Текст книги "Прощай, Дербент"

Автор книги: Валерий Мусаханов

– Ты женат? – спросил вдруг Грачев.

– Да, дочь. А ты?

– Все как-то не выбрать время, – усмехнулся Грачев.

Усмешка эта показалась Борисову грустной. Он сказал:

– А иначе не добился бы ничего.

– Кто его знает, – опять грустно усмехнулся Грачев.

Они уже въехали на новый Тучков мост.

– Ты бы зашел как-нибудь, Валя. Я действительно буду рад тебя видеть. Запиши телефон и адрес. Да, статейку покажи, обязательно.

Борисов почему-то долго помнил эту встречу. В коротком, бессвязном разговоре все чудилась ему какая-то теплота и помнилась еще грустная усмешка Грачева.

Борисов позвонил через месяц.

Был прохладный светлый вечер. После дня бесплодной и потому мучительной работы над статьей Борисов чувствовал себя опустошенным и особенно одиноким. Женя с дочерью были на даче, и ничего не удерживало его в непривычно тихой комнате. Борисов предупредил на всякий случай соседку-пенсионерку, чтобы не закрывала входную дверь на крюк, и вышел из дому.

Было пустовато по-летнему на Кировском проспекте; истомленное дневным солнцем небо выцвело и стало белесым, но балтийский ветер уже просквозил и очистил проспект от дневных запахов. Медленно проходили с задумчивыми лицами молодые пары, ярко и влажно блестели огни светофоров на перекрестках, бесшумно и быстро проносились легковые машины. А Борисова что-то томило, хотелось поглубже вдохнуть прохладный балтийский ветер, но глубокого, облегчающего вздоха не получалось, и что-то теснило в груди. Ему вдруг остро захотелось общения, какой-то интересной беседы, может быть, выпивки, хотя он никогда не испытывал к ней тяги. Он медленно шел по проспекту, и грезился ему чей-то уютный дом, внимательные глаза и тихий смех.

Он достал записную книжку и отыскал телефон Грачева.

– Заходи, Валя. Просто прекрасно будет, если ты зайдешь.

– Ты не занят?

– Нет, нет, абсолютно ничем не занят.

– Ладно, тогда зайду, – сказал Борисов.

– Ты из дому звонишь?

– Да, – почему-то соврал Борисов.

– Вот, захвати свою статейку.

– Хорошо. – Борисов повесил трубку, вышел из будки автомата и с удивлением подумал: «Не забыл про статью-то».

Он быстро вернулся домой, взял уже пожелтевшие листки. По пути к Грачеву зашел в магазин. Денег у него было немного, но он купил бутылку хорошего коньяка.

– Ну, дорогой мой, это пижонство – пить такой коньяк, – сказал Грачев с улыбкой, когда Борисов поставил на крытый стеклом журнальный столик бутылку.

– Да я вообще-то не пью, – смутился Борисов. – Так, сегодня что-то захотелось.

– Как у тебя семья? Здоровы?

– Да, все в порядке. Отправил их на дачу неделю назад. Вот позвонил тебе…

– Очень хорошо сделал. Садись, я сейчас, потихоньку от матушки, рюмки приволоку. Посмотри вот. Не так давно нашли манускрипт в стамбульском музее. Рыцарский роман – тринадцатый век. Парижский центр уже издал альбом миниатюр. – Грачев вышел.

Борисов взял со стола тяжелый альбом в целлофанированном переплете с лиловыми арабесками, открыл, и сразу у него пресеклось дыхание.

По затейливым восточным орнаментам летели кони цвета киновари с золотыми копытами, желтые кони с бирюзовыми копытами, и прямые мечи висели на бедрах у всадников. Полиграфия была превосходной; отчетливо передавалась даже фактура старого пожелтевшего пергамента. Что-то чуждое глазу, привычному к европейскому искусству, было в этих изображениях; чуждое и волнующее своей обобщенностью. Все, что могло бы определить положение всадников во времени и пространстве, было опущено: ни одного штриха случайного, несущественного, индивидуального. Это был канон, прошедший через тысячелетия и очищенный ими. Жесты и позы людей были стилизованы до предела, – казалось, будь они живыми, всадники так и не переменили бы поз за семь столетий, протекших с той поры. Художник не старался остановить ускользающее мгновение, запечатлеть свое виденье, ощущение света. Он стремился к какому-то абсолютному символу, освобождаясь от всего случайного и преходящего. И застывшие алые кони так и летели через века, и всадники были светлолики и вечны, как храбрость.

Под одной миниатюрой Борисов с трудом, спотыкаясь на каждом диакритическом значке, прочел двустишие, путаясь в архаизмах, перевел с грехом пополам: «Светом озарилось поле битвы, когда откинула Гюльшах покрывало со своего лица».

Он в волнении склонился над листами альбома, но уже не видел ни летящих всадников, ни консонантного письма, обрамлявшего миниатюры; он остро завидовал Грачеву жалкой, грустной завистью. Эти полки книг, сплошь покрывающие стены, оттиск статьи на французском языке, присланный составителем альбома лично Грачеву, праздничность целиком поглощающего труда – все это представлялось Борисову счастьем.

– Ну как, проникся? – Грачев, улыбаясь, поставил на стол рюмки. – Знаешь, в этом есть какая-то магия. У меня руки дрожать начинают, когда я смотрю эти картинки. – Он сел на тахту напротив Борисова, поправил абажур на высокой бронзовой лампе.

– Да… Но это уже поздняя арабская традиция. – Борисов закрыл и отодвинул альбом.

– Кто его знает, тут так просто не скажешь. Вот паренек, – Грачев похлопал ладонью по оттиску статьи, – доказывает, что это темы именно иранской литературы. Вообще очень любопытный ученый, правда, скандальчики любит. Ему обязательно нужно обозвать дураками всех стариков.

Борисов не ответил, откупорил коньяк.

– Ну давай, – сказал Грачев, подвигая рюмки.

Грачев рассказывал о бывших сокурсниках, кто где работает, о заграничных поездках.

Уютно было беседовать под светом старой лампы. Тускло мерцало золото на книжных корешках. Мягкое кресло удобно облекало тело. И Борисов, высвободившись из своей обычной замкнутости, говорил о себе, рассказывал спортивные новости. У него возникло чувство, будто бы они с Грачевым были дружны все эти годы.

Он смотрел на тонкое лицо с выступающими скулами, на остро торчащий кадык на худой шее Грачева и испытывал давно забытую мальчишескую влюбленность в товарища.

А когда Сергей, застенчиво улыбнувшись, как бы извиняясь за свою слабость, спросил:

– А не сыграть ли нам в благородную игру шатрандж? – и достал с полки коробку с шахматами, Борисов был уже другим человеком, веселым, общительным и чуть озорным.

– Неудобно обыгрывать хозяина, – сказал он.

– Ух ты! Ну-ка давай расставляй, – в тон ответил Грачев.

Борисов любил шахматы и когда-то неплохо играл. Он с удовольствием ощутил в руках тяжесть фигур из хорошего дерева, для устойчивости залитых свинцом.

– В такие шахматы и проиграть приятно, – сказал он.

– Ага, уже на попятный, – подзадорил Грачев. – Давай разгадаем. – Он взял белую и черную пешки в кулаки и спрятал за спину. – Какую?

– Да играй белыми, – улыбнулся Борисов; он знал, что выиграет, у него уже появилось предчувствие, что сегодня ему будет удаваться все.

И правда, сами собой получались красивые комбинации, эффектные жертвы фигур. Грачев защищался изобретательно и цепко, но ничего не мог поделать с натиском Борисова. Они сыграли три партии, и Сергей сказал:

– Как-то даже скучно с тобой играть. Никакой надежды, а без нее человек не может. В любой игре должна быть надежда на выигрыш, иначе игра теряет смысл.

Опять какая-то затаенная грусть послышалась Борисову в его словах. Он стал собираться домой… Грачев не удерживал, только сказал:

– Ты заходи, Валя. Всегда рад буду, а статью прочту и позвоню.

– Да чего там читать: болтовня.

– Ну, поглядим. Всего хорошего.

Домой Борисов вернулся в добром настроении и еще до полуночи закончил упиравшуюся статью.

Грачев позвонил через несколько дней:

– Валя, ты бы зашел. Я прочел твою статью, интересно, но это долгий разговор.

– Ну, если только попозже, Сергей. – Борисов только что вернулся со стадиона и после дня, проведенного на жаре, чувствовал себя усталым и грязным, и еще нужно было передать репортаж в газету по телефону.

– Давай позже. Я целый вечер буду дома.

После душа усталость прошла, и Борисов пришел к Сергею в хорошем настроении.

Грачев же, наоборот, выглядел усталым: лицо посерело, осунулось и от этого казалось еще уже.

– Ты плохо выглядишь, – заметил Борисов.

– Да что-то второй день желудок болит, – неохотно ответил Грачев.

– А что у тебя?

– Язва, говорят. Да черт с ней, пройдет. Садись. Ты уж извини, я прилягу.

– Слушай, Серега, может, тебе вообще полежать молча, а я приду в другой раз? – спросил Борисов сочувственно.

– Нет, дорогой, это как зубная боль, ее заговаривать нужно. А когда один лежишь, совсем плохо. – Грачев слабо улыбнулся. – Да. Вот, прочел твою статью. Знаешь, даже не ожидал, что будет так интересно. У тебя шустрое перо. Я бы уж давно академиком был, если бы умел так излагать.

– Ладно тебе смеяться, – потупился Борисов.

– Честное слово! Все очень точно и занимательно изложено и свежо, даже для меня, профессионала; нет этой занудной терминологии, а все опосредовано простым человеческим языком. Сейчас ведь ученая братия слова в простоте не скажет, даже о выеденном яйце будет на латыни писать. А посмотришь, если отжать терминологическую воду, то там и нет почти ничего.

– Ну что ж, я рад, что тебе понравилось, – сказал Борисов.

– И знаешь, там очень, по-моему, интересная мысль: сопоставление эпиграфики с металлом. Насколько я знаю, она ни у кого так отчетливо не встречалась. И потом, я тебе скажу, это вообще здорово. Ты же не музейный работник, который годами перебирает эти коллекции… Ну, сколько раз ты был на этой выставке?

– Три, но по полному дню. И потом я еще Смирновским атласом пользовался в Публичке – потрясающее издание.

– И все равно, ты же почти исследование написал о материальной культуре. Ну пусть оно не наукообразно, без ссылок на источники, с бездоказательными утверждениями, но в целом это – интересная работа. – Сергей приподнялся с тахты и потряс листками рукописи.

– Ты и наговорил! Я уже почувствовал себя таким же умным, как Орбели или Якубовский, – отшутился Борисов, но похвала Грачева была приятна.

– Будет кобениться. Теперь практически. Что можно сделать с этим очерком? В «Мысли» в будущем году составляется сборник такой, научно-популярный, о культуре средневекового Востока. Я буду составителем и предложу твой очерк. Конечно, нужно будет другое название, что-нибудь вроде «Ювелиры древнего Ирана». Потом обязательно нужно снять все эти твои рассуждения о податной реформе Нуширвана, об экономике. Нужен очерк об искусстве обработки драгоценных металлов. Когда ты говоришь об изображениях на монетах и раскрываешь их политическую и идеологическую окраску, это хорошо и интересно; интересно, когда говоришь об изобразительной традиции. Но когда ты на двух страницах пытаешься рассказать о сложнейших экономических связях и налоговых отношениях, прости меня, это действительно дилетантство. Неспециалист все равно ничего не поймет из этого, а спецы поднимут на смех. И потом, как сказал Козьма Прутков: «Степенность есть надежная пружина в механизме общежития». – Грачев тихо засмеялся.

– Да я ведь писал без адреса, вот и свалил все в одну кучу. Ты прав: дилетантство.

– Ничего. Я этот экземпляр оставлю. Редколлегии можно и так показать, а ты переделаешь потом.

– А кто это будет печатать, да еще в книге? – с сомнением сказал Борисов.

– Посмотрим, гарантии, конечно, нет никакой.

Очерк напечатали. Но к тому времени Борисов уже работал в институте младшим научным сотрудником в том секторе, который возглавлял Сергей Грачев.

Это случилось осенью, через три месяца после встречи на стоянке такси.

В один из приходов Борисова Грачев сказал:

– Слушай, Валя, есть дело к тебе, – и, прищурясь, взглянул в лицо.

– Пожалуйста, если смогу, – с готовностью отозвался Борисов, он был рад чем-нибудь услужить Сергею.

– Думаю, что сможешь. Понимаешь, повисла тема у нас. По-честному, она давно висела, но некого было посадить на нее, у всех работы были на мази. Да и не требовали. А теперь уже тянуть дальше некуда. И единицу специально дали на нее. А тема хорошая, хоть и трудоемкая. Современный Иран, экономика, культура, право. Понимаешь, у нас расширяются торговые и политические взаимоотношения, и такая книга просто необходима. Тема запланирована сверху. Через полтора, максимум два года книгу нужно выдать. Может, возьмешься, а? Не уйдет от тебя журналистика. – Грачев лукаво и ободряюще улыбнулся.

– Да ну, – отмахнулся Борисов, – какой я специалист.

Он даже не принял всерьез предложение Сергея.

– Ты и есть специалист. А как ты себе представляешь, с рогами он, что ли? Ты знаешь язык, это главное, потому что книга должна быть на материале текущей периодики и последних исследований. Ты журналист, что тоже важно. Это должно быть изложено так, чтобы могли читать и юристы, и экономисты, и художники.

– Не получится у меня.

– Почему это не получится? Как раз у тебя и получится. Придется, правда, горы журналов и книг прочесть, но это ведь тоже интересно. А потом, клянусь тебе, на этой книжке можно сделать кандидатскую. Выйдет она, а потом подсократить, поглубже проанализировать, и порядок. Назвать можно так: «Некоторые тенденции развития за последние, скажем, десять лет». Это нужная работа, и после книжки, когда у тебя материал будет обработан, ее можно сделать за год. Подумай. И потом я тебе скажу, постоянная зарплата, пусть не очень большая, лучше любых сумасшедших гонораров.

– А где они, гонорары, – невесело усмехнулся Борисов.

Дома он задумался над предложением Грачева всерьез и даже рассказал о нем жене, хотя давно уже не говорил с ней о своих делах. По равнодушному ответу Жени он понял, что она не верит в то, что он, Борисов, справится с этой работой. И это подтолкнуло. Он вышел в коридор, позвонил Сергею и сказал, что согласен. Так он начал работать в институте.

3

Борисов резко повернул пуговку замка.

На пороге стояла очень молодая женщина в скромном матово-сером костюме и розовой блузке. Борисову показалось, что ее лицо вдруг выступило из сумеречности лестничной площадки и придвинулось близко-близко. И он в растерянности смотрел на это лицо с коричневой крупной родинкой под левой скулой, у самой ямки на щеке, смотрел в синие яркие глаза, в которых одновременно были строгость, недоумение и вопрос. Он стоял, держась за край обитой дерматином двери, и казалось, что это лицо грезится ему в полутьме.

– Можно видеть Сергея Васильевича? – Низкий грудной голос словно упругой волной коснулся лица Борисова.

– Да, да, пожалуйста, проходите. – Борисов суетливо отскочил от двери, освобождая проход.

Она переступила порог, притворила дверь. Борисов протянул руку к ее розовой квадратной сумке.

– Позвольте, я положу.

– Спасибо. Позовите, пожалуйста, Грачева.

Борисов пошел по коридору, оглянулся. Узкий, затемненный книгами проход создавал иллюзию большого расстояния, и в этом далеке светлело лицо, оно жило отдельно от костюма и сумки.

Он вошел в комнату и сразу наткнулся на вопросительный взгляд Сергея. Борисов подождал, пока Грачев, танцующий с Марой, приблизится, и сказал тихо:

– Там тебя спрашивают.

Грачев кивнул, извинился перед партнершей и вышел. Борисов хотел пойти следом, но Мара положила ему руки на плечи, и он стал танцевать.

– А кто пришел?

– Не знаю, – ответил Борисов, видя, как Марины глаза закосили от любопытства.

Рядом проплыло внимательное лицо Шувалова.

«У всех ушки на макушке, – подумал Борисов. – Но кто же это, кто?»

Пластинка кончилась, все сразу заговорили, принялись усаживаться, зазвенели рюмки, забулькало в горлышках бутылок.

Борисов взял свою рюмку, пригубил, выжидательно посмотрел на дверь. Он чувствовал, что эта женщина сейчас войдет.

Легкая портьера дрогнула, и опять ему показалось, что в комнату вошло только это светлое лицо в окружении красно-коричневых фламандских теней.

– Это Таня, – громко, стараясь перекрыть разноголосицу, сказал Грачев и повел ее по комнате, называя имена присутствующих.

Борисов стоял у окна. Грачев и Таня подошли к нему, обойдя всех.

– Мой друг, Валя Борисов.

Борисов склонил голову, пожал тонкую, не по-женски твердую руку. Он почему-то боялся смотреть ей в лицо и ждал, пока Сергей уведет ее, не поднимая головы.

– Так, надо выпить. Сейчас найду тебе чистую посудину. – Грачев отошел.

– Вы действительно друзья?

Борисов снова ощутил прикосновение волн этого голоса к лицу, поднял голову и встретил строгий вопросительный взгляд. Синева его была холодной и глубокой.

– Мы вместе работаем, – тихо ответил он.

– У него, по-моему, не может быть друзей.

– Почему? – спросил Борисов, с удивлением чувствуя, что сказанное этой женщиной задело его.

– Разве нужны друзья тому, кто полностью счастлив? Он не нуждается ни в помощи, ни в сочувствии, ни в деньгах. – Опять она холодно, строго посмотрела на Борисова. – У такого человека все – приятели, но друзей нет. – Она отрицательно покачала головой.

– Не знаю, я как-то не размышлял об этом специально, – сказал Борисов и подумал: «Любопытно, но эта женщина, кажется, тоже влюблена в Серегу».

Грачев подошел с большим синим бокалом.

– Вот, никакой другой посуды не осталось. Но это даже хорошо, – он улыбнулся своей грустной улыбкой, – потому что ты опоздала и надо наверстать. Держи.

Таня взяла бокал, взвесила в руке, сказала:

– Я не принесла тебе ничего.

– А ничего и не нужно.

– Потому и не принесла, что не нужно. Какая радость дарить человеку, которому наплевать на все подарки.

– Вот именно. – Грачев налил ей вина.

Борисову стало неловко слушать этот разговор, он хотел отойти, но тут балетной побежкой приблизился разрумянившийся Шувалов, шаркнул ногой и поклонился:

– Таня, разрешите вас…

Она отдала бокал Борисову и пошла танцевать.

– Вот так нужно ухаживать за женщинами, дорогой. А мы уже безнадежны в этом отношении, и давай выпьем по этому поводу, – сказал Грачев.

– Давай, – отозвался Борисов; ему очень хотелось спросить, кто такая эта женщина, но он чувствовал, что спрашивать не надо.

Грачев налил, и они молча выпили.

– Там тебе по замечаниям совсем небольшая работа. Кое-где чисто механические сокращения, и отчетливее сделать выводы, – сказал Грачев.

– А я думал, что зарезали. – Борисов поставил рюмку на подоконник.

– Увереннее надо быть, Валя. Вспомни, говорил же я тебе три года назад в этой самой комнате, что будет книжка и будет диссертация. И видишь, книжка вышла, неплохая книжка, а к осени и защитишься. – Сергей хлопнул его по плечу. – Теперь, дорогой, нужно о докторской думать.

– Да брось ты.

– А что? Нужно думать, так, исподволь выискивать себе тему. Вот ты помешан на Сасанидах, и думай.

– С чего ты взял? – с досадой спросил Борисов, он тщательно скрывал свое увлечение даже от Грачева.

– Да как ни придешь в библиотеку посмотреть новинки, так все, что об этом периоде, уже у тебя. А ты не смущайся. Вот с такого бзика и начинается ученый.

– Может быть.

Кружились, покачиваясь, пары на свободном куске паркета. Томилась белая ночь за окнами.

Борисову вдруг стало холодно в душной, накуренной комнате…

…Сын ромейского патрикия Анастасий Спонтэсцил шагом ехал по насыпи канала.

Безлюден был Ктезифон в этот поздний закатный час. Только плескалась рыба в канале, да в кронах деревьев, устраиваясь на ночлег, возились птицы. Где-то тихо заржала лошадь, и кобыла Анастасия ответила ей призывным ржанием.

Молодой ромей свернул в узкую улицу. Ползучие розы перехлестывали через глинобитные заборы своими колючими плетями, душный запах дурманил голову.

Тревога охватила всадника, и лошадь испуганно замотала головой, громко всхрапнула, рванулась вперед, но Анастасий Спонтэсцил привычной рукой подобрал поводья.

Все тянулись мрачные, глухие заборы по обеим сторонам улицы, и узкий дынный ломоть луны висел над серыми оливами справа от всадника. И сердце томительно сжималось от бесконечности улицы.

Спонтэсцил знал, что в конце этих заборов будет еще канал. Он переедет его вброд и за пустырем, на другом берегу, увидит стены дасткарта младшего Бавендида – Азада. Там его, ромейского воина, ждут.

Спонтэсцил проехал улицу. В сумраке маячили стволы шелковиц вдоль канала. Кобыла осторожно спустилась с насыпи, и передние ее копыта ступили в воду.

«Священной считают воду персы», – подумал Спонтэсцил. «Странный народ», – усмехнулся он, но грудь стеснило предчувствием опасности.

Лошадь вошла в воду по брюхо, остановилась и, пофыркивая, стала пить.

Анастасий не тревожил ее, смотрел на отражение похожего на дынный ломоть месяца в канале и прислушивался к темноте на том берегу.

Лошадь напилась и пошла вперед, с тихим плеском рассекая воду. Спонтэсцил выпростал ноги из стремян и подобрал в седло. Железные поножи, надетые поверх кожаных ромейских сапог, были влажными.

Лошадь поскребла передними копытами по склизкой глине и, оступившись раз, выбралась на берег.

Прямоугольный пустырь был тщательно выглажен и посыпан белым евфратским песком.

Здесь Бавендид Азад играет в свою игру: персы гоняют мяч кривыми палками… Спонтэсцил не успел додумать.

Что-то хрустнуло за деревьями, окаймляющими пустырь. Спонтэсцил услышал, как коротко пропела тетива лука и в тот же миг вжикнула стрела. Он сломался и обвис в седле. Прянула в ужасе лошадь, и левая нога молодого воина потеряла стремя. Из-за деревьев наперерез лошади выбежали трое. Медные пластинки на их кожаных панцирях тускло поблескивали под ущербной луной.

Кобыла, увидев людей, остановилась, жалобно заржала. Тело молодого ромея безжизненно свесилось с седла.

Люди приблизились к лошади.

– Готов, – сказал один, и лошадь вздрогнула от гортанного говора.

Вдруг Анастасий Спонтэсцил вскинулся в седло, и над его головой дважды взлетел короткий ромейский меч. Два тела в кожаных панцирях с глухим звуком упали на белый песок. Третьего Спонтэсцил догнал и сбил лошадью.

Человек перекувырнулся через голову, неловко суча ногами и оставляя темные борозды на белом песке, торопливо пытался встать, но Анастасий прыгнул с седла ему на грудь и приставил к горлу острие меча.

– Кто? Кто тебя послал? – выкрикнул Анастасий.

Человек молчал, его большие, темные, навыкате глаза печально и покорно блестели в слабом свете луны.

– Кто тебя послал, раб? – повторил Анастасий свой вопрос по-арамейски.

Человек пошевелил толстыми губами, но изо рта его вырвалась только икота. Он лежал и судорожно икал, обнажив крупные, желтые зубы. Спонтэсцил с отвращением отвернулся и нажал на рукоять меча. Потом вытер лезвие об одежду убитого, хотел идти к лошади, но заметил у горла, рядом со струйкой крови, темный крест. Стараясь не перепачкать руку, Спонтэсцил рванул его со шнурка, поднес к глазам; это был деревянный монофизитский крест.

«Этот раб – армянин. Значит, царица Ширин». – Спонтэсцил усмехнулся и подошел к лошади. Теперь он знал, что дорога свободна. Шагом тронулся он вдоль стены дасткарта Азада – младшего Бавендида.

Узкий, похожий на дынный ломоть месяц все так же плыл в вышине за правым плечом всадника…

Где-то на заднем плане сознания еще извивалось, сучило ногами черное тело на белом песке, еще плыла узкая луна и не угас глухой стук копыт по мягкой горячей земле, но Борисов ясно и остро увидел всю комнату, позы и лица и снова нацеленный в него, вопрошающий и строгий, взгляд Тани. И словно волна подхватила его на свой высокий гребень и понесла, оставив позади молчаливую застенчивость. Пружинистым шагом византийского патрикия он шагнул от окна к тахте, сел и включился в веселый разговор. Он сам немного удивился этому фейерверку остроумия. Одна за другой шли смешные и трогательные истории о спортсменах-неудачниках, которые неожиданно выигрывали соревнования и становились чемпионами. В этих историях спорт представал веселым и легким, без терпкого запаха пота, без выматывающего волнения, без горького привкуса неудач. Там золушки всегда становились принцессами и сбывались самые несбыточные мечты.

Борисов умолк, все снова пошли танцевать. Подошел Сергей и сказал:

– Ну, Валя, спасибо. Всех покорил. У тебя прямо талант, хоть на эстраду. – Он помолчал и спросил тихо, и было видно, что он стесняется своего вопроса:

– А что, на самом деле это все было?

Борисов только улыбнулся в ответ. Он не мог сказать «да», но не хотел говорить «нет». Он сам не знал, где правда и где ложь в его историях: там перепуталось желаемое и возможное.

– Ну что – наврал все? – смеясь спросил Сергей.

– Нет, все так, как должно быть, – решительно ответил Борисов.

Кружились, покачиваясь, пары под музыку, полную шорохов старых, заезженных пластинок. В красно-коричневых бархатных бликах плыло перед глазами Борисова странное женское лицо с темной родинкой под левой скулой и вопрошающими синими глазами. Борисову казалось, что ничего не существует вокруг, кроме этого лица.

И вдруг в разом наступившей тишине это лицо приблизилось так, что Борисов четко увидел темные крапинки на переливчатой синеве глаз.

– Почему вы ни разу не пригласили меня танцевать? – спросила она.

– Потому же, почему вы не принесли подарка Сергею, – сказал Борисов и отвернулся: в этих глазах был какой-то невыносимый вопрос, и он не знал на него ответа.

– А если вы ошибаетесь? Может так быть?

– Может. Я вообще часто ошибаюсь, – ответил Борисов.

– Вам представляется случай исправить одну из ошибок. – Она улыбнулась, и лицо потеплело, лукаво, призывно блеснули глаза.

Борисов шагнул вперед и обхватил ее за талию. И ее лицо стало еще ближе. А красно-коричневые блики отгородили от всего, что было вокруг, и в тесном маленьком мирке остались только хриплая музыка и волнующая гибкость талии под ладонью. А лицо ее вдруг надвинулось совсем и скрылось. Перед глазами Борисова мелькнула витая прядка светлых волос, и что-то обожгло ему щеку. Он со страхом понял, что это ее висок, горячий и пушистый от волос, приник к его щеке.

Он теснее прижал ее к себе и почувствовал, что нечем дышать. А щеку все жгло и жгло прикосновением ее виска.

– Валя, милый, – шептала она, – ну зачем вы здесь? Ведь вы не отсюда, я знаю. Зачем вы рассказывали им эти ваши истории? Чтобы они веселились, чтобы смеялись над тем, как исполняется несбыточная мечта? Валя, милый вы человек.

Борисов молчал, машинально делая шаги, повороты. Он не был уверен в том, что этот горячий шепот не мерещится ему.

Пластинка кончилась, и рассеялись красно-коричневые призрачные завесы.

Борисов выпустил Таню из объятий, испуганно оглянулся вокруг. Она взяла его за руку и подвела к амбразуре окна, подальше от всех.

– Налейте мне чего-нибудь, – попросила она.

Борисов нашел ее высокий синий бокал, налил вина и заметил, что движения его легки и размашисты. Он поднес Тане бокал в вытянутой руке и усмехнулся про себя: «Разгулялся, что вор на ярмарке».

– А вы? – спросила она, принимая бокал.

– Я выпью с вами, хотя уже, кажется, пьян. Мне даже чушь какая-то мерещится, – сказал Борисов и налил себе.

– Вам никогда не мерещится чушь, поймите. Вы видите только правду. – Она дотронулась до его руки.

– А я в этом не уверен, – сказал Борисов с принужденной улыбкой, но внутри он был полон необъяснимого, беспричинного ликования.

– Вот это и плохо. – Она протянула бокал, и они чокнулись.

Борисов выпил залпом. Таня пригубила, поставила бокал на подоконник и вдруг тем же шепотом стала читать:

 
Щипцы для орехов сказали соседям —
Блестящим и тонким щипцам для конфет:
«Когда ж, наконец, мы кататься поедем,
Покинув наш тесный и душный буфет?
…
…
И мы бы могли гарцевать по дороге,
Хоть нам не случалось еще до сих пор.
У нас так отлично устроены ноги,
Что можем мы ездить без седел и шпор».
 

Музыка с трудом пробивалась сквозь шорохи старых пластинок. Тихо позванивали рюмки. Кто-то смеялся: выкрикивали чье-то имя. Но все это было отдаленным и случайным фоном, на котором она горячим заговорщицким шепотом читала странные и чем-то волнующие стихи:

 
И вот, нарушая в буфете порядок,
Сквозь щелку пролезли щипцы-беглецы.
И двух верховых, самых быстрых лошадок
Они через двор провели под уздцы.
 

Борисов смотрел, как шевелятся полные розовые губы и мерцают глаза.

 
И вот по дороге спокойно и смело,
Со щелканьем четким промчались верхом
Щипцы для орехов на лошади белой,
Щипцы для конфет на коне вороном.
Промчались по улице в облаке пыли,
Потом через площадь, потом – через сад…
И только одно по пути говорили:
«Прощайте! Мы вряд ли вернемся назад!»
И долго еще отдаленное эхо
До нас доносило последний привет
Веселых и звонких щипцов для орехов,
Блестящих и тонких щипцов для конфет[1]1
  Эд. Лир. Прогулка верхом. Перевод С. Маршака.


[Закрыть].
 

Таня умолкла, взяла свой бокал из синего стекла, снова пригубила. Борисов молчал, волнение наполняло его – веселое, молодое волнение от предвкушения жизни, которая еще вся впереди, с подвигами, постижениями, с будущими любовями и борьбой.

– Спасибо вам, Таня, – сказал он, взял ее руку и поцеловал.

– Ой, спасите! Опять этот ваш Шувалов идет сюда. Пошли танцевать. – Она повлекла Борисова к середине комнаты.

И снова ее горячий шепот обжег ему щеку:

– Валя, милый, давайте сбежим отсюда. Тихонько, незаметно сбежим. Никто не хватится нас. Валя, милый.

Теперь Борисов был уверен, что этот шепот не мерещится ему.

– Щипцы для орехов, щипцы для конфет покинут свой тесный, постылый буфет, – сказал он улыбаясь.

И шагом, крадущимся и неверным, они преодолели пространство комнаты, казавшейся огромной, и лица, обращенные к ним, мнились вспышками прожекторов, нащупывающих беглецов.

Когда Таня вышла в коридор, Борисов, взявшись за косяк, оглянулся. Все были увлечены разговором. И только два глаза, внимательно-удивленные и чуть насмешливые, на мгновение сосредоточились на лице Борисова и сразу же скрылись под темными, тяжелыми веками, и лицо Шувалова, лицо с крупными, четко проработанными чертами, повернулось к Борисову в профиль и застыло с закрытыми глазами, напоминая античную гемму.

Борисов откинул портьеру и нырнул в сумрачный коридор. И в последний момент почувствовал тот же внимательный, удивленный и чуть насмешливый взгляд Шувалова.

Таня была уже у выходной двери, и Борисов устремился за ней с бьющимся сердцем. Когда он вышел на площадку, Таня уже спустилась на один марш. И в том, что она спускалась, не дожидаясь его, Борисов почувствовал какую-то неловкость: может быть, она жалела о том, что уходит? Борисов не спешил, стараясь сохранить это расстояние в один лестничный марш.

Пахло помоями от пищевых бачков, стены площадок были исцарапаны детскими каракулями, и ступени казались неимоверно крутыми, так что холодок детского забытого испуга вдруг засквозил в груди, – так бывало когда-то при взгляде в пролет с последнего этажа. И не проходила неловкость от насмешливого взгляда Шувалова…