Текст книги "Привет с того света"
Автор книги: Валерий Суси
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Зато наши дети будут полноправными немцами! И будут жить в нормальной стране! – подвела черту Марта, не задерживаясь на "неудобных" вопросах.
– Вот и прекрасно, – поддержал ее Дмитрий Иванович. Он откупорил бутылку водки и водил ею над столом, как миноискателем.
– Костя! Ты на прежних позициях непогрешимого трезвенника?
– Увы! Дмитрий Иванович! По-прежнему.
– А Вы, Марта?
– Я – не против. Только чуть-чуть.
– Надо ли этот вопрос задавать Вам? Впрочем, я его уже задал, обернулся он к Филимонову.
Сергей Павлович "закосел" быстро, как это и происходит, обычно, если пить с утра, на второй день после принятия лишней дозы. Константин Андреевич вызывал неприязнь. Умный, расчетливый, успешный, довольный собой. В этом безукоризненном костюме, при галстуке. Ко всему прочему – трезвенник. Все вот в Германии перебиваются кое-как, от ностальгии мучаются, а он – "на белом коне", победитель! Ничто ему, видите ли, не мешает наслаждаться немецкой точностью, аккуратностью, сервисом. "Натуральный сноб", – заключил Филимонов.
– Константин Андреевич! Как Вы относитесь к критике в собственный адрес? Вас когда-нибудь критикуют? – спросил он, как то, безотчетно.
– Естественно. Вот типичная ситуация. К Вам, мило улыбаясь, обращается кто-то: "Вы не обидитесь, если я Вас немного покритикую?" Какая, обычно, реакция? "Конечно, конечно, покритикуйте меня, пожалуйста!" И с таким видом, будто Вас чем-то очень обрадовали. Смотрите, мол, я для критики открыт со всех сторон, вот он, какой я! У меня на этот счет несколько другое мнение. Потому, иногда, на подобный вопрос могу ответить и отрицательно. Поясню. Критика – это право. Но не то право, которым обладает избиратель; а то, каким владеет, например, судья т.е. право авторитетно и ответственно решать вопрос. И профессионально. Декларативные заявления, никак не мотивированные, вряд-ли, могут претендовать на то, чтоб их признали за критику в полном смысле. Другое дело, если я вижу, что критикующий прекрасно понимает предмет (тут не перепутаешь) и осознает ввиду своего профессионализма право на критику. Тогда хоть и без радости ( а чему, собственно, радоваться?), но с искренним любопытством готов его выслушать. Как правило, такая критика очень конкретна, точна и убедительна, а потому исключительна полезна. Можно ли обижаться в таком случае? А, может, наоборот – быть благодарным судьбе, что она оказалась так благосклонна и ты получил эту порцию критики? А мог и не получить...И по-прежнему не знать, что... Вот, примерно, так я отношусь к критике.
– И в Бога, Вы, конечно, верите?
– Конечно, верю!
– И Вам нравится Феллини, Тарковский и Сокуров?
– Совершенно верно!
– И "Черный квадрат" Малевича Вы считаете достижением искусства?
– Несомненно!
– И, пожалуй, одной из великих исторических фигур считаете Герострата?
– Герострата? – изумился Константин Андреевич, – А причем тут Герострат?
– Извините! Это я так, к слову. Герострат, тут, действительно, не причем!
– Сергей Павлович! Костю врасплох застать трудно. Он "калач" тертый! Скажите лучше, отчего Вы вчера так ополчились против человечества? Чем человечество провинилось перед Вами? – как всегда, добродушно и не обидно, спросил Дмитрий Иванович.
– Встретил я одного престранного субъекта, – неуверенно начал Филимонов, – И состоялся между нами довольно любопытный диалог.
Он намеревался рассказать о случившемся со всеми подробностями, опустив лишь свое радостное признание в каждодневном воровстве. Но, вдруг, вся эта итория показалась ему скучной и неинтересной. Пропало всякое желание говорить.
– Вот я и оказался, видимо, под впечатлением этого разговора. Еще раз, прошу прощения!
– Но, все-таки, в чем выразились странности Вашего собеседника? заинтригованно спросила Марта.
– Да, нет. Ничего особенного. Мне показалось. Надо учесть мое вчерашнее состояние.
– Друзья! Не будем пытать моего старого приятеля, – выручил проницательный профессор, – Давайте, посудачим лучше о наших "Кремлевских мечтателях".
– Борис Львович пригласил нас в гости, – сказала Маша и, опережая любые возможные возражения, добавила, – На этот раз даже не пытайся уклониться. Мы уже обо всем договорились.
Ставить перед фактом – прием рискованный (иногда, может последовать очень бурная реакция), но при всем при том и эффективный. Бывают ситуации, когда только так можно достичь желаемого результата. Не всякий раз "испытуемый" готов на "взрыв". Маша же выбрала момент, когда не сомневалась в успехе. Накануне, муж вернулся с дачи молчаливым и удрученным. "Перебрал, небось, теперь ударился в самобичевание", – решила Маша.
– Хорошо, – согласился Филимонов, подтверждая верность расчетов жены. Он даже не стал интересоваться поводом приглашения (какая разница?) и только спросил:
– Когда?
– В субботу.
Борис Львович обладал всеми живописными чертами, присущими еврейскому народу. Невысокого роста, благородно лысеющий, глазастый. И, конечно, нос! Нос, можно подумать, изготовленный специально для него в древней национальной мастерской на берегу Иордана, где веками хранятся секреты предков.
Наташка категорически отказалась идти в гости.
– Мне будет скучно! Я знаю! Ни за что не пойду!
– Оставь ее, – заступился Филимонов, – Что ей там, действительно, с тоски помирать?
Настаивать Маша не стала, и на Краснопресненскую они приехали вдвоем. Когда дверь распахнулась (после предварительного разглядывания и узнавания через глазок), они вошли в просторную переднюю.
– Машенька, позвольте, помочь, – захлопотал хозяин, принимая пальто и шляпу, – Сергей Павлович, тапочки здесь. Пожалуйста, проходите!
Четырехкомнатная квартира была "сделана" по меркам, доступным московской элите. Евростандарт.
– Кухня из Финляндии, столовый гарнитур из Парижа, мягкий уголок из Италии, – пояснял Борис Львович, предложивший осмотреть квартиру, Сантехника то же из Финляндии, – продолжал он, демонстрируя роскошный унитаз.
Жена Бориса Львовича показалась молодой красавицей. "Трудно поверить, что у нее двадцатилетний сын! Она и на тридцать лет не выглядит!" – подумал Филимонов. В голове крутилась еше какая то мысль, каким то образом связанная с только что состоявшимся знакомством, но она, эта мысль, двигалась пока наугад и ничего не проясняла. Имя-отчество хозяйки пролетело при знакомстве мимо уха. Так случалось всякий раз и потом приходилось исхитряться, чтоб узнать его и, чтоб выглядело это пристойно.
Старамодным нарушением современного дизайна, может быть, были фотографии, заполнявшие значительную площадь стены в гостиной. Из кухни доносился распорядительный голос Бориса Львовича и тихие голоса женщин. Филимонов рассеянно разглядывал фотографии, заложив руки за спину.
Если бы, вдруг, он обнаружил на этой стене свой собственный портрет, то и тогда, пожалуй, шок был бы меньшим, чем то изумление, которое свалилось на него от увиденного. С фотографии смотрела на него Валентина Романовна! Та самая, из первого ряда в зале консерватории! С той же лукавой усмешкой, которой она наградила его при расставании. И в ту же секунду, неловко блуждающая мысль, получила вполне четкое оформление. Та Валентина Романовна – это и есть жена Бориса Львовича, гостеприимная хозяйка, и ее негромкий голос слышится теперь из кухни! Следующее открытие заставило Филимонова быстро опуститься в кресло. С другой фотографии с него не сводил внимательных глаз Степан Степанович!
Впервые в жизни Филимонов усомнился в своем психическом здоровье. Но сомнений не было. Это, действительно, был Степан Степанович. Филимонов оцепенел.
– Присаживайтесь к столу, пожалуйста! – приглашал Борис Львович.
– Что? – туповато переспросил Филимонов.
– Садитесь за стол, – недоуменно повторил хозяин.
– Ах, да! Извините, не расслышал.
– Ну, как Вам работается на новом месте? Притерлись? – обратился к нему опять Борис Львович.
– Ну, да! – неопределенно ответил Филимонов, не отворачивая взгляд от жены хозяина, расположившейся за столом, как раз, напротив, – Валентина Романовна! Вы любите классическую музыку?
Борис Львович ошарашенно посмотрел на Машу, словно, пытаясь найти там отгадку странного поведения Сергея Павловича. Но Маша сама глядела на мужа вытаращенными глазами. Однако, Валентине Романовне вопрос показался, как будто, уместным.
– Я обожаю классическую музыку, – произнесла она с наслаждением, – И стараюсь не пропускать ни одного значительного музыкального концерта. К сожаленью, Борис Львович не разделяет моей страсти, и я вынуждена посещать вечера в гордом одиночестве.
– Сережа! Ты себя хорошо чувствуешь? – не выдержала Маша.
– Что? Да, да! Хорошо! – и, повернувшись к Валентине Романовне, спросил, – А кто это? – не обращая внимания на Бориса Львовича, на жену, просто не замечая их присутствия, он поднялся и уже совершенно бестактно, ткнул пальцем в лицо Степан Степановича.
– О! Это легендарная личность! Врач, гипнотизер, ученый! Он был неплохо знаком с моим отцом. Отец, кстати, то же был известной фигурой в научных кругах. Доктор исторических наук, профессор! А что касается Степан Степановича, так о нем до сих пор ходят легенды! Вот, например! Мне об этом рассказывал отец. Однажды, Степан Степанович сказал отцу: "Нет ничего проще, чем повторить первое чудо Христа. Я могу это доказать!" Помните, когда Иисус превратил воду в вино? И что Вы думаете? Они поспорили. Степан Степанович устроил вечеринку, пригласил гостей и вместо вина расставил бутылки с водой. Из посвященных был мой отец и Соколов, хирург из Боткинской больницы. Отец рассказывал, что они с Соколовым остолбенели и не могли выйти из этого состояния весь вечер, пока наблюдали, как на их глазах почтенная публика поглощала обыкновенную воду и расхваливала ее достоинства. "Какой букет!" причмокивали гости. Отец заподозрил подвох и налил себе "вина" из той же бутылки. Но это, действительно, оказалось самой обыкновенной водой. Случай получил огласку. Некоторые гости обиделись и перестали здороваться со Степан Степановичем. Большинство же отнеслись с юмором к проишествию и прозвали Степан Степановича – Христос Второй. Вот такая забавная история!
– А где он теперь, этот Степан Степанович? – волнуясь, спросил Филимонов.
– Его расстреляли в сорок пятом. Обвинили в шпионаже. Темная история. Спустя годы, отец говорил, что чекисты просто боялись его. Потому и убрали.
– Сережа! Что с тобой? – обеспокоенно спросила Маша.
– Со мной? Со мной все в порядке, – неожиданно улыбнулся Филимонов. "Все! Я сошел с ума! Вот как, оказывается, это происходит. И не так страшно! Даже смешно! Только не стоит показывать это другим. Другим это знать вовсе не обязательно." Он спокойно вернулся на свое место, рядом с Борисом Львовичем и равнодушно спросил:"Вы, кажется, хотели что-то узнать?"
В течении последующих нескольких часов Филимонов вел себя безукоризненно и ни разу не привлек внимания странными выходками. Так, что к концу вечеринки, его необычное поведение забылось.
Уже, когда приближались к дому, Маша, невзначай, уточнила:
– Ты, правда, в норме?
– В полной! Нет причин для беспокойства!
Часть 2
Причин для беспокойства и, правда, не было. "Крыша" съезжает у людей мнительных, сверхмеры чувствительных, часто, уже, с нездоровой психикой. Достаточно небольшого внешнего толчка (как развод, например) и, глядишь, "объект готов".
То, что обрушилось на Филимонова, объяснению не подлежало. И потому, успокоившись, он рассудил, что ко всему этому надо относиться так, как относятся люди ко всем аномальным явлениям. Никто ведь не сходит с ума оттого, что на Землю прилетают НЛО или какой-нибудь мужичок передвигает предметы силой своего взгляда. А "вещие" сны! Взять, хотя бы, случай с Ломоносовым! Да что там говорить! Примеров тому – сотни! Между тем, люди не только не сходят с ума от всей этой таинственной неразберихи, а просто, не обращают на нее никакого внимания. В лучшем случае, готовы потрепаться об этом в компании, да и то, за неимением другой темы.
Филимонов не страдал излишней мнительностью. "Как это все перехлестнулось в одной точке – Степан Степанович, Валентина Романовна и я? Да еше на какой то, похоже, несуществующей станции? Степан Степанович умерший полвека тому назад? Бред! Галлюцинации! Я ведь, в тот день, был явно болен. Куда-то зашел, видимо. Где-то перебрал. Болезнь в сочетании с алкоголем выкинула необъяснимый фортель. А, может, кто-то мне все это рассказал, тогда, в тот вечер? Тот, кто знал и Степан Степановича и Валентину Романовну и сумел так красочно описать их наружность, что я, увидев, фотографии тут же и догадался. Может быть, так и было. А, может, и по-другому. В любом случае, все это – водка и нервы! И не стоит ломать над этим голову."
Приближался день рождения. Холодильник, казалось, распухнет от "обжорства", а Маша продолжала впихивать в него следующие порции. Так неразумные мамаши перекармливают несчастных малышей.
День рождения выпадал на пятницу, однако, гостей пригласили на субботу. Чтоб никого не затруднять. В честь праздника, Филимонов договорился и взял выходной. "Разве не справедливо понежиться и полениться в собственный день рождения?"
Вопреки намерению проваляться в кровати все утро, он проснулся бессовестно рано.
С некоторых пор, филимоновское утро прератилось в изнурительное испытание. С тех пор, как его начал мучить гайморит. Пересиливая страх, он ходил по врачам, садился в жуткое кресло и, замирая, позволял прокалывать носовую перегородку и выкачивать скопившийся гной. Помогало на короткое время.
Утро начиналось с медленного осознания того, что он уже не спит. Дыхательные трубки, переходнички, патрубки и клапана за ночь забивались отвратительной слизью. Голова требовала немедленного промывания, продувки и проветривания, как цех переработки вредных веществ. Как лунатик, почти на ощупь, Филимонов двигался в ванну и "автоматом", пальцем робота тыкал в кофеварку, предусмотрительно заправленную с вечера.
Минут через двадцать, после усиленной "работы", сопровождаемой отфыркиванием, откашливанием, отплевыванием и прочими малоэстетичными и протяжными звуками, он приходил в себя и начинал соображать.
Окончательное пробуждение наступало на кухне. Филимонов расставлял на столе чашечку с кофе, сигареты, зажигалку и пепельницу, как шахматист расставляет фигуры на доске и приступал "разыгрывать дебют".
Проделав всю эту процедуру в очередной раз, Филимонов сидел на стуле (на том самом, который всегда предпочитал Дрозд) и думал о разных пустяках. О том, что ему исполняется сорок пять лет и что он перешагнул границу (возможно, еще пять, десять лет тому назад), делящую жизнь на две половины (никто не знает этого точно, но, примерно, может прикидывать по смертности своих родственников) он не думал.
"Надо бы поменять кран в ванной", – думал он, – "Да, вообще, неплохо было бы всю сантехнику заменить. Необязательно на финскую, как у Бориса Львовича, но на какую-нибудь поприличней." Он недовольно покосился на облезлую кухонную раковину. "А что? Деньги, слава Богу, не переводятся. Шиковать, конечно, не приходится, но и жаловаться грешно. Спасибо, Борису Львовичу! Мужик с головой! На что он там намекал, когда я, как дурак, от этих фоток обалдел? Точно, он на что-то намекал. Что-то говорил про накладные, про то, что у него родилась какая то гениальная идея и на этом можно "сделать" большие деньги. Вот, идиот! Вместо того, чтоб послушать умного человека, охренел от собственного больного воображения! Или от водки".
Треснул телефон, словно, въехал в ухо резиновый детский мяч. Филимонов выскочил в прихожую и сорвал трубку. Большие часы показывали семь.
– Алло! – произнес он таким голосом, что на другом конце человек, обладающий мизерным запасом совести, тут же бы бросил трубку, предпочитая остаться неузнанным.
– Привет, Серега! Могу я сейчас заехать к тебе и оставить кое-какие вещички?
Это был Колька из ОБХСС. Жил он теперь, после третьего развода, с какой то женщиной по имени Алла. Филимонов никогда ее не видел. Он и Кольку не встречал уже, по крайней мере, два года. Слышал, что тот, как был баламутом, так им и оставался. Кто-то (сразу не вспомнить) рассказывал, что Колька каждую неделю уходит от своей "любимой" женщины, забирает все свои вещи, раскидывает их по знакомым (разводы закончились тем, что он оказался в общежитии), а потом, спустя еще неделю-другую, в том же порядке объезжает всех и собирает свое барахло. Это означает, что наступило примирение и начинается следующий "раунд" безумной любви. Колька был самым бесцеремонным человеком на свете и, кажется, не подозревал о существовании совести.
– Что, опять, "развод"? – догадался Филимонов.
– На этот раз бесповоротно! – Колька говорил так, словно, они вчера расстались.
– Слушай, Колян, ты, извини, конечно, но я не смогу тебе помочь. У меня, понимаешь, тут разные замороки, да и жена приболела. Одним словом – не могу.
– Ничего страшного! С этой проблемой я справлюсь! Пока! – Колька повесил трубку.
Сергей Павлович не сомневался ни на йоту, что Колька даже не обиделся. Он был уверен, что через пять минут тот созвонится с кем-то, договориться и повезет свои вещички. А о звонке ему, Филимонову, будет забыто, как и не было его никогда. И исчезнет Колька еще на два года, а может, на пять лет или на десять. А, может, навсегда.
– Какой ненормальный звонил? – вышла, позевывая, Маша.
– Колька! Мент!
– Придурок, – сказала она спокойно.
Филимонов приблизился осторожно к комнате дочери и прислушался. Все было тихо.
– Спит, – удовлетворенно констатировал он.
Так прошло два часа. Маша уютно, по-домашнему, поздравила с днем рождения, подарила миниатюрную бритву на батарейках, расцеловала.
– "Филипс"! Это фирма! – сказал он со знанием дела, разглядывая изящную штуковину, – Спасибо!
И в этот самый момент они услышали, как в почтовый ящик влетела корреспонденция.
– Иди, принимай поздравления!
Филимонов, действительно, обнаружил пару поздравительных открыток (из Тюмени, от дяди Жоры, с изображением Московского Кремля и из Житомира от двоюродного брата), газету "Известия" и привлекательный, нестандартного размера, конверт, на котором, по-английски были выписаны данные адресата. Его, Филимонова – адрес и имя.
– Маша! Меня решила поздравить королева Великобритании!
– А Папа Римский? Он не решил?
– Да, ты посмотри! – он приблизил конверт к самому лицу Маши, – Смотри! Это ведь натуральные английские марки с отметками почты!
– Дай-ка сюда! – Маша выхватила конверт, – Нотариальная контора в Лондоне. Слушай! Тебе, наверно, привалило наследство. У тебя нет, случайно, родственников в Англии?
– Где – нотариальная контора?
– Да, вот же! На ясном английском языке!
– Верно! Нотариальная контора! – Филимонов бросился в комнату, – Где ножницы?
– Вот. Прямо перед тобой.
В конверте оказалось уведомление, составленное на русском языке и еще один конверт, привлекший внимание пожелтевшей от старости бумагой и поразивший тем, что на нем, на русском дореволюционном языке, было указано Филимонову Сергею Павловичу!
" Уважаемый, господин Филимонов Сергей Павлович!
Выполняя последнюю волю, умершего 14 декабря 1849 года господина Филимонова Сергея Павловича, нотариальная контора "SMAIL and Ko" извещает Вас о том, что на Ваше имя, в нашей конторе, хранится пакет.
По условиям завещания, пакет может быть передан только Вам, лично в руки.
Если пакет не будет востребован в течении шести месяцев с момента уведомления, то, согласно воле покойного, он подлежит уничтожению.
Одновременно, Вам высылается письмо господина Филимонова Сергея Павловича.
Всего наилучшего!"
Все это на отличной мелованной бумаге с гербовой печатью!
– У тебя объявился родственник, правда, покойный. Я не ошиблась – это наследство!
Филимонов аккуратно надрезал конверт по краю и высыпал на стол голубоватые залежалые листочки, мелко исписанные мистическим "родственником".
" Милостивый государь! Ежели моя воля исполнена с той точностию, на которую я и возлагал свои надежды, то теперь мое письмо находится в руках человека по имени Филимонов Сергей Павлович, достигшего сегодня сорокапятилетнего возраста и проживающего в Москве.
Вам, быть может, покажется странным мое письмо! Но наберитесь терпения, сударь! Уверяю Вас, что, дочитав письмо до конца все странности рассеются.
Итак, приступим! Батюшка мой, Филимонов Павел Петрович, потомственный дворянин и не из бедного рода, служил под командой прославленного Александра Васильевича Суворова в чине штабс-капитана от артиллерии. Надобно сказать, батюшка был храбрым и честным офицером и принимал участие в сурьезной италийской кампании 1799 года. В ту пору, на театре военных действий, внезапу, случились большие изменения и французы основательно укрепились по линии реки Адда. Особливо досаждали крепости в местечках Лекко, Трецо и Касано. Отряды Штрауха и Гогенцоллерна безуспешно атаковали неприятеля в течении трех недель. Однако, сил русских недоставало, чтоб переломить положение и добиться положительного эффекта.
В Трувильо, князь Багратион, скапливал резерв. Туда и прибыл мой батюшка в конце марта. А в начале апреля приехал в расположение войск Александр Васильевич и началась немедленно подготовка к главному удару.
10 апреля мой батюшка вступил в дело, переправившись с войсками Багратиона через реку Олио. Прежде, нежели французы опомнились, армия подступила к крепости Брешиа и, одновременно, осадила вторую крепость Орсинови. По плану наступления обе крепости должны были пасть в тот же день. Да только план не сработал и два дня не прекращалось жесточайшее сражение, в котором было положено немалое количество голов. Бог уберег батюшку! Лишь легкое ранение руки осталось на нем. Крепости пали... А на третий день передовой трехтысячный отряд был брошен через реку Адда на крепость Лекко и с ходу, противу времени, ввязался в сражение с опытной армией Шеррера. Если б не Господь Бог, пришедший к ним на помощь и в этот раз, быть бы им всем перебитыми. Но успел, успел в самый нужный момент подойти генерал Милорадович с подкреплением. Французы дрогнули и оставили крепость.
Батюшку подобрали всего окровавленного и порубленного. Но, видать, не пришло ему тогда время предстать перед Всевышним. Выходили его лекари, и был он к зиме уже дома, в Москве.
Матушка, глубокоуважаемая Екатерина Ивановна, была помещичьего роду. Женщина кроткая, религиозная и до крайней степени болезненная. Скончалась она в лихие годы французского нашествия, аккурат перед тем, как сдали Москву.
Я воспитывался у деда, отставного генерала Филимонова Петра Прохоровича в его родовом имении, вблизи Костромы. А по достижении пятнадцатилетнего возраста был отправлен в Москву на учение в школу юнкеров. У отца, однако, бывал редко по причине казарменной жизни. Да и батюшка был в то время совсем уж плох. Через два года он скончался. Мир его праху!
Далее, я опускаю многочисленные подробности и приступаю к беглому рассказу моей истории, дабы не слишком утомлять Ваше внимание.
В 1825 году в Санкт-Петербурге случился офицерский бунт. В свое время он наделал много шума, но, полагаю, вряд-ли, стал событием, вошедшим в историю и Вам, полагаю, неизвестен. Тем не менее власти отнеслись к мятежу более, чем строго. Я в ту пору дослужился до поручика и, надобно сказать, решительно никак не присоединялся к заговору. Однако, по легкомыслию и неопытности, испытывая недоразумения с самим собой, что свойственно молодым людям, я совершил оплошность и вступил в сомнительную переписку с одним, как выяснилось, опасным субъектом. Положительно можно сказать, что мои письма не призывали ни к чему дурному, но содержали общий дух вольнодумства, царивший в головах молодых людей. Это обстоятельство имело самые плачевные последствия.
Жандармские дознаватели усмотрели в моих неосторожных высказываниях преступные намерения. Но, благодаря надежным друзьям, я был своевременно предупрежден о грозившей мне участи. Тогда и созрел роковой план побега.
Сначала я поехал в Берлин, потом перебрался в Париж. А оттуда... Однако, любезный сударь, мне пришлось бы написать целую книгу, если б я задался целью рассказать все в подробностях. Но писать книги не мое дело. Пусть этим занимаются господа писатели! Моя дальнейшая жизнь – это жизнь скитальца, человека без Родины, без имени, без титула, жизнь авантюриста. Я, как-то, познакомился уже здесь, в Лондоне, с одним русским писакой по фамилии Герцен. Поначалу он произвел на меня благородное впечатление и, сознаюсь, я подумал было, что он вполне мог бы написать роман о моей жизни. Да, он выслушал меня и, как будто, с интересом, но сразу и наотрез отказался от идеи написать роман. "Попробуйте сами" – дал мне совет. Оказалось, он затеял какое то бредовое предприятие с политическим направлением, никому не понятное и никем не поддерживаемое. Ну, да Бог с ним!
Я странствовал по свету. Побывал в Америке, Индии, Австралии, Китае. Дрался на стороне правых и неправых, пиратствовал в Индийском океане, сидел в камере смертников. Через мою жизнь прошли тысячи людей. О, я хорошо изучил эту породу! Этих гнусных тварей! Злоба и зависть – вот главные черты человека! Жадность, глупость и трусость отличают их от зверя. Зверь только жесток, да и то – по необходимости.
Да, сударь, из своей печальной и трагической жизни я вынес один опыт, который заставил меня презирать род человеческий. Да, простит меня, грешного, всевышний! Да, отпустит он мне смертные грехи! Авось, смилостивится...
Теперь я в Лондоне и безвозвратно болен. Дни мои сочтены. Не хочу уносить в могилу тайну, которой владею. И нет никого, кому хотелось бы ее доверить.
По зрелому расчету, я пришел к заключению, что должен передать тайну потомкам.
Не находя оснований для веры в совершенствование человека через пятьдесят лет, сомневаясь в достижении им добродетельности и через сто лет, я придумал обратиться к тем, кто будет жить через сто пятьдесят лет. Пусть мое послание из глубины времени явится к людям, кои, верю в это, будут превосходить нас, грешников, по своим моральным достоинствам и обладать истинно христианской совестью.
Филимоновы на Руси – фамилия известная! Из чего я заключил, что могу направить послание однофамильцу с большой надеждой на успех предприятия. Дабы приуменьшить число претендентов, я предусмотрел и условия. Тайна будет доверена тому из Филимоновых, у кого совпадет так же имя-отчество с моим, кто проживает в Москве и кому исполняется в этот день полные сорок пять лет.
В Лондоне мне удалось отыскать солидную нотариальную контору, которая взялась за это необычное дело.
Итак, сударь, Вы вольны в своем выборе. Вы можете принять мое предложение и можете отвергнуть его. Я лишь напомню слова апостола Павла:" Умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение".
Прощайте, сударь! Да и хранит Вас господь!
С того света, раб божий, Филимонов Сергей Павлович!"
Дрозд приехал через час, уступив необычайной филимоновской напористости.
– Пришлось побросать разные важные дела, – ввернул он, между прочим, Хотелось бы знать, по какой причине?
Однако, после того, когда он, с присущей юристу дотошностью, "въехал" в дело, ирония улетучилась, высохла, как капля воды на солнце.
– И что ты думаешь? Что это может быть? – осторожно спросил Сергей.
– Документы, скорей всего, подлинные. Выглядит все достаточно фантастично, согласен, но не похоже, что это чья-то остроумная шутка или розыгрыш. Слишком профессионально все изготовлено. Даже, с учетом того, что со времени Остапа Бендера на Малой Арнаутской, в Одессе, больших изменений не произошло.
– Ты что – серьезно? – не сдержалась Маша.
– Абсолютно! Но тебе одному это дело "не поднять". Тут и немалые расходы, и знание языка, и обеспечение безопасности. Одним словом, целый комплекс проблем.
– Потому то я тебе и позвонил сразу. На кого же мне еше рассчитывать?
– Возможно. Что касается английского, то можешь на меня положиться. Но необходима финансовая поддержка, связи в Лондоне и прочее. То, чем я не располагаю. Потому, хочешь – не хочешь, надо привлекать к делу еще кого-то, третьего.
– Ты видишь какие то опасности? – тревожно спросила Маша.
– Я не вижу прямых опасностей, но в делах такого рода надо исходить из того, что они не исключены.
– Кого взять третьим?– озабоченно проговорил Филимонов.
– Ты помнишь Вишневского, Сергей?
– Михаила? Конечно. Он, слышал, в правлении какого то банка, "припух" на партийных деньгах.
– Насчет партийных денег мне ничего неизвестно. Но, именно, Вишневский помог мне с работой, когда заварилась вся эта каша.
– Так, ты – у Вишневского?
– Да.
– Говорят, он "повязан" с бандитами.
– Ну, и что? Кто теперь обходится без них?
– И ты?
– Я фигура не того калибра. Начальник юридического отдела – лицо подчиненное.
Филимонов припомнил здоровяка Вишневского, бывшего первого секретаря райкома. Животастый балагур, из тех, что через пять минут знакомства переходят на "ты" и умеют передать собеседнику ощущение раскованности. "До чего простой мужик!" – такое впечатление внушал он малознакомым людям. Однако, те, кто работали с ним "бок о бок", при этих словах, только щурились, но... не возражали.
Сергей Павлович "нес партийную правду в народ" в другом районе, и с Вишневским почти не сталкивался. Так что, и какого-то определенного мнения о нем – не имел. Разговоры же, между собой – "мужские сплетни за кружкой пива", имели ту особенность, что в них преобладала одна тема – порочность. (Предполагалась, разумеется, порочность окружающих). Кто, когда, и где, и при каких обстоятельствах, проявил свою сущность, "истинное лицо"? И что теперь, за этим, последует? Какие оргвыводы? Неисчерпаемая тема, почти, ежедневно привносящая дополнительные "изюминки". Несколько раз, цетральным героем таких разговоров становился Вишневский, но когда доходило до предположений об оргвыводах, то кто-то, сожалея и завидуя, произносил: "Ничего не будет! У него – волосатая рука".
– Ты хочешь сказать, что с этим делом можно обратиться к Вишневскому?
– Думаю, что – да!
– А он не проедется по нам "катком", в случае чего?
– Исключено. Дело старое и, между нами, конечно, но он мне, немало, обязан.
– Вот как!
– Да, да! Пару лет тому назад у него могли быть серьезные неприятности.
– А ты, тогда, как раз, в том районе – прокурорствовал...?
– Подробности – не обязательно!
– Значит, Вишневский? – неопределенно и вопросительно повторил Филимонов, – О, кей! Пусть будет Вишневский! Хотя бы – не посторонний человек!
– И еще! Прежде, чем идти к Вишневскому, надо сделать звоночек в Лондон, в нотариальную контору. Чтоб уж никаких сомнений! Зачем выставлять себя наивными дурачками? Верно? Это я беру на себя.
