Текст книги "Привет с того света"
Автор книги: Валерий Суси
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Суси Валерий
Привет с того света
Валерий Суси
Привет с того света
(роман в четырех частях с предисловием и эпилогом)
Предисловие
Что такое вера? Если под этим понимать не только веру в Иисуса Христа, а более того, понимать, что множество людей на земле поклоняются другим богам? Веру, вообще? Веру одних, что мир произошел от обезьяны и веру других, что начало всему положил Всевышний? Веру в разум; в то, что красота спасет мир; веру в то, что цивилизация погубит сама себя? Что такое вера в коммунизм, капитализм, фатализм, гуманизм? Вера в собственные силы, в астрологию; в магию; в то, что черная кошка, перебежавшая дорогу – к несчастью? Вера в Кашпировского или вера в медицину? Вера, что компьютер заменит книгу? Что постмодернизм "убьет" реализм, что символ есть – смысл? Что смысла, вообще, нет ни в чем? Что, наконец, Вам полезней отдыхать в Крыму, а не на Рижском взморье?
Что же, это такое? Вера – в таком широком понимании?
Это – свобода выбора! Вот что это такое! Может быть, единственная реальная привилегия индивидуума.
Свободный вольный выбор! Право думать так, как человеку позволяют его знания, опыт, воспитание, культура, природа, менталитет, способности, разум и интуиция.
Именно – право думать! Верить!
Но следует помнить и различать разницу между тем, что человек думает, во что верит и о чем свободно высказывается и тем, что составляет суть его дел.
Дела могут быть осуждены, если они не благовидны! Но ни мысли, ни убеждения, ни вера! Потому что они – интеллектуальная собственность индивидуальности и рождены свободным духом!
Да, искусство – не только волеизъявление автора! Оно еще обладает и силой воздействия и способно поколебать чьи-то взгляды и убеждения (если это так, то какова же, тогда, цена этих взглядов и убеждений)?
Так что же делать тем, кто предпочитает не испытывать силу собственных убеждений, не доверяет им, и спешит объявить "бесовским" все, что не согласуется с их представлениями?
Очень просто! Можно выключить телевизор, книжку можно выбросить в мусорное ведро, а выставку – обойти! И нет проблем!
А потому, позвольте, дать Вам искренний совет: если Вы настроены судить мысли, а не дела и по Вашему "Своду законов" вольный выбор есть преступление, то отложите, теперь же, этот роман! Людям же, набожным и чувствительным к своей вере, я рекомендую это сделать со всем уважением к ним и со всей настоятельностью!
Этот роман, простите – не для Вас!
Автор.
Часть 1
Неприятности, почему-то, не выносят одиночества и, если обрушиваются, то непременно скопом. Точно, как банда малолеток.
Народ, вдруг, потерял интерес к товарной бирже. Крупные фирмы постепенно захватывали рынок и предлагали товар прямо со своих могучих складов, разбросанных по всей окружности кольцевой дороги.
Филимонов ничего не смыслил в финансах и ценных бумагах. Он даже не находил в себе сил заставить себя вникнуть в их хитроумное движение. (К огорчению, из комсомольского прошлого не удалось прихватить с собой, почти, никаких практически-полезных знаний, которых потребовал свободный рынок).
Мало того, в результате какого-то просчета в совершении одной из последних сделок, он оказался должен, весьма, кругленькую сумму в виде каких-то неустоек. Серьезные и грубоватые мужчины названивали по вечерам и обещали "включить счетчик".
В довершение, Маша сломала ногу. Беспомощно прыгала по квартире, как подраненная птица. Пару раз Филимонов попробовал "надраться", но оба раза его так терзало похмелье, так выворачивало кишки, словно, там орудовал лопатой кочегар – по ошибке, вместо паровозной топки.
– Тебе же не двадцать лет, – укоризненно напоминала жена, – Пожалей хоть сам себя!
– Все, Маша, все! Больше не буду! – клялся Филимонов.
Звонки становились навязчивей и угрожающей. Нужно было что-то предпринимать. Срочно.
– Обратись к Дрозду, – посоветовала Маша. – Вы же друзья. А у него ведь остались большие связи.
Дрозд был частым гостем все то время, три или четыре года, пока находился в должности районного прокурора. Должно быть, ему было нелегко. Выглядел обычно умотанным и раздраженным. Приходил поздно, когда Маша спроваживала дочь в постель и будь на его месте кто-то другой, то давно был бы отучен от этой привычки. Дрозду прощалось. Раздражение, которое он приносил с собой, было похоже на грязь, скопившуюся за день у рабочего на стройке. Оно и смывалось так же легко, как легко смывается грязь под упругими струями воды. Только вместо душа требовалась невзыскательная кухонная атмосфера, бутылка коньяка и старый друг напротив.
Коньяк (неизменно "Белый аист") и лимон Дрозд всегда приносил с собой. Молча проходил в кухню, выкладывал все это на стол, усаживался сам и закуривал. Все молча. Словно, пытаясь дать время раздражению раствориться в дружеском тепле.
Филимоновы привыкли и воспринимали "явление" без тягостного ощущения неловкости. Дрозд был "свой". А "своих" мы воспринимаем такими, какими они есть. Не задумываясь о том, что и всех остальных следовало бы воспринимать так же. Нет. От остальных мы требуем полного понимания, уважения к себе, внимания, часто подчинения. И ничего ни кому не хотим прощать.
Есть умные, а есть хитрые. Умные, знают об этом – хитрые не догадываются. Хитрые принимают свою способность к интригам, намекам, сплетням – за ум. Им невдомек, что все их ухищрения видны умному, как пятнышко на белой рубашке. Нет. Они обожают оскорблять, унижать, упиваться чужой кровью. Тогда они довольны и горды собой. Когда им это удается. С умными – не получается. Не умеют хитрые переиграть умных.
Дрозд был не глуп, а Филимонов не любил интриг. Получалось удачное сочетание. При таком сочетании можно дружить сто лет и ни разу не поссориться.
Рост у Дрозда был баскетбольный. При том, тощ – неимоверно. Кончик удлиненного носа свисал, пытаясь дотянуться до верхней губы и напоминал удилище. Бесцветные глаза. Намеченные, но не выполненные до конца, брови. С тем же скупердяйством подошла природа к оформлению его головы: реденький волос чуть прикрывал яйцевидный череп. Он не был любимцем женщин. Пока не начинал говорить. Зато, когда "включался" и начинал "искрить", "разводить костры", "поддавать пару и жару", моментально переключал внимание всех дам, без исключения, на себя. Он мог взять пустяковину и превратить ее в занимательный рассказ. Мог извлекать на свет сокровенное и интимное, что, обычно, люди держат при себе и говорить об этом так, что никто из присутствующих не испытывал смущения. С ним охотно дружили и приглашали в гости наперебой. Он вежливо благодарил, но в гостях бывал редко. Предпочитал филимоновскую кухню.
Два года назад долетел слух, что его уволили из прокуратуры. К слуху, как значок к пиджаку, был прикреплен разговор о какой-то недоказанной взятке.
Объявился он месяца через два, почти ночью и слегка "под градусом". И то, и другое было ему не свойственно. Однако, "Белый аист" и лимон, как всегда, оказались в его дипломате.
Дрозд улыбался и переводил изучающий взгляд с Филимонова на Машу.
– Знаю. Знаю, что говорят в связи с моим увольнением. Все это ерунда! Придет время, и я Вам расскажу все детали. А пока выражусь, может замысловато, но, по сути, верно. Если в банку, с пожирающими друг друга тараканами, случайно запрыгнуть кузнечику с радостным желанием прекратить междоусобицу, то на какое-то мгновенье кровавая бойня, действительно, стихнет. Ровно настолько, сколько потребуется, чтоб разодрать непрошеного гостя в клочья и "смолотить" его со всеми потрохами. Больше мне добавить нечего. Пока, нечего. Когда-нибудь, вернемся к этому разговору.
Филимоновы, естественно, не настаивали. Как бы не были близки люди, всегда нужно оставаться чутким и не вторгаться (на правах друга) туда, куда Вас не звали. Потом он опять пропал на пару месяцев. Пришел замотанным и раздраженным, как раньше, но это была какая-то иная замотанность и иное раздражение. Оно не смывалось. Дрозд принимал прежние позы, заводил прежние разговоры, садился за тот же стул, в том же месте, втягивал носом запах кухни, словно, надеясь вызвать прежние ощущения. Не получалось. Визиты становились реже. Иногда, звонил по телефону. Как будто, что-то, искал. Не находил. Последние полгода они и вовсе не общались.
– Позвони Дрозду! Ну, хотя бы, ради приличия. Узнай, что у него нового, – настаивала Маша.
Трубку сняла Татьяна, и Сергей недовольно поморщился. Жена Дрозда, художник по рекламе, недолюбливала его и не считала нужным это скрывать. Сначала Филимонов пытался разобраться в собственном поведении (Что не так? Не очень то приятно появляться в доме, где Вас демонстративно терпят).
Но, как он не напрягался, как не старался проанализировать свои поступки, речь, выражения, манеру здороваться, пить кофе, сморкаться, прояснить ситуацию не удавалось. "Черт с ней", решил, наконец, Сергей, но с того времени находил тысячи уловок избегать приятельского дома. Георгий вел себя отстранено. В упор не замечал конфликт. (Это, при его то, профессиональной наблюдательности!) Лишь, однажды, и то, косвенно, он осторожно приблизился к этой теме. Филимонов в тот раз начал жаловаться на дочь. На непонимание, на то, что у нее "странные" интересы.
– Ее, даже, наша отечественная история не интересует.
– Ну и что? В нормальной стране обыватель не знает имен политиков. Какая разница? Сегодня один, завтра другой. Ни моральные ценности общества, ни строй от этого не меняются. Обыватель – -это и есть средний класс. Основная единица классического государства. На нем, на обывателе держится мир. Разве человек рожден для того, чтоб устраивать заговоры, перевороты, революции? По своей природе? Нет, конечно. Это все фантазии шизофреников. Человек на земле для того, чтоб любить и воспитывать детей. Нет ничего более мудрого, чем простое счастье обывателя. Не любит Наташка историю? Читает непонятные книги? Да, ради Бога! Она ведь не принимает наркотики, не пропадает по ночам со шпаной? И, насколько мне известно, не курит, что сегодня уже само по себе – достоинство. Старик, ты счастливый отец. Но глупый. А я вот, вроде, не дурак, а отцом мне, видно, не быть, – закончил он, вдруг, грустно. И, поколебавшись, добавил:
– Танька то моя – никогда не родит.
Филимонов сочувственно вздохнул, но ничего не сказал. "Может быть, в этом и кроется причина Танькиной вздорности", – подумал.
С усилием, загнав инъекцию беззаботности, Сергей поздоровался и спросил Георгия.
– Щас. – Филимонов взглянул на вытянутый змеей телефонный шнур. Не он ли прошипел только что?
– Привет, Жора!
– Привет!
– Как твои дела? Как поживаешь? Что-то давно тебя не видно и не слышно.
– Все нормально. Как твои дела?
– Мои? А вот мои, как раз, не очень. Если честно, то совсем плохи.
– Что случилось?
Сергей долго, со всеми подробностями рассказывал обо всем, что произошло за последние полгода. Чувствовал, что на другом конце его слушают с неподдельным интересом, несмотря на то, что не было уточняющих вопросов, а только равномерное "Ясно" или "Понятно".
– Значит, говоришь, три тысячи "баксов"? – с бухгалтерской точностью подвел черту Дрозд.
– Да. Три тысячи.
– У меня таких денег нет, Серега. Но можно попробовать одолжиться. Ты как завтра располагаешь временем?
– Моя беда в том и заключается, что теперь я постоянно располагаю временем.
– Понятно. Тогда так. Встречаемся завтра, в девять утра. Улица Правды, 24. Ты, конечно, знаешь это место?
– Конечно. Там редакция "Комсомолки".
– Не только. Одним словом, встречаемся там. В девять.
Когда Леня, с бородой, которая могла бы на миг вывести из равновесия самого Маркса, появлялся в коридорах редакции, начинался переполох, сравнимый с появлением лисицы в курятнике. Через несколько минут все стихало в напряженном ожидании. Сотрудники газет замирали, вслушиваясь в неторопливые шаги и заговорщицки переглядывались.
Леня знал ответы на все вопросы. Даже тот, кто не знает ни одного ответа, ни на один вопрос, выглядит предпочтительней. Сомнение говорит о том, что у человека есть духовный резерв. Он способен к развитию. Отсутствие сомнений – есть признак интеллектуального застоя.
Но, сверх того, Леня был пророком. Может быть, в средние века люди умели благодарно внимать пророчествам и, возможно, Нострадамус пользовался уважением и любовью сограждан еще до того, как помер. А, возможно, он был непроходимым занудой, чумой, от которой шарахались в разные стороны и забивались в первую попавшуюся щель. Точно, как от Лени.
Филимонов и Дрозд, ничего не подозревая, шли по пустынному коридору навстречу коренастой фигуре.
– Вам кого? – уверенно остановил их Леня, зажимая под мышкой внушительную деловую папку. (Не иначе, как генеральный директор акционерного общества).
– Мы к Воробьеву, – ответил Дрозд и оценивающе взглянул на Леню.
– Очень хорошо! Позвольте, представиться. Леонид Сизов. Философ.
Ничего не оставалось делать, как назвать себя.
– Я, кстати, то же, к Воробьеву. Так что, нам по пути, – заявил Леня и, не смущаясь, поменял направление движения на противоположное.
На вежливый стук никто не отвечал. Дрозд прибавил агрессивности и принялся терзать дверную ручку. Нетерпеливо.
– Мы же договорились, – громко возмущался он, – Мы же вчера обо всем договорились. Это никак на него не похоже. Что за ерунда?
И в этот момент троица явственно различила осторожные шаги за дверью.
– Это ты, что ли, Георгий?
– Ну, конечно, я. А кто же еще?
– Минуточку.
Щелкнул французский замок, и дверь распахнулась. На пороге стоял улыбающийся круглолицый человек. Спортивный ежик. (Утренние пробежки, гимнастика, холодный душ). Однако, уже в следующее мгновение лицо человека преобразилось. Арлекин превратился в Пьеро. (Никаких пробежек по утрам, никакой гимнастики и никакого холодного душа).
– Что с тобой? – не удержался Дрозд.
– Зуб, – простонал "Пьеро". Подпирая правую щеку, он метнулся в угол и понуро юркнул на свое рабочее место.
Георгий уселся в глубокое кресло. Рядом безмолвно опустился на стул Филимонов. Философ остался посреди комнаты и свободной правой рукой обшаривал собственные карманы.
– Вот, – он выложил на стол упаковку таблеток, – Помогает от любой боли. Примите, Саша. Как рукой снимет!
Воробьев, словно, только что увидел Леню.
– А, это Вы. Здравствуйте. С чем пожаловали на этот раз?
– Да, Вы примите таблеточку. Сразу станет легче.
– Вот это, вряд ли. Не стоит беспокоится. Уже проходит. Так что у Вас?
– Да, так. Есть один интересный проект.
– Слушаю Вас, – покорно сказал Воробьев. По опыту, он знал, что лучше дать Леониду выговориться и не перебивать. А потом, исходя из обстоятельств, найти вариант, позволяющий мирно завершить беседу джентльменским отказом.
Леня подсел почти вплотную, не выпуская из рук папку, и профессионально приступил к делу.
– Все мы с облегчением перевели дух, когда рухнули ложные коммунистические догмы, фальшивые ценности и бесплодные идеи. Не так ли? Появилась надежда, что общество способно очиститься от прошлого и обрести твердую почву под ногами. Начать Великое духовное возрождение! Пугающую пустоту советского человека необходимо наполнить русским православным содержанием. К сожалению, церковь не улавливает стремительных перемен. Высшее духовное начальство консервативно. Оно пытается достичь целей теми же средствами, что и сто лет тому назад. Церковное руководство довольствуется тем, что увеличилось число прихожан, а церковная касса активно пополняется. Они не хотят видеть, что вера превращается в моду. Что нательный крестик интимный и святой символ, носят вместо украшения, напоказ. Не потому ли теперь, перед тем, как взять в руки автомат, убийца сначала креститься? Обществу нужны подвижники. Люди, которые своими благородными делами способны привлечь внимание. Только личный пример самоотверженных людей может разжечь истинную искру веры. Я хочу организовать массовый велопробег в Иерусалим. К святым местам! Это стало бы заметным событием. Не сомневаюсь, что оказало бы огромное влияние на людей. Необходима, конечно, поддержка средств массовой информации. Велопробег должен быть ярко освещен в печати. Естественно, не обойтись без помощи спонсоров.
Леонид вскочил и возбужденно прошелся по кабинету.
– Ну, как? Что Вы на это скажите? – Он обвел присутствующих опасными глазами. Словно, к ним был присоединен искрящийся бикфордов шнур.
– А почему бы Вам не обратиться с этим проектом в Московский патриархат?
– Ну, я же объяснил. Церковное начальство не готово к таким современным способам популяризации религиозных идей, – он вернулся на место и добавил, Кроме того, я там уже побывал.
Минут десять все сидели молча, и наблюдали за сосредоточенным выражением лица Воробьева. (Ставка верховного главнокомандования).
– Хорошо, Леонид! Я могу Вам гарантировать самое пристальное внимание прессы к велопробегу. Выступить спонсором, однако, мы не сможем. В настоящее время дела издательства, увы, далеки от благополучных. Я очень сожалею!
Воробьев ткнул пальцем в "Тихий океан" и раскрашенный, как пасхальное яйцо, глобус – закружило. Воробьев космонавтом облетал землю и разглядывал замысловатые очертания континентов.
– Общество гибнет! – вскочил Леня, – Неужели и Вы этого не видите? Если мы сегодня не будем вкладывать деньги в духовное совершенствование народа, то нас всех завтра ожидает катастрофа.
– Отчего же? Мы, именно, вкладываем деньги в духовное развитие народа, издавая книги – духовную пищу.
– Что Вы издаете? Какую духовную пищу? На прилавках одна муть, сплошная порнография и насилие. И Вы это называете духовной пищей?
– Отчего же? Мы пропагандируем принципы правового государства, демократии и гуманизма.
– Правовое государство, демократия и гуманизм как тройка, семерка и туз! Если у кого-то объявляется пять раз кряду, то можно не сомневаться перед Вами мошенник.
– Леонид! Простите, но мне, кажется, что Вы сгущаете краски. Что говорить? В России теперь трудные времена. Но бывало и похуже, если вспомнить историю. Тем не менее, я вижу свет в конце тоннеля и верю, что, в конце концов, и у нас, в России, человек сможет стать счастливым.
– Счастлив тот, кто не стремится к счастью. Впрочем, Вам все равно этого не понять.
Леонид решительно двинулся к двери и, не обернувшись, вышел.
– Извините, господа! Но Вы видите, что творится? Может быть, я против православия на Руси? Да, я – готов Вам признаться, мужики, сам сделал все, что мог, чтоб поверить в Бога! И покрестился, и Евангелие на ночь под подушку клал, и в церковь ходил. И что? Чувствовал себя, как последняя бездарность на профессиональной сцене. Жалким и смешным. Нет. Уж лучше, мне оставаться в своей роли. Вы, кстати, сами не обратились к Богу на волне всеобщего прозрения?
– Я не принимаю участие в массовых компаниях. Из принципиальных соображений, – сказал Дрозд.
– А мне, если честно, как-то, не до того, было, – дополнил Филимонов, Кроме того, я всегда воспринимал религию, как некую идеологию, выгодную классу церковнослужителей. Так же, как идеологию рабовладельцев, феодалов, капиталистов и коммунистов. Только коммунисты не поняли, что церковь не нужно было отвергать. Нужно было ее поставить себе на службу.
– Ты когда до этого дошел? – искренне подивился Дрозд.
– А, пока, год на диване валялся.
– Тебе бы на эту тему с "нашим" философом побеседовать, – усмехнулся Воробьев, – Но Вы заметили, однако, как плавно поменялись местами атеисты и верующие? Воинственный атеизм уступил место агрессивному православию! Вера в Бога превращает верующего человека в обладателя "единственно верного учения", которое немедленно сказывается на его поведении. Надменное желание поучать, наставлять и все это на фоне совершенно оскорбительной снисходительности. Гордыня атеиста – карлик в сравнении с гордыней верующего, прикрытой, для виду, смиренностью.
– Но тип занятный, – отметил Филимонов.
– "Тройка, семерка и туз" – это он закрутил лихо, доложу я Вам, восхитился Дрозд.
– Это он может! Мужик, он, конечно, оригинальный. Но! – Воробьев элегантно подвесил паузу на кончик указательного пальца, – Но! В одном он мучительно однообразен! Все его проекты – это замаскированное выманивание денег у простодушных людей. Всегда!
– А мы, вот, не маскируясь, пришли просить у тебя денег, – в лоб заявил Дрозд, – Но, поскольку не считаем тебя простодушным, готовы принять деньги на твоих условиях.
Георгий согнал улыбку с лица и уже без всякой иронии, рассказал о деле. Опять закружился глобус. Опять унесло хозяина кабинета в космическую беспредельность.
– Хотите выпить, мужики? – неожиданно предложил он.
Дрозд неуверенно покосился на друга.
– Ты, как?
Филимонов отрицательно мотнул тяжелой, как гиря, головой.
Когда вместо ответа предлагают выпить, это равносильно отказу. А пить за неудачу совсем не хотелось.
Леня, однако, не спешил подальше от того места, где ему, только что, подпортили настроение. Из здания он вышел, но, там, у входа и застрял, подперев к стене рыжеволосого журналиста Василия. Методика "оцепления", по всей видимости, была разработана тщательнейшим образом. Василий беспомощно озирался, хоть и знал наперед, что ожидать помощи от коллег в этой ситуации наивно. Все равно, что кричать "Караул!" в два часа ночи на городском пустыре.
Заметив Дрозда, он заволновался, угадывая в нем свой шанс на спасение. Дрозд человек посторонний, рассудительный, а самое главное – жесткий.
– Жора! Привет, дорогой! – Последний раз Василий вкладывал столько нежности в короткую фразу лет десять назад. "Я люблю тебя!" – говорил он тогда одной хладнокровной девице – настоящей русской красавице! Она посмеивалась. Она мечтала принять участие в конкурсе красоты, стать первой и покорить Голливуд! В результате, ей удалось провести две недели в ялтинском Доме отдыха "Актер". Вместе с еще одной претенденткой на королевскую корону они "обслуживали" очень известного и, конечно, избалованного эстрадного певца. Тем дело и кончилось. Парадокс! Но женская красота редко делает ее обладательницу счастливой.
– Здорово, Вася! – Георгий протянул ему длинную, как китайская граница, руку. Так, что Лене пришлось уступить часть "завоеванной территории" и перегруппировать силы, ввиду изменившейся обстановки.
– А как Вы относитесь к теперешнему показу по субботам фильмов Тарковского? – выпустил он одиночный, для проверки, выстрел.
– Упрощенно, – съязвил Дрозд.
– То есть? Не понял.
– Стараюсь не смотреть. Что тут не понятного?
– Можно полюбопытствовать, по какой же причине?
– Да, по той простой, что больно мудрено и неинтересно.
– Ну, извините! Неужели Вам не ясно, что это шедевры мирового кино?
– Не ясно.
– Не ясно, что это не массовый ширпотреб для идиотов? Что эти фильмы заставляют думать, размышлять о глобальном? Что они сотканы из ассоциаций, полутонов, намеков, символов? Может быть, Вам и Феллини не нравится?
– Совершенно верно. Не нравится. Что мне до чужих ассоциаций? Порыв ветра, треск поломанной веточки, грозовой раскат, стихи под дождь – все это не может во мне вызвать те же ощущения, те же ассоциации, какие, например, испытывал тот же Тарковский. Моя индивидуальная память и мой индивидуальный опыт вызывают во мне мои индивидуальные ассоциации, которые никому другому не понятны и неинтересны. Что касается глобального, философского, так для того существует другой жанр. Кто мешает изложить свои философские взгляды в специальном трактате? Зачем "нагружать" зрителя интимными деталями собственных переживаний?
– Вы хотите опустить искусство до уровня обыденного сознания. Чтоб все было просто, как в городской бане. А еще Велимир Хлебников говорил, что смысл заключен в самом слове. Люди способны восторгаться музыкой, сочетанием звуков! И не нуждаются в пояснениях.
– Господа! Господа! – решил вмешаться Василий, – Давайте, согласимся, что Тарковский – гений! Если, уважаемый Леонид, так на этом настаивает... Почти, как Пушкин, но в кино! А какая между ними разница? Пушкин гениален, потому что говорит о сложном, и все его понимают. Тарковский гениален, потому что, тоже говорит о сложном, но его никто не понимает.
– Вы очень сильно заблуждаетесь, господа! Тарковского понимают гораздо больше людей, чем Вам это кажется. Он – обладатель святой тонкой души христианина. Кто не ощущает божественной благодати, тот, конечно, не в состоянии постичь идеальную мысль Тарковского.
– В чем же она, по-вашему, заключена? – вогнал гвоздь Георгий.
– В любви, – смиренно ответил Леня, – в той самой любви, которая позволяет верующему видеться с Богом.
– Вы хотите сказать, что видели Бога?
– И не один раз! Я трижды был на небесах!
Наступило неловкое молчание. Никто не знал, что можно сказать человеку, трижды побывавшему на небесах.
Три тысячи долларов, туго перетянутых желтой резинкой, заняли место на обеденном столе, в центре, куда, обычно, ставят рождественского гуся, если ставят, вообще. Но впечатление от гуся не шло ни в какое сравнение с тем, что испытал Филимонов при виде американских денег, на которые, при желании, можно было бы купить целое гусиное племя.
– Откуда? – опешил он.
– Борис Львович дал.
– Борис Львович? Этот прохиндей? – изумился Сергей.
– Почему прохиндей? – спокойно возразила Маша, – О таком директоре только мечтать можно.
– Да, он же гребет только под себя! Разве не так?
– Человек умеет жить. Это так называется. И, кстати, другим не мешает. Ты бы лучше, Сережа, не встревал туда, где тебе многое не ясно. Там своя "кухня".
– Да, ладно, ладно! Это я так, к слову.
– Это не все. Борис Львович сказал, что может помочь тебе с работой.
– С какой работой? Откуда ему знать, какая работа мне требуется?
– Да, пойми ты, Борис Львович – мудрый дядя! Он знает.
– Хорошо. Какую работу он предлагает?
– Кладовщиком. На продуктовой базе.
– Черт возьми, но я же не умею воровать?
– Научат, – усмехнулась Маша.
Филимонов подхватил рассеянно бутерброд с сыром и тягуче, по-коровьи, начал пережевывать кусок, словно, вместе с ним хотел "пережевать" обе новости.
Когда неопытный химик заполняет содержимое колбы случайными веществами, могут последовать непредсказуемые реакции. Нечто, подобное испытывал Филимонов. "Баксы" завораживали, хотелось помять упругую кожуру купюр, пересчитать их, но не хотелось выказывать нетерпеливость при Маше. С другой стороны, происхождение денег непонятным образом настораживало и вызывало смутную досаду. Предложение Бориса Львовича, с которым он был едва знаком, посодействовать в трудоустройстве, как инородное вещество, плохо усваивалось и отторгалось другими веществами, вызывая взрывоопасное побулькивание. Ко всему этому примешивалось зудливое желание немедленно позвонить кредиторам и уже сегодня освободиться от их угрожающей опеки.
– Наверно, мне надо согласиться, – неуверенно произнес Сергей, – Ты как думаешь?
Вопрос из тех, на который мы всегда знаем ответ.
– А почему бы нет? Не понравится, можешь уйти!
– А эти три "штуки"? Их же, как-то, возвращать надо...
– Не беспокойся. Считай, что это – долговременный льготный кредит. Беспроцентный. В торговле есть свои писаные и неписаные правила, свои секреты. Пусть тебя это не волнует.
– А тюрьмой тут не попахивает? – не сдержался Сергей.
– Да, нет, конечно, – рассмеялась Маша.
Душистый аромат "бабьего лета" сгинул за ночь. Еще, накануне, вечером Сергей засиделся на ближнем пустыре, вслушиваясь (больше создавая видимость) в бестолковщину соседа Николая, дородного владимирского мужика. Они неторопливо пили пиво, покуривали и поплевывали.
Дворник жег сухие листья. От костра завивался матовый шлейф дыма. "Вот он, дым, сейчас рассеится и, как в сказке, предстанет передо мной послушный и всесильный джин. Что я ему скажу? – подумал Филимонов, – Сбегай, дружище, за пивом и, не сочти за труд, прихвати соленой рыбки! Вот что, я бы ему сказал".
Николай, по русской привычке, жаловался на жизнь. (Американец, например, никогда этого делать не станет, он будет выставлять напоказ отполированные зубы, словно, предпродажная лошадь и демонстрировать успех, неизменный, как снежная вершина Монблана).
Сосед проклинал власть; рассказывал какие-то подробности о начальнике цеха, где он работал; предсказывал неминуемую стычку, которая, по его словам, обязательно произойдет во время праздничной октябрьской демонстрации. Иногда, он замолкал и делал затяжной глоток пива. На толстой шее, похожей на водопроводную трубу, было невозможно обнаружить кадык, который при нормальном анатомическом строении служит сигналом прохождения жидкости через горло. "Труба" же никак не реагировала на вливание. Труба, как труба. Довольно фантастичное зрелище! Сергей, искоса, наблюдал за процессом. До самого конца. Пока Николай не отбрасывал небрежно пустую бутылку в кусты. За спину.
Пропуская мимо ушей большую часть того, что сообщал ему сосед, Филимонов, тем не менее, не забывал сочувственно поддакивать.
Приближался день сорокапятилетия. Отмечать или не стоит? В последний раз он приглашал гостей на день рождения пять лет тому назад. На круглую дату. Тогда было весело. Может быть, все-таки, устроить небольшое торжество? Полоса неприятностей, кажется, благополучно миновала. Бандитские звонки прекратились. Появилась недурная работа. "Не мечта поэта", но не досягаемая без протекции. Появились деньги. Не без "душка". Но это проблема для принципиальных, для тех, кто из всех масок, выбрал себе маску "честного парня". Где они, кстати, эти "честные парни"? Разве что в Кремле? Почему то, вспомнилась физиономия Чубайса. (Физиономия "наперсточника", как не маскируй!) Филимонов рассмеялся.
– Ты чего? – удивился Николай, – Он же, всерьез, так сказал.
– Да, я понимаю. Извини. Так, вспомнил кое-что.
Да. Вполне можно устроить скромную (собственно, почему скромную?) вечеринку. Жизнь налаживается, все не так уж плохо складывается. Появилось почти забытое ощущение из "советского времени", ощущение размеренности и предсказуемости. Словно, каким-то чудом, вернулась на прежнее место случайно выброшенная привычная мебель и встала точно так же, как раньше.
А утром через окно потянуло сыростью. Сергей подошел закрыть форточку. Шел дождь. Женщина в синем плаще плавно поднималась в воздух и легко опускалась по другую сторону громадных луж. Казалось, ее перемещает в пространстве разноцветный, подрагивающий на ветру, зонт.
– Ты что не спишь? – услышал он голос жены.
– Осень.
– Что, что?
– Осень началась.
– Да, – равнодушно согласилась она, – Ложись. Спи.
Сергей подлез под одеяло и понял, что уже не заснуть.
– Справлять день рождение или нет? Ты как думаешь?
– Справлять.
– А кого пригласить?
– Дрозда, Виктора с Надей. Можно Мартовицких.
