Текст книги "Приглашение в космос"
Автор книги: Валерий Шаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Между тем, как-то совершенно забывалось, что этот полет, если он состоится, станет первым посещением космоса представителем гуманитарной профессии. Ведь до сих пор, в числе побывавших там значились только военные летчики, конструкторы космической техники, врачи и представители естественных наук. А попытка прорыва в космос первого гуманитария, американской учительницы Кристы Маколифф, закончилась страшной трагедией на старте «Челленджера», унесшей вместе с ней жизни еще шестерых человек.
Моя личная программа учитывала этот исторический факт. Но он был не главным в моем стремлении в космос. Я был глубоко убежден (нахожусь на этих позициях и поныне), что к настоящему моменту человечество вступило в принципиально новую фазу своего существования. Она связана с тем, что в своем историческом и техническом развитии наша цивилизация стоит уже на пороге выхода за пределы своей колыбели – Земли. Этот процесс начался с середины нынешнего века: с запуска первого спутника, полета первого человека. Первого выхода в открытый космос, шага на другое космическое тело… Все это уже случилось на нашем потрясающем веку, но именно сейчас наступает пора массового выхода человечества в космос. В самом деле, попробуйте посчитать, сколько людей побывало уже там, сколько специальностей. Не счесть! И представитель гуманитарной профессии уже готов был сделать этот замечательный шаг, но трагедия (неотвратимая спутница всего нового) помешала свершиться историческому событию. Недалек тот день, когда полет в космос будет доступен каждому желающему. В ближайшее время все будет упираться лишь в некоторые обязательные медицинские показатели и… деньги. Но со временем, уверен, и здесь все станет куда более демократичным. Так что технически и биологически человек к этому готов.
Однако не произошло самого главного: он не осознал этот важнейший момент своего пути философски и нравственно. А подобные вещи всегда познаются обществом с помощью гуманитариев. Писателей, философов, учителей, журналистов. Ибо именно они, в силу своей профессии, в состоянии личные переживания, наблюдения, опыт обобщить с существующими уже и сделать доступными, понятными каждому. Так что главной задачей журналиста, точнее, его сверхзадачей во время полета в космос должна была стать эта высокая и ответственная цель: всеми доступными ему средствами донести до человечества эту правду о нем, о его новом, космическом состоянии.
Какие доступные способы? Профессиональное обращение с фактами, словом, ассоциациями – весь тот арсенал журналистского искусства, которым я овладел за годы работы в «Литературке». Конечно, если бы меня тогда напрямую спросили: «И о чем же ты думаешь писать, слетав туда? Как вообще можно решить такую непосильную задачу?», я не смог бы ответить ничего конкретного. Но дураку же ясно, что для такой работы нужен материал (факты, ощущения), и только имея его перед собой или в своей голове, ты начинаешь его осмысливать, переваривать. А вслед за этим рождается нечто, чего не знаешь, чего не дано знать заранее. Что является особым предметом творчества. Кстати, у меня был весьма показательный пример из собственной практики на этот счет.
В первый же месяц работы в «Литературной газете» мой шеф, заведующий отделом науки Олег Мороз дал необычное задание. Детально разобраться с прогремевшим тогда на всю страну сенсационным сообщением в одной из самых читаемых советских газет об обнаружении в горах Туркменистана «пещеры мумий» и подготовить об этом серьезную и интересную статью.
– Мое журналистское чутье подсказывает, что это типичная утка, – выразил свое отношение к сенсации мэтр научной журналистики, – и ты должен досконально все это расследовать. А если потребуется, то спуститься в саму пещеру…
Я договорился о включении меня в состав научной экспедиции ленинградских археологов, выезжающих в те края, и мне, вопреки всем существующим в редакции правилам, была выписана командировка на целый месяц в Кугитангские горы. Олег Мороз напутствовал меня такими отеческими, но в то же время ко многому обязывающими словами:
– Видишь, какое доверие тебе оказано редакцией! Понимаешь, какие надежды связаны с твоей командировкой? Должен привезти такую статью – чтобы ложка стояла!..
Говорил он это с какой-то шутливой серьезностью, но меня прошиб озноб от повисшей на мне высочайшей ответственности. Тем более, что я был тогда никому не известным журналистом, только что принятым на работу в такую серьезную и престижную газету. А тогда, в 1984 году, поверьте, «Литературка» была именно «такой» газетой… Такой, что дух захватывало от перспективы появиться со статьей на ее страницах, – это было и очень престижно, и очень сложно. От предстоящей поездки, будущей статьи зависела моя дальнейшая карьера в этом издании и в какой-то мере – вся моя журналистская судьба.
Но что же такого я должен написать? Что вообще тут можно написать, чтобы люди не могли оторваться, читая мое произведение? По плечу ли мне это? Найду ли факты, на которых это будет возможно?..
В таких вот мыслях, полный сомнений и недоверия к самому себе, отправился я в ту судьбоносную для меня командировку. А потом… Потом была ни с чем не сравнимая поездка через всю Туркмению, работа в фантастических горах, встречи с удивительными людьми и поразительными фактами. Человеческие странности, подлости и великодушие. Первая неудачная попытка штурмовать пещеру и, наконец, – спуск в семидесятиметровую бездну с профессиональными спелеологами. И возвращение в Москву с полными блокнотами и магнитофонными кассетами записей. Они стали для меня не просто материалом для двух больших газетных статей, но и целым миром, который я вобрал в себя и который обогатил меня, как самая великая драгоценность. Ну, и, конечно, – огромная, на целую полосу первая моя статья в «Литературной газете»… Впрочем, не об этом сейчас речь, а о том, что в этой профессии, как и во многих других творческих профессиях, результат никогда не виден в начале дороги. Он создается со временем, с проникновением в суть предмета, с накоплением фактов и ощущений, которые, помноженные на добросовестно исполненное ремесло, обязательно дают результат. Какой – это порой бывает не ясно до самого последнего шага. Но тем важнее и интереснее пройти этот путь.
Простите, я слишком отвлекся. И, кажется, увлекся собственными идеями о смысле полета в космос журналиста. Наверное, не очень понятными и, уж, во всяком случае, чрезвычайно амбициозными. Но, клянусь всеми святыми, именно эти соображения, а не желание славы или сверкающей звезды Героя на грудь, руководили мной от начала и до конца всей звездной эпопеи. Быть может, именно поэтому и не состоялся мой космический полет?..Но, как бы там ни было, все описанные странные, но совершенно отчетливые мысли вдруг посетили меня, когда появилась реальная возможность полета в космос. То опять был некий фантастический духовный прорыв, когда будто кто-то свыше овладел моим сознанием, а потом водил моим пером, и они не оставляли меня во время всей космической одиссеи. Свои мысли я изложил в довольно длинном письме в Космическую комиссию Союза журналистов – в ответ на просьбу оттуда для участия в творческом конкурсе ответить на один-единственный, чрезвычайно простой вопрос: «Зачем я хочу лететь в космос?». Я был далек от мысли, что мои идеи должен будет взять за основу своей работы любой из шести журналистов, которому вдруг посчастливится оказаться в космическом корабле, а затем и на станции «Мир». Просто очень верил, что им буду я. Поэтому никому их не навязывал, а, все более и более погружаясь в жесткий ритм жизни Центра подготовки космонавтов, спокойно намечал детали своей будущей работы в космосе. Например, держа в уме планируемый во время нашего полета телемост между космической станцией и разными странами, разрабатывал план обсуждения на нем выживания на Земле малочисленных народностей, о проблемах которых писал в своих статьях с Дальнего Востока. Обдумывал возможную дискуссию о перспективах объединения религий на планете. А еще всерьез намеревался исполнить с орбиты очень подходящую для космического полета песню известного московского барда и давнего моего друга Виктора Луферова, начинающуюся словами
«Скрипит Земля, как старый дилижанс,
И Млечный Путь теряется вдали,
А волны времени то к звездам бросят нас,
То спрячут нас надежно вглубь Земли…»,
для чего брал у него уроки игры на гитаре этого довольно сложного произведения и репетировал, репетировал в Звездном в свободное от занятий время.
Наивный человек… Кому все это было нужно?!.
В первый день пребывания в Звездном городке нам показалось, что нас тут не очень-то ждали. Поскольку никто не предупредил с вечера о завтрашнем дне – мы элементарно не знали, куда нам идти и, как дураки, сидели в профилактории космических экипажей, ставшем на долгое время нашим домом здесь. Часа через полтора выяснилось, что нас ждут уже в отряде космонавтов. Это было очень странно, поскольку никто из нас не знал, где же находится этот самый «отряд». Вскоре, впрочем, все разъяснилось, но какое-то гнетущее ощущение не покидало меня весь день. Оно отступило лишь к вечеру, когда нас стали знакомить с членами отряда космонавтов (летавшими и только готовящимися к полету летчиками и бортинженерами, находящимися на разных этапах подготовки), когда я увидел живые глаза и явный интерес этих людей к нам.
Вскоре мы познакомились со своим расписанием на первое полугодие, некоторыми преподавателями и прекрасными спортивными возможностями, которые предоставлял центр подготовки для членов отряда космонавтов. Да, чуть было не забыл главное место, куда нам приходилось являться по три раза на дню. Летная столовая! С неизменным разнообразием меню, доброжелательными официантками, шоколадками и даже, порой, ухой из стерляди и балыками из осетрины. А в конце первой недели объявился даже замполит отряда космонавтов. Он подтвердил, что мы стали полноправными членами этого элитарного и мало известного обычным людям сообщества. С вытекающими отсюда некоторыми обязанностями и некоторыми благами. Последние касались права получения раз в неделю специальных продуктовых заказов с набором куда более богатым, чем в местных магазинах – что было весьма кстати в эпоху исчезновения с прилавков всякой еды. Замполит велел всем партийным сняться с учета по месту работы и встать здесь. А под конец встречи достаточно ненавязчиво и дружелюбно объяснил, как нам надо подходить к написанию каких бы то ни было статей отсюда.
На состоявшемся вскоре УМО (углубленном медицинском обследовании – их предстояло проходить каждые три месяца) врачи отряда объяснили, чем наше нынешнее положение принципиально отличается от того, в котором мы находились до Звездного:
– Поймите, здесь никто не думает о вашей «отбраковке», как, возможно, было при медицинских отборах. Наоборот, коли попали на подготовку, то это уже говорит о ваших высоких кондициях. И наша задача, как и ваша тоже, сохранить их и приумножить к предстоящему полету. Поэтому, здесь надо спокойно заниматься своим делом, ничего не скрывать от врачей, а если возникают какие-то проблемы со здоровьем, то лучше как можно быстрее решить их вместе с нами. Отныне вы не совсем принадлежите себе. На вас работает огромное количество людей, затрачиваются большие средства. И нужно сделать все для того, чтобы все это не оказалось впустую из-за какого-нибудь пустяка…
В справедливости сказанного я имел возможность убедиться потом не раз, но особенно врезалось в память одно чрезвычайное происшествие. Примерно через год после начала подготовки нам предоставили почти двухмесячный отпуск, который я решил провести на Дальнем Востоке, чтобы не оторваться от жизни «своего» региона: поездить по нему и написать оттуда несколько больших статей для «Литературки». Все шло отлично, но недели за две до возвращения в Звездный я здорово приболел. Начались жуткие боли в горле, ломота в суставах, шее, пояснице. Врач поставил «фолликулярную ангину» и прописал полный покой. Неделю провел дома, но болезненное состояние не отпускало, и я решил: все, баста! Как нередко поступал в подобных случаях, начал бегать кроссы… затем – баня с ледяной ванной… Ан нет! Ничего не прошло, а накануне отлета в Москву отключилось еще и правое ухо.
Через три дня возобновлялись занятия в Звездном. Я приехал туда, так окончательно и не вылечившись, но вроде бы стал лучше себя чувствовать. Днем даже провел полчаса на силовых тренажерах, поплавал в бассейне, посидел в сауне, а ночью… Готовясь ко сну и слегка кашлянув, вдруг ощутил во рту непривычный сладковатый привкус. Ничего еще толком не понимая, подошел к раковине и, когда сплюнул туда, чуть не упал в обморок. Белоснежная раковина окрасилась в интенсивно алый цвет моей крови. Надеясь, что она из зуба или десны, я выдохнул интенсивно, сплюнул – и новая порция крови из дыхательных путей ушла в сливное отверстие. При этом я четко услышал какое-то бульканье в груди. То ли в легких, то ли в трахеях или бронхах.
Боже мой, как я перепугался! Ну, как и положено мужчине, да еще и будущему космонавту… В этом судорожном состоянии забылся тревожным сном, но часа в четыре ночи кровь повторилась. Тут я уже окончательно понял, что это… конец, подготовка и полет в космос завершены, и как-то тупо и обреченно начал собирать вещи в больницу. Если, конечно, останусь жив к утру. Часов в семь позвонил сначала домой своей теще, врачу-педиатру – она посоветовала сделать анализ на туберкулезную палочку. А затем – нашему врачу в ИМБП, Ларисе Михайловне Филатовой. Уж не знаю, какой у меня был голос, но она, кажется, прониклась серьезностью ситуации и начала морально готовить меня к очень неприятной процедуре бронхоскопии. Подтвердила, что готова положить меня в стационар института хоть сегодня, но все же посоветовала сначала обратиться к врачам Центра.
По дороге в медицинский корпус (естественно, ни о каких занятиях я уже не думал – ведь собраны были все вещи для эвакуации из Звездного) я вспомнил еще свою маму, умершую в 56 лет из-за хронической болезни легких, и в кабинет главного терапевта Владимира Александровича Махалева входил, готовый ко всему.
– Это у тебя просто какой-то сосуд в легких лопнул, – спокойно, будто речь идет о какой-нибудь занозе, прокомментировал ситуацию терапевт. – Наверное, перенес инфекцию, напрягся чуть больше обычного при кашле – вот он и не выдержал…
– И что же мне теперь делать? Что со мной будет?.. – начал я, не веря его невозмутимому тону и ожидая немедленной команды «в больницу!»
– Да не надо ничего особенного делать. Только анализ крови на РОЭ сдашь, а там – посмотрим…
РОЭ вместо 3–5 оказалось целых 16! «Ого-го, – думаю, – туберкулез, как минимум». А он: «Вот видишь… Инфекция, о чем я и говорил… Она еще тебя не отпустила. Придется немного полечиться». И, выписав какие-то лекарства от ОРЗ, посоветовал несколько дней поменьше заниматься спортом, а больше – отдыхать…Через три дня я уже работал в космическом скафандре «Орлан» под водой на макете станции «Мир», и это, одно из самых необычных и трудных испытаний, прошло для меня более чем успешно. Впрочем, я сильно забежал вперед, а в первые недели в Звездном меня волновали совсем другие проблемы.
«Отныне этот необычный, почти недоступный для простых смертных мир, станет на долгое время моим… Я должен буду подчиниться его ритму, законам. Передо мной открываются потрясающие возможности физического совершенствования, испытания таких эмоций, о каких невозможно было даже мечтать. Я имею уникальную возможность исследовать самую необычную и закрытую сферу человеческой деятельности, начинающуюся на Земле, но направленную от нее… Мне необходимо будет максимально погрузиться в эту жизнь, стать органической частью ее. Но в то же время полностью сохранить себя как профессионала-журналиста, остаться самим собой, несмотря на жесткий пресс этого мира, его внутреннее устройство, направленное на подчинение каждого индивидуума, попавшего в его объятия…»
Так думал я, идя по утрам живописной аллеей из профилактория к учебным корпусам, переходя из аудитории в аудиторию, от теории полетов и космической навигации к физподготовке и системе йоги с медитацией. И чувство эйфории от прикосновения к чудесному миру, ведущему меня к высокой мечте, время от времени сменялось неприятным гнетущим ощущением привязанности к Звездному на довольно длительный срок. Стремительной птицей вдруг мелькала мысль о недавней свободной жизни и работе на Дальнем Востоке, но в конце концов все «устаканивалось». Я убеждал себя, что в любой момент могу отсюда убраться, и на этом недолгий конфликт с самим собой заканчивался. После чего я с повышенным вниманием и интересом бросался к новой дисциплине. Ну, например, основам ЭВМ и персональным компьютерам, которые тогда были советским журналистам в новинку.
Недели через три вдруг пришло ясное ощущение несоответствия того, что я здесь получаю, с тем, для чего сюда пришел. Это было не только у меня, но, похоже, у всех «гражданских» журналистов. Верхней точкой перелома, пожалуй, можно считать робкий вопрос Светы Омельченко на одном из занятий по теории полетов пилотируемых космических аппаратов, когда преподаватель методично разъяснял очень далекие от журналистики вещи да еще заполнял доску всевозможными формулами и расчетами.
– Простите, а что такое «тангенс»? – как бы между делом спросила она.
И вдруг, увидев, как прекратил лекцию молодой капитан и застыл в немом ужасе от такого, по его мнению, невежества, и чтобы как-то смягчить произведенный этим вопросом неожиданный эффект, слушательница, кандидат в космонавты, спокойно добавила:– Да вы не волнуйтесь так. Я все-все понимаю, вот только про тангенс мне расскажите…
Это было, конечно, смешно – не знать проходимого еще в школе отношения двух катетов прямоугольного треугольника, – но не надо забывать, что та же Светлана окончила школу почти двадцать лет назад, и все мы были чистыми гуманитариями. А я, хотя и имел первое биологическое образование и даже сдавал в свое время в университете высшую математику и физику, но тоже очень быстро ощутил на себе жуткий пресс запредельного для моих мозгов обилия технической и прочей космической информации. Порой, в попытке понять, разложить по своим гуманитарным полочкам в мозгах доносимые до нас тонкости системы управления движением космического аппарата или принципы работы бортового вычислительного комплекса дело у меня доходило до скрипа зубов, слез из глаз и настоящего психического ступора. Мне довелось закончить два университета по различным специальностям, но никогда, никогда не приходилось работать с таким напряжением, как это было в Центре подготовки космонавтов!
Со временем я, конечно, начинал разбираться во всех этих умопомрачительных сложностях все больше и больше, мозги как-то перестраивались на новый способ работы, но все это давалось высокой ценой. Например, у меня практически не оставалось времени для журналистской работы. Я не мог заниматься своей профессиональной деятельностью вечером после лекций из-за очень приличной усталости. Эмоций хватало только на ведение дневника, а заранее поставленные творческие задачи все отодвигались и отодвигались на «потом». Это порождало массу вопросов и внутренних сомнений.«Да, наверное, можно постичь все эти премудрости управления космическим кораблем, освоить приемы звездной и солнечной навигации, досконально разбираться в системе бортового обеспечения электроэнергией. Но каких это потребует жертв и изменений моего сознания, мышления? Если через два года я стану профессиональным космонавтом, то останусь ли профессиональным журналистом? Сохранится ли у меня особо ценный в моих журналистских замыслах взгляд на космическую деятельность – взгляд наблюдателя со стороны – или я сам превращусь в винтик этой сложной машины. Так что на вопрос „Ну, как там, в космосе?“ буду недоуменно пожимать плечами, не понимая, что такого особенного хотят от меня услышать и что поразительного можно рассказать об обычной человеческой работе?»
Задавая себе эти и другие, не менее сложные и острые вопросы и пытаясь дать на них ответы, я невольно снова вспомнил одно из первых своих посещений Звездного городка. Когда меня вместе с несколькими другими журналистами привезли сюда из ИМБП для особых медицинских обследований, и где-то между кабинетами врачей нам удалось поговорить с только что вернувшимся из полета бортинженером Александром Серебровым.
– Что самое трудное, на ваш взгляд, в космической подготовке? – спросил его тогда кто-то из нас, имея в виду перспективу в скором времени оказаться в Звездном на его месте и знать к чему готовиться.
Он надолго задумался, а потом вдруг сказал совершенно неожиданное:
– Пройти все это. Ведь тут стольким людям надо на хлеб зарабатывать, и каждый из них норовит как можно больше в тебя своего впихнуть, чтобы доказать свою необходимость в Центре. От этого просто дуреешь. И полет в космос становится освобождением от этой пытки…
Тогда я не понял его странного ответа. А вот теперь начал ощущать все это на собственной шкуре. Мучительная пытка, не сравнимая ни с какими физическими нагрузками и испытаниями.
Хотя я ни с кем из коллег не делился своими сокровенными переживаниями, но, похоже, они тоже испытывали нечто подобное. Во всяком случае, мы несколько раз всем нашим небольшим коллективом обращались к руководству ЦПК с просьбой изменить наш учебный план. Убрать или сократить до ознакомительного объема специальные, технические дисциплины и дать нам больше практических занятий на макетах станции и корабля, а также освободить хотя бы день для своих профессиональных занятий. Нас внимательно выслушивали, кивали в ответ, что-то и впрямь менялось. Но все равно я очень хорошо помню, что до последнего дня продолжался этот суровый, невидимый бой за сохранение себя как личности со своими взглядами на все происходящее в этом необычном мире, как профессионала-журналиста, готовящегося в космическую экспедицию с особой, гуманитарной миссией. Но даже не это оказалось самым трудным в долгом «космическом» пути. О нем чуть позже.
Вообще, я могу представить ощущения местных преподавателей, в основном военных, от соприкосновения с вольными журналистами. И немного посочувствовать им. Ведь они-то привыкли иметь дело с военными летчиками, инженерами закрытых КБ да немногими врачами, которые попадали сюда по своей профессиональной принадлежности к космическим проблемам и были, прямо скажем, людьми подневольными. Мы же – совершенно иное дело. Во-первых, чтобы попасть сюда впервые в истории нашей страны мы прошли открытый всесоюзный конкурс. Во-вторых, были ужасно далеки от техники и любой математики. В-третьих, как я уже говорил, привыкли к довольно-таки вольному существованию.
Наша разношерстная компания, несомненно, привлекала к себе особое внимание и вызывала противоречивые эмоции, поскольку мы вносили в устоявшуюся годами и десятилетиями размеренную и закрытую жизнь военной организации мало знакомые ей элементы свободной, независимой жизни. Я бы сказал, что мы стали проводниками вовсю бушевавшей снаружи демократии в этот особый военно-космический мир. И, как эта самая демократия несла обществу массу хорошего и не очень хорошего, так же, думаю, и мы не всегда представали в глазах местных обитателей в лучшем свете и являлись для них безоговорочным примером.
Как во всякой военной организации, в Звездном городке все было расписано натурально по минутам. Начало первой лекции в 9.00 – и преподаватель появлялся в учебном классе именно в это время. В крайнем случае, – чуть раньше. Но наша гражданская компания не привыкла жить в таких строгих рамках, и если поначалу графики еще как-то выдерживались, то постепенно – то там, то здесь – начинались сбои. Наши лекторы сносили подобное стойко. Во всяком случае, не припоминаю ни одного упрека по этому поводу. Я очень переживал любое опоздание, поскольку считал, что доставляю этим военному человеку особые переживания. И вот, как-то спешим мы с киевлянином Юрой Крикуном в очередной раз на лекцию. Опаздываем, естественно. Подходим к лестнице, и я бегом бросаюсь вверх, на четвертый этаж.
– Подожди, – осаживает меня Юра, при этом явно не смертельно задыхается от усилий, – куда так гонишь?
– Да ведь опаздываем… Уже минут пять с начала занятия прошло. Неудобно перед преподавателем.
– Ничего, пусть привыкают…
Привыкать приходилось всем: им – к нашему поведению и чуть ли не нулевой технической подготовке, нам – к местным порядкам и требованиям учебного плана. Худо-бедно, но мучительный процесс этот не стоял на месте.
Однако случались вещи, к которым привыкнуть было невозможно. Они обрушивались подобно снегу среди теплого лета и вносили невообразимое смятение в сознание. И заставляли всерьез задумываться о целесообразности дальнейшего пребывания в Звездном.
Получилось так, что практически одновременно с моим переездом в Центр подготовки космонавтов моя жена отправилась на длительную стажировку в Англию, которая должна была продлиться почти год. Перспектива столь длительной разлуки вносила, конечно, определенную нервозность в первые, и без того тяжелые, недели вхождения в ритм учебной космической жизни. Да еще постоянные проблемы со связью: ни туда, ни оттуда невозможно было позвонить близкому, но находящемуся очень далеко, в другом мире, человеку – услышать ее голос, перекинуться хотя бы парой слов. Потому мы решили, что через месяц-полтора я ненадолго приеду в Лондон, тем более что на грядущие ноябрьские праздники выпадала чуть ли не целая свободная неделя…
Эту поездку я, естественно, собирался использовать и для журналистских целей – потому через знакомых была договоренность с известной в Англии газетой «Гардиан» об официальном приглашении редакции посетить Лондон, подготовить для них статью об одной из актуальных проблем Дальнего Востока. Речь шла о ситуации с Южными Курилами и отношении жителей островов и самой Японии к будущему этих спорных территорий – буквально накануне начала занятий в Звездном городке мне посчастливилось побывать и на этих наших островах, и на японском острове Хоккайдо. Одновременно я планировал провести широкую кампанию по привлечению средств массовой информации других стран к первому полету журналиста в космос. Тем более, что за несколько дней до получения английской визы ко мне обратились старые знакомые из японской газеты «Хоккайдо симбун» с предложением начать через их газету открытую переписку с японским ученым, готовящимся в США к полету на американском шаттле. Это была потрясающая возможность расширения моей идеи об осмыслении выхода человечества за пределы Земли – я прекрасно понимал, что для ее реализации меня одного не хватит и нужно опираться на опыт, взгляды, чувства других людей. И на следующий же день после их предложения мое письмо японскому коллеге, кандидату в космонавты на другом конце планеты, было готово.
Задержка приглашения из «Гардиан» и получение английской визы изрядно помотали нервы, но, в конце концов, буквально за два дня до вылета, авиабилет до Лондона на 10 ноября 1990 года был у меня в кармане. Несмотря на все свое свободолюбие и независимость во всем, я прекрасно понимал, что нахожусь сейчас на особом положении и потому приложил все усилия, чтобы официально оформить свое довольно длительное отсутствие на занятиях в Звездном. В бестолковой предпраздничной суете с огромным трудом разыскал нашего журналистского босса, Владимира Губарева, и неожиданно легко получил от него «добро» на отъезд. Гораздо сложнее было в Центре. Начальника подготовки генерала Шаталова и командира отряда космонавта Волкова не оказалось в городке, и по неукоснительно соблюдающейся тут субординации я обратился со своей просьбой к его заместителю, космонавту Анатолию Березовому. Написал длинное заявление с изложением сути обращения и планируемого отсутствия. Тот принял мое заявление, пообещал передать его начальству и пожелал счастливого пути…
Надо же было такому случиться, что возвращался я из Лондона в Звездный в тот самый день, когда с советского космодрома Байконур, на советской ракете «Союз» стартовал в космос японский журналист – 47-летний репортер из частной телекомпании Ти-Би-Эс Тояхиро Акияма. Не знаю, как у других, но у меня состояние было гнуснейшее. От бессилия перед тупой и глупой несправедливостью, которая была допущена не ко мне лично, нет! – ко всем советским журналистам, ко всем нашим людям – этим нагло, цинично проданным полетом. Господи, сколь наивен я был тогда в своем возмущении поведением государства в отношении к своим гражданам. Какие это были еще цветочки по сравнению с теми ягодками, которые ждали страну через несколько лет!
Но в то время происшедшее сильно шокировало. Я не могу сказать, что для меня все рухнуло, но предстоящий наш полет и оставшаяся подготовка к нему уже не вызывали былого энтузиазма, острого желания пойти на все и пережить любые трудности на ожидающем меня пути. Это был если не удар по голове, то плевок в лицо – точно. От физической боли можно было отвлечься, забыть ее. В конце концов, она проходит, а вот моральное унижение не сотрешь никакими способами – с ним надо жить. Тошно было думать о занятиях в Звездном. Зачем? Кому теперь нужен наш полет, когда утрачен такой важный приоритет? Стоит ли напрасно терять время и продолжать засорять голову бессмысленными техническими знаниями? Какое я вообще имею право впустую тратить народные деньги, есть балыки и шоколад в то время, когда половина страны по-настоящему голодает?
Во власти этих тяжелых мыслей и трудных вопросов приехал я в ЦПК после почти трехнедельного отсутствия. Я рассчитывал найти поддержку своим сомнениям среди коллег-журналистов и, быть может, даже среди преподавателей. Но неожиданно обнаружил нечто совсем иное. Во всяком случае, среди коллег-журналистов. Мои собратья по перу были целиком погружены в процесс постижения сложнейших космических наук, подготовки к близящимся первым экзаменам и зачетам, получения удовольствия от удобной и комфортной жизни в Звездном городке.
– Да, японец полетел. Это, конечно, неприятно, но не смертельно. Наша-то жизнь продолжается, и нам надо готовиться к своему полету, который обязательно состоится…
Так или примерно так думало большинство из них. Пожалуй, только киевлянин Юра Крикун испытывал похожие на мои эмоции. Он на чем свет стоит клял наше дорогое государство, всерьез говорил об отъезде из Звездного и даже почему-то высказал удивление моим возвращением из Англии.
