Текст книги "Приглашение в космос"
Автор книги: Валерий Шаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Мне довелось побывать у двух, и каждый произвел свое, совершенно неизгладимое впечатление. Первый – военный отоляринголог, полковник А. Банюк, к которому меня повезли после возникновения проблем с носовой перегородкой. Дело в том, что в далеком детстве я получил довольно чувствительный удар по носу, после чего хрящевая перегородка внутри стала искривленной. Это обстоятельство практически никак не отражалось на моей земной жизни – как уже упоминал, мне даже довелось стать мастером спорта по легкой атлетике, – а вот врачи-лоры в стационаре уцепились за эту ерунду. Мол, придется оперировать, с такой перегородкой лететь нельзя. Я – ни в какую! Зачем делать операцию, когда до полета еще ой-ой сколько? Да и вообще неизвестно, состоится ли он. Меня поддержали некоторые врачи. Короче, мнения разделились, и спорного пациента повезли к этому самому светилу, Банюку Он сразу произвел на меня жуткое впечатление: здоровый, как бык, руки – бревна, пальцы – сардельки. Как мне еще показалось, без сердца. Потому что как только глянул он на меня, так сразу и заявил: резать!
– Мое мнение, – говорит, – надо перегородку исправлять.
Сопровождающая меня врач стационара Л. Захарова попыталась робко уточнить:
– Помешает она в нынешнем виде космическому полету?
– Ему не то, чтобы для полета – для жизни на Земле лучше ее исправить, – отвечает невозмутимый Банюк. – И дышать будет лучше, и выглядеть станет симпатичнее. Да я его в один момент прооперирую – это пара пустяков!
Я уже, было, решил, что тут моей перегородке и конец: прямо сейчас он меня и соперирует… Начали торговаться. Самое большее, до чего мы с ним смогли договориться, что можно меня в таком, неоперированном виде, допустить в межкомиссионный период, но для полета – непременно резать! При расставании мне показалось, полковник очень расстроился, поскольку не довелось ему взять в руки скальпель и немедленно сделать с попавшим к нему гражданским кандидатом в космонавты «что положено».
Совершенно иное впечатление оставило посещение другого светила – академика Медицинской академии, директора НИИ стоматологии В. Леонтьева. Зубным врачам в ИМБП не понравился один из моих коренных зубов – какую-то гранулему они там заподозрили, с которой в космос тоже никак нельзя. Возили даже специально в Звездный городок, чтобы сделать два панорамных рентгеновских снимка обеих моих челюстей и понять, что к чему. Снимки сделали, но из них ничего не поняли. И направили с этими снимками к очередному светилу. Валерий Константинович Леонтьев оказался очень интеллигентным человеком и великолепным профессионалом. Впрочем, как и все, работающие с ним, люди. Перво-наперво в его институте сделали… очередной панорамный рентгеновский снимок зубов. Надо сказать, что в стационаре у меня еще заподозрили воспаление в одной из гайморовых пазух и дня за два до этого визита сделали прокол этой пазухи. К счастью, ничего серьезного там не обнаружили, но эта неприятная процедура – вкупе с запомнившимся визитом в военный госпиталь – настроила меня философски по отношению ко всем возможным проколам, удалениям, операциям и тому подобному. Так что морально я готов был к любому приговору очередного светила и даже – к вырыванию подозрительного зуба прямо здесь.
– Не нужно удалять этот зуб, – совершенно неожиданно, но зато очень приятно для пациента, подвел итог рассмотрения снимка академик Леонтьев. – А если что и следует с ним сделать, так только немного подлечить.
– И не надо было ему прокалывать гайморову пазуху, – со строгим укором обратился он к сопровождающему меня врачу, – лучше сразу сюда везите ваш спецконтингент в таких случаях, а мы тут решим, что делать!
Попутно выяснилось, напрасно нас гоняли в Звездный городок – сделанные там снимки оказались столь мутными, что разобрать на них что-либо не представлялось никакой возможности. Зато на местном рентгеновском отпечатке и зубы мои, и челюсти, и даже злополучная гайморова пазуха выглядели подобно произведению с фотовыставки. Любо-дорого было смотреть на эти части моего черепа! Однако, вскрывшиеся обстоятельства оставили некоторую досаду по поводу чрезмерных – и, как мне представлялось, совершенно лишних – стараний специалистов в ИМБП.
– А что же вы хотели?! – воскликнула в конце долгого разговора со мной психолог Ирина Русакова, рассказавшая по итогам личностного психологического теста (он включал почти шестьсот вопросов) обо мне много такого, от чего стало просто нехорошо от самого себя. – Слишком велика цена нашей ошибки. Если что-то произойдет с человеком в горах, под водой или даже в кабине экспериментального истребителя – это одно. Конечно, человеческие жертвы крайне печальны и нигде недопустимы, но в случае ЧП в космосе ставится под удар еще и многомиллионная программа, труд сотен коллективов специалистов…
Потому надежность и еще раз надежность, соседствующая кое-где и с перестраховкой, максимальное исключение любых вероятностей, связанных с возможным ухудшением здоровья на орбите, стали здесь аксиомой. Уже в самом начале пребывания в стационаре довелось услышать о том, что перед полетом в обязательном порядке удаляют подозрительные гланды, выдирают зубы, которые могут дать воспаление. Не могу забыть, как один космонавт, проходивший одновременно с нами ежегодное медицинское освидетельствование, со смехом рассказывал о сделанных ему операциях: помимо перечисленных гланд и зубов ему еще оперировали носовую перегородку и «что-то вырезали на ноге». Так что, можно сказать, я еще легко отделался.
Между прочим, не только происходящее здесь тесным образом связано с тем, что будет потом в космосе. Существует и четкая обратная связь. Чрезвычайные ситуации во время полетов вносят свои, порой весьма серьезные, коррективы в подходы и действия медиков во время отбора. Так, во время одной из них у космонавта Владимира Васютина началось нешуточное воспаление мочеполовой системы. Да такое, что никакие медицинские средства, имеющиеся на борту космической станции, не помогали, и человек натурально изводился от боли – пришлось возвращать экипаж на Землю досрочно. Так с той поры в арсенале медиков появилась весьма специфическая проба, связанная с забором и обследованием секрета предстательной железы у мужчин. Мягко скажу, очень своеобразная процедура, получившая среди космонавтов название по имени того самого пострадавшего на орбите – «проба Васютина».
Время от времени у проходящего здесь отбор человека возникает стандартный вопрос: «А зачем мне все это нужно? Стоят ли все эти муки вовсе не гарантированного полета в космос?». Особую актуальность для журналистов он получил после истории с одним из претендентов – Николаем Луценко, проходившем как руководитель независимой телекомпании «Ника». Он появился в стационаре в красочных заграничных комбинезоне и кепочке с надписями «НАСА». Оказалось, он посетил в США какую-то детскую космическую академию, откуда и привез эту одежду. Весь он излучал такую уверенность в себе и демонстрировал такое непоколебимое здоровье, что прочим окружающим журналистам стало как-то неловко составлять ему даже малую конкуренцию. Обо всех предстоящих испытаниях и ощущениях прошедших их претендентов он отзывался весьма снисходительно и до поры сам шел по тернистой тропе медицинского отбора без каких бы то ни было оступлений. И вот, после одного из ультразвуковых исследований внутренних органов, у медиков появились какие-то сомнения по поводу его желчного пузыря. Ему назначено было эндоскопирование (осмотр пузыря с помощью специального зонда, вводимого туда через рот и желудок) этого органа, и в назначенный час Коля ушел на это обследование. Никто не придал особого значения очередной, правда, никому еще не производимо, процедуре.
Когда наш «астронавт» вернулся, на нем не было лица. Это был совсем иной человек. Совершенно побелевший и какой-то весь остекленевший, прошел он, не глядя ни на кого, к своей кровати и тихо лег на нее. Все, находящиеся в этот момент в палате, замерли в томительном молчании, ожидая какого-то комментария «человека из НАСА».
– Все, с меня хватит, больше никуда не пойду, – тихо произнес он через какое-то мгновенье. – Вы не представляете, какая это кошмарная процедура! На черта мне все это сдалось?!
Ничего не могу сказать об эндоскопии желчного пузыря – мне его не делали, – но на всех произвел очень сильное впечатление контраст этой реакции с предыдущим поведением человека в комбинезоне «НАСА». Слов нет, среди множества тестов и испытаний, предлагаемых кандидатам в космонавты, конечно же, есть мало привлекательные и даже весьма тяжелые. Что поделаешь, ради осуществления мечты нужно с чем-то мириться, чем-то и жертвовать.Тем не менее, несмотря на некоторые неприятные, тяжелые, а порой и мучительные процедуры, работающие в отделе врачи и весь персонал сумели создать предельно деловую и доброжелательную атмосферу. Как-то само собой получается, что к трудным (в моральном и физическом отношении) пробам ты оказываешься незаметно готовым благодаря их постоянной работе с тобой, а также дружеским, иногда просто юмористическим советам и комментариям лежащих рядом кандидатов в космонавты и космонавтов. А потом с удивлением отмечаешь, что испытание, которого боялся, как черта, уже позади.
Получив в самый первый день специальный пропуск и предъявив его внимательному вахтеру, я совсем уж было решил, что существовать здесь придется чуть ли не на лагерном режиме. Однако, вскоре заметил, что постоянная нудная опека, которую вполне можно было бы ожидать в столь ответственном заведении, совершенно отсутствует. Наоборот, кое-что, даже по медицинской части, обследуемый решает сам: можно, например, отложить какой-то тест, если считаешь себя не вполне подготовленным в данный момент. В любое время можно отлучиться за пределы территории, съездить куда-то по своим делам, а на выходные и праздники – вообще покинуть стационар.
Это сочетание свободы и делового, серьезного отношения к тебе со стороны врачей достигает цели, над которой в иных местах бьются с нулевым результатом: ты вдруг начинаешь испытывать чувство высокой ответственности за свое здоровье, за то состояние, в котором придешь на очередную пробу. И сказанные как бы между делом слова ведущего терапевта Ларисы Михайловны Филатовой – настоящей матери и в каком-то смысле воспитательницы всех обследующихся (кстати, когда-то в здании отдела находился детский садик), – слова о недопущении какой-либо пищи или ограничении себя накануне ответственного исследования становятся вдруг железным законом, который совершенно не тягостно выполнять.
В физическом отношении для меня самым серьезным и запомнившимся испытанием оказалась центрифуга – она является истинным промежуточным этапом между отлично известными земными ощущениями и пока незнакомыми космическими. Ее и назначают самой последней в длинном ряду испытаний, когда здоровье твое уже не вызывает никаких сомнений. И неспроста после первого же вращения на 4 G командующая этим «аттракционом» милая и внимательная врач Инна Федоровна Виль-Вильямс спускается из своего «центра управления» к каждому испытуемому в кабине центрифуги. Заботливо расспрашивает о самочувствии, вглядывается в лицо, произносит успокаивающие и ободряющие слова, советует, что надо делать для облегчения предстоящих через несколько минут более тяжелых нагрузок. А после окончания испытания помогает выбраться из кабины и спуститься по ступенькам вниз. Врачи тоже ставят центрифугу на первое место по сложности. Морально же наиболее тяжелое в стационаре ИМБП – это постоянное ожидание, на чем и когда тебя забракуют. Ибо случиться это может в любой момент, после любой пробы. Поэтому серьезно думающий о космосе человек постоянно находится здесь в состоянии мучительной неопределенности. Конечно, оно порождено сильнейшим эмоциональным напряжением, которое в свою очередь связано с высокой значимостью для кандидата выбранной цели. В нашей, журналистской среде это рождало порой сценки, которые не увидишь ни в одном театре.
– Ну как, не стошнило? – спрашивает один из журналистов другого после его появления с очередного десятиминутного вращения на тошнотворном для вестибулярного аппарата кресле «КУКа». Вроде бы заботливо спрашивает, но в то же время – с плохо скрываемой надеждой услышать утвердительный ответ конкурента.
– Нет, не стошнило! – отвечает тот, слегка даже расцветая явно побелевшим за время нелегкого обследования лицом.
И, что особо интересно, настроение его сразу улучшается.
Впрочем, взаимной поддержки и нормальных человеческих отношений у нас было гораздо больше, конечно. А без них продерешься ли через настоящий частокол «космических» тестов и проб, что выпадают на долю решившихся на столь отчаянную авантюру людей?
Все слетавшие в космос, а также большинство готовящихся к полету гражданских претендентов (военнослужащие кандидаты в космонавты обследуются аналогичным образом, но в своем госпитале) прошли здесь джентльменский набор тестов. От элементарных физиологических анализов и крайне неприятных глотаний желудочных зондов, внутривенной урографии и тому подобного (на что в обыденной жизни многие согласились бы разве только под дулом пистолета) до совершенно неизвестных простым смертным ортостатических проб, кресел «КУКа», специальных психологических тестов, барокамеры и центрифуги.
Еще год до нашего появления здесь все это было жутко засекречено. Не то, чтобы фотографировать или писать в газете – вспоминать «в миру» о чем-либо содержащемся и творящемся в двухэтажном здании на улице Габричевского, расположенного на северо-западной окраине Москвы, было нельзя. К моменту же появления в нем советских журналистов и одновременно некоторых иностранных кандидатов на полет здесь стали спокойно фотографировать, снимать фильмы, писать обо всем в газетах и журналах.
Обыденно звучат тут имена героев космоса – пациентов здешних медиков: такой-то побил на кресле «КУКа» все рекорды длительности вращения, такому-то здесь делали прокол гайморовой пазухи, на этой кровати лежал Гагарин… Волей-неволей постепенно начинаешь и себя чувствовать как-то особо приближенным к загадочному миру «небожителей». А через неделю моего пребывания в стенах стационара и вовсе двое из них прописались в соседней палате – два Александра, Лавейкин и Иванченко, поступили на очередное годовое медицинское переосвидетельствование. И за многие минуты, проведенные в неформальных беседах с ними, – за обеденным столом, в холле у телевизора, перед различными пробами – шаг за шагом начал передо мной раскрываться особый мир космонавтов-профессионалов.
Путь в космос для большинства из них устлан отнюдь не благоуханными цветами, а тяжелейшими физическими и моральными испытаниями. Заветного полета, как правило, приходится ждать многие годы – известен случай 18-летнего ожидания, – и, к сожалению, не всегда решающее значение имеют здоровье и профессиональные качества. Тут я, наконец, нашел объяснения отрицательному отношению к полету в космос советского журналиста, которое высказывали некоторые космонавты и руководители космической подготовки: дескать, тут люди кладут годы жизни, через такую мясорубку прорываются, а они хотят за полгода в космос попасть! Вот уж дудки – давайте-ка через все это тоже пройдите.
– Самое ужасное, – произнес вдруг в разговоре со мной на эту тему заведующий лабораторией психологической совместимости ИМБП Михаил Алексеевич Новиков, – что в скоротечной подготовительной кампании журналисту никогда не понять надорванную душу космонавта! Это можно постичь, только покрутившись в этой системе лет десять, пройдя через все унижения, интриги, подлости. Пройдя через самого себя. Когда космонавт отправляется в полет – это для него огромнейшее облегчение: наконец-то вырвался из этого ада!
Слова этого мудрого и искреннего человека – кстати, через него прошли очень многие готовившиеся к полету наши космонавты, в том числе и Юрий Гагарин, и даже собак Белку и Стрелку ему довелось оперировать – сильно запали в душу. Всплыли они снова в очередной раз, когда наша небольшая группа отправилась на текущее обследование в Звездный городок и там, в медицинском корпусе чуть ли не нос к носу столкнулась с только-только возвратившимися на Землю космонавтами Александром Викторенко и Александром Серебровым. Нас очень волновала тогда возможность опередить японского журналиста и подготовиться к полету за оставшиеся у нас не по нашей вине три-четыре месяца.
– Да что там, конечно, можно подготовиться, – ответил, чуть подумав, Александр Серебров.
– А что самое сложное в подготовке? – спросил кто-то из журналистов, не понимая еще многих тонкостей этого мира.
– Выдержать все это! – был ответ. – Тут же сотни офицеров. И надо всем дать кусок хлеба. Было время, нас тут всего четверо было на подготовке. А каждый должен протащить тебя через свой тренажер, вбить в тебя пару-тройку слов. Более сотни экзаменов приходится сдавать за очень короткое время. От этого же дуреешь…
Как выяснилось много позднее, это были не самые главные трудности космической подготовки в Звездном городке. Но об этом – не сейчас.
Своеобразными довесками к «подаркам» земным являются сюрпризы, которые ждут любого космонавта в полете. Так, во время старта ракеты с космонавтами Владимиром Титовым и Геннадием Стрекаловым произошли серьезнейшие неполадки, которые привели к ее взрыву прямо на стартовой площадке. Двух космонавтов успели отстрелить от ракеты за полторы секунды до катастрофы с помощью САСа (системы аварийного спасения), и вместо ожидаемого полета в космос они отлетели от ракеты со сокростью пушечного ядра, получив при этом запредельные для человека перегрузки в 23 G. Но, слава Богу, остались живы!
Сможет ли кто-нибудь представить себе те чувства, которые испытал Саша Лавейкин, когда во время выхода в открытый космос задел скафандром за край люка и услышал хруст, напоминающий треск разрываемой ткани. А вслед за этим из скафандра начал стремительно уходить воздух. Позднее оказалось, он всего-то задел за кромку люка рычагом давления, и тот открылся, но космонавт был уверен, что произошло разрушение скафандра. Признаюсь, когда он в красках рассказывал об этом, у меня похолодели конечности. Кстати, эмоциональный стресс от пережитого был столь силен, что у космонавта начались серьезные проблемы с сердцем и, несмотря на активные возражения самого пострадавшего, тот полет прекратили раньше намеченного срока.Здесь, в стационаре ИМБП я впервые узнал, что космос может одарить драмой не только там, вдали от Земли, но и задолго до прикосновения к нему. Нельзя не уважать тех ребят, которые, пройдя в свое время полный курс медицинских обследований и оказавшись полностью годными для спецподготовки, потом долгие годы проходили здесь медицинские переосвидетельствования и продолжали верить в свою счастливую звезду, впрочем, без особых надежд на успех. Один из них – ученый-геофизик из Ленинграда Гурген Иванян, ведущий конструктор Особого конструкторского бюро аэрокосмической аппаратуры Ленинградского университета, – оказался в стационаре вместе со мной.
Он окончил географический факультет Ереванского университета, затем – физфак МГУ. И еще студентом искал пути выхода на научные космические программы. Он искренне (и совершенно справедливо) считал, что в космос обязательно должны летать профессиональные ученые тоже, и хотел внести свой вклад в изучение планеты с помощью космических аппаратов. Узнал о существовании сектора отбора ученых узких специальностей для полета в космос при Институте космических исследований, написал заявление о желании участвовать в полете. Со второй попытки, осенью 1970 года, прошел стационарное медицинское обследование (тогда оно занимало около двух месяцев) и получил заветное заключение «годен к работе в космосе». Стоял в первом ряду среди нескольких сотен ученых, готовящихся к космическому полету. Но летом 1971 года произошла страшная трагедия – из-за разгерметизации кабины спускаемого аппарата во время возвращения на Землю погибли три наших космонавта. После чего не только приток подобных специалистов в космонавты был резко остановлен, но и все предполагаемые полеты уже отобранных кандидатов были отменены. Думалось, временно, и несколько ученых – в их числе и Гурген Иванян – долгое время были около отряда космонавтов. Участвовали во всех проводимых тогда сборах, горных восхождениях. Проходили ежеквартальные медицинские обследования и годовые переосвидетельствования. Все это – либо в отпуск, либо за свой счет. Его коллеги отступились раньше, поскольку отчетливо поняли: если такие полеты ученых и состоятся, то они не будут долговременными, а что сделаешь за неделю? Гурген продержался до середины 70-х годов… И вот теперь в очередной раз, накануне своего пятидесятилетия, предпринял отчаянную попытку осуществить мечту – на этот раз с журналистами, поскольку еще со студенческой скамьи писал статьи на разные темы в армянские издания, а затем – в газету «Ленинградский университет». Успешно пройдя творческий отбор, снова дошел до медицинского. Увы, на этот раз ему не удалось пройти стационар – видимо, утекло его время, и в этом не виноват человек.
Гурген покидал ИМБП, мужественно приняв и этот удар судьбы. Обменивался адресами и телефонами, звал в гости, открыто улыбался не сошедшим еще с дистанции журналистам, желал всем удачи, которой так и не хватило ему. Было отчаянно жаль этого человека, сохранившего такую верность своей давней мечте и проявлявшего такую настойчивость для ее осуществления. Этот его уход будто символизировал провал в непосредственном исследовании космоса учеными, в котором мы находились уже два десятка лет и который отбросил страну далеко назад по сравнению с американцами, проводящими в этом совсем иную космическую политику У них число подобных специалистов в отряде астронавтов в два раза больше, чем пилотов и бортинженеров! Однако, это уже тема другого разговора.
Мы же, оставшиеся по эту сторону надежды журналисты, готовились к очередным пробам, бурно обсуждали противоречивую информацию о перспективах полета в космос советского репортера и верили про себя – каждый в свою судьбу И, несмотря на декларацию собравшей всех нас Космической комиссии Союза журналистов послать на орбиту журналиста, ставшего неким собирательным персонажем из всех нас, безудержно блистали каждый своей неповторимой индивидуальностью.
Один продолжал и здесь вести скрупулезное расследование «интриг» против него Космической комиссии Союза журналистов, а заодно и происков местных врачей. Вызывая при этом все более и более углубленное внимание психологов.
Другой удивлял и озадачивал всех появлением в обществе иностранных репортеров и официальных лиц в броском американском комбинезоне с яркими надписями «НАСА» и «Астронавт».
Третий занимал врачей и медсестер рассказами об инопланетянах, о которых много писал, но, похоже, сам мало в них верил.
А четвертый, измученный затянувшейся борьбой с отолярингологами за отмену грядущей пункции гайморовой пазухи, вдруг заявлял, что «ради космоса готов даже отдать одну почку, но только… после полета».
Пятый…
Люди остаются сами собой, людьми везде: на Земле и в космосе. Уверен, что-то занятное, смешное – вполне человеческое и земное – было и в моем поведении во время месячного нахождения в этом особом медицинском заведении, где решалась моя предварительная космическая судьба, но об этом пусть расскажет кто-нибудь другой.
Я покидал стационар 13 марта – снова нехорошая примета. На следующий день должна была состояться Высшая экспертная комиссия и определить мою судьбу. Странное дело, несмотря на такую дату, да еще и аналогичную дату прихода сюда ровно месяц назад, не было никаких опасений по поводу подобной мистики. В конце концов, я сделал все, что мог, и нечего уже было переживать. Другие, светлые и грустные одновременно мысли владели мною. Чувства, связанные со сделанным мной первым шагом к космосу и с расставанием с людьми, ставшими за месяц жизни здесь чем-то чуть большим, чем просто обследующие меня врачи или коллеги-конкуренты. С понятной благодарностью вспомнил я хирурга Олега Смирнова, неожиданно поддержавшего меня в борьбе с отолярингологами, когда встал вопрос об операции по поводу искривленной носовой перегородки. Затем вдруг почему-то всплыл в памяти долгий и интересный разговор с психологом Михаилом Новиковым. Его необычные слова, когда речь у нас зашла о смысле стремления человека в космос.
– Это в большой мере связано с расширением внутренней географии, – сказал он тогда. – С возможностями великих географических открытий, которые всегда не давали человеку покоя, но теперь уже – внутри самой личности. Мозг человека – это постоянно расширяющаяся вселенная, но еще и черная дыра, куда попадает множество стимулов, а извлечь оттуда что-либо очень трудно. Потенциал мозга чудовищно спрессован, огромен, и для его реализации нужны крайние состояния. Выдающимися людьми становятся те, кому удается не покорить, а освободить эту энергию. Космос в очень большой степени может способствовать этому, и стремления подобного рода – отражение общего ренессанса, который мы наблюдаем последние десятилетия в мире. Возрождение интереса к человеку…
По новым впечатлениям, переживаниям, отношению к окружающим и к самому себе этот необычный месяц кропотливых медицинских обследований – в течение его только рентгеновских снимков мне сделали более трех десятков! – вобрал, наверное, годы жизни. Да, это были уже не мечты. Но еще и не космос. Что-то стоящее посредине. Пожалуй, приближение к космосу, во время которого я испытал неизвестные на Земле ощущения и после которого нас, журналистов, осталось всего четверо.
И я вдруг понял тогда всю ответственность шага, который сделал в погоне за мечтой. И стал с любопытством наблюдать за собой со стороны – так исследователь изучает включенную в уникальный эксперимент мышь. Записывать все подробнейшим образом. Анализировать. И, как настоящий ученый, делать свои открытия.
Глава 3. Его величество Страх
Не верьте, что бывают люди без страха. Если скажут вам, что свободен от него входящий в клетку к тиграм дрессировщик, испытывающий новый самолет летчик или опускающийся в пучину водолаз – не верьте! Потому что чувство это так же естественно для человека, как голод или радость. И дело не в том, есть страх в человеке или его нет. Дело совсем в другом.
Признаюсь, начиная свою космическую одиссею и взирая иногда на себя со стороны, я, несмотря на далеко уже не юношеский возраст, то и дело видел этакого бесстрашного супермена. Человека, который с недрогнувшим нервом пройдет весь многотрудный, недоступный для многих смертных путь, полный увлекательных приключений и романтических опасностей и, мужественно преодолев все невзгоды, достигнет поставленной цели. Ну, что поделать, многие из нас остаются детьми долгие годы. Сладкое ощущение собственного величия подогревали друзья и знакомые, внимательно следившие за моим продвижением к космосу:
– Открутился на центрифуге?! Прошел выживание в Арктике?! Прыгал с парашютом?!
Так с удивлением а, бывало, и с восхищением искренне реагировали они на очередные этапы медицинского отбора и подготовки в Звездном городке. На события, овеянные ореолом романтики и мужества для тех, «кто там не бывал, кто не рисковал». Все это, признаюсь, немножко льстило самолюбию, как-то даже возвышало в собственных глазах. В общем, подогревало представление о себе, как об исключительной личности.
Первый неожиданный звоночек прозвучал в самом начале медицинского отбора, во время крайне неприятной процедуры – гастроэнтероскопии, которую мне никогда раньше не делали. Для тех, кто не знает, объясню. Это такое обследование, когда тебе в желудок – через рот и горло – заталкивают длинный шланг с маленькой телекамерой на конце. А затем с ее помощью осматривают желудок изнутри. Проверяют, нет ли там серьезного повреждения, язвы или поверхностного гастрита – с такими вещами в космический полет нельзя. Ох, и отвратительная процедура!
Так вот, когда преодолел я уже несколько гнусных тошнотворных позывов от скобления шлангом по стенкам замороженной для обезболивания гортани, и камера-зонд начала тупо тыкаться в мой желудок изнутри, рождая неизвестные доселе, крайне неприятные физические ощущения, меня посетило очень странное переживание. В какой-то момент вдруг жутко захотелось изменить неудобную позу лежания на боку. Когда же властно прижимающая меня к кушетке сильная рука санитара дала понять, что никакие ворочания недопустимы, мне и вовсе захотелось скинуть с плеча эту руку, выплюнуть мерзкую резиновую кишку и бежать, бежать подальше от противных ощущений. Но нельзя было делать даже самых легких движений – дело вовсе не в приковавшей меня руке санитара, а в том, что в горле и желудке находился этот дурацкий шланг с зондом. Я привязан им к телевизору, на котором врач рассматривает меня изнутри. И любое мое резкое движение может привести к серьезным повреждениям и прекращению обследования. Невозможность каких-либо движений усилило состояние нарастающей тихой паники. Еще невыносимее стала прикованность к столу. Скорее вскочить, скинуть шланговые путы и прочь, прочь отсюда! Кажется, я всерьез начал терять самообладание и был близок к неконтролируемому поступку. Кошмарная ситуация!
И вдруг на память, о существовании которой я совершенно позабыл в жестокой схватке с действительностью, пришли схожие ощущения от моих первых спелеологических путешествий в подмосковные каменоломни. Когда был я еще восьмиклассником и, преодолевая чрезвычайно узкий подземный лаз, наглухо застрял в его объятиях. Живот мой распластался по ребристому полу, спина уперлась в гладкий потолок, а надо мной – десятки метров земли. Что, если в этот момент сдвинется она хотя бы на десяток сантиметров?! Жуть! Ах, как хотелось тогда тоже вскочить, распрямиться, стряхнуть с себя кошмарный каменный сон. Как близок я был к смертельной панике!
Конечно, в те далекие детские годы я не рассуждал, что делать и как рациональнее выйти из создавшегося критического положения. Инстинкт самосохранения заставил расслабить близкие от чрезмерного напряжения к судорогам мышцы, успокоиться и уйти подальше от провокационных, опасных мыслей. Я весь как-то обмяк, отрешился от создавшейся ситуации. А потом – где на полном выдохе, где на мышечном усилии, ребро за ребром – преодолел-таки коварный лаз. Кошмарные переживания тут же и улетучились.
