Текст книги "Гангутский бой"

Автор книги: Валерий Прохватилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3. НА ТОЙ СТОРОНЕ

тро 19 мая 1714 года было в Стокгольме пасмурным и угрюмым. Узкие кривые улицы, казалось, удерживали туман, подавая восходящему солнцу возможности растопить, развеять его.

Пасмурным было в то утро и настроение у генерал-адмирала Ватранга, в третий раз уже пытавшегося добиться за последние две педели от членов своего военного совета былого единодушия.

Вкруг стола сидели испытанные соратники, опытные воипы-флотоводцы. Среди них – шаутбенахт Эреншельд, задумчивый, молчаливый человек с резкими чертами обветренного лица. Рядом с ним – адмирал Лиллье, вечно готовый к действию, порывистый, беспокойный. Им Ватранг доверял обычно, как самому себе, но и в их коротких репликах не видел сегодня единства цели.

Выслушали текст депеши, полученной из Константинополя от Карла XII. От великого Карла-завоевателя, иод йогой которого стонала половина Европы. Король приказывал беречь силы для решительного сражения. строить новые корабли, обучать людей.

«Наш ли это король?» – думал с тревогой старый адмирал, слушая текст депеши и поражаясь безмерно какой-то странной расплывчатости и размытости её содержания. Этакую-то фразу и любая кухарка, к грамоте способная, может миру явить. Из чего строить? На какие средства? Кого обучать?.. Скоро земледельцев не останется в Швеции – все пойдут под ружьё! Может, и впрямь подменили нам там, в далёком Константинополе, короля? Или, может, слишком сладки звуки несен наложниц султана? Кто знает?..

Главное, на чём постоянно настаивал Карл, – никакого мира с Россией! Никаких переговоров – только война! В этом он был последователен, неотступен и твёрд. То есть военные действия необходимо было продол жать – даже вопреки всякой логике. Несмотря на полосу тяжелейших испытаний, в которую вступила страна…

Нет, открыто никто не смел высказать недовольство внешней политикой Карла. Слишком ещё силён был в армии авторитет короля, слишком велика его воля. Но во взглядах старых своих товарищей, в репликах неохотных, оброненных как бы вскользь, даже, можно сказать, во вздохах видел старый Ватранг осуждение короля. В лучшем случае – сильное сомнение в правильности его поступков и указаний. Шутка ли сказать – пятый год живёт Карл в отрыве от родины! Крови её не видит, пульса её не чувствует, не улавливает прерывистого дыхания.

Тяжко дышит все эти годы Швеция, тяжело. Смолкли песни и музыка, смех не слышен, и не видно улыбающегося лица. Разоряются, нищают деревни с каждым новым поколением работников, уходящим на бойню. Затихают города, заколачиваются ставни в домах, закрываются целые ремесленные провинции – нет торговли, нет доходов, нет под кровом уюта.

Даже армия наёмников перестала оправдывать себя – это тоже сознавать горько, но приходится сознавать. Это факт, и уйти от него нельзя. Жалованье солдатам многих полков не выплачивается второй год. Ропот слышен в полках, и уже докладывают командиры о появлении перебежчиков, дезертиров.

Интересно, куда же смотрит сенат – высший орган правительства в отсутствие короля? Было ведь решение – ещё месяца три назад – собрать государственные чины, то есть представителей всех сословий, и поставить перед ними вопрос о заключении мира и о выборе регента государства. Снова посылали с этим вестника к королю. Но король-то молчит!.. Или явно отмахнуться от дел старается ничего не значащими депешами. «Обучать людей…» «Решительное сражение…» «Беречь силы…»

«Что же нас ожидает? – думал старый Ватранг. – В ситуации этой вся надежда остаётся только на флот. Королевский флот – нот опора государства сегодня… Вот те плечи, которые подставит под все горести и лишения всё ещё великая Швеция!

Да, наш доблестный флот!..»

Эта мысль Ватранга о флоте, кажется, наконец-то объединила всех, кто присутствовал в этот день на военном совете. Посыпались предложения. Шаутбенахт Эреншельд позволил себе напомнить о русской эскадре, что пыталась год назад прорваться к Аландским островам. Год прошёл, опыта стало больше у русских. Где гарантии, что не попытаются они снова вылазку свою предерзкую повторить?

Все склонились над картой. Загудели голоса. Обсуждались сроки, маршруты, места установки дозоров, засад.

Чаще других упоминалось на совете одно название – полуостров Гангут.

К концу мая шведский королевский флот был приведён в полную боевую готовность.

4. РУССКИЙ ФЛОТ ИДЕТ НА АБО

тот же день, когда в Стокгольме заседал военный совет, 19 мая 1714 года, оба русских флота – галерный и парусный – вышли из Кроншлота и взяли курс на запад.

Было раннее утро, и среди тех, кто оставался на берегу, почти не оказалось гражданского люда. Всюду зеленели мундиры: в дальнюю дорогу солдаты провожали солдат. Многие махали с пристани треуголками, войлочными шляпами, по не слышно было ни криков прощальных, ни обычного в таких случаях торжественного «ура».

Торжества все были волею царя прерваны ещё там, в Петербурге, и приостановлены – до возвращения, до победы.

Всего один только раз ударила сигнальная пушка и смолкла. Гром её над водой прокатился низко и тут же затих. И с моря отвечала Кроншлоту строгая, деловая, невозмутимая тишина, изредка прерываемая лишь криками загребных: «И-и р-раз! И-и р-раз!»

Вёсла в такт поднимались и дружно входили в тёмную студёную воду. Ровный рокот косых расходящихся волн, равномерное покачивание многих сотен людей, сидящих на вёслах, да гортанные крики чаек, тоже, как и люди, очень рано начавших сегодня хлопотливый свой будничный день…

Русская флотилия взяла курс на Гельсингфорс.

Шестьдесят семь галер и тридцать две скампавси! Девяносто девять небольших, но очень подвижных и хорошо оснащённых судов…

Они шли в кильватерном строю – строго друг за другом, гуськом. Каждое последующее судно должно было точно копировать маршрут предыдущего. Так распорядился генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, чтобы к моменту захода в шхеры на северном берегу залива не было у командиров галер растерянности и неясности в выборе курса, чтобы ни одна галера не села на мель, чтобы ни одна из них просмолённое днище не распорола об острый гранитный подводный камень.

А на самых первых галерах – для прокладки маршрута – опытные лоцманы специально посажены были. Из тех, кто плавал в этих краях уже не однажды.

Настоящий лоцман и край берега, и дно моря, как ладонь свою собственную, обязан был знать. Видеть сквозь воду, сквозь землю и сквозь туман.

Ибо дело ему доверено, участвуют в котором не десятки людей, не сотни, а тысячи…

Да, десант, идущий сейчас на Гельсингфорс и Або для соединения и совместных действий с корпусом князя Голицына, вместе с членами экипажей девяноста девяти скампавей и галер, насчитывал на сегодня в своих рядах без малого 16 000 человек. Целая армия шла на шведа в этот обычный, ничем особо не примечательный майский день. Шла не посуху, а по отвоёванным водам Балтики, закрепиться в которых только ещё предстояло Русскому государству – путём новых человеческих жертв, путём новых битв и сражений.

Русский флот шёл на запад…

Парусный – под командованием Петра – тем же галсом шёл, но левее галерного флота, по глуби. То есть шёл «мористее», как принято говорить. Паруса плескались, сверкая в утреннем ровном свете, развевался неспешный флаг на флагманском корабле, долго ещё различимый с уходящей кроншлотской пристани флаг. Личный флаг контр-адмирала Петра Михайлова. На него ровнялась, разворачиваясь по фронту, русская эскадра, призванная судьбою долг свой исполнить воинский – с честью и до конца. Лица солдат были мужественны и суровы. Многие из них понимали, что видят свою землю в последний раз…

Подойдя к Берёзовым островам, флоты разделились. Флот Апраксина пошёл в шхеры, а парусный, отсалютовав залпом флагмана из семидесяти орудий, взял курс на Ревель.

5. В ШХЕРАХ

рибалтийские шхеры…

Пока флот Апраксина шёл до них но чистой воде, многим, кто на вёслах сидел, плавание в шхерах представлялось гораздо более простым и спокойным, чем оказалось на самом деле.

Берег был почти рядом – то пологий, поросший сосновым лесом, берёзой, ольхой, то высокий, обрывистый и неприступно скалистый. Ка ночлег всякий раз останавливаться старались у финских поселений, хуторков, деревенек, деревянными постройками своими подходивших зачастую к самой воде. Крепкие выносливые дома в ту весну казались уснувшими, неживыми.

Капитан-командор Змаевич и генерал Вейде каждые двое суток сменяли друг друга на авангардных галерах. Пуще всего святого они наказывали солдатам своим никому из мирных жителей неудобства никакого не причинять. «Честь солдатская должна быть превыше любых соблазнов» – так говорилось.

Правда, об этом и раньше, ещё до выхода флотов из Кроншлота, был зачитан войскам высочайший указ, в котором среди прочего особо подчёркивалось, что никто из «десантных людей, а также из экипажных» права не имеет обидеть «ни малого человека, ни великого, ни даже бабу какую». Так же строго предписывалось «ни скот домашний, ни птицу, хотя бы и малую, со двора не сводить…».

Так что и без напоминаний со стороны отцов командиров помнили прекрасно служивые люди об этом. Помнили и исполняли, как одну из заповедей святых. И вовсе, кстати, не потому, что в конце указа веские слова стояли особо: «А паки сия обида всё же случится, виновному биту быть кнутом – для примерного осознания зловредности сего действа». Совсем не поэтому. Просто русский солдат, даже когда пояс ему приходилось затягивать туже, не приучен был мирное население притеснять.

А тем более тут, когда встречались то и дело на побережье разорённые войной хутора…

Выходили солдаты на берег, выпрыгивали через низкий галерный борт. Удивлялись немало, что уже начало июня, а в шхерном этом районе лёд всё ещё синеет местами вдоль побережья. Так, гляди, и сверкает на солнце, так и блестит! Это в июне-то!..

Люди бывалые объясняли: потому так, что мелко здесь и а больших пространствах и вода зимой до дна промерзает. Да и линия берега сама так извилиста, прихотлива – сотни тут заливчиков, бухточек и лагун: есть за что уцепиться льду крепко, хоть и золотистый июнь приспел.

Да и глыбы торчат гранитные из воды там и тут – словно кто специально их разбросал. Словно для того они тут и стоят, чтобы к берегу не всякому кораблю пристать возможность была.

Тут не то что большому линейному кораблю или, скажем, фрегату не подойти, тут и меньшим-то – хоть корвету, хоть бригу, хоть клиперу – дорога закрыта.

Ну а кроме торчащих глыб, островки небольшие, тоже гранитные, мхом да кустарником частым поросшие, – те десятками разбросаны беспорядочно по желтовато-свинцовой воде. Так что и галере, и скампавее тоже иной раз волчком крутиться приходится, чтобы правильным маршрут угадать.

И к тому же льдины, что от берега, чуть подтаяв, оторвались, тоже бьются тут друг о друга, ходят малыми кругами неспешно, словно ждут, пока июнь лучами солнечными прямыми их порастопит, если не найдут в круговерти этой прохода сами – к большой воде.

Словом, дорогу в шхерах сладкой не назовёшь. Тут она извилиста и замысловата, как тропинка в лесу.

…Иван Рябов, солдат, невысокий, но кряжистый, крепкий, лет сорока, тоже выходил на остановках на берег, как все. Землю пробовал – твёрдую, сопливую – башмаком, после шляпу снимал, крестился размашисто на малую церквуху чужую, торчащую верстах в трёх на невысоком пригорке. Округу всю осматривал постепенно, успевая схватить взглядом пытливым ровные ряды сосен, годных хоть сейчас и на мачту корабельную для фрегата – только ветви обрубить да окорить топором, – и на постройку крепкой крестьянской избы…

Потом думать начинал привычно, что избы, мол, немного опосля начнём ещё строить, а сейчас зело требуется пока что шведа разбить и развеять. Ежели, конечно, к постоянному миру государю российскому, Петру Алексеевичу, склонить его переговорами не удастся.

Потом снова смотрел, видел скудную каменистую землю под мохом, чуть подале – поле непаханое, хотя на дворе июнь, и шумно вздыхал..!

Подходил с товарищами своими к одному из крепких, рубленных умело домов, любопытствовал, как строятся местные незнакомые люди, как кладут баньку и обустраивают подворье.

Жителей, однако, никого видно не было.

Всё на хуторе том стояло брошенным и пустынным, зарастало обильно крапивой жгучей и размашистым лопухом.

Но служивого человека теперь это уже, пожалуй, даже не удивляло: прогнала давно, видать, отсюда война людей, далеко, вглубь куда-то – за долы и густые леса. Всех сняла с места, о ком, как Рябов крепко запомнил, ещё прежде в высочайшем указе том говорилось – «и малого человека, и великого, и даже бабу какую»…

И вчера на хуторе, на стоянке, тоже было мало народу, а сегодня уж и вовсе никого – пустота…

Размышляя невесело про царёв тот высочайший указ, что вот – надо же, гляди, – не к кому его порой применять, Рябов памятью своей осторожной вдруг опять туда, в Кроншлот, перенёсся. Вообще-то не любил он без дела прошлое своё ворошить: слишком часто оно горьким, прошлое-то, оказывалось.

Но тут – вспомнил…

Перекличка шла последняя перед посадкою на галеры. Все хозяйство опять же – в сотый раз уже, поди, – проверялось: что ещё не погружено, не увязано с ночи, не забыто ли чего на пристани – из вооружения, провианта…

Потом замерли вдруг войска и дыхание многих тысяч людей, кажется, уж совсем прекратилось: государь шёл вдоль фронта. На правом фланге стоял гвардейский Семёновский полк, за ним – гвардейский Преображенский, после тот, в котором Рябов служил, Ингерманландский.

Возле первых двух полков Пётр часто останавливался: многих солдат здесь он знал лично, по именам. Более двадцати лет назад, мальчишками деревенскими, вместе они с будущим царём службу свою начинали – в его «потешных» войсках. С детских игр начинали изучение военного дела. с деревянных ружей и шпаг. Скольких солдат уж и нет теперь – в сражениях полегли бесконечных, головы за Россию сложили, за неприступность её исконных границ…

Около Ингерманландского полка Пётр остановился один только раз. Но, остановившись, стал подробней вдруг всматриваться в лица первой шеренги… Потом сделал скорый шаг к Рябову. Спросил быстро, чуть нахмурив густые чёрные брови, и с интересом:

– Откуда, солдат, мне так знакомо лицо твоё?

– По Архангельску, знамо, государь великий! – выдохнул разом Иван и опять застыл, не моргая и стараясь прогнать от горла предательски подкативший комок.

– По Архангельску, ишь ты! Постой – как фамилия?

– Рябов.

– Точно! Рад тебя видеть… Но как же?.. Тут-то как? Точно! Я же_? мнится, тебя от всех повинностей, тако же и от всех налогов освободил… Почему же ты здесь?

– От повинности, государь, служить верно Отечеству своему меня и сам господь бог не может освободить, – тихо, но с достоинством ответствовал Рябов. – Я от первого корабля с Архангельской верфи следом за тобою иду.

– Ну! – ахнул радостно Пётр. – А не ранен?

– Почему же не ранен? На реке Пелкиной немного задет… Да чуток под Полтавой…

– Так ты, брат, и под Полтавою был?

– Был, а как же!

Пётр смотрел удивлённо на Рябова, положив ему обе руки на плечи. Потом обпил, сильно наклонившись к солдату, и трижды расцеловал. Отойдя затем к середине строя, крикнул громко, чтобы слышал весь полк:

– Воины! Вот с которого человека примеру много берите! и перстом указал на Рябова. Сей солдат стоит среди вас. жизнью своей доказавший: кто к знамени российскому присягал единожды, у оного и до смерти стоять должен!

Крикнул и скорым шагом дальше пошёл, высоко неся голову и глядя на ряды солдат с гордостью и заметным волнением. Но так крикнул, что сердце каждого солдата дрогнуло в ответ и даже будто забилось чуть чаще. Словно дрожь прошла по рядам, и тут же снова выровнялись ряды…

Рябов и те, кто рядом стояли, успели, правда, ещё услышать слова, сказанные Петром кому-то из свиты:

– Нет, теперь я премного уверен, что с такими вот молодцами брату нашему Карлу и на море не совладать!

Рябов вспомнил всё это сейчас и даже усмехнулся слегка. Вспомнилось теперь вдруг средь прочего и то, как сердце в пятки ушло, когда государь великий именно возле него, возле Рябова Ивана, остановиться изволил. Испугался тогда изрядно, сам не зная чего. В стольких был сражениях и боях – страху сроду не ведал, а тут…

Он опять усмехнулся.

По всему выходило, что на поле бранном, под картечью, под пулями, храбрым быть много легче, чем вот так – с государем недоступным, с глазу на глаз…

На одной из первых стоянок, это когда уже шхерами шли, у костра, где Рябов и товарищи его, отужинав, ко сну отходить собирались, появился внезапно капитан их полка Бакеев. Подошёл, потыкал веткой в огонь. Ночь в июне была светлая здесь, не долгая, но огонь – для просушки вещей, для варки чего – всё одно допоздна держали. Кипяток в котле бормотал порой до нового дня.

Объявил Бакеев солдатам, что теперь, выйдя в море, числятся они уже по арматурному списку не к пехотным полкам приписанными, а к морским дивизиям, образующим ныне армейский флот. Не матросы ещё они. по уже и не просто солдаты, а как бы пехота морская – так было приказано понимать.

Солдаты слушали и кивали головами согласно, после сытной гречневой каши баловали помаленьку нутро крутым кипяточком, макая в него крепкие душистые сухари.

Тут Бакеев, вроде случайно, и Рябова разглядел…

Слово за слово, как да что, потекла постепенно беседа у них, к которой прислушивались многие из рядом сидящих с нескрываемым любопытством.

Очень интересовался, как выяснилось, Бакеев, где это и когда, со стати какой у Рябова тесная такая дружба с государём произошла. Вроде бы и неприметный с виду солдат, как все: и в морозы со всеми мёрз, и болота, и речки ледяные форсировал, и гранит не лучше других киркою дробил при строительстве укреплений… Делал то есть всё, что делали и другие.

Но вот поди ж ты – подходит давеча к нему попросту государь великий и лобызает трижды, при всех… В чём причина тут, расскажи, мол.

– Э-эх, ваше благородие, – шумно вздыхает Рябов. – Жизнь пережитую рази расскажешь?.. Рассказать, так это ж её, бродяжью, опять как бы заново прожить надоть. А где ж тут? На войне оно каждый божий день новую жизнь приходится начинать. А которая сзади… да бог с ней!

Но уж тут и другие солдаты с интересом видимым вкруг костра кружком разобрались: расскажи да расскажи, дескать, Рябов, чего уж там – потешь солдатскую душу.

– Ну, да ладно, – говорит вдруг Рябов, будто решившись, и даже бьёт себя по колену широченной ладонью. – Только выдумки какой не будет в рассказе моём, это сразу предупреждаю. Я ведь со шведом, почитан, треть жизни своей воюю…

Он подумал с минуту, словно прикинул что-то, поглядев на огонь, затем продолжал:

– Да, всё точно. Это мне теперь сорок два, а в тот год только-только двадцать девять исполнилось. Грамотен был немного, разную цифирь понимал. Плотницкой работой в городе Архангельске промышлял, при верфях Соломбальских. Был в те годы там уже «Апостол Павел» на воду спущен. Не большой особо, а двадцати четырёх пушчонках фрегат… А уж в том вот году, как тот случай со мною произошёл, в семисот первом то есть, в точности такой же июнь стоял над землёй и такая же точно светлая ночь была в тех краях, только туманней. Даже не мочь уже, верней, а раннее утро. И хотя тринадцать уж минуло лет, не поверите, братцы: вот закрою сейчас глаза – и как будто заново всё опять вижу. Будто всё это вчера со мной было…

Кто-то подложил в костёр ещё веток. Загудел слегка, забегал огонь. Блики светлые с новой силой отразились в глазах. Лица были строго напряжены. Рябов словно занавесочку какую поднял над прошлым, всех туда передвинул…

6. ПОДВИГ ИВАНА РЯБОВА

том году точно таком же июнь стоял над землёй и такая же светлая мочь была, только туманней.

Даже не ночь уже, мерное, а раннее утро. Мирно спала округа. На востоке начинал уже алеть край неба. Тихо было – ни птичьего пенья, ни ветерка.

В этот ранний, утренний час по реке Двине вдоль берега шла медленно плоскодонка. Два человека, сидящие в ней, не перекликались, не разговаривали почти. Каждый занят был своим делом: Рябов грёб, а напарник его, Борисов, перевесившись тяжёлым телом через корму, распускал потихоньку сеть.

Нос лодчонки был сильно задран, Рябову было трудно грести, но большого хода, пока сеть шла, не требовалось. Надо было только заводь неглубокую перекрыть, закрепить второй конец сети, место понадёжней запомнить, да и собираться домой.

До ушицы охочий, Рябов заранее уже с удовольствием предвкушал, как они с товарищем проспят где-нибудь в сторонке три-четыре часа, до первого петуха, покряхтят для виду, прогоняя скорей зевоту и воскресную тяжёлую лень, и потом вновь вернутся сюда – жирные лепёшки лещей из сети выпутывать, собирать улов.

Вот такая, значит, у них в ту ночь рыбалка была…

«Мы с тобой на Двинку ходим, как баба на огород», – смеялся иной раз Рябов, на вёслах сидя, пока верный товарищ его, Борисов, разве только что не мурлыча от восторга и от усердия, одного на другим кидал золотистых тугих лещей в объёмистую корзину, сплетённую из ивовых прутьев.

– Вот и всё, – сказал наконец Норисов, закрепляя осторожно верёвку на вбитом ещё с вечера шестике, торчащем из воды всего на вершок. – Всё!

И он обернулся.

И тут же Рябов увидел, как брови напарника поползли изумлённо вверх.

– Глянь-кось! Что это?

Рябов резко обернулся через плечо и едва не выронил вёсла: из тумана деловито летела к ним шлюпка, полная вооружённых каких-то людей. Плавно шла и бесшумно, как тень ястреба в полдень над поляной морошки…

Через три секунды шлюпка рядом была, и в борт лодки перепуганных рыбаков разом вцепилось уверенно несколько дюжих рук. Хрустнуло и негромко переломилось левое рябовское весло. Мигом с кормы привстали двое в синих мундирах: беспорядочные удары в днище лодки штыками, и плоскодонка быстро стала наполняться водой.

Рябова и Борисова грубо втащили в шлюпку. Оба они вдруг поняли сразу, форму чужую вблизи увидев, что перед ними – шведский десант.

Вот она тебе и рыбалка!..

Через полчаса на палубе галиота рыбаков уже допрашивал с пристрастием офицер.

Кто такие? Откуда?

Отвечал Димитрий Борисов. Глуховато, не торопясь.

Юркий низенький переводчик заглядывал ему в рот, каждое слово вмиг старался схватить, прямо с кончика языка. Так и вился вокруг, как назойливый нудный шмель.

Тут через какое-то время не выдержал Рябов. Вы-то, мол, сами кто будете и откель?.. И что надо в водах наших архангельских, на не заявленных кораблях?

Страшный удар в лицо был немедленным ответом ему. Да ещё слова замахнулись прикладами двое, но пока не ударили. Рябов вытер кровь рукавом рубахи, зло сплюнул и приготовился помирать. Не таким, правда раньше представлялся ему собственный смертный час.

Офицер что-то вновь загудел, гортанно залопотал, взад-вперед стал прохаживаться перед пленниками, руки за спину заложив. Потом стал против Рябова, ткнул его в грудь пальцем брезгливо, снова что-то спросил.

– Вас обоих одно спасёт, – сказал переводчик. – Если корабли сумеете к Архангельску провести.

– Так бы и говорили, – поспешно воскликнул Рябов, словно боясь, что Димитрий с ответом опередит его. Ведь Борисов пришлый был, из сезонников временных, ярославский, а сам Рябов в этих краях родился, рыбачил всю жизнь и уж что другое, а местность и фарватер Двины от устья как свои пять собственных пальцев знал. Так что сейчас Борисов его с ответом упредить не успел.

А Борисов, действительно услыхав такие неожиданные рябовские слова, и вправду хотел было локтем в бок товарища своего толкануть или сказать даже – что ж ты делаешь, мол?.. Но Рябов тут повернулся и так ему в глаза посмотрел, что Димитрий и язык прикусил.

– Корабли провести к Архангельску – дорого стоить будет, – веско сказал затем Рябов и даже ногу одну отставил. Приободрился, стало быть. Но швед, когда фразу ему переводчик поспешно не ретолмачи л. снова к носу Ивана кулак волосатый сунул. Видел, мол?

– Жизнь вам будет наградой, если корабли проведёте…

Коротко так сказал оп и веско.

И пошагал вдоль палубы на тонких журавлиных своих ногах, даже не оглянувшись.

А Ивана с Димитрием в палубной надстройке запереть пока приказал…

В полутьме очутившись, стали Рябов с Борисовым скорый совет держать. Сколько же кораблей всего могло шведских с моря прийти и что делать теперь?

– А я было уже о тебе думать начал грешно. Прости, брат, – сказал Димитрий, потупившись, и тяжко за мол к. Что тут можно было придумать?

– Ладно, – сказал Рябов, – бывает… Главное, чтобы не разлучили нас… Одному-то помирать как-то, знаешь ли, не того… У меня это на людях получается справней.

– У меня ещё тоже… коза не доена дома, – в топ ему отозвался Борисов. – Так что помирать погодим! Не сегодня!.. – И он усмехнулся. После паузы продолжал: – Вот что думаю… Как нас выведут на свет из этой клетухи, мнится мне, надо в воду скорее прыгать да к крепости подаваться. Лично я саженей на двадцать смогу уйти под водой.

– Ну и что? И я тоже… А как вынырнем, всё одно из ружей достанут. Мы же будем – как на ладошке… И пальбы ружейной в крепости отсель не услышат – больно уж далеко… Нет, тут другое потребно.

И они наклонились ближе друг к другу.

Через час, когда совсем рассвело, их снова вытолкали на палубу. Обращались грубо, бесцеремонно, не как с лоцманами – как с пленниками. Но что уж тут сделаешь? Терпеть приходилось…

Когда рассеялся над неширокой Двинской губою последний туман, Рябов поглядел за корму и ахнул и товарищу тотчас молча кивнул: гляди, мол…

За мыском стояли на рейде ещё пять шведских парусных кораблей: три галиота, две шнявы. И у каждого судна пушки грозно торчали из портиков, с обоих бортов.

Но, однако, не пушки сейчас двух пленников в тягостное уныние повергли и не количество кораблей. Дело было хуже гораздо: в это утро на мачтах всех шести неприятельских шведских парусников были подняты дружественные России голландские флаги!

Тут уж Рябов и богу, и чёрту сразу поклялся, что задуманное с Борисовым дело до конца доведет. Пусть хоть даже и вправду жизнь теперь придётся отдать…

В устье Малой Двины вошли три корабля – два галиота и шнява. Остальные ждали на рейде.

Рябова и Борисова не разлучили. Под охраной шести довольно рослых и угрюмых солдат стояли они на палубе флагманского галиота и командовали рулевому, какой держать курс. Слева по ходу судна виден был мыс. обильно поросший лесом. Предстояло обогнуть его. Дальше, до самого Архангельска, шел прямой путь, вверх по реке.

Рядом с Рябовым стоял переводчик. Как-то уж само собой получилось, что шведы за старшего лоцмана именно Ивана признали. Насторожённо, внимательно ловил переводчик каждое его слово, тут же рулевому переводил. Сам всё старался Рябову в лицо заглянуть.

"Ежели в воду придётся прыгать или хуже чего, – между делом думал Рябов, поглядывая чутким взором по сторонам, – надо будет постараться гниду эту, переводчика, с собой прихватить. На том свете зачтётся, глядишь, добром…»

Сразу за мысом расположены были слева батареи Ново-Двинской крепости, о которой шведы, разумеется, ещё не знали… Крепость эта, заложенная по приказу Петра вскоре после неудачи русских войск под Нарвой, ещё достраивалась, но пушки были уже хорошо пристреляны. И ещё одно тут было, о чём шведам и в голову прийти не могло: перед самой крепостью мель тянулась обширная, на небольшой глубине. Коварная песчаная мель, обходить которую кораблям, идущим в Архангельск, с осторожностью приходилось великой. Потому-то опытные лоцманы постоянно суда здесь и сопровождали.

Только-только вышли из-за поворота, Рябов и Борисов незаметно переглянулись: пора!

Тут же Рябов показал рулевому, что надо резко брать влево прямо без переводчика, сам к нему обратился да ещё жестами словам помогать начал: мол, скорее, скорее!

Рулевой послушался, а переводчик не на шутку разволновался: пушки увидел на берегу. Закричал сразу что-то резкое капитану, да поздно было. Грохот тут раздался великий, затрещала обшивка у галиота. Галиот на всём ходу словно в стену невидимую упёрся. От удара грот-мачта переломилась и рухнула вперёд, погасив фор-стаксель и кливера. Разрывая спасти, накренилась бизань. Ветер продолжал надувать на ней паруса, отчего судно, не имевшее теперь хода, стало медленно клониться на левый борт.

Второй галиот, чтобы избежать столкновения с флагманом, влево взял ещё резче, к берегу рванувшись почти под прямым углом. Внезапный тупой удар при посадке судна на мель бросил на палубу растерявшуюся команду.

Лёгкая шнява, идущая следом, с треском врезалась в корму галиота.

В Ново-Двинской крепости ударила в сей же миг караульная пушка. Выло видно, как к орудиям бегут бомбардиры, – многие в одних рубахах. без шляп. Три застрявших корабля стали теперь под дулами, как фанерные мишени на полигоне. Бомбардиры были хорошо обучены, опытны.

Рябов и Борисов были уже у борта, когда за их спинами грянул раскатисто ружейный залп. Щепки от борта сверкнули, как искры. Борисов был сразу убит. Рябов ранен в предплечье. Падая в воду, он ещё не был уверен, что сумеет вынырнуть на поверхность.

Вынырнул, однако, поплыл.

И тут же вода вспенилась вокруг от десятков пуль. Гибли три корабля, но шведам, казалось, важнее было лоцмана своего коварного добить, не позволить ему добраться к своим. Очень уж они ему доверились – просто беда! А он их, гляди, на мель сунул. Так что надо добить…

Рябов нырял – насколько хватало дыхания. Снова ранен был – теперь в ногу.

Оказавшись на поверхности, слышал только гром пушек с той и с другой стороны. Смертная дуэль завязалась, свистела картечь. Шведы подавить старались русские батареи. Потому как понимали: под огнём им с мели не сняться.

Рябов плыл, то глубоко ныряя, то вновь показываясь на поверхности, – насколько хватало сил. Вскоре в глазах темнеть стало. Потом красные большие круги пошли, мутноватые, как закатное солнце.

Понял явственно: не доплыть…

И когда уже в последний раз, с жизнью уже прощаясь навеки, правую руку отяжелевшую вперёд кинул, вдруг наткнулся на что-то… Веки с трудом разлепил: весло…

Да, ему протягивали весло. А уж лодку, подошедшую на помощь из крепости, он сознанием своим воспалённым как будто и не воспринял. Просто не видел её.

За весло ухватился, однако, с цепкостью небывалой. Ухватился так. что пальцы судорогой свело. Слышал, как переговариваются гребцы, подбадривают: держись, мол. Чьи-то крепкие руки через борт помогли перевалиться и уложили на дно.

Очнулся Иван Рябов на берегу. Перевязанный, он лежал прямо на траве, внутри крепости, у кирпичной степы. Под голову ему что-то мягкое подложили, должно быть, скатанный плащ.

Очнулся и сразу одного из офицеров, что у амбразуры стоял склонённый, покликал. Иевлев это был, капитан. Рябов сразу узнал его. встать пытался, да где там! Иевлев сам на коленки опустился ухо подставил.