Текст книги "Как на Дерибасовской угол Ришельевской"
Автор книги: Валерий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Через час Лабудова перевели в пустую двухместную палату для окончательно выздоравливающих, где его посетил представительный мужчина. После его ухода Лабудов с большим удовольствием смотрел на цветной телевизор, переводя с него взгляд только на тумбочку, где стояла бутылка «Пепси-колы» рядом с плиткой шоколада.
– Больной, вам «уточку» не надо? – проникновенным голосом спросила Лабудова мягкой тенью скользнувшая в палату сестра, которая еще недавно безо всякого почтения ковыряла его зад тупой иглой.
– На кой мне утка, – заметил Лабудов командно-административным голосом, – индейку неси.
– А завтра мы вас выписываем, – сглотнула слюну медсестра.
– Что такое? – встревожился блаженствующий Лабудов.
– Главврачу позвонили из горздравотдела. Сказали, чтоб вас перевели на амбулаторное лечение.
– Ладно, – буркнул Лабудов, – гавкни главврачу, чтоб пулей ко мне.
– Одну минуточку, – улыбнулась медсестра и выскочила из палаты с такой силой, будто сама себе сделала прививку.
Лабудов уцелевшими зубами сдирал шкуру с апельсина, размышляя над тем, что жизнь иногда бывает прекрасной.
* * *
Кок и Санитар в предчувствии засады крались к автомобильной стоянке с таким напряжением, будто им предстояло выкрасть генерала Макинтоша на вражеской территории, а не увести какой-то поганый «мерседес». Но при этом они швендяли своими шкарами по асфальту так, что где-то в километре залаяла собака. Услышав ее позывные, Кок и Санитар одновременно выхватили оружие. И вот тут-то бандитов заметил сторож, который ошивался возле своей будки. Увидев металл, грозно сверкнувший в лучах тусклого прожектора, он со скоростью стайера влетел в свою будку, молниеносно провернул ключ в замке и закрыл дверь на задвижку. А потом сел спиной к окну и стал до того тщательно изучать передовую в «Правде» о влиянии творчества Леонида Ильича Брежнева на западноевропейскую литературу двадцатого века, что на все остальное ему было забить болт.
Спустя какой-то час Панич уже ощупывал бока своей машины, а Кок с Санитаром, перебивая друг друга, рассказывали, с каким риском для жизни они выкрали эту машину. Рассказывали до тех пор, пока не выбили из разомлевшего от счастья Панича пачку денег толщиной с конец пожарного шланга.
* * *
Борис Филиппович Поздняков сидел в своем подвале и сильно злился от того, что во время боевых действий перестал общаться с прекрасным, которое волочили ему в Одессу изо всех уголков нашей необъятной родины в рабочее время и с отрывом от производства. Поэтому он тщательно реставрировал револьвер своего папаши, чтобы успокоить расшалившиеся с годами нервы.
– Послушайте, Макинтош, – сказал Борис Филиппович, когда старый, потерявший вороной цвет, но очень счастливый наган был вылизан, как Софа Лорен перед выпускным балом в семьдесят пятой школе, – мне кажется, что с этим бездельем надо таки – да кончать.
– Вы хотите нанять самолет, чтобы он сбросил сурприз на Пушкинскую улицу? – спросил Макинтош, угрюмый как всегда, но довольный тем, что последнее слово в споре с Паничем пока оставалось за ним.
– А что, возможен такой вариант? – живо поинтересовался Поздняков.
– Знаете, с тех пор, как Пайчадзе нанял подводную лодку, чтобы привезти в Одессу свои мандарины, я уже ничему не удивлюсь, – заметил в ответ не по делу Жора.
– Значит вариантов нет, – разочарованно буркнул Поздняков. – Кроме одного. Пора вкрутую заняться тем, что держит Панич на свой черный день у этого недоразвитого Рембрандта. Или зачем наша разведка продолжает получать свои проценты?
– Я думаю, что и у Панича такие ребята не без дела, – подумал вслух осторожный Жора, – но все лепится на том, кто рискнет первым. Хотелось бы, чтоб это сделал Панич.
На свою голову Жора оказался прав. Пока он доблестно строил подвальную оборону, не решаясь набежать на редут, где по-гренадерски расположились братья-пиротехники, сильно рисковавший своим тощим прикрытием Панич решил развивать успех. Тем более, что балабол играл за его команду и коллекционер убедился в этом, хотя Акула ни о чем не хотел заикаться, пока не слупил с сына Я Извиняюсь штуку, которую нажил с помощью безрукого Пушкина. Перед тем, как покинуть панический бастион, Акула рассказал наследнику Я Извиняюсь всего за десять процентов от будущих сокровищ Позднякова, где тот держит фамильные бриллианты фирмы Панич.
Кок и Санитар тут же поскакали предупредить братьев Николайченко, чтоб они готовились к высадке поздняковского десанта в музее и пообещали прислать подкрепление. Братья Николайченко, которые к тому времени от длительного общения с Рембрандтом наблатыкались всяких научных терминов, заявили, что лучше вместо подкрепления им бы прислали побольше водяры. Потому что возле этой гадости в рамах, где они теряют столько полезного времени, местами начинает тошнить. Во взгляде за искусство Кок и Санитар были с ними солидарны, как пролетарии всех стран. Несмотря на работу у Панича, они были твердо уверены, что только кретины могут платить ему столько денег за какую-то картинку, когда на них можно было бы пить до полного цирроза. Тем не менее Кок с Санитаром считали западло покупать братьям горючее из тех денег, что откинул хозяин. К тому же, им нужно было взять поутру сонного и теплого Петридиса, у которого Поздняков прятал то, что, по мнению Панича, ему и даром не нужно.
Пользуясь глухой ночной порой, балабол Акула побежал в дурдом. Только не на Слободке, а тот, что рангом пониже, на Свердлова улице. Дурдом в народе так и назывался «свердловка», хотя этот самый Яша, в честь которого обозвали ни в чем не повинное здание, сходил с ума совсем в другом городе. В этой самой «свердловке» проходил курс интенсивного лечения сын Паши Петридиса Толик. Когда он проходил свидетелем по одному интересному делу, то с первых минут раскрутки стал догадываться: если свидетель чем и отличается от обвиняемого, то только вопросом времени. Нервы у Толика не выдержали, он перепсиховал и стал местами терять память. И менты, чтобы поскорее их важный свидетель дал нужные, как горный обвал, показания, поместили его там, где лечат память. Самое интересное, что дело уже заканчивалось и без показаний Петридиса: при желании наше гуманное правосудие могло влепить до хер с конфискацией имущества даже за переход улицы на красный свет. А Петридис все равно ни черта не мог вспомнить. Ни как зовут его папу, ни погремушку, которую врач пять минут назад крутил перед его носом. Он даже не играл с другими психами у домино, потому что напрочь не помнил, какие цифры надо прикладывать друг к другу. Словом, наглядно доказывал, что он внук своего родного склерозного дедушки.
И вот к этому очередному болящему не без труда темной ночью продирается Акула. И находит его в кабинете врача, где идет игра в преферанс по рублю за вист, потому что Гиппократ заранее знает, с какой силой ему будет валить черва, наповал убивающая остальные масти. И когда Акула спокойно ждал окончания азартной партии, доктор от своей наглости объявил «мизер» с тремя пробоями и предложил страдающему провалом памяти Петридису записать его карту. В ответ на это оскорбительное для каждого нормального игрока заявление, Толик обиделся до такой степени, что, позабыв, с кем шпилит, ловит бестактного мозговрачителя и цепляет ему такой «паровоз», на котором можно без остановок ехать от «свердловки» до Слободки. Огорченный врач выскочил из кабинета делать обход, а Толик запросто достал из его стола бутылку лекарств с пятью звездочками на этикетке и стал распивать эту микстуру с балаболом Акулой, несмотря на то, что когда-то сильно на него обиделся.
В свое время Акула, перед тем как поздравить Толика с днем рождения, долго выбирал ему подарок. И наконец выбрал. Он поехал на Староконку и всего за гривенник купил маленького, но уже довольно вонючего козленка. А Толик же пока этого не знает. Он стоит у дверей и собирает конверты с каждого, кто прется к нему закусить и особенно выпить. Тут заявляется Акула и не бросает через плечо хозяина голодных взглядов на стол, вокруг которого гарцуют другие гости, всем своим видом показывая, что он им до жопы, а главное именины Петридиса. Балабол достал целый мешок козлиного блеяния, а Толик даже не делает вид, что дорог не такой клевый подарок, а внимание до его юбилея. Но кто в Одессе обижался на Акулу за его хохмы? Только малахольный Шапиро, который устраивал людям более главные, чем акулячие, мерзости. А Акула шворкает имениннику, что козел своей шкурой со счастливой мастью принесет Петридису такой фарт, о котором может лишь мечтать абитуриент-еврей перед сдачей экзаменов в университет. И пусть только попробует Петридис вынуть из дома этот подарок, так по сравнению с ним последний нищий будет самым фартожопым на свете. И суеверный Толик уговорил сам себя оставить эту радость на балконе. А в самом деле? Если у других в хатах живут обезьяны, собаки и прочая фауна, так что этот козел по кличке Вася хуже их гадит?
А уже на следующий день балабол нес по всему городу тем, кто не блевал после попойки у Толика, что у Петридиса появился младший брат Василий Павлович. И Паша Петридис любит своего младшего сына куда больше Толика, потому что тот пока не умеет разговаривать. Самое смешное, что Паша Петридис таки-да привязался к козлу, нежнее, чем к собственному произведению. Хотя бы потому, что козел в отличие от сына, только вонял и гадил, а все остальное – сплошное удовольствие. Толик в противовес от козла гадил, где попадя, когда был сильно пьяный, а не только на балконе, как Вася. Зато когда Толик открывал от своих дел рот на папу, так блеяние козла было Паше лучше всякой «лав стори». Вот так они и жили – Толик, Вася вместе с дедушкой, папой и мамой мадам Петридис, которая в отличие от мужа была одинаково довольна обоими сыновьями. А средний Петридис, который только тем и занимался, что прятал в хате уже поздняковское добро, от не хер делать тренировал козла и уверял Толика, что у него мозгов гораздо меньше, чем у Васи. Тем более, что Вася радостно блеял, когда Паша спрашивал «Пойдем, где были вчера», а Толик бы ни за что уже не мекнул на такой вопрос, потому что исстрадался от провалов своей памяти.
И тем не менее, больной на всю голову Толик резко вспомнил за дедушку, папу, маму, а не только подарок Васю, когда балабол Акула с серьезным выражением на своей наглой морде предупредил, что с утра пораньше на его хату припрется пара гнедых, чтобы освободить от пыльного налета всякую утварь.
Толик без особого труда уболтал врача разрешить ему отнести утром родителям торт в связи с годовщиной смерти его бабушки. Доктор заартачился, что Толик сильно больной и игра еще не доиграна. Когда Петридису крупно не повезло в очередной раз врач заметил, что состояние Толика немного улучшилось, а менты уже редко стали спрашивать, не прибежала ли его память назад в голову. Поэтому он может побывать дома, где семейная обстановка благотворно повлияет на дальнейшее лечение.
Когда все нормальные люди ложатся спать после бурно проведенной ночи, чтобы потом с новыми силами не знать, чем бы убить день, балабол ухмылялся напротив несгибаемого Макинтоша и уставшего от битв Позднякова.
– Все-таки вам повезло, что я приплыл у ваш берег, – важно докладывал им Акула, – завтра утром Панич шлет людей до Петридиса. Я прикинул член к носу и понял, что надо подкрепление.
– А людей мало, – сам себе сказал Поздняков.
– Я и говорю, – обрадовался Акула, – поэтому дернул туда малого Петридиса. Вы представляете себе, что сделает этот малахольный, когда постучат у их двери?
Макинтош и Поздняков переглянулись.
– Только больше не бери командовать, – предупредил балабола в общем-то довольный Макинтош, – ты должен делать, что я скажу. Сейчас я скажу – ты с песней решил всю комбинацию. Молодой Петридис действительно придурковатый на все рыло. Хотя менты и мечтали о другом. Ему только в дурдоме место, если говорить прямо. Но чтоб тебе не казалась жизнь раем, узнаешь, куда потом спрячет вещи Бориса Филипповича Панич. Если, конечно, его босяки выживут перед тем, как Петридиса увезут назад в дурдом.
– Мы не сильно рискуем? – спросил Поздняков, которому не очень хотелось, чтобы бриллианты Я Извиняюсь вернулись к прямому наследнику. Кроме того, Панич, конечно, дурной, но не до такого же завихрения, чтобы хранить ценности на своей хате. И Борис Филиппович сильно переживал, что балаболу во втором варианте не удастся узнать, где конкурент спрячет на самый черный день то, чем на свою голову рискнул очень хороший, потому что покойный Я Извиняюсь.
– Мы рисковали родиться в этой стране, – успокоил Позднякова Макинтош, – что тогда говорить за всякие мелочи.
Акула молча кивнул головой в знак солидарности, а его морда расплылась в дежурной улыбке. И было отчего; во время беседы Макинтоша с Поздняковым балаболу удалось стянуть у Бориса Филипповича небольшую антикварную вещицу с крупным рубином.
* * *
Когда утро защебетало на улицах под метлами каждого седьмого дворника, Кок с Санитаром уже были готовы доказать всем Петридисам на свете, что они умеют отрывать клады даже под паркетом. Они учли, что молодой Петридис в больнице, его мамочка, как всегда с утра пораньше, пойдет прочищать горло на Привоз, а дедушка попрется на румынскую границу. Потому что дедушка Петридис не помнил, как его зовут из-за фамильного склероза. Он в упор не узнавал даже себя в зеркале. Зато у него была одна-единственная обязанность: каждое утро выходить на румынскую границу. Дедушка Петридис уже много десятилетий завязал со службой в погранвойсках, но тем не менее из всех его привычек осталась только эта. Так что старый Петридис мог забыть снять штаны перед посещением сортира, но свой военный долг по охране границы от коварных румын – никогда. Значит, в доме останется только Паша со своим козлом Васей. Такой расклад два на два Санитару с Коком даже очень подходил.
Кок вежливо постучал у двери и, не дожидаясь вопроса, стал отвечать что-то насчет срочной телеграммы. Тут дверь без шума и пыли раскрывается и вместо Паши или Васи он видит перед собой Толика. Толик держит в своей лапе не карандаш, чтоб расписаться о получении телеграммы, а вовсе тяжелый дручок. И без всяких приглашений лепит этим автографом Коку по голове, что он тут же становится на четыре копыта, как Вася, и бодает головой в дверном косяке. А в это время Санитар, не дожидаясь, пока Петридис оставит свою роспись и на его ведомости между ушей, наглядно стал доказывать, что он может справиться даже с профессиональным психом. Санитар прикрывает приходящего в себя Кока и вместе с Толиком кубарем закатывается в хату, откуда уже подтягивает тылы Паша. Тут дедушка, еще не вылезший на охрану государственной границы, рвет с бока несуществующую шашку и орет «Застава, в ружье!». Все ему ясно, хотя Кок с Санитаром скорее сошли бы за вяленый чирус, чем за сильных любителей мамалыги. Но, кроме своих румын и их границы, у дедушки в голове ничего нет. Поэтому он радостно бьет с тыла родного Пашу по куполу и тот откатывается от нейтральной полосы между кубарем на полу и обеденным столом. Дедушка Петридис, исполняя свой военный долг, с одинаковым удовольствием лупил и по внуку, и по гостю, потому как те вцепились один в другого так дружно, что у них не хватило сил даже прикрыться от старого погранца. Хотя Толик немного радуется, что Санитар берет верх в схватке.
Очухавшийся Кок перешел в наступление на воина Петридиса со стороны румынской границы и дедушка тут же надолго вырубился с чувством исполненного до конца долга.
Но Кок не ожидал ответного удара со стороны Паши, который наглядно доказал: в умелых руках мясорубка пригодится не только котлетам. Кок с ходу сделал вид, что он находится в одном строю с тем, кто зорко следит за поползновениями румын. В это же время к ним присоединяется Толик. И Паша остается один на один с Санитаром, который, растопырив в сторону синяки и руки, прет на него, как паровоз на мадам Каренину. Паша совсем дедушкиным голосом кричит «Фас!» и у Санитара начинают бегать глаза поперек лица: иди знай, может, кроме Васи в доме еще живность есть. Он перестает обращать внимание на Пашу, вынимает нож и становится в третью позицию. Ждет, когда на него выскочит то, чему только командуют «фас». И тогда левую руку вперед на клык, а правой тут же ножом снизу вверх, как преподают в медицинском училище. Но вместо собаки на Санитара вылетает Вася не такой вонючий, как овчарка, зато более рогатый. И вместо того, чтобы вцепиться зубами в подставленную руку, с разгона бьет где Санитар почему-то не прикрывался. Как будто ему горло ближе того места, которое каждый мужик считает главным на своем теле. И Санитар делает вид, что козел его сразу уговорил присесть с белым выражением под помутневшими глазами.
Когда мадам Петридис пришла домой, она увидела, что ей стоят поперек дороги несколько машин и среди них две «скорых помощи». Хотя Паше Петридису, который стал главным победителем матча, никакая, «скорая» уже не могла помочь. Потому что, как только Паша завершил то, что успешно начал его дрессированный Вася, к нему вошел безо всяких сюрпризов в руках человек от Позднякова. И намекнул, обойдя кровь на полу и застывших в разнообразных позах бойцов, что в такой обстановке держать что-то хорошее в дому, это все равно, как поставить без танковой охраны ящик водки на передовой.
Паша спокойно отдал ему то, что еще во время кукурузного наступления на наши поля досталось старому Я Извиняюсь. А посланец Позднякова ударил ногой в висок начинающего шевелиться Санитара, одолжил у него нож, и одним ударом погасил в Паше победителя в этой схватке. Потом возвратил этот режик в руку Санитара и с гадливым видом выскользнул за уже плотно прикрытые двери.
Когда мадам Петридис включила свою сирену без обычного мата, старого пограничника и страдающего его характером внука усиленно приводили в себя люди в белых халатах. Что касается находящихся в том же состоянии Санитара и Кока, то менты тут же сказали: тщательный курс лечения они будут проходить в их собственной поликлинике. И хотя у их врачей нет погон со скрещенными клизмами, они умеют уговорить любого пациента выложить историю своей болезни.
Через три дня, переведенные из тюремной больницы в разные камеры, Санитар с Коком уже сознались в том, что решили ограбить мирную семью Петридис по своей жадности и страсти к чужим деньгам. Еще через два дня, постоянно намекающий на рога Васи Санитар чистосердечно раскололся, что грохнул несчастного Пашу, очень надеясь на снисхождение за такие правдивые показания. Единственное, от чего он сильно отбивался, так это от румынской принадлежности во время очной ставки со старым Петридисом. Хотя, если бы было надо, Санитар мог расколоться и в том, что выполнял поручения Чаушеску.
Но это было уже потом. А пока балабол Акула спокойно заныкал бриллианты, из-за которых сердились друг на друга Панич с Поздняковым, чтобы из-за такого стекла не возникало всяких идиотских споров. И отправился делать себе стрижку к самому модному у его окружения мастеру мадам Пожарник.
– Мадам Шварцман, – обратился к ней балабол, сам себе подмигивая у зеркало, – как сказал поэт, причешите мне уши и сделайтесь на двадцать лет моложе.
– Я и серьезно могу изобразить тебе такой шиньон, как двадцать лет назад, – вздохнула Рая Пожарник, обматывая вокруг горла клиента хрустящую бело-синюю простынь с дырками, напоминающими следы очереди из крупнокалиберного пулемета. – Что хочет эта голова на себе?
– Сделайте мне средний вид между солдатом-первогодкой и передовиком производства за два часа до вступления у партию, – скромно заказал сам себе тихий ужас на голове Акула.
Когда Рая Пожарник сдернула с него простынь, Акула открыл глаза и снова их закрыл: Его морда потеряла всякую наглость, потому что прямо из зеркала на него смотрела какая-то незнакомая, коротко стриженая, без баков, харя, которая так и просилась на рекламный плакат «Доблестный труд – любимой Родине!»
Балабол стал до того довольный своим новым причесом, что сунул в руки мастера целый четвертак со словами:
– Спасибо, мадам Шварцман. Сдачу можете оставить для санитарной инспекции.
Опытная мадам Пожарник сразу поняла, куда дунул ветерок удачи, и поэтому даже не попыталась отдать спасибо назад. Она молча смотрела на балабола и тот снова открыл рот.
– Мадам Пожарник, вы знаете знаменитого музыканта Лабудова?
– Ему бы лучше играть на кожаной флейте, – подтвердила догадку балабола Рая, – а с каких пор тебе интересуют стукачи?
– Мне бы просто хотелось знать, чего он боится еще больше, чем тех, кому грюкает.
– У меня такие расходы в последнее время, что даже ничего путного не лезет из мозгов, – огорченно призналась мадам Пожарник.
Акула вздохнул ей в такт и выразил свое соболезнование при помощи сторублевки.
– Кажется, начинаю что-то местами вспоминать за вашего приятеля, – оживилась Рая. – Но он до того интересный, что в голову лезет всякая мура.
– Сосредоточьтесь, мадам, – прошептал Акула, – потому что кроме еще одного стольника вам ничего не светит.
– Ну кто может взять лишнюю копейку с такого обходительного мальчика? – подвела итог переговоров мадам Пожарник и поведала балаболу страшную тайну о стукаче Лабудове.
А в это время флейтист уже ползал по своей коммунальной кухне, где под паутиной на потолке впритык друг к другу стояли три холодильника с висячими замками. Четвертый агрегат, принадлежавший самому Лабудову, нуждался в замке, как телеграфный столб в гинекологе. Потому что из всех видов продуктов в нем отлеживался пустой шкалик, который Лабудов собирался отнести в пункт стеклотары еще до того, как повстречался с Говнистым. У соседей Лабудова была хорошая привычка мгновенно залезать в комнаты, стоило только этому выдающемуся музыканту показать общему коридору свою персональную морду. Поэтому флейтист, ни разу не торопясь, достал из-за АГВ с собственноручно наклеенным предупреждением «Проверь тягу, сволочь!» огромную связку ключей и стал спокойно ковыряться в чужих замках, словно в собственной заднице. Но тут Лабудова постигло разочарование. Потому что замки открылись, а продуктов лежало, как сейчас на прилавках. Кто был в этом виноват, кроме стукача? Он же сам давно приучил соседей доверять свои замкам, как очередным обещаниям правительства. И теперь Лабудов размышлял: стоит ли кинуть ему прокисшую капусту Марии Ивановны в жидкий суп Николая Зигфридовича и добавить туда полузасохшей Наташкиной горчицы? Или смешать горчицу с капустой, а суп сожрать отдельно?
Когда его мысль заработала с наивысшей интенсивностью, в дверь раздался стук. Потому что звонок Лабудова скурвился еще в прошлом году, но вызвать мастера, содравшего в свое время с соседа два рубля за визит, музыканту не улыбалось, а самому подходить к проводке было страшно.
Лабудов с большой неохотой оторвал взгляд от кастрюли и, бросив в рот добрую жменю капусты, с сожалением пошкандыбал до дверей.
В коридор вошел человек в костюме с галстуком и до боли по всему телу знакомой прической. Сперва Лабудов решил, что кто-то в очередной раз хочет накостылять ему по рылу, но потом понял, что пронесет. Потому что незнакомец держал в руках аккуратный сверток и улыбался, как братский вьетнамский народ, наблюдающий за строительством коммунизма из-под пальмы.
– Вы Лабудов? – спросил хозяина комнаты человек, после того, как грудью завел Лабудова на одиннадцать метров его полезной площади.
– Да, – напряженно ответил Лабудов. – Что вам надо?
– Спокойнее, Лабудов. Садитесь.
Лабудов упал на стул, подняв задом небольшой столбик пыли. Он с интересом смотрел на незнакомца и думал, кому бы настучать о нем после этого разговора.
– Капитан Орлов. Служба полковника Деева, – веско представился незнакомец.
Лабудов внутренне содрогнулся, стучать резко расхотелось. По городу давно ходили слухи о некой службе полковника Деева, которая тем и занята, что выявляет всякую срань в разных компетентных органах и не дает им брать в полную силу. Слухи были настолько дикими и неправдоподобными, что им все верили.
– Значит так, Лабудов. Мы навели о вас справки и поняли, что вы патриот. Настоящий советский человек. Родина ждет от вас многого. Согласны?
– Ага, – радостно закивал Лабудов, потому что его явно приглашали стучать в еще одно кодло.
– Значит так. Нам будет нужна ваша помощь. Хотя кое-что вы уже для нас сделали. Надеюсь, что информацию о братьях Николайченко…
И человек вопросительно посмотрел на музыканта.
– Так точно! – радостно ответил Лабудов, а потом испугался, может быть, все-таки не туда настучал. Но ведь он так и сознался Роману Борисовичу: кому-кому, а ментам доверять опасно. Потом Лабудов вспомнил, где он видел этого человека, и протянул:
– А вот… это… в больнице…
– Конспирация, – строго ответил капитан Орлов. – Требование инструкции номер двадцать восемь. О моем визите никто не должен знать. В противном случае, сами понимаете. Подпишите о неразглашении.
Лабудов привычно подмахнул стандартный лист.
– Кстати, у нас предусмотрено материальное вознаграждение, – заметил капитан, и Лабудов почувствовал, как от возбуждения пот начинает стекать с ладоней на пол.
Капитан достал из кармана ведомость и Лабудов отметил, что его фамилия значится в густом списке второй, что подтвердило важность выполняемой им в отличие от Одиссеева-Пенелопова под каким-то там номером тридцать.
– Однако для выполнения задания потребуется не только ваш проницательный ум, но и мужество, – подчеркнул Орлов.
Музыкант расправил хилые плечи и начал доказывать своим видом, что он готов к смертельной схватке с неведомым врагом.
– Поэтому вам предстоит заняться аутотренингом, чтоб вообще ничего не бояться, – доверительно, как родному, сообщил капитан, и развернул сверток.
Лабудов издал дикий вопль и упал вместе со стулом. Потом попытался скрыться под столом, но цепкая рука Орлова остановила его движение.
– Как видите, мы знаем о вас все. Так что вам придется перестать бояться этого, – сказал Орлов, размахивая дохлой крысой перед носом побелевшего, несмотря на фонари под глазами, Лабудова. – Поэтому вы будете по три часа в день смотреть на нее и говорить себе: «Я тебя не боюсь». Встать!
Лабудов вскочил на ноги и тут же снова сел на пол.
– Не могу! – с трудом выдавил он из себя, стараясь не смотреть на кошмар своей жизни.
– Этого требует от вас партия! – торжественно сказал капитан, бросая крысу на стол.
После того, как он отвесил Лабудову пару несильных затрещин, стукач замер на стуле, напряженно вглядываясь в крысу, не обращая внимания на ее запах.
– Говорите: «Я тебя не боюсь!»
– Я тебя не боюсь, – выдавил из себя стукач и добавил: – Страшно!
– А вы, как думали, легко? Повторяйте еще раз.
– Я тебя не боюсь! Я тебя не боюсь! – заорал с перепугу Лабудов.
– Хорошо! – одобрил Орлов. – И вот так еще два часа пятьдесят пять минут. Каждый день. Не вздумайте прекратить аутотренинг, мы узнаем обо всем! Можете не провожать! Кстати, ваш псевдоним будет Крыса.
– Я тебя не боюсь! – в очередной раз пробубнил Лабудов и, не отрывая взгляда от животного на столе, спросил, – а нельзя ли Тигр?
– Это понятие не входит в персональный аутотренинг, – веско заметил Орлов.
Он не спеша закрыл за собой дверь и тут же приложил к ней ухо. Из-за двери периодически раздавались возгласы о том, что Лабудов не боится дохлой крысы.
Капитан Орлов почувствовал во рту неприятный привкус из-за поганых слов, которые пришлось произносить по долгу своей нелегкой службы.
А флейтист, время от времени бросая взгляд на часы, усердно орал «Я тебя не боюсь!» и одновременно содрогался от своей смелости. Он понимал, что служба полковника Деева – это даже не какое-то там КГБ, не говоря уже о милиции, которые не имели представления о лабудовских кошмарах.
* * *
Братья Николайченко сильно обрадовались подмоге, которую прислал им оставшийся один, как в поле воин, Панич. Потому что вместе с этим последним солдатом собирателя на их позицию притащились три бутылки водки. Но не успели братовья скомандовать Рембрандту, чтоб специалист сбегал в управление культуры за солеными огурцами, как на их голову свалились какие-то ребята. И они до того ловко уговорили очистить карманы этой веселой тройки, что Николайченки не успели даже гавкнуть за то, что является для них важнейшим из искусств. И хотя подкрепление Панича, упираясь мордой об асфальт, что-то вопило, из его карманов тоже вылетели какие-то железяки, способные помочь любому человеку преодолеть жизненные трудности. А когда братья Коля и Гриша мысленно обнялись перед смертью, они увидели машину с окном в клетку и поняли, как им крупно повезло. Потому что поздняковские ребята вряд ли прислали бы за Николайченками такую роскошь, а ограничились бы тем, что щекочет нервы перед смертью. Коля с Гришей даже повеселели, когда их кинули в «воронок».
Тем временем до Панича, вооруженного собственной глупостью и гитарой, прибегает специалист Рембрандт, гонит ему за налет на музей и в связи с этим требует себе академический или декретный отпуск. Панич даже не ободряет хранителя ценностей хорошим хугом справа, а начинает вместо него думать и терзать гитару. Но Рембрандту с каждой песней тошнит еще больше. Потому что, если братья Николайченко начнут тоже петь, то он не успеет защитить докторскую диссертацию. А ошалелый от проигранной войны Панич делает спокойный вид перед своим последним поклонником и продолжает раскрывать пасть, хотя таким голосом надо только исполнять в сортире арию «Занято».
Братья Николайченко уже давали чистосердечные показания, что отомстили сквалыге-директору за то, что он им сильно проиграл в буру, а отдавать не хотел. Правда, Коля сказал, что покойный продул десять кусков, а Гриша вспоминал насчет восьми, но не это же главное. Главное, что справедливость восторжествовала через два дня, когда братья синхронно вспомнили абсолютно точную сумму своего выигрыша – двадцать тысяч, что придало их показаниям полную правдивость с логическим выводом.
Гораздо больше повезло последнему солдату Панича, которому сказали писать явку с повинной насчет незаконного ношения кастета и ножа, хотя он перед сеансом чистописания любопытствовал: где в следующий раз ему могут дать законное разрешение таскать в карманах такое добро?
Пока Панич сквозь свои песни выслушивал торопливые советы искусствоведа, что ему пора ныкать свою морду из города, Макинтош и Поздняков были уже в курсе почти всех событий. И Жора в гордом одиночестве встретился на хате без замка с балаболом Акулой. У Макинтоша уже не оставалось его гвардейцев, несмотря на то, что он объявил дополнительный набор по городу. Но ни один малохольный не рискнул больше влазить в это дело, потому что из всех жизненных благ добровольцы Макинтоша регулярно получали только вскрытие.
