Текст книги "Как на Дерибасовской угол Ришельевской"
Автор книги: Валерий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Хотя Эксперт был так похож на налетчика, как на искусствоведа в полном смысле слова, у него словно выросли крылья из сутулой спины. После сеанса отучения от никотиновых привычек, он сходу почувствовал себя Гераклом, Рэмбо, графом Монте-Кристо, Героем Советского Союза Карацупой и собакой Джульбарсом одновременно. Заплеванные тротуары покорно ложились под ноги суперменисто шагающего ветеринара от экспертизы, задравшего шнобель на уровень проводов. Стоит тогда удивляться, что, переходя дорогу, Эксперт не заметил выбоину, напоминающую своими размерами эхо прошедшей войны. Искусствовед из совокупности героев тут же превратился в пискнувший клубок, покорно катящийся навстречу своей судьбе. Оставляя на асфальте отчаянный синий след резины, машина юзом пролетела на всех тормозах мимо уже разбитой морды Эксперта, зацепив его ногу.
Эх, дороги, по которым даже птица-тройка рискует остаться без крыльев, кто ж вас такими выдумал при освещении, как во время постоянных налетов вражеской авиации? Хорошо, что, согласно Правилам дорожного движения, что ни случись на проезжей части, козел отпущения всегда наготове. Потому что водитель обязан предусмотреть даже то, чего упустил из виду Всевышний. Первым, что увидел Эксперт, продрав глаза из-под кровоподтеков на морде, была какая-то нечеловечески серо-белая харя козла отпущения, задевшего ногу специалиста-музейщика. Бывают же на свете совпадения: в это самое время на другом конце города корреспондент Кригер гнал к доценту Шкалику за своими честно заработанными процентами. От возбуждения он не заметил нагло выпирающую на проезжей части крышку люка. После удара об нее, машина отскочила в сторону, попав колесом в рытвину и уже потом уверенно шваркнулась в столб на самом краешке тротуара. Только благодаря тому, что Кригер был идеологическим фронтовиком, его не лишили на три месяца прав по поводу разбитой дороги. Зато для начала на ремонт автомобиля ушла вся сумма, честно выданная корреспонденту Иваном Александровичем Федоровым за знакомство с интересным человеком по фамилии Луполовер.
* * *
Пока Генрих Эммануилович кидал у море десять копеек без сдачи, Закушняк тоже не сидел без дела. Стоило только доценту Шкалику заикнуться, чтоб Лорд принимался за процесс воспитания, как Вовка стал готовиться до него так рьяно, будто от будущего задницы вредного Эксперта зависело дальнейшее благосостояние всей страны. Лорд выдергивает ребят, строит с ними безнаказанный план нанесения стукачу узоров по всему телу, а сам даже не знает: искусствоведу по словам окружающих уже так хорошо, что дальше кладбища некуда. Так Лорд-мерзавец нет, взять и зайти к больше кидающему понты, чем по заслугам получившему искусствоведу, чтоб доказать: на каждую хитрую жопу есть болт с винтом. Вовка запросто откладывает операцию по его воспитанию и бежит до Шкалика. И делает понт не хуже страдающего Эксперта, который, несмотря на народную мудрость, доит козла отпущения на всю катушку: от костылей до ананасов. Бандюга Лорд нагло заявляет доверчивому Ивану Александровичу, будто именно он с друзьями довел этого деятеля из флигеля до того состояния, когда Эксперт только и может изредка дрыгать своим задом по подушке, а не характером по нервам товарища Федорова. Нынешний доцент с бывшим ассенизатором остались довольны друг другом с такой же силой, как пострадавший Эксперт яме на дороге. Если благодаря этой самой яме козел отпущения уже созрел продать проклятый источник повышенной опасности, лишь бы угодить несчастному инвалиду при печати, так журналист Кригер был рад своей рытвине совсем в другую сторону. Потому что Эксперт, оставаясь один на хате, вылазил из кровати, где лежал на людях с видом Островского, и скакал от радости тем же козлом, несмотря на сопротивление тугих повязок. Кригер, в принципе, мог скакать рядом с ним, только с другим выражением на лице, потому что считал: если чем и отличается его машина после знакомства со столбом от груды металлолома, так только более страшным видом. Кригер выкладывает кровно заработанные десять процентов от Федорова, добавляет пайку, которую ему отбросил Луполовер и даже лишается немного своих, чтобы этому металлолому придали тот вид, который его хозяина уже мало устраивает.
Со злости журналист прется вверх по служебной лестнице до газеты «Морская коммуна» и под маркой писем читателей долбит ментов за их поганую работу на дорогах в рубрике «Зеленый огонек». Как будто менты виноваты, что у нас такие дороги, где не всякий танк пролезет. Может, они задуманы на случай войны? И не менты, в конце концов, придумали налог за езду по нашим проезжим частям, хотя во всем мире платили бы наоборот, потому что езда по советским дорогам это что-то среднее между ралли, каскадой и нервным срывом, что должно хорошо оплачиваться. Но раз газета выступила с тем, и что менты виноваты, и ждет ответа о принятых мерах для порядка на дорогах, так гаишники лупят себя по нагрудным знакам «Отличник милиции» и каются. Они заранее согласны с тем, в чем обвиноватила пресса, готовы нести ответственность и за нехороших водителей на мостовой, и за проигрыш «Черноморца» на своем поле. Потому как согласно договоренности, «Морская коммуна» постоянно хвалила ментов, но пару раз в год давала им копоти, чтоб все видели: у нас нет зон, закрытых для критики. Так потенциальный ренегат Кригер использовал служебное положение в корыстных целях на благо общественного порядка и территориальной целостности города.
Менты наводят понт не хуже своего пациента Лорда или того же Эксперта. По поводу заметки «Куда смотрит ГАИ?», автоинспекция проводит срочное совещание и смотрит в корень всех проблем. Разрабатывает мероприятия на десяти листах для усиления порядка на дорогах и пресечения отдельных водителей, позорящих своей ездой всех остальных. И по-быстрому дает ответ под рубрику «Меры приняты», потому что начальников ГАИ Одесса привыкла менять со скоростью директоров торгов.
Уже после того, как менты усилили проверку документов на машины и водителей на «пегас», когда завершился ежегодный месячник по безопасности движения, возле углубившейся рытвины, заставившей Кригера обратить внимание на отдельный факт бесхозяйственности, установили знак «40», табличку «Осторожно, дети» и пост ГАИ.
Пост ГАИ в лице сержанта Прокопенко бдительно нес службу, чтоб водители соблюдали правила и журналист Кригер больше не нервничал. Если Прокопенко оставлял свое место, так только для того, чтобы переместиться поближе до светофора и тормознуть какого-то распоясавшегося нарушителя. Было такое себе спокойное утро, машин на дорогах неслось до отвращения мало и только троллейбусы старались наперегонки с автобусами проскакивать на красный свет. Прокопенко откровенно зевал, потому что не был таким идиотом, чтоб останавливать общественный транспорт. Вы прикидываете себе, что бы случилось, если за нарушения правил остановить ну хоть тот же трамвай десятый номер? Это была бы сенсация. Так что сержант уже целый час бесплатно стоит возле рытвины, а ни одна тварь не нарушает, несмотря на знак «40». Ну разве что успел Прокопенко остановить грязную машину. Хотя водитель был еще замурзанее, чем его авто снаружи, сержант штрафанул шофера за внешний вид «Москвича». Потом Прокопенко заметил, что на него в наглую катится машина, а через ее водителя не вьется ремень безопасности. Сержант уже начал движение жезлом, но увидев, что машина государственная, передумал. И, наконец, удача улыбнулась стражу порядка. Впереди трамвая на желтый свет проскакивал «Жигули». На трамвай сержант обратил не больше внимания, чем на пешеходов, ныряющих с тротуара мимо колес уворачивающихся машин, зато «Жигули» тормознул по-быстрому. Водитель выскочил из машины с таким видом, будто всю дорогу сидел на еже и, благодаря менту, ему страшно приятно прогуляться с этого животного. В руках шофера была сжата трехрублевка.
– Ты на какой свет рулил! – вежливо спросил водителя сержант.
– На красный, – чистосердечно признался тот.
– Так что ты мне зеленое суешь? – рассвирепел на тупого участника дорожного движения Прокопенко.
– Виноват, товарищ сержант, – по-армейски рявкнул водитель, сменивший купюру со скоростью звука.
– Смотри, не нарушай. Дорога, она ошибок не прощает, – назидательно указал водителю сержант, возвращая удостоверение.
Отделавшийся за червонец водитель поехал нарушать дальше, а сержант Прокопенко медленно, но уверенно набирал поганого настроения из-за отсутствия работы и правильного движения транспорта. И тут на его счастье одна из машин нагло перлась со скоростью явно выше положенных сорока километров в час. Прокопенко со строгим видом вскочил на мостовую и сделал своей палкой точно такое движение, как дирижер, намекающий оркестру, чтоб тот перестал терзать его уши. Водитель покорно прижал лайбу до тротуара.
– Добрый день. Сержант Прокопенко, предъявите водительское удостоверение, – скороговоркой забарабанил мент, предчувствуя еще один червонец на кармане. И в таком же темпе добавил: – Почему нарушаете?
Шофер поднял на него, словно подернутые маревом, глаза и объяснил:
– Задумался я…
– На дороге нужно не думать, а соблюдать, – пояснил ему сержант.
– Так, понимаешь, командир, – медленно растягивал слова водитель, – такая история получается…
Сержант пристально посмотрел на него. Не пьяный, зато вполне мог наглотаться «колес». Впрочем, какая разница, лишь бы бабки платил…
– Вот если к два прибавить два – получается четыре, – продолжал делиться своими впечатлениями водитель, – а два умножить на два – тоже четыре. Правильно?
– Ага, – согласился сержант, понимая причину нарушения.
– Три прибавить три – шесть. А три умножить на три – девять. Как это так получается? – озадачился Шофер. Сержант Прокопенко этого тоже не понимал. Он безвозмездно отпустил водителя и размышлял над такой сложной проблемой. Прокопенко до того увлекся ее решением, что не заметил, как под знак «40» на реактивной скорости влетел автомобиль, резко обогнул рытвину и затормозил уже за постом. В автомобиле сидел мордатый мент, который сорвал поездку Кригера на республиканское совещание. Руководство дало объективную оценку его действиям в кабинете полковника, и старший лейтенант уже ездил в капитанских погонах. Теперь он контролировал работу своих подчиненных и видел, что сержанту Прокопенко все до лампочки неработающего дорожного освещения. Если сержант не замечает свое руководство и не отдает ему честь, что он тогда вообще в состоянии делать под таким очень любимым ментами знаком?
– Сержант, ко мне, – рявкнул капитан, и Прокопенко бросился от решения арифметики до машины капитана. – Ты что, ослеп?
– Виноват, товарищ капитан, – втянул живот до позвоночника сержант, – только у меня одна вещь с головы не вылазит. Вот понимаете, если два умножить на два, так будет четыре и два прибавить два – тоже это самое. А если три умножить на три, так девять, а три прибавить три…
Капитан оборвал подчиненного командно поставленным матом:
– Тебя, мать твою так, поставили здесь не для того, чтобы ты прибавлял и умножал, а отнимал и делил. Ясно?
– Так точно! – окончательно позабыл за теоретическую арифметику Прокопенко.
Когда сержант притопал домой с нелегкой службы, он с трудом сосчитал в уме дневную выручку, суеверно не заглядывая на карман. И приуныл. Потому что отнимать любил и умел, а деление в виду своей сложности для Прокопенко было хуже некуда. И сержант Прокопенко в ту ночь накатал заявление, подлинник которого, наверное, до сих пор хранится в прокуратуре: «В связи с тяжелым материальным положением прошу перевести меня на работу в ОБХСС».
* * *
Доцент Федоров пребывал в роскошном настроении из-за того, что всучил фуфель отчалившему Луполоверу, а искусствовед до сих пор лежит дома, прижимая где придется грелку и куски льда. Иван Александрович, не торопясь, брел по коридору своего родного института, о чем-то с наслаждением рассказывая парторгу кафедры. Своего парторга Федоров уважал за то, что он помог в свое время Ивану Александровичу развестись без последствий для научного коммунизма. В это время до Шкалика подскочила группа студентов и начала гудеть за пересдать зачет. Доцент Шкалик специально заваливал студентов пачками на зачетах, чтобы все знали, какой он строгий педагог, а его предмет куда важнее какого-то сопромата. Иван Александрович напустил на благообразное рыло грозный фельдфебельский вид и строго заметил:
– Молодые люди, вы ведете себя крайне безобразно. Вы дурно воспитаны. И в вашем возрасте уже пора понимать, что нельзя так бестактно перебивать разговор старших. Между прочим, мы обсуждаем довольно серьезную проблему, а вы отвлекаете нас от дела. Так что, подходите завтра на кафедру.
Понурившиеся студенты медленно уплыли по коридору, а Шкалик, взяв парторга за локоток, посмотрел на него и продолжил:
– Так на чем мы остановились, коллега? Ах, да. Беру я, значит, ее за жопу…
Дома Федоров, позабыв за свой фантастический рассказ, нетерпеливо ожидал художника Репина, который уже вторую неделю нес ему подлинник Сурикова. Доценту Шкалику эти скорости надоели и он, вычислив Репина, мягко намекнул живописцу: за такие дела дурдом может только мечтаться вместо морга. А у Репина – уважительная причина. Ленчик уже успел пробухать гонорар за Сурикова и окончательно поперся на фамилию жены. И не потому, что нарывался на манию величия, а оттого, как фамилия Пикас давала шанс не столько залететь в дурдом с решетками, как вылететь из почти такого же заведения с государственными границами по израильской визе. Как настоящий патриот Леонид целых три часа не соглашался на предложение жены изменить родине. Но стоило мадам Пикас заявить, что литр спирта у Италии стоит семьдесят копеек на наши деньги, а там, где они поедут, вино дешевле воды, Репин сходу согласился стать Пикасом и, если надо, обрезать все, чего требуется. Потому что с пионерского детства мечтал побывать в центре трех религий. Так мадам Пикас заметила, что обрезать ему особо ничего не стоит. А пока пусть ведет себя соответственно новой фамилии. И когда они будут сидеть на пособии, Леонид обязан пить не больше бутылки в день: пьяный в Израиле на улице все равно, что трезвый в России на поминках – за деньги показывать можно. И главное, чтоб Ленька не забыл нажаловаться в Вене: в совке ему не давали религиозные обряды и мацу в булочной. Мадам Пикас занялась формальностями с липовым вызовом, выдав Ленчику двести три рубля для перемены фамилии. И через пять дней Ленька уже Пикас доказал всей Одессе, как можно нажраться за три рубля, исповедуя иудейскую религию.
Вот в таком возвышенном состоянии Пикас с видом прежнего Репина припирается до доцента Шкалика с Суриковым под мышкой. И прямым текстом намекает ему, что это дело надо бы замочить. Иван Александрович, наглядно доказывая, что он кто угодно, только не жмот, наливает в две посуды и эта пара начинает с тоста за дружбу народов Пикаса и Федорова.
Ленька допил очередную рюмку, вместо традиционного «Класс» неожиданно для Федорова заявил: «Самый цимес, балядь…» Федоров довольно кивнул головой, потому что привык пить только то, что дарят, а преподносили доценту вовсе не «биомицин». Пикас смотрел на полотно Сурикова и хвалил сам себя:
– Вот это работа, а, Фэдоров…
Доцент Шкалик кивал головой в такт, показывая своим набравшимся видом, что Суриков умел макать кисть у краски. И наливал Леньке с таким уважением, будто он никогда не был Репиным. Может быть, на этом все и закончилось бы. Но в душе новоявленный Пикас оставался тем же бухариком Ленькой. Поэтому он с настойчивостью повторил:
– Вот это работа, а, Фэдоров… Разве русский так нарисует?
Федоров сперва хотел выяснить, не менял ли фамилию Суриков, а потом пристально прислушался до того, что бормочет художник:
– Еле подрамник залимонил… Хорошо ухнали достал…
Несмотря на выпитое, Федоров стал потеть больше обычного. И когда он окончательно понял, что залепил на стенку вместо Сурикова Пикаса, набросился на Ленчика, разбазарившего по пьяни подлинное произведение искусства:
– Ты, Пикас недорезанный… Подлинник! Где подлинник? Ты мне ответишь за это, морда жидовская…
– Ах ты гой, – встрепенулся Ленчик, и тут же поправился, – еси добрый молодец. Что ты дергаешься? Я тебе чего-то на шару забацаю… Человеку свойственно оши… А зохен вэй… ошибаться, если он не Ленин…
При ссылке на того, кто пожизненно обеспечил Федорова никому ненужной работой, морда Шкалика приняла цвет знамени победившего Октября. Он опрокинул журнальный столик и сгреб живописца за барки. В это время требовательно дал знать за себя телефон и Федоров переключил внимание и руки с Ленчика на трубку. Ему очень хотелось услышать голос Вовки Лорда, чтобы заказать срочную работу по прежней специальности, а именно – смешать этого Пикаса с говном. Хотя голос в трубке был хриплым, как у Лорда, он принадлежал явно женщине.
– Я согласна, – услышал Федоров прямо в своем ухе.
– Куда это согласна? – машинально спросил доцент и потом поинтересовался: – Кому вы звоните?
– Тому, у кого тридцать шесть сантиметров, – пояснил женский голос, – и я согласна куда угодно, лишь бы поскорее.
Доценту Федорову было важнее внести коррективы до судьбы Ленчика, чем выяснять что-то за непонятные сантиметры. Он бросил трубку и заспешил к художнику. Ленька, пользуясь телефонным разговором, уже успел налить самостоятельно и жадными пивными глотками поглощал дорогой коньяк.
Трель телефона остановила движение души и руку Федорова по направлению до горла живописца.
– Это Федоров? – выяснял теперь уже мужской голос, и получив утвердительный ответ, продолжал: – В принципе можно. Только я боюсь высоты…
– Какой высоты? – не понял Шкалик.
– В смысле отсосать на крыше…
Бывший художник Репин мирно посапывал в кресле неподалеку от Сурикова в собственном исполнении, а доцент Федоров становился трезвее от каждого звонка. Иван Александрович узнал за себя в этот вечер столько такого, чего не позволял себе даже в самых дерзких мечтаниях. Если верить анонимным собеседникам Шкалика, его вкусы и прихоти достигли невиданного диапазона: он был согласен на семидесятилетних девочек, разнополых мальчиков и породистых собак; грызть, лизать, сосать, пить мочу и заниматься коллективной маструбацией с клизмой у заднем проходе. Когда Федоров забодался кидать трубку, он осторожно начал выяснять, где давал за себя такую рекламу. Наконец, после согласия дать отхлестать себя доской по голове перед оргазмом, понял, куда ему нужно спешить и в остервенении оборвал шнур телефонного провода.
Доцент Шкалик уже не мечтал за справедливое возмездие перепутавшему все на свете репинскому Пикасу. Он бросил Леньку неподалеку от мусорного бака на улице и сделал торопливый вид своим ногам. В ту ночь Федоров методически шмонал городские сортиры, даже если на них было написано «Параша закрыта», «Туалет на ремонте», «Переучет». Он заходил в дома, где на воротах несмываемой краской были выведены исполненные гордости слова «В нашем дворе уборной нет» и вспоминал, как раньше здесь висели таблички «В нашем доме нет второгодников». Шкалик прекрасно знал: несмотря на такое заверение, второгодники все равно попадались и поэтому не доверял надписям насчет туалетов. Хотя другие привычно мочились в подъездах, Иван Александрович все-таки находил дворовую уборную, на истерзанной стене которой значился шкаликовский телефон как на все органы мастера. Федорову стало все равно, какой Пикас висит у него вместо Сурикова, так как в некоторых сортирах были помещены его собственные изображения в манере примитивизма. И если в институте узнают за такие подробности из его общественной жизни, так парторг сходу переменит до Шкалика свое хорошее отношение. Тем более, после рассказов Федорова за победы на любовных фронтах.
Уже ближе к рассвету узнавший за себя много интересного, перемазанный черной краской и синей штукатуркой с серыми белилами, жадно хватающий воздух подозрительный тип Федоров был задержан милицией для выяснения обстоятельств и личности.
Милиция рассматривала эту историю как месть одного из студентов-двоечников, не сдавшего уважаемому товарищу Федорову зачет по научному коммунизму. Сам Федоров, вспомнив за студентов, которых отшил в коридоре института, сперва согласился с такой версией. А потом стал намекать на действия вражеских разведок, которые не только вредят в агропромышленном комплексе, но и решили опозорить в глазах мировой прогрессивной общественности видного ученого Федорова и его титанический печатный труд «Важный рубеж на пути к коммунизму».
Что касается Леньки, так на этот раз его завезли в медицинское учреждение с милицейским уклоном уже под новой фамилией. Живописец клялся-божился: он, Пикас, первый раз в жизни сильно нажрался и при этом крестился на портрет Дзержинского с такой же бородой, как у Ильи Репина, вызывая недоумение у ментов. Хотя, согласно учетным данным, клиент Пикас пользовался их услугами впервые, в этом заведении он повел себя более, чем уверенно, и на сон грядущий проорал патриотическую песню «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей человек проходит как хозяин, если он, конечно, не еврей». Продолжению концерта помешала отеческая оплеуха, которую закатил горизонтально лежащему Пикасу мент, зорко следящий за порядком у вверенном ему помещении.
– Заткнись, маланец, дай людям спать, – пожелал Леньке доброй ночи мент, – ишь, морда, наших гор с морями захотел. Значит, нам, леса и горы, а вам, весы и гири…падло…
Бывший специалист по весам и гирям Луполовер через несколько дней после этих событий перся мимо безработных на люках, наркоманов и проституток, снующих в тени небоскребов, где лязгают челюстями акулы капитализма. Он уже начал тосковать за любимую родину и по поводу того, что его Суриков оказался фуфловым. Узнай за этот расклад, доцент Шкалик сильно бы удивился: как специалист его класса мог в свое время приобрести подделку вместо подлинника?
Так в этом нет ничего удивительного, если ветеринар работает экспертом, филолог искусствоведом, а всего двадцать лет назад в Одессе появился первый профессиональный реставратор Серафим Чаркин. Если кому-то интересна предыстория появления фуфлового Сурикова в личной коллекции доцента Федорова, пожалуйста. Лет двадцать назад из одного областного музея до Москвы приперли на реставрацию жменю картин. Потому что училище имени Серова выпускает семь реставраторов в год и на весь Союз они разорваться не в силах. Поэтому всю живопись, с которой начинает слетать краска, тащут у столицу, где ей придают вид, в котором она может висеть на стене дальше. И когда дошла очередь до полотен из того музея, реставраторы никак не могли догнать: почему такой относительно свежий фуфель пришел до такого гнилого состояния? Так музейщики даже не знают, что им кто-то подменил подлинники, потому что не все ли равно на что тыкать пальцем и объяснять экскурсиям за великое наследие прошлого, лишь бы оно висело в хорошей раме и не убегало со стенки. Вот этот Суриков был как раз из компании того самого музейного фуфеля.
Зато теперь в Одессе есть Чаркин и по этому поводу картины можно реставрировать на месте. Ленька Пикас безработно шляется в районе Стены Плача у своем обычном состоянии, пугает молящихся мобилизационной песней «Как ныне сбирается вещий Олег отомстить неразумным хозерам…» и рассказывает сам себе, что его жена – сука, а он когда-то был знаменитым художником Репиным.
Вовка Лорд из уголовного элемента стал охранником кооператива «Вест-Норд» и пытается понять, чем отличается его труд от рэкета.
Доцент Шкалик вместо идей марксизма-ленинизма, критики империализма и буржуазного украинского национализма гонит студентам за большевистское надругательство над ненькой-Украиной не хуже, чем другие бывшие партийные и советские работники. Попутно он жалеет о нововведенных таможнях и границах: они мешают в полную силу перекидывать из Одессы иконы и картины в страны любого зарубежья.
Художник Трик скончался от преклонного возраста, работая, над полотном по заказу школы № 75 «Букварь – начало всех начал, с него и Ленин начинал».
Бригадир Полищук успел кинуть партбилет за двадцать долларов и рад, что сумел получить от партии хоть такую долю ее богатства.
Сержант Прокопенко служит вохровцем на кондитерской фабрике и очень недоволен, что теперь народу вместо шоколада скармливают сою.
Лысый таксист по-прежнему крутит баранку и стучит.
Журналист Кригер мучается в двухэтажном особняке Лос-Анжелеса, изредка вспоминая прожитые в борьбе за лучшую долю всего человечества годы.
В городе Нью-Йорке сидит на пенсии Луполовер и ждет воскресенья, когда на пару часов можно будет сходить до детей в гости, предварительно сговорившись по телефону. Пока воскресенье не наступило он вспоминает за Одессу и свой старый дом. А в этом доме, в бывшей квартире Луполовера проживает мордатый мент.
Тот самый, что был старлеем во времена, когда самолеты летали регулярно даже на бухгалтерские совещания. Именно его бывший специалист по трудовым починам, а теперь независимый журналист Павлов назвал надежным заслоном на пути преступлений в своем очерке. У Эксперта возрос объем работы, но теперь он внимательно смотрит под ноги, даже когда спешит. Потому что ямы стали плодиться на дорогах со скоростью кроликов в Австралии, куда сбежала мадам Пикас от не изменившего советский образ жизни мужа, давно позабытого в Одессе Репина, но известного на исторической родине Лейбы Шикера.
