Текст книги "Ружья и голод. Книга первая. Храмовник"

Автор книги: Валерий Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Предисловие

Человечество всегда стояло на пороге самоуничтожения. И, оценивая окружающую действительность, видя то, на что люди готовы идти ради богатства, власти и красоты, каким смертоносным военным потенциалом обладают государства, диктующие миру свои правила, мне порой кажется, что случится еще одна великая и, возможно, последняя война. Война, после которой, как говорил Альберт Эйнштейн, мы если и будем еще в состоянии воевать, то только камнями и палками. Война на опустошение, война на уничтожение не оставит в мире ничего другого, кроме огромных запасов произведенного оружия и величайшего, не ведомого доселе голода среди тех, кому не посчастливилось в ней выжить.

В мире тогда останутся, отринув все частности, только два противоборствующих полюса, как это было всегда – неугасающая в душах праведных людей человечность и безмерная, приводящая в ужас, жестокость и бездуховность. И неизвестно, что возобладает над другим. Или, быть может, впитает, поглотит в себя.

В цикле из трех романов, который я запланировал, и первый из которых вы, вероятно, сейчас начнете читать, я попытался пофантазировать, смоделировать то, что может произойти с человечеством после подобной войны. Действие книг, дабы не призывать кого–то делать выводы о соотносимости того или иного события или действия с реальным миром, будут происходить в другой вселенной, с другой географией, и будут проходить по несколько иной шкале времени. Впрочем, определенные сходства я все же сюда привнес, дабы читатель уж совсем не отстранялся от прочитанного.

При написании этого романа я вдохновлялся такими великим трудами как «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, «Темная башня» Стивена Кинга, «Хроники Амбера» Роджера Желязны, «Ведьмак» Анжея Сапковского, и, конечно же, огромное влияние на мою жизнь и мировоззрение оказал сэр Джон Рональд Руэл Толкин.

Надеюсь, что мой стиль повествования, мои идеи и незатейливые рифмы найдут отклик в вашем сердце.

Обезумевший мир, раскаленный враждой,

Где так много людей, но так мало любви,

Где привыкли решать все вопросы войной,

Где, имея столь времени, разума, сил,

Где есть столь редкая жизнь среди многих светил,

Мы свой рай возвести не смогли.

Пролог: «Женщина. Мужчина. Ребенок»

В деревне в ста пятидесяти километрах от Холли–Сити стояли тишина и запустение. Оставшиеся жители собрались в церкви в немом ожидании. С огромной фрески за алтарем за ними наблюдал ангел, улыбаясь лучезарной улыбкой, от которой тем не менее тянуло необъяснимой неискренностью.

Она появилась в сопровождении вооруженного ружьем мужчины в военной форме. На ее руках, хватая пальчиками воздух, покоился новорожденный ребенок. Она встала за кафедру, и крылья ангела на заднем плане, казалось, теперь росли из ее спины. По залу прошел испуганный ропот.

– Семь дней назад я стояла здесь, представ перед вами с благими намерениями и чистым сердцем. Я пыталась объяснить вам природу ваших душ, указать на греховность ваших мыслей и поступков. Но вы поносили меня. Называли меня сумасшедшей шлюхой, а моего сына безродным ублюдком. Семь дней назад я поведала вам ваше ближайшее будущее, а вы смеялись надо мной, называя безумной. И что же получилось в итоге? Я вижу ваши потерянные глаза, вижу ваши искалеченные тела и души, слышу ваши пустые, урчащие от боли желудки. Я отодвинула для вас Завесу, предупредила о конце вашего мирного существования, но вы отказались слушать. Вы возгордились тем, что носите ген бессмертия, и считали, что ужас и огонь не настигнет ваши жилища. Вы забыли, что всегда найдется кто-то, кто в темноте решит чиркнуть спичкой, а при свете задуть свечу.

Зал вновь наполнился беспокойным шептанием. Некоторые тыкали в женщину пальцем и что-то шептали на ухо соседу по скамье.

– Семь дней назад я объявила, что город, разросшийся до гигантских размеров, алчный и порочный, сгорит в пламени ядерного взрыва. Я сказала вам, что солдаты, на чью помощь и охрану вы так надеетесь, оберут вас до нитки и бросят на произвол судьбы, умирать без пищи и чистой воды. Я предупредила, что вы останетесь без поддержки своих бездушных машин и электричества, на которые вы так привыкли полагаться, и без которых стали беспомощнее дитя, что сейчас мирно спит в моих объятьях. И что вы тогда сделали? Вы прогнали меня. Вы побили мать с ребенком на руках. Оплевали и унизили. Но я не держу на вас обиды, потому что она есть часть природы всякого зла.

– Что нам с твоих предсказаний, если мы все равно ничего не смогли бы сделать? – выкрикнул пьяный мужчина с переднего ряда.

– Мои Пророчества – это ключ к новому миру, дитя мое. Слушай меня, и ты услышишь. Ты сказал, что вы ничего не могли сделать, но это не так. Вы могли поверить мне и уйти туда, где нет бед и невзгод, обрушившихся на вас. За эти семь дней не было бы убито и измучено столько людей, которых вы в исступлении и злобе обвинили во всех грехах. Не было бы смертей от внезапно ударивших морозов в ваших переставших отапливаться домах. Не было бы столько смертей от голода, настигшего вас, когда военные забрали у вас все до последней крохи. Вы были уверены в своей исключительности, непогрешимости и вседозволенности. И что я вижу теперь? Бессмертные, умирающие от голода!

Женщина развела руки в стороны и громко расхохоталась. Из зала донеслись ругательства. Несколько человек, хлопнув дверью, покинули церковь. Солдат проводил этих людей недобрым взглядом, внимательно вглядываясь в каждое лицо.

– Наделенные божественным провидением даром вечной жизни, вы, приговоренные Господом к величию и грандиозности ваших деяний, не исполнили его план. Вы стали жалкими, слабыми, загнанными в комфорт людишками. Вам было легче верить в ложь и несбыточные надежды, чем прозреть и увидеть истинную сущность ваших правителей. Они жирели и богатели, а вам, как бездомным собакам, бросали кость с ломящегося от угощений стола, а вы жадно ловили ее своими зубами и раболепно за это благодарили. Но скоро ваши мучения закончатся – так или иначе. Я видела это за Завесой и мне открылось грядущее. Великое и непостижимое для ваших умов.

– И что же может одна женщина, да еще с такой обузой, как малое дитя? – выкрикнул другой мужчина, в деловом костюме и очках с узкой оправой.

– Я могу все! – глаза женщины засверкали, отражая свет горящих в зале свечей. – И даже больше. А это дитя – ключ к излечению ваших душ. Он тот самый мессия, которого вы тысячелетиями ждали. Не те лжепророки, которым вы поклоняетесь, а истинный спаситель. Ему суждено вдохнуть жизнь в начавшее угасать человечество. В его жилах, так же, как и в моих, течет Кровь Первых.

Люди недоуменно поглядывали друг на друга. Некоторые несколько раз перекрестились.

– Оставьте ваши знамения! – воскликнула женщина. – Они бессмысленны, пусты и не значат ровным счетом ничего. Все ваши верования – наглая ложь. Ложь тех, кто вкладывал в нее щепотку праведности и намеки на справедливость, чтобы она казалась истиной. Все ваши книги о божьих деяниях фикция, спекуляция на человеческой психике. Никто из тех, кто их писал, не имел ни малейшего представления о Боге и его планах.

– Как смеешь ты… – начал грузный мужчина в желтой рясе.

– Молчать! – взвизгнула женщина. – Ты, и такие как ты погрузили этот мир в хаос! Такие как ты несли отравленные ложью проповеди в невежественную толпу! Я уверена, что нет в этой деревне кого-то, кто богаче тебя, я права?

Люди с осуждением, а некоторые даже с отвращением уставились на священника. Тот смолк, и опустился назад на скамью.

– То-то же, – сквозь смех сказала женщина. – Ты и сам осознаешь всю мерзость и греховность ваших учений, просто еще не понял этого.

– И чего же ты хочешь от нас? – спросила девушка с длинной каштановой косой за спиной.

– О, на этот вопрос я отвечу, мое дитя. Я хочу от вас всего. Без остатка. Чтобы вы отринули прошлое, и стали на Путь, на котором вы оставите все, чем так трепетно дорожили, и не будете владеть ничем. И только тогда и лишь тогда вы сможете что-то обрести. Мне нужна от вас ваша плоть. И ваша кровь.

– И что это за Путь? – вновь спросила девушка.

– Истинный Путь. Или Путь Очищения. Смотря, что выберет каждый из вас.

– А что мы получим взамен? – подал голос пьяный мужчина.

– «Взамен»? Вы привыкли, что нужно получать что-то взамен – деньги, власть, секс. Вы ничего не получите от меня взамен. Я одарю вас лишь тем, что вы осознаете себя на моем Пути, познаете то, что не могли познать через толстые стены ваших плоских умов, как и городов, возведенных для вас словно загоны для скота. Я дам вам только Путь. Или Очищение. Это, если тебе угодно, дитя мое, ты получишь «взамен».

Священник опять подскочил со своего места и сотрясая руками, обратился к присутствующим:

– Где гарантия, братья и сестры, что ее устами сейчас с нами говорит не Дьявол? Что он не посылает ей эти видения, чтобы запутать ее и нас? Речи этой женщины подрывают нашу веру и основы церкви! Это ли не происки Сатаны?!

– Я никогда не говорила с Дьяволом. Я ему не подруга, и он мне не друг. Дьявол никогда не вторгался в мою душу, и уж тем более, священник, он никогда не говорил моими устами, – со сталью в голосе произнесла женщина. – А теперь сядь на место и больше не говори ничего, если ты не хочешь узнать другую мою сторону. Я не позволю себя унижать, как ты позволил этой толпе унижать меня неделю назад. А ведь, казалось бы, ты должен проповедовать добро и сострадание! В тебе нет твоей же веры. Ты прикрываешься словами из своей книги, но ты ее даже толком ни разу и не прочитал, верно?

Глаза священника забегали. Он залился краской и медленно сел на место уже во второй раз.

– Добро. Сострадание. Милосердие. – продолжала женщина. – Пустые слова, когда людям дозволено творить то, что они хотят. Этому миру нужна железная воля и твердая цель, а не овечье блеянье!

– А что с этим солдатом? – мужчина в костюме указал на спутника женщины. – Его сослуживцы обрекли нас на медленную смерть, и он заслуживает такую же!

– Он увидел Истинный Путь в пламени и агонии. И теперь его душа чиста, как утренний воздух в горах. Сейчас он заслуживает того, чтобы стоять подле меня и вершить благие деяния на этом Пути. Он сделал Выбор, и отдал свою плоть и кровь, целиком и без остатка.

Мужчина рядом с ней поправил ремень ружья на плече. В его глазах читалось что-то, что наводило не меньший страх и трепет, чем слова женщины.

– Вы говорите о всех людях, или только о бессмертных? – спросила пожилая женщина в грязном фиолетовом платье. – Среди нас таковых не мало.

– Пути это безразлично. Он впустит в себя любого, кто готов отдать ему себя. Или очистит любого, кто воспротивится. Для смертных у меня тоже есть план и свое место в новом мире. Я приведу любого, кто пойдет со мной, в земли на западе, которые я увидела за Завесой. Там, где нетронутые войной цветут поля и луга. Мы возделаем эту землю, не оскверняя ее работой бездушных машин, и возведем на ней неприступную твердыню, которая будет стоять там вечно. Спустя века вымирания, которые нам еще предстоит пережить, каждый дом вновь наполнится детским смехом. Мы облачимся в сияющие доспехи, как рыцари древности, и принесем огнем и мечом Очищение этому миру.

Зал разорвало от громких аплодисментов. Люди восхищенно рукоплескали в экстазе. Лишенные всякой надежды, они сегодня ухватились за новую, как за последнюю ниточку их существования. Лишь один священник не поддался общему настроению. Он обводил свою уже бывшую паству взглядом, полным ужаса и непонимания.

– Как же тебя зовут? – воскликнули из толпы.

– Мое имя сейчас не имеет никакого значения. Зовите меня просто Матерь.

– Но как же нам ступить на Путь, который ты укажешь? – спросил мужчина в костюме. – Мне кажется, мы как-то должны доказать свою преданность.

– Мне нравится ход твоих мыслей, дитя мое, – с улыбкой произнесла женщина. – Ты все правильно понял. Я хочу, чтобы вы сейчас же разломали эти скамьи, сняли все помпезные шторы с окон, вырвали все картины со лживыми образами из рам, в которые их когда-то заключили, сложили все это в одну большую кучу, облили бензином и спалили эту церковь дотла.

Долго ей ждать не пришлось. Люди бросились со своих мест и начали громить церковь, в которой еще совсем недавно они молились по воскресеньям, исповедовались и целовали руки священнослужителям. Люди, словно актеры в каком-то фантасмагорическом представлении, с искаженными ненавистью лицами ломали, резали, били и крушили все, что попадалось под руку под строгим присмотром режиссера.

– Остановитесь! – взревел священник. – Что вы делаете?! Взгляните на себя! Это же кощунство! Вы будете гореть за это в аду!

Люди не обращали на него никакого внимания. Он повернулся и медленно, выставив указательный палец вперед, двинулся в сторону женщины.

– Ты осквернительница священных мест, а не какая-то там Матерь, а твой ребенок не мессия, а демон, явившийся в это мир, чтобы поживиться душами на пепелище конца света! Твоя душа проклята, и ты решила заразить этим проклятьем остальных! Я этого не допущу! Именем Господа, я…

Выстрел прервал его речь. В полнейшей тишине было слышно, как солдат возвращает затвор в прежнее положение, а по полу с металлическим звяканьем катится гильза.

– Он сделал Выбор, – торжественно объявила женщина. – А теперь вы сделаете свой.

Люди, как ни в чем не бывало, продолжили свои бесчинства.

Женщина встретила взглядом мужчину в костюме и жестом подозвала его к себе.

– Скажи мне, дитя мое, помимо тех людей, что не пожелали меня слушать, кто-нибудь еще есть в деревне?

– Нет, все кто есть собрались сегодня здесь.

– Я тебя услышала. Возвращайся к остальным.

Мужчина кивнул. Женщина переложила вес ребенка на другую руку и направилась к выходу из церкви. Солдат, будто уже зная о ее намерении, без задержки двинулся за ней, а следом и люди толпой высыпали на улицу. За их спинами во всю занималось пожиранием всего, до чего может дотянуться, яркое желто-красное пламя. Его отсветы на стенах создавали фантастические, полные таинственности и странных действий картины.

– Где дома заблудших душ, что не возжелали присоединиться к нам?

Жители деревни поочередно проводили ее в каждый дом, и выволокли оттуда их хозяев.

– Соорудите костры! – скомандовала женщина.

Через полчаса на окраине деревни было возведено шесть костров, которым скоро предстояло стать пепелищами. Ослушавшиеся женщину люди были привязаны к деревянным крестам, наспех сооруженным из досок, вырванных из ближайших изгородей.

– Во славу Пути, я отдаю ваши души священному огню Очищения! – возвестила толпе женщина. – Они сделали свой Выбор. Запомните, его сделает каждый, кто встанет на нашем Пути. Кровью и Плотью!

Она поочередно подошла к каждой жертве и поднесла факел к охапкам сена, моментально вспыхнувшим, испуская сизую дымку.

Сквозь копоть едкого смога птицы, высоко парящие в небе и уносившие свои крылья подальше от зараженных и омертвевших руин Холли-Сити, наблюдали печальную картину, представшую их взору – людей, с благоговейным восхищением наблюдающих за чернеющими останками горящей церкви и чудовищными муками людей, которые еще совсем недавно были их соседями, а, быть может, и чьими-то друзьями.

Часть 1. Обретший

Глава 1. Утрата

В келье было душно и тревожно. В потемневшее от копоти керосиновой лампы окно едва пробивался свет растущей луны. Тени играли с сознанием в только им известные игры, стараясь то ли напугать, то ли удивить, то ли свести с ума обитателя комнаты. На стенах едва угадывались останки пожелтевших и потрескавшихся пластиковых коробов, скрывающих в своих чревах давно умершие электрические провода – остатки канувшей в небытие цивилизации машин и электричества.

Никто уже не помнит, когда и почему случилось то, что случилось. Час Смерти, Судный День, Вымирание… У этого печального для людей события много имен, но ни одно из них не выразит тот ужас и непонимание, произошедшие почти три века тому назад. И ни одно из них не отражает действительности, поскольку каждое звучит как что-то внезапное, стремительное, молниеносно ворвавшееся в жизни и погубившее все надежды и мечты человечества. Но процесс был запущен задолго до того, как человек перестал быть чем-то значимым в этом мире. Его не замечали многие десятилетия, а, возможно, и много дольше. Орден дал этому явлению свое простое и куда более точное название – Утрата.

Белфард сидел на своей койке, не в силах сомкнуть глаз. Монаху только что приснился очень странный сон, и после этого он уже не мог сомкнуть глаз.

Церемония должна была состояться утром, и Белфард должен был сделать Выбор. Этот Выбор определял, кем он станет и по какому Пути его направит дальнейшая судьба. Все вокруг приводило его в неудобство – колючее застиранное одеяло, твердая, набитая соломой подушка, ночная одежда, прилипающая к его спине от невыносимой духоты. И этот сон… После пробуждения он практически сразу же забыл большую его часть. Но это чувство чего-то знакомого, чего-то необъяснимо близкого. Эмоции никак не отпускали сердце Белфарда.

Тени, образованные союзом лампы и косых лучей луны, раздражали не меньше. Они плясали по стенам, показывали свои языки и неприличные жесты. Их танец казался Белфарду неприличным. Они словно совокуплялись здесь, при нем, не испытывая ни малейшего стыда.

«Черт бы побрал вас и ваши мерзкие проделки. Черт бы побрал меня за мысли, что вы во мне вызываете. Ученикам даже нельзя о таком думать. Это ересь». Он резко соскочил со своего ложа и принялся ходить из угла в угол.

Келья была небольшой – пять шагов в длину и примерно столько же в ширину. В нее въелся запах пота, плесени и почему-то сигаретного дыма. А ведь Белфард даже не курил. Он иногда думал, что этот запах ему мерещится только потому, что так пахнет источник его вечных бед и мучений, сопровождавший его все время обучения. Так пахнет этот старик…

Он шарил глазами в поисках того, что видел тысячи раз – оштукатуренные серые стены, крошечный столик из ореха, стеклянный графин с отколотой ручкой, и, конечно же, Знамение Матери, висевшее над кроватью. Оно было вырезано из дерева и представляло собой статуэтку, изображавшую женщину – Матерь, обнимающую свое Дитя. Каждый новоиспечённый монах должен был вырезать себе Знамение. Белфард ненавидел его. Лицо Матери ему казалось похотливым, а лицо ребенка, который получился намного больше и старше, чем должен быть, представляло гримасу отсталого кретина с идиотской улыбкой. Матерь обнимала Дитя не за плечи, как это описано в Своде, а как будто бы притягивала своими ладонями лицо ребенка-идиота для страстного поцелуя, что еще больше подчеркивалось ее полуоткрытым ртом и слегка прищуренными глазами. А может он хотела его укусить?

«Перестань об этом думать. Твои дурацкие мысли выдают грехи твоей души. Так мне здесь говорят. Я себе противен, черт бы меня побрал, и даже не могу понять почему! И черт бы побрал этот Выбор, который я должен сделать. Почему я вообще должен что-то выбирать?».

В дверь кельи едва слышно постучали. «Дерьмо! Кого нелегкая несет в такую ночь?! Они что, не знают, что мне предстоит утром!». Белфард осторожно подкрался к двери и прислушался. Ответом было полнейшее безмолвие. «Неужели мне почудилось, и эти проклятые тени и изваяния свели меня с ума?». В дверь снова постучали. Вернее, даже не постучали, а как будто поскреблись. Словно по ту сторону в дом просится нагулявшийся кот.

– Кто там? – спросил Белфард.

– Это капеллан Калавий, – донеслось из–за двери. – Не мог ли ты меня впустить? Не хотелось бы, чтобы кто-то доложил Храмовому Совету.

Белфард открыл засов и впустил ночного гостя. Он проскользнул в келью, быстро закрыл дверь и опустился на табурет.

– В Час Одиночества я не должен тебя беспокоить, но такова воля моего сердца, – сказал капеллан. – Я видел много братьев, что находились когда-то на твоем месте, и знаю, в какой шкуре тебе приходится вариться.

Высокий, сутулый и с коротко остриженной с проседью бородой, он смотрел прямо в глаза Белфарда. Про себя Белфард называл его старик, хотя едва ли их возраст был внешне различим. Седина, затронувшая его бороду и волосы, были следствием не старости, а пережитых душевных волнений. Лицо Калавия пыталось выразить дружелюбие, но в нем явно читалось беспокойство. И явное подозрение. Он снял с пояса ножны с клинком и отставил к стене.

«Он знает о моих мыслях. Он всегда видел во мне этот дефект. Дефект неверия. Дефект непонимания. Дефект безразличия. Сегодня утром он отправит меня не выбирать, а прямиком на костер».

Капеллан достал из кармана большой кожаный кисет и начал набивать трубку.

– Ты знаешь, зачем я здесь? – спросил Калавий.

– Нет, Учитель. – нехотя ответил Белфард.

– А знаешь ли ты, зачем здесь ты? – лицо Калавия выражало интерес.

– Я служу Матери и делу Ордена, – отчеканил монах.

– Эти слова я слышу каждый день, – со вздохом произнес капеллан. – Это наши слова. Я хочу услышать твои слова.

Белфард молчал, уставившись на клинок капеллана.

– Ты меня боишься, – проговорил капеллан. – Как и всякий, кто проходил обучение. Я был строг и непреклонен, но завтра ты станешь моим братом. Или не станешь…Выбор за тобой – Кровью или Плотью, но ты сделаешь его.

Белфард продолжал безмолвствовать.

– Твой страх понятен, но он лишний, – говорил Калавий, выпуская густые клубы дыма. – Я пришел поговорить как друг. Впервые. И только с тобой. До сегодняшнего дня я не оказывал никому такой услуги.

– Я ценю это, Учитель, – соврал Белфард. – Но разве это не против правил.

– Против, – глаза капеллана сощурились. – И Свод прямо об этом говорит. Но он так же говорит, что в час нужды всякий брат придет на помощь другому брату. И поэтому я не вижу здесь противоречия. Но Храмовый Совет, конечно, будет иного мнения.

«Он знает. Знает о моих сомнениях. Он сожрет меня с потрохами и не оставит и намека на то, что я когда–то посмел осквернить своими мыслями эти стены».

– Ты необычный молодой человек, – продолжал Калавий. – Чрезвычайно необычный. Беспокойный. Непокорный. И в этом ты отличен от многих. Но я пришел тебя предостеречь. С самого первого дня я бил тебя за вольнодумство. Когда мы скрещивали деревянные мечи на тренировках, ты пытался нападать, а не защищаться, как это делали другие. И я снова тебя за это бил. Ты ходил по ночам, за что я тебя бил. Ел не в меру, за что я опять же тебя бил. Сколько раз я тебя за все это время бил, Белфард?

– Много. И всегда по делу, Учитель, – ответил монах.

– В этом то и есть проблема, – сделал вывод Калавий. –Откуда вдруг такая покладистость? Ты уже три месяца не нарушал наших уставов, ни с кем не дрался и держал язык за зубами. О чем ты думаешь?

«Он меня раскусил. Этот старый хитрый лис залез в мой амбар и передавил там всех кур».

Белфард опять взглянул на клинок Калавия. Капеллан уловил этот взгляд. Он всегда все видел и подмечал. Он годами сжигал и разил мечом еретиков. Для него не было угрозы, которую он не в состоянии был моментально пресечь.

– Я уже не так молод и быстр, – сокрушенно произнес капеллан. – Годы, знаешь ли, дают о себе знать.

«Кого ты обманываешь? Даже смерть побоялась бы к тебе подойти ближе, чем на два шага. Подлый старикан видит меня на сквозь и пытается спровоцировать. Стоит мне сделать хоть шаг, и он укоротит меня ровно наполовину».

– Я знаю тебя шестьдесят лет, Учитель, и ты ни на год не изменились, – отозвался Белфард.

– Вздор. Хоть и приятно это слышать, но все же это лесть. Она губит душу того, в чьи уста вложена, и вдвойне того, кто ее слышит.

– Прости, Учитель. Я ничего такого не хотел, – он боялся, что после этих слов последует наказание.

– Ты просто не подумал… – успокоил его Калавий. –Впрочем, я здесь не поэтому. Как я уже сказал, я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

«А я думал Матерь вложила меч в твои мозолистые ладони, как только ты начал делать первые шаги».

– Я здесь для того, чтобы дать тебе последнее наставление. Это моя последняя проповедь, и самая важная. И моя первая за многие годы исповедь. Я не мог говорить об этом с тобой при всех, Белфард. Такие речи… Нежелательны… Да, это слово вполне подойдет. Нежелательны.

«Он пытается добиться признаний. Но я ничего не скажу. Он не подкупит меня этим дружелюбным тоном».

– Ты ведь родился уже после дней Утраты? – поинтересовался Калавий.

– Думаю, да, учитель, – ответил Белфард. –Точной даты никто не назовет, а сам я ничего не помню.

– Разумеется, разумеется… – на лице капеллана отразилась непонятная тень. – Увы, мне посчастливилось или не посчастливилось выйти на свет Божий в те дни, когда миру казалось, что никакой агонии сегодняшнего мира никогда не случится. Интернет и телевидение пестрили грандиозными заголовками о светлом будущем – колониях на других планетах, безопасных источниках энергии, высоком уровне здравоохранения и культуры человечества. Ты, конечно же, помнишь, что такое интернет и телевидение?

«Конечно же я помню, что такое интернет и телевидение. Также как газеты, журналы, радио и кино. Чрево лжи, языки Дьявола, голоса ереси. Вы ни на минуту не давали нам забыть об этом.

– Да, – коротко ответил Белфард.

Старик внимательно всматривался своими голубыми, пронзительными глазами в лицо Белфарда. Один из них был подернут молочного цвета бельмом – последствие многолетней борьбы с еретиками и иными. И в них вечно пылало пламя Очищения. Он мог сжечь человека одним взглядом, даже не возводя на костер.

– Обман. Ложь. Развращение умов и размягчение для мозга людей, – Калавий говорил эти слова с гневом. – Вот что представляли собой эти вещи. Они не давали людям увидеть суть, добраться до истины, осознать, в какую бездну на бешеной скорости летит этот мир. Они крали у людей последние зачатки критического мышления…

«Можно подумать, вы делаете что-то отличное от этого. Бесконечная муштра и правила для непонятно каких целей. Путь! Путь! Путь! Да что это дерьмо вообще значит».

– А меж тем молодые и старые, совсем еще дети умирали в бесконечных войнах, – продолжал капеллан. – И для каждой стороны эти войны казались победоносными. Короткими и бесчеловечно смертоносными. Смертные со смертными. Бессмертные со смертными. Я был в городе, где за пятнадцать минут сгорело девять миллионов человек. Я видел пепел и боль, страх и удивление на лицах тех мумий, что раньше были детьми и матерями, женами и мужьями, друзьями и соседями, богатыми и бездомными. Что тогда было толку от вечности жизни или от ее неминуемой конечности? Все они поджарились в этот ничтожно короткий промежуток времени. Много ли это для нас – пятнадцать минут? Возлечь с женщиной? Испражниться? Позавтракать? Кто-то за это время успел срезать розы в саду, а кто-то сгореть заживо вместе со всеми, кого ты знал. Такими страшными были эти войны. Но политики твердили с экранов, что это крайняя мера, необходимость на пути осуществления мечты и желаний каждого живущего – долгого мира. Ложного пути. А мир все не наступал. Младенец при рождении первым чувствовал запах пороха и кострищ, а не вкус материнского молока.

Но ничего страшного в этом нет, ведь правда? Их одиннадцать миллиардов, не будет лишним проредить стадо и очистить место для себя. Так они думали – власть имущие. В руках единиц было богатство и власть над сотнями миллионов. Эти войны казались договорными. Мой отец был боксером, не самым лучшим, но все же он многое мне рассказывал. В том числе о договорных боях. Упасть в третьем раунде, лечь в пятом. Для них эта была забава – смерть. И деньги. Они тогда не знали, что дети перестанут рождаться. Что чрева матерей будут вынашивать мертвых детей. А те, что рождались… Иные… Они уже не были людьми. Эти твари, эти мутанты могли издавать только вой и сеять смерть. Когда они рождались, их матери практически всегда умирали. А те, что оставались в живых, сходили с ума, увидев то, что они произвели на этот свет. Потом иные стали плодиться меж собой, и вот их стада по числу уже ничем не уступали здоровым людям.

Но куда хуже политиков и богачей были ученые. В своей еретической страсти познать все тайны Бога, углубиться туда, где есть только Дьявол и его деяния, они копали так долго и так жадно, что забыли к чему все это может привести. Даже те открытия, что, казалось бы, должны принести пользу, стать для человечества панацеей, несли лишь тьму и смерть. Лекарство от рака – будем продавать его по такой цене, что простые люди просто не смогут его себе позволить. Открыта новая планета с неисчерпаемыми запасами природных ресурсов – исчерпаем! Новый термоустойчивый экзоскелет – на фронт! Новый вид транспорта – на фронт! Новый источник энергии, что позволил бы питать мегаполисы столетиями – сделаем из него оружие, и, конечно же, на фронт! Наука и природа подарили нам долгую жизнь, чтобы мы наблюдали за падением рода людского, не в силах что-то изменить. Или скорее думали, что не можем ничего изменить.

Познание человека жестоко. Оно алчно и слепо. Это изъян, что Бог не искоренил в людях. Но я видел этот изъян. Его видела наша Матерь. В том сгоревшем городе, склонившись над искореженными трупами детей в школьном автобусе, я дал клятву, что истреблю источник этой заразы в душах людей. И ты дашь эту клятву – так или иначе ты послужишь нашей цели. Это цель – благо для всех нас. Эта цель – Истинный Путь, который согревает в своих объятьях Матерь. Этот цель – плод, что она убаюкивает в своих руках.

Белфард больше не смотрел на клинок капеллана. Он жадно всматривался в лицо старика, силясь угадать, что сейчас произошло. То, что он сейчас рассказал, было откровением. Или ловушкой? Белфарду порой казалось, что вместо сердца у Калавия был сгусток голубого пламени, которое не сжигало его только потому, что оно омывалось кипящей кровью. Но все же этот рассказ был странным. Он не значился ни в одном из его жизнеописаний, хранившихся в библиотеке Ордена.

Такая откровенность удивила Белфарда. Не смотря на свою подозрительность, он был уверен, что капеллан говорит правду. Белфард пытался представить себя на месте Учителя, представить, о чем он думал и какие чувства терзали его душу в тот момент. От этой мысли ему стало неприятно. В отличие от других монахов, его всегда одолевали сомнения. Его мысли касаемо учений Ордена были двойственны. И у него это плохо получалось скрывать, о чем сам капеллан только что напомнил. Но ему также всегда казалось странным, почему Учитель предпочел костру избиения. Многие были убиты и за меньшие проступки. Однажды он сказал одному из учеников, что Превосходительство ему противен, и что называть этого мерзкого жирдяя свиньей будет оскорблением для настоящей свиньи. Это, конечно же, услышал капеллан. В тот день Калавий отвел его и того, ученика, с которым говорил Белфард, во внутренний двор и побил обоих. И все, что он сказал тогда, это «Держи язык за зубами». Причем в это момент смотрел он вовсе не на Белфарда.