Текст книги "Тень гоблина"

Автор книги: Валерий Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

23.

Малюта с искренним сожалением смотрел на скрученного радикулитом Коловратова. Милицейский генерал хоть и хорохорился, но двигаться мог с большим трудом, а потому совещание проводил в своем гостиничном номере, который ему выделили в резиденции «Кедры». Подобные совещания проходили каждое утро, бригадиры отчитывались о проделанной за минувшие сутки работе и получали ценные указания. Два раза в неделю, соблюдая закон о гласности, Илья Владимирович должен был появляться перед прессой и информировать широкую общественность о ходе своей работы.

Скураш еще с журналистских времен поражался, как это милицейские опера и следователи вообще умудряются работать и хоть что-то раскрывать. Их, бедных, с утра до ночи заставляли писать какие-то планы раскрытия преступлений, а потом ежедневно отчитываться об их выполнении. Однако писанина была не самым главным бичом, особенно выматывали пустопорожние совещания, где милицейских за их же собственную проделанную работу пытались обвинить во всех смертных грехах. Ну а «палочная» отчетность, господствующая в органах еще с бериевских времен, напрочь отшибала руки даже самым талантливым и способным. Ты тут хоть тресни, но «палки», то есть показатели одной графы, должны были равняться или превышать «палки» другой, вот и вся арифметика. Однако же чем меньше палок было на бумаге, тем результативнее считалась работа, а что там делается на улице, всем было абсолютно по барабану! Высокое начальство по улицам не ходит, оно с мигалками пролетает, так что в любой работе главное – отчет.

Заместитель министра далеко от этой тактики не отходил. Пятьдесят восемь опытных офицеров рыли, что называется, буром, только рыли они, в основном, пока бумагу. Скураш видел это и откровенно злился, понимая, что вся эта титаническая работа превратится в очередную показуху и пойдет, скорее всего, псу под хвост.

– Нами уже проверено восемьсот уголовных дел, – грозно взирая на собравшихся поверх очков, ревел министерский генерал, – семьдесят четыре, непосредственно касающиеся организованной преступной группы Дракова, через прокуратуру возвращены на повторное расследование в органы дознания. Сам гражданин Драков П.П. объявлен во всероссийский и международный розыск, группа тесно работает с Интерполом.

«Такое ощущение, что он все это говорит для меня и представителей губернатора», – Малюте хотелось задать какой-нибудь каверзный вопрос, об эффективности и конкретике что ли, но его никто не обязывал контролировать работу замминистра, а сам он уже научился жить без лишней инициативы, которая, как правило, всегда вылезала боком.

Подчиненные разошлись, и Илья Владимирович с благодарностью принял из рук заместителя губернатора Зураба Беркуса спасительный стакан водки.

– Так и спиться недолго пока вылечусь, – крякнул генерал, ставя пустой стакан на стол и зажевывая оставшимся от чая печеньем.

– Может, распорядиться что-нибудь закусить приготовить? – спросил Беркус.

– Водка с закуской – это пьянка, а я лечусь. Вот изловим этого негодяя Дракова, тогда и закушу и выпью. Хотя, между нами, все в этом деле непросто, здесь и бизнесом и политикой не то что попахивает, а просто воняет. А у меня нос старой ищейки… – и он вдруг замолчал, не то от боли, не то смекнув, что ляпнул лишнее. – Хреново мне, ребята, я еще накачу да прилягу, может, отпустит? Вы уж простите старика.

В город Скураш возвращался вместе с Беркусом, сорокалетним, спортивного телосложения мужчиной, с бритым наголо черепом и цепкими серыми глазами. Будучи не то латышом, не то сваном, не то аджарским князем, а, скорее всего, и тем и другим одновременно, он являлся человеком крайне неординарным, интеллектуалом и остроумцем. Знакомы они были очень давно, еще с тех времен, когда Плавский делал в политике первые шаги. Обоим тогда генерал был очень симпатичен, и оба ему безвозмездно помогали, в надежде на перспективы в будущем. С приходом Зураба Петровича в администрации Плавского заметно оживилась международная деятельность, но не это было главным для Скураша в этом человеке. Беркус, как и он сам, будучи достаточно близок к генералу, при этом оставался как бы человеком не из команды, и также, как и он, стоял над постоянной склокой дворни за близость к телу. Мелочная и изнуряющая суета: кто что сказал, кто о чем подумал, кто с кем встретился, постоянные подозрения в измене, подсовывание друг другу жучков и компромата до того выматывала, что порою хотелось выть от безысходности. И только у них, да еще, пожалуй, у главы администрации Плавского, бывшего морского офицера Пилюрского, была простая человеческая возможность общаться, что называется, без двойного дна, говорить друг с другом ни о чем, просто спорить о литературе, о современном искусстве, театре, международных делах, травить анекдоты и откровенно измываться над Есейской действительностью.

– Ну и как тебе эти ментовские совещания? – чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Скураш.

– Да как тебе сказать, – пожал плечами Беркус, – мне кажется, Илья бы и рад дернуть на полную, да, похоже, начальство не велит, – Попомнишь мои слова, всё вертится вокруг нашего металлургического комбината. И Дракова по всему свету будут ловить только для того, чтобы акции отобрать, – и, помолчав, добавил: – Дураком он, конечно, полным будет, если на это пойдет…

– Почему дураком? Продал и все, от тебя отстали, а с такими деньгами ты во всем мире будешь кум любому королю!

– Да нет, Малюта, – покачал головой Зураб, – продавать надо было раньше, а в тюрьме какие могут быть торги, там и акции отберут и жизнь тоже. Так что как только услышишь, что Драков продал свои металлические акции, жди в ближайших газетах некролога о безвременной и глупой смерти зэка-миллионера. Может, грипп его сразит, может, дизентерия, а, скорее всего, сердечко прихватит. Да ладно, бог с ним, с этим беспутным Пашкой! Ты заметил, как переменился губернатор, вроде, воспрял духом…

– Еще бы, тут и покойник воспрянет, когда из тебя десятка полтора чертей изгнали? Главное вот, насколько его хватит, он же без войны долго не может, – отозвался Малюта. – Слыхал, что на прошлой неделе, пока ты в своих Франциях обретался, Амроцкий к нам прилетал…

– Да я еще и приземлиться не успел, как мне сообщили это пренеприятнейшее известие. Ты знаешь, что Амроцкого в Москве многие зовут Гоблином? Почему, думаю, гоблин? Порылся в справочниках по демонологии, оказалось, весьма мерзкий и коварный нечистик это из Скандинавии и Западной Европы.

– Если он и сатаненок, то, скорее, с Ближнего Востока, Асмадей какой-нибудь. Хотя ты знаешь, мне как-то приходилось уже слышать это словечко – гоблин, даже пытался философствовать на эту тему, вот, дескать, вырастили этих тварей на свою голову. Мне тогда старинный приятель возразил, что их прикаспийские гоблины ничем, практически, не отличаются от наших, разве что менее кровожадны. А ты ведь главного не знаешь, Зураб, чего Гоблин, – тьфу ты, уже прилипло! – чего Михаил Львович к твоему шефу прилетал?

– Наверное, опять трон предлагал…

– Может, и трон, только это тогда без моего присутствия, а при мне весь вечер подбивал его пойти в лидеры новой партии. В декабре же выборы, и они хотят сварганить новую партию в пику и коммунистам и отвязавшимся демократам, а главное, подконтрольную Кремлю. И название уже придумали и символику…

– Интересно, и как же они эту новую партию обозвать решили? – поудобнее устраиваясь на сидении, спросил Беркус.

– Весьма обтекаемо – «Объединенные обновленцы», а символом, по замыслу Гоблина, – тьфу ты! – и его команды должен стать барсук…

– Шутишь? Барсук-то с какого перепугу? – хохотнул Зураб.

– Думаю, что на западный манер, у них там слоны, ослы, бегемоты, а у нас родной барсук, как символ домовитости и зажиточности, по крайней мере, именно так мне, неразумному, и было объяснено отцом-основателем.

– Малюта, – проведя рукой по голому черепу, сказал Беркус, – а тебе не кажется, что странный какой-то символ получается, я бы даже сказал, с не совсем патриотическим подтекстом. Сам посуди: полгода зверюшка наш по лесам, и притом глухим лесам бродит, птичек душит, а полгода в вонючей норе дрыхнет. Лучше бы птицу какую взяли, вон таймырцы присобачили на герб краснозобую казарку, и хоть трава не расти. Все голову ломают, причем здесь птица и почти независимый Таймыр? А здесь грызун какой-то. Хотя, если честно, то грустно все это. Ну так и что, пошел шеф в партийные боссы?

– Ты не поверишь! – придвинулся ближе к другу Скураш. – Все воспринял в штыки, Амроцкого назвал авантюристом, отказался сам возглавить барсучье племя и движение свое, «Родина и Честь», как основу подставлять не дал. Пришлось, чтобы новой войны не возникло, посоветовать Михаилу Львовичу, подтянуть голодных ветеранов локальных войн, у которых еще с девяносто второго года имеется ничем не запятнанная общероссийская партия под громким названием «Народные патриоты»…

– Ух ты! И откуда ты это выкопал?

– Обижаешь, генацвали, зачем выкопал, сам когда-то помогал лепить. А что, пусть себе ребята денег влёгкую срубят, а то они под лужковское «Отечество» ложиться собрались, а там сплошняком гоблины, там и копейки не обломится.

Их разговор прервал водитель:

– Извините, что перебиваю вас, вот послушайте, уже второй раз передают, – он увеличил громкость радиоприемника.

– …при пересечении Греческой границы полицией задержан объявленный Интерполом в международный розыск предприниматель из Есейска Павел Драков…

24.

В скиту было тихо и пахло вечностью. Набегающей зеленоватой слезой мигала лампадка. От необычной тишины чуть слышное потрескивание двух толстых свечек с непривычки показалось треском лесного костра. Монахи, приведшие его сюда, куда-то бесшумно исчезли, словно растворились в густом озерном тумане. В ушах еще стоял гул вертолетного двигателя и пение несущейся в белом молоке моторки, когда вдруг из живого марева возник гранитный утес, он вздрогнул от неожиданности. Лодка резко крутнулась и зашуршала днищем по прибрежной гальке. Всего какой-то неполный час, и он очутился в другом мире, где совсем по-иному текло время и иными мерками измерялись ценности.

Впервые на этих островах он побывал еще мальчишкой, со школьной экскурсией. Церковные здания тогда скорее напоминали развалины и были поверх старинных фресок исписаны всякой похабщиной. В обветшалых хозяйственных постройках ютился какой-то странный в своей убогости народ, почти всегда пьяный и клянчащий деньги. Даже дети, осторожно выглядывающие из дышащих тайной и только им известных лазов и переходов, и те были какими-то дикими и не выходили из своих убежищ, как они их к себе не звали. Однако конфеты, оставленные на опрокинутом каменном кресте, исчезали непостижимым образом, стоило только немного отойти.

– Господи! Как это было давно! – Николай Николаевич осторожно, чтобы не спугнуть тишину, подошел к большому иконостасу, занимающему почти весь восточный угол небольшой кельи, перекрестившись, зажег одну из привезенных с собой свечей, две другие положил на неширокую полку рядом с истертым усердием и временем молитвенником в старом кожаном переплете с поломанными серебряными застежками. Молча глядел, как неспешно разгорается затепленная им малая жертва. И вдруг ноги как будто подломились сами собой, и некая неведомая сила поставила его на колени. Слова молитвы и слезы хлынули из него одновременно, заоконный, да и другие миры исчезли, осталась только эта увешанная почти до потолка иконами стена. Стена и десятки внимательных, пытливых, видящих тебя насквозь глаз невидимого и вездесущего Бога.

Вот он, ничтожный и маленький человек, стоит согбенным у лика всесильного великана, стоит и молитвенно просит, как когда-то просил Спаситель Отца своего: «Да минет меня чаша сия, если на то будет твоя воля!» Десятки, а может, сотни раз, он повторял эту просьбу и не слышал ответа, и тогда смирилась его душа, и сквозь молитвенную пелену слез увидел он, как рыжебородые Сергий и Герман простерли над ним свои руки, и где-то очень высоко зазвонили колокола.

Слезы высохли так же неожиданно, как и нахлынули, снова начали проступать очертания реального мира, зажженная им толстая свеча сгорела почти до половины и в одиночестве едва освещала погрузившуюся в мягкий серый сумрак келью. Две другие свечи, выгорев до конца, давно погасли. За стенами скита быстро угасал короткий северный день.

Пужин с трудом поднялся с колен, шатаясь, словно пьяный, кое-как добрался до узкого монашеского ложа, не раздеваясь, упал на чистую холстину набитого свежим сеном матраса, и сон, непроницаемый и плотный, как снежная лавина, накрыл его целиком.

Утро принесло пробуждение и неукротимую жажду жизни. Он был спокоен и полон решимости нести возложенную на него Господом ношу, какой бы непосильной и ненавистной она не была. Откровение снизошло на него сегодня ночью, и стало доподлинно ясно, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет ничьей марионеткой, а пройдет свой отмеренный судьбой и Богом путь так, как ему повелят его совесть и правда.

Скит благоухал хлебным духом. Николай Николаевич резко встал, но резкости почему-то не получилось, движения выходили какими-то неспешными, спокойными, размеренными. Тело приятно ныло, как после хорошей тренировки. Мерцания лампады и вчерашней догорающей свечи почти не было видно, луч только что взошедшего солнца желтоватым столбом, клубящимся утренней земной механикой, упирался в старинный образ Спаса. Большие и пытливые глаза как-то непривычно по-доброму и с любопытством рассматривали его, казалось, Христос молча спрашивал: «Неужели это тот, которого сегодня ночью ко мне приводили Валаамские святые и молили о заступничестве? Не больно ли хлипок, выдюжит ли?»

И Пужину не оставалась ничего иного, как выдюжить.

25.

Амроцкого била мелкая дрожь. Все не ладилось и валилось у него из рук. Голова была забита обрывками, кусками недодуманных мыслей и вовсе какой-то несуразной мутью, периодически выныривающей из памяти. Он тупо сидел за столом у себя дома и пытался в одиночку напиться, такого с ним не случалось уже лет двадцать. Однако когда подобное действо совершается принципиально и целенаправленно, организм мобилизует все свои скрытые возможности, чтобы воспротивиться и не дать спасительному алкоголю затуманить жаждущие отдохновения мозги.

Михаил Львович злился, хлестал свои любимые виски и никак не мог достигнуть состояния блаженной нирваны, когда мир тих, гладок и тебе на него наплевать.

До сегодняшней ночи все шло хорошо, все укладывалось в его сложные схемы, хотя были, были мелкие звоночки грядущей опасности. Когда он на прошлой неделе решил поделиться своими сомнениями с Голом Владленовичем, тот внимательно его выслушал и согласился. Вместе они пошли к Эдуарду, но тот, как всегда, работал над книгой, а до Наталии они не достучались, так что расстались в тот день в полном раздрае. Позже дочь Царя позвонила и сказала, что коней на переправе не меняют, отец дал окончательное согласие, все произойдет после думских выборов, и вообще нечего психовать, кандидат вполне приличный, папа с ним играет в шашки на щелбаны.

Щелбаны эти вообще добили Амроцкого, он живо представил эту дурацкую картину и заледенел изнутри. Потом было некогда, он носился с партией, ее съездами, высшими органами и финансированием. Ни Гол, ни Наташа дальше носа Царя ничего видеть не желали, а он, он один, думал о будущих президентских выборах, которые должны быть чистыми и убедительными, кого бы персонально ни пришлось избирать. Без партии это сделать красиво и театрально было невозможно. Но вот беда, политика и Царь так всем надоели, что никто из стоящих людей в партийную верхушку идти не хотел. Пришлось довольствоваться тем, что под руку подвернулось. Да и черт их бери! Все равно это предметы одноразового использования. Пройдут главные выборы, и можно будет разгонять этих дармоедов, а сегодня надо обязательно использовать живую энергию масс, новый Царь должен быть всенародным, по-другому нельзя! И так сложности с преемничеством могут возникнуть, особенно в международном плане.

И вот на тебе, как раз накануне подписания указа о назначении Пужина премьер-министром среди ночи и раздался этот звонок. Спросонья он никак не мог сообразить, кто с ним говорит, а когда дошло, то сон как рукой сняло. Далекий автоответчик повторял одну и ту же фразу: «Кандидат требует доработки, примите меры к его блокировке».

Вот мудаки, им понадобилось почти три месяца, чтобы вынести такой вердикт! А поздно! Поздно уже! Но оправдаться, сказать что-то в ответ этой талдычащей, как попугай, машине было невозможно. Михаил Львович испугался, он представил, во что может вылиться для него неисполнение воли клуба, даже звук злосчастного гонга проплыл похоронным маршем в его ушах. Надо было что-то придумывать, а думать не получалось.

Во второй половине дня по линии того же клуба принесли небольшой сверток, в нем находился маленький CD-диск. Он его прослушал, наверное, раз двадцать.

«– Это хорошо, что ты пришел за советом к старшим товарищам. Садись, выпить не предлагаю, знаю, что водку ты не пьешь, а твоего любимого баварского пива у меня нет. Старым стал, пиво врачи не рекомендуют. Мне Гаврила Петрович по-стариковски все рассказал. Понимаю тебя, твои сомнения, даже страх. Я бы, наверное, и сам боялся. Но идти, Коля, надо! Так дело поворачивается, что другого такого момента ни у тебя, ни у нас, ни у страны нашей не будет. Был бы я, как ты, верующий, сказал бы, что это промысел Божий, а так, по‑атеистически, думаю, что это проявление исторической справедливости. Может, еще и не все потеряно, может, еще хоть что-то и удастся возродить? Ты-то сам как думаешь?

– Да тяжело мне на эту тему думается. Как представлю себя в этой роли, смех разбирает, ну какой я, к черту, президент? Сами посмотрите!

– Вот это и есть главное, в этом-то вся суть и зарыта. Если не представляешь – значит, сможешь выполнить возлагаемое на тебя дело, значит, совесть в тебе еще не умерла. А чтобы легче было, представь, что это задание, а, по сути, оно так и есть, потому что идешь ты во вражеский лагерь не на год, не на два, а может, на всю жизнь. Так что стисни зубы и иди. Других на такое не пошлешь, некого, ты один. Вспоминай, чему тебя учили, да с твоим послужным списком ты и сам теперь кого хочешь научить сможешь. Напоследок я тебе один совет дам: подбирай людей себе сам, на наших не особенно надейся, не все они хороши для таких чистых дел. Вот, пожалуй, и все! Давай, иди, не следует, чтобы тебя хватились, да и, не дай бог, у меня засекли. В воскресенье у Гаврилы на даче встретимся. Ты уж помаскируйся маленько, к старикам отправляясь».

Это был один кусок какого-то разговора, были и еще два отрывка. Где и кто это писал, ему не сказали, а самому спрашивать в клубе принято не было. Вторая часть, если это можно было так назвать, была для Амроцкого не столь интересной и содержательной, в ней Ник. Ник. кому-то рассказывал про условия, которые ему необходимо выполнить по восшествии на престол. Да и что тут было интересного, если он сам редактировал и не раз, все варианты этих условий. А вот третий кусок был самым тревожным и интересным. Он был как бы специально вырван из большого разговора, наверное, кто-то решил, что Михаилу Львовичу можно открыть только эту весьма незначительную его часть.

Амроцкий сделал большой глоток виски и, воткнув в уши крохотные наушники, снова включил плеер. Он уже давно разделил эти три обрывка и перенес их на разные диски. Зашуршала пленка, и послышался искаженный посторонними звуками голос Пужина:

«– … мне бы так было легче. Но на меня давят.

– Главное, ты дал согласие, вот что главное. Бояться уже нечего, так что соглашайся на все, какие бы тебе условия не ставили, здесь для чистоплюйства не время.

– Но как быть с советами наших стариков, отмахнуться от их заступничества тоже нельзя, а они как раз за чистоплюйство, да и без их поддержки мне в тех стенах будет ох как неуютно.

– Брось ты, они давно совсем из ума выжили, думаешь, я не догадываюсь, что они тебе там поют на своей даче? Небось, про долг, про задание. Старики всюду одинаковы, что у вас, что у нас. Главное, ты помни – мы всегда рядом, и в беде тебя никогда не оставим.

– Тебе хорошо рассуждать, а ведь мне придется выполнять их условия. Там один Амроцкий чего стоит, он так и видит себя регентом при мне!

– Я тебя не узнаю! Тебе-то что до их условий! Мы их, кстати, внимательно изучили, ничего в них особенного нет, так, просят об отдельных услугах и сохранение своих людей на хлебных местах. Я бы на твоем месте вообще этого в голову не брал. Это не условия, так, детский лепет! Амроцкий твой – обычный позер и выскочка, будет надоедать, у тебя всегда найдется, чем его приструнить. Хоть сегодня можно из игры выключить. Мне бы с тобой о другом поговорить хотелось…»

На этом запись обрывалась. Судя по всему, разговор происходил в каком-то людном месте, скорее всего, в баре или в одном из поточных кафе.

Именно эта запись почему-то тревожила, да какой там тревожила, бесила Михаила Львовича! Что-то в ней было не то! Была какая-то тайна, несущая опасность. Он глянул на часы, было где-то около двух ночи, допил стакан, сунул плеер с только что прослушанной записью в карман и спустился к машине.

– На дачу Пужина, – отдал он распоряжение водителю и забылся спокойным сном человека, принявшего правильное решение.

26.

Известие о назначении Пужина председателем правительства сообщили Плавскому во время заседания генеральского клуба. Все официальные вопросы были уже решены, и почтенная публика расслаблялась за богато сервированным парадным столом. Неизменным организатором губернаторских застолий и балов с недавнего времени был его новый заместитель по молодежным делам Николай Вертер, человек оборотистый, весьма оригинальный и преданный своему шефу и его семье еще с молдавских времен. Он, кстати, и поспешил обрадовать начальника, как ему казалось, приятной новостью.

За последние месяцы Есейский губернатор раза четыре встречался со стремительно делающим карьеру Пужиным и публично рассказывал всем «по секрету», какие прекрасные у них складываются отношения и как Николай Николаевич, чуть ли не под запись, прислушивается к его советам, особенно во всем, что касается работы Совета национальной стабильности, который он, Плавский, когда-то непродолжительное время возглавлял.

– Что?! – взревел губернатор, вскочив со своего места и чуть было не опрокинув склонившегося к нему Вертера. – Когда, кто сказал?! – Он рванул на себе ворот накрахмаленной белой рубахи, стянутый неширокой лентой какого-то ордена, отчего крест с мечами брызнул рубиновым сгустком и зазвенел по блестящему лаком полу. – Кто дал право?

– Иван Павлович, – пребывая в полном недоумении и поднимая с пола награду, растерянно произнес вождь Есейской молодежи, – по всем телевизорам передают…

– Включить телевизор, – сникшим голосом распорядился генерал, тупо глянул на протянутый ему крест и сунул его в карман.

«Не к добру это срывание с себя крестов», – подумал Скураш и обратился к сидящему напротив краевому прокурору: – Что это он взбеленился?

– А кто его знает? – пожал плечами прокурор. – Вертер чего-то шепнул, он и взорвался. Скорее всего, в Москве что-то не так вышло. Сейчас телевизор все расскажет.

А телевизор вещал про то, что сегодня Царь отправил в отставку очередного Премьера, по его собственной, естественно, просьбе, и предложил Государственной Думе новую кандидатуру главы правительства – Пужина Николая Николаевича. Почти все сидевшие за столом откровенно недоумевали от столь бурной реакции генерала на эту, казалось бы, такую далекую от их края новость.

– Товарищ генерал-губернатор, – нарушил общее замешательство уже прилично захмелевший старшина генеральского клуба Алексей Матвеевич Невеликов, добрейший отставник, ведающий в администрации мобилизационными вопросами, – а давайте поднимем этот бокал за нового премьер-министра, простого русского подполковника!

Все ожидали реакции губернатора. Плавский взял себя в руки и, дождавшись пока ему нальют водки, ледяным голосом произнес:

– В принципе, у нас нет никаких возражений. За подполковника, так за подполковника, может, со временем, и до ефрейтора докатимся, а чем мы хуже Германии? Прошу вас, господа! – и прежде, чем опрокинуть водку в рот, едва слышно произнес: – Пусть, сука, чужим подавится!

Малюта, сидевший почти напротив, в отличие от своих соседей, не удивился этакому завершению тоста. Еще как-то давно Стариков, потом несколько раз всезнающие москвичи, а совсем недавно и Беркус рассказывали, что Амроцкий клятвенно гарантировал Плавскому кресло премьера, а следом и место преемника. Даже, якобы, у генерала состоялись какие-то встречи с Царем, его семьей и близким окружением. Малюта, свято чтивший незыблемость конституции, ни в каких преемников не поверил, а информацию эту так, на всякий случай, в уме держал, мало ли что, дыма, как говорится, без огня не бывает. «Черт те что, наверное, Гоблина кто-то переиграл, а, может, он сам решил сменить фигуры в только ему ведомой партии», – подумал Скураш и решил, поддавшись общему куражу, сегодня хоть раз просто нажраться и ни о чем не думать. «Может, бедной России еще и повезло, что не лихой вояка будет дальше ею управлять? Да какое тебе дело, ты вон пей, да лучше о себе думай! Трое детей, а у тебя в кармане блоха на аркане. Говорят, сосед твой по даче вчера вечером коробку из-под телевизора, полненькую долларов, домой приволок. Жена его не утерпела, сегодня утром Катьке проболталась. А ты все за перспективу несуществующую на чужого дядю спину гнешь!» – и он с досадой опрокинул рюмку себе в рот.

Тем временем, Плавский с рюмок перешел на винные фужеры и заставил всех последовать его примеру. Водку генерал глотал, как простую воду, при этом не пьянел, а только раскручивал безудержное веселье.

– Итак, господа генералы и примкнувшие к ним, на повестке генеральского клуба возник один весьма щекотливый вопрос, – с бокалом в руке потребовал тишины губернатор, – а где, кстати, старшина клуба, и почему не ведется протокол, а?

Бросились искать старшину, кто-то доложил, что тот в мужской комнате и бедняге плохо.

– Итак, господа! Обойдемся без протокола, коль старшина наш блюет, – продолжил Плавский. – По просьбе многих товарищей ставлю на голосование один вопрос: этично ли будет пригласить на наше высокое собрание женщин с пониженной социальной ответственностью?

– Этично! – оживилась публика.

– Голосуем бокалами, господа! Тост контрольный, кто не выпил – тот Филипп Киркоров.

Вечер набирал обороты, уже скинувший пиджак Вертер, сам уселся за барабаны, кто-то из членов клуба взялся за гитары, Зараев сел за клавиши, и губернатор, обхватив огромной лапищей микрофон, запел свою любимую и рвущую душу песню о белых птицах.

После аплодисментов, поздравлений и клятв во взаимной верности все опять сгрудились у стола.

– Друзья, – проникновенно начал Плавский, – запомните сегодняшний день, отсель мы начинаем жить своей, не зависимой ни от кого жизнью. У нас есть все и, что самое главное, – любовь и доверие нашего народа. Мы без Москвы обойдемся, а вот обойдется ли она без нас, посмотрим! Хватит уже таскаться за кремлевскую стену, как козлы за морковкой, и выклянчивать у них наши же деньги. Больше такому не бывать! Слышите, Скураш, это и для вас говорится, так, что не стесняясь, доложите своему начальству все, что я говорю…

Малюта попытался что-то возразить.

– Не надо, – перебил его абсолютно трезвым голосом генерал, – не надо наматывать сопли на кулак! Докладывайте своему покровителю! Вишь, как его несет вверх! Он же вас в свое время мне порекомендовал наместником в край, наши добрые с вами отношения от этого не пострадают. Так и говорите, отвязался Плавский, и не дай Бог они меня там не поймут, у меня хватит и сил и воли напомнить им про Колчака, – и выпив, добавил: – Все, бал закончен, все по домам! Завтра наступит новая эра, всем рекомендуется хорошенько выспаться и не опаздывать на службу.

На следующий день ничего из ряда вон выходящего не произошло. Экспедиционный корпус никто формировать не бросился, в новые Семеновцы, Шкуро и бароны Унгерды записываться не спешили. Была правда, одна новость – губернатор заболел.

Москва, как всегда, проснулась в час дня по-местному времени. Малюта уже успел добраться до своего кабинета. Голова была слегка тяжелой, но работе российского чиновника такое состояние головы никогда помехой не являлось. Наместника подмывало позвонить Речину и поздравить их с Пужиным с очередным повышением. То, что Игнатий Иванович и сейчас останется при шефе, он нисколько не сомневался. С одной стороны, он и радовался за них, в кои-то веки, какие-никакие, а все же знакомые, могут стать руководителями страны, а с другой – внутри шкребли поганые кошки, рушился целый мир созданных за два года иллюзий, исчезала, распадалась, как тлен, наивная мечта. Они долго говорили вчера про это с Зурабом. Примитивно и смешно устроена жизнь человека, нет для него ничего постоянного ни в радости, ни в горе. Только что, кажется, радовался он переполняющей его любви, а глядь, уже ненасытные глаза блуждают по чужому телу. Нескончаемой и кричащей бывает боль утраты матери или ребенка, а проходят короткие дни, и из уст, недавно источавших рыдание, вырывается веселый смех, и бежит человек дальше, чтобы жить, приспосабливаться, где-то не договаривать, кому-то приветливо улыбаться, мимо кого-то проходить, не заметив. Из нехороших маленьких поступков складывается очень даже и неплохая жизнь.

Малюта все же в Москву позвонил. Трубку поднял сам Речин, выслушал поздравления, поблагодарил.

– Ты чего не докладываешь о вчерашних излияниях твоего губернатора? Мы тебя зачем туда направили, слюни за ним подтирать? Все, Малюта, служба у двух господ кончилась, давай определяйся! Передай этому новоявленному Колчаку, что премьер ждет его в эту пятницу к шестнадцати у себя в Белом доме. Что молчишь?

– Слушаю начальника, да и говорить особенно нечего. Значит, ваши этот пьяный бред вам уже передали. А я-то думаю, с чего бы это вчера внучатый племянник железного Феликса меня все выспрашивал про то, собираюсь ли я ночью в столицу звонить?

– Ну вот и учись у племянников оперативности. Ладно, ты носа не вешай, это я так, для острастки, чтобы не забывал, с кем разговариваешь, с самим руководителем канцелярии премьер-министра. Хотя и к пьяному бреду иногда надо прислушиваться, так что ухо держи торчком, времена настают сложные. Все, пока! Ах, да, чуть было не забыл, ты по есейскому краю отвечаешь за выборы и, скорее всего, будешь назначен начальником избирательного штаба. Теперь все.