Текст книги "Тень гоблина"

Автор книги: Валерий Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– А что такое, змеи?

– Да какие змеи, – с иронией в голосе отозвался не то сопровождающий, не то конвоир, – клещи у нас здесь энцефалитные свирепствуют. Вы в помещение когда придете – в туалет, или в свой номер – не стесняйтесь, разденьтесь да попросите кого-нибудь вас с заду осмотреть. Клещ, он, сволочь, укромные места любит – подмышки или, уж простите, мошонку. Так что я вам советую, обязательно осмотритесь, они, стервецы, новеньких любят. Хоть у нас здесь и травили по весне, а подстраховаться все-таки следует.

У Малюты сразу все зачесалось. Начало почти отчетливо казаться, что по его враз остывшему телу заползали какие-то неведомые насекомые.

– Слушай, ты меня так не пугай, с меня вон хмель враз слетел! Что, действительно так все серьезно?

– Чудной вы человек, что же я вас, как дите малое, пугать бы начал? Вы же начальник, да еще из столицы. Ну вот и дошли.

У лестницы их встретил еще один страж порядка, а с ним и начальник охраны Плавского, бритый налысо, почти квадратный крепыш с незамысловатой польской фамилией Каминский.

– Ну, слава Богу, Малюта Максимович, а мы вас уже обыскались. Шеф стал беспокоиться, говорит, может наше будущее государево око похитили местные развратные девицы?

– Да нет, Геннадий Адамович, какие девицы, вон служивый говорит, что если кто и отсосет, так только клещ, и тот энцефалитный, – усмехнулся Малюта.

– Они вам наговорят, слушайте их больше. Весь участок раза три травили, так что клещи маловероятны, хотя осмотреться на всякий случай не мешало бы…

– Вот и я о том же, – оживился было милиционер.

– А вот тебя персонально никто и не спрашивает, – не слишком любезно отозвался Каминский. – Смотри, если покусал начальника клещ, отвечать тебе придется.

– Да будет вам, Геннадий Адамович, пойдемте. А вам большое спасибо за помощь, – обернулся Малюта к стушевавшемуся сержанту и протянул руку.

– Пойдемте, пойдемте, – чуть ли не перебивая рукопожатие, заторопился Каминский и, пройдя буквально пару шагов, не понижая голоса, явно, для того, чтобы его слышали оставшиеся, с укором добавил, – вы так нам всю дисциплину и субординацию порушите. Нечего с ними ручкаться, пусть знают свое место. А то хорошо устроились – вчера одному служили, а сегодня другому! Дармоеды! На Кавказ их надо, пусть немного растрясутся.

Малюта еще с армейских времен привык относиться к солдату с уважением, и в иной обстановке за служак обязательно вступился бы, но сейчас ему было явно не до этого, и он промолчал.

– Малюта Максимович, да не волнуйтесь вы так насчет клещей! Шеф приказал всем собираться в баню, что бы завтра, так сказать, с чистыми помыслами и светлыми головами приняться за святое дело, там и посмотрим, присосался ли кто к вам, а то, может, действительно клещиху настоящую кликнуть. Здесь они ядреные и столичных ох как любят, надеются, дуры, что западет на них кто, да с собой в Москву увезет.

– Нет уж, любезный Геннадий Адамович, платными услугами двуногих клещих, как вы удачно выразились, никогда не пользовался и вам не советую, уж как-нибудь потерплю до жены.

– Ну, воля ваша, наше дело предложить. Я ведь, если честно, и сам так думаю, – смущенно улыбнулся Каминский. – Где баня знаете?

– Приблизительно…

– Тогда до встречи.

Малюта зашагал по дорожке к непритязательному двухэтажному строению, где ему был определен номер. Наконец, оставшись один, он принялся обкатывать случайно полученную информацию. В сухом остатке получалось, что Стариков со своей командой решил в одночасье покончить с опасным конкурентом и остаться безраздельным распорядителем генеральской головы и тела. Жмет он на самую больную и слабую клавишу в губернаторской душе и, судя по всему, дожмет и своего добьется. Знать бы только, кого они планируют в очередные генеральные союзники на новом этапе. Да и будет ли он, этот новый этап? Может, все краем и ограничится? Хотя, судя по всему, Плавский уже закусил удила и видит себя в Кремлевском кабинете. Конечно, дай-то Бог, а там глядишь, и нам чего-нибудь обломится. Да мечтается оно всегда легко и приятно, но что мне сейчас предпринять? Ну уж точно не звонить в Москву! Сначала дождись назначения, приезжай в край, утвердись, а там посмотрим, что к чему.

На всякий случай покрутившись нагишом перед зеркалом и клещей не обнаружив, он переоделся в спортивный костюм и собрался в баню. Он прекрасно помнил, что для генерала есть два святых действа – рыбалка и баня.

Задумавшись, Малюта чуть было не столкнулся с неспешно прогуливающимися у их корпуса Стариковым и Драковым.

– А вот и Малюта Максимович, наш будущий наместник Президента в крае, – вальяжно растягивая слова, прогнусавил Алексей Викторович, – познакомьтесь, прошу вас.

– Драков – депутат законодательного собрания края.

– Скураш, пока никуда не назначенный гость губернатора, – пожимая протянутую руку, сказал Малюта.

– Ну, вот и прекрасно, вы главное, не забудьте, кто вас познакомил… – ввернул Стариков.

– Спасибо, Алексей Викторович, – поблагодарил Малюта, – а то мы сегодня весь день с Павлом Петровичем то там, то здесь сталкиваемся, а представить нас друг другу так никто и не удосужился. Вот вы, с присущей вам прозорливостью, и устранили эту досадную неловкость.

– Да, конечно, спасибо вам, Алексей Викторович, – немного в нос пробубнил Павел, – ну так я пойду, а то еще дела есть. Так мы с вами договорились, завтра обедаем у меня дома. Я сам чего-нибудь вкусненького из старины сварганю. Жду. А вы простите, – поворачиваясь к Скурашу, продолжил Драков, – что так и не поговорили пока, может, завтра, может, еще когда, ладно? Думаю, что, э-э-э, времени у нас будет вдосталь.

«Пожалуй, для меня Дракова на сегодня уже предостаточно! Но Стариков – красава, юлит как котенок, такому яда в чай ближнему капнуть – раз плюнуть! Интересно бы послушать, о чем они там за Пашиным обеденным столом говорить будут», – как бы подвел итоги Малюта, шагая по направлению к бане. Ему почему-то было немножко жалко этого неискушенного и во многом наивного боксера.

14.

Назначение Малюты состоялось только в августе. Никаких особых инструкций и напутствий после выхода указа он не получил, в державные кабинеты приглашен не был, только будущий его начальник, которому, неизвестно с какого перепугу, поручили контроль за наместниками, носился по шестому подъезду Старой площади с воплями, что в Есейск не того назначили, что у Малюты дырка в голове, и вообще он безбашенный, но переплюнуть волю первого зама главы не так-то просто, а если честно, то всем было до фонаря. Державная Москва готовилась к очередному шунтированию, и никого чужие проблемы не интересовали. Это уже позже, поскитавшись по коридорам власти, Скураш стал догадываться об истинных причинах тех давних стенаний пыхтящего трубкой рыжебородого начальника, а причина была банальной и древней как мир – сладкая должность проплыла мимо без всякой личной пользы и выгоды. Ох, и не взлюбили его за это в родном управлении! А кому ты взлюбишься, когда чужому кошельку аборт сделал? Только на второй год наместничества Малюта сообразил, что к чему, и стал возить в Москву подношения. Пусть и мелкие, но всегда начальству желанные. Так уж устроен чиновничьей мир: низшие волокут высшим, а те свою очередь, еще более высоким, и так до… аж и боязно представить! Но как только Скураш принял условия игры и поволок, так у него тут же по-свойски оттяпали кусок безлюдной территории, благо формальные поводы были, и посадили туда парочку его бывших подчиненных, наделив их наместническими статусами. Вот так не мытьем так катаньем, начальство свое выкружило. Да и Бог с ним, что на тех липовых субъектах людей меньше проживало, чем в большой столичной многоэтажке, кого это волнует? Малюта еще когда написал докладную о ликвидации этих потешных субъектов, жрущих бюджетные деньги, как кот Василий дармовую сметану.

В Есейске нового наместника ждали с кипучим нетерпением, как когда-то давно дожидались в глухой провинции приезда справедливого барина, вот, дескать, он приедет и ужо всех рассудит. Как позже оказалось, нетерпенничали все, а пуще всех дожидалась нового объекта публичного обсасывания пишущая братия, которая прежде всего ждала от нового «царева ока» открытых баталий с губернатором и укорота генеральского не по дням, а по часам растущего аппетита. И каково же было всеобщее разочарование, когда пришлый чиновник закопался в бумагах, стал встречаться с простыми гражданами, начисто отгородился от журналистов, принялся ездить по городам и весям и летать по национальным поселкам, станкам и факториям, куда не то что москвичи, а и свои местные, районного уровня начальники раз в десятилетие заглядывали порыбачить да поохотиться.

Иной раз, намотавшись по богом забытым углам необъятного края, Малюта просто за голову хватался от беспросветной нищеты и дикости им увиденного. Страшные, выдубленные ветрами, дождями и метелями до металлической серости избы, глухие, такого же колера заборы, сараи и амбары, в беспорядке приткнувшиеся по берегам рек среди чахлой тайги, казались призраками, пришедшими из далекой древности. Они еще потом долго стояли перед глазами, не давая уснуть по ночам.

Скурашу, как всегда повезло с подчиненными. В отличие от общепринятой традиции всюду таскать с собой своих людей, он еще с армейских времен предпочитал доверять и работать с теми, кого Господь поставил под его начало, и, как правило, они очень редко его подводили. Да и подводят, по неписанным законам бюрократического дарвинизма, в основном, свои, выкормыши, которых тянут и которым черствый сухарь службы неведом. Вот эти как раз и готовы в одночасье слопать своего благодетеля со всеми потрохами.

Руководителем его небольшого аппарата был человек в годах, в прошлом из неудавшихся ученых, рассудительный до занудства, щепетила и педант, каких не сыскать уже в наше суматошное время, хотя само время для Потапа Филимоновича Третьяковского существовало лишь как философская категория и никакого касательства к обыденной его жизни не имело. Он, как никто другой, соответствовал внутреннему духу той земли, на которой родился он сам и все его, хранимые в памяти, видимые и невидимые предки. Детишек Бог ему не дал, оттого достаток в его доме водился, и жили они с супругой тихо, без зависти и в свое удовольствие. И только одна небольшая страстишка жила в душе Потапа Филимоновича: он до безумия любил коньяк, и не просто его любил, а по-настоящему знал, ценил и мог о нем говорить часами. Но коньячная заковыка, была, что называется, только запевом, потом наружу неизбежно вырывалась извечная болезнь русской интеллигенции – либеральное брюзжание о непотребности нашей действительности. Да, Третьяковский был неисправимым либералом. Как правило, он и ему подобные индивидуумы являются как бы хранителями, жрецами, что ли, великих идей, они служат им преданно, бескорыстно и фанатично. Возможно, именно им, а не запыленным томам и иссушенной собственной значимостью профессуре, человечество обязано сохранностью жизненной силы этих самых будоражащих мозги знаний; именно такие народные подвижники и не дают угаснуть Прометееву огню человеческого разума. Должностью своей Потап Фимимонович тяготился, но вынужден был обязанности исполнять прилежно, так как по-другому работать был не приучен, иных же способностей для изыскания средств к существованию не имел.

Малюта, подметивший такую необычность в своем помощнике, стал ее исподволь стимулировать, помаленьку перетаскивая из своего рабочего кабинета в комнату Третьяковского дорогие коньяки, которые наместнику в изобилии подносили по всякому случаю. Даже младенцу в нашей достославной державе известно, что бутылка спиртного, не взирая на свое достоинство и цену, взяткой не считается. Иногда после рабочего дня, не нарушая издревле заведенных традиций, тесный коллектив сгруживался вокруг третьяковского стола и предавался банальному выпивону.

Всякая выпивка на рабочем, так сказать, месте – дело нужное и неискоренимое. Иной раз она является единственной отдушиной в зачерствелой чиновничьей душе, через которую в нее проникает хоть какое-то дуновение свежих ветров и веяний. Главное, пьянка не только способствует сближению народа и руководящих сил, но становится первотолчком большинства служебных романов – этого лучезарного солнца романтики в холодной воде бюрократической обыденности, да и для обычного, ни к чему не обязывающего и, однако, весьма разгружающего секса подобные события служат наипервейшим толчком. Унаследованный Малютой коллектив для романов и интима, ввиду своей степенности, был неподходящим, так что с полным самозабвением отдавался словоговорению на самые что ни на есть крамольные темы. Так уж в здешних местах исстари повелось: народ попроще – молчун, откровенности из него клещами не вытянешь. Властители же дум, мужи ученые, до преступного говорливы, им-то терять нечего, одна отрада – языком натешиться, а страх, страх он как-то стороной от них сквозит, да и куда далее Сибири сослать могут, разве что, в соседнюю, сибирскую же волость. В тюрьме тюрьмой не испугаешь. Так что застолья на третьем этаже Серого дома, как именовала здание крайадминистрации местная молва, были порой бурными и всегда интересными.

– Незнающему человеку, простому обывателю, – после нескольких рюмочек коньяку издалека начинал Третьяковский, – рутинная работа бюрократа вашего ранга, Малюта Максимович, кажется каким-то таинственным действом, в результате которого как раз и происходит мудрое управление государством. На самом же деле, как все мы изволим наблюдать, все намного проще и примитивнее. Большая часть наших коллег приходит в присутствие и департаменты просто просиживать штаны, перекладывать бумажки и до самозабвения трепаться, а в последнее время шариться в интернете…

– Ну что вы опять за свое – бюрократы, бюрократы, – да нет их уже, этих бюрократов, погноили всех в наших лесных колониях еще до Второй мировой, – словно торпеда, врезалась в разговор Людмила Борисенко, средних лет и пышных форм женщина, отвечающая в команде за связи с общественностью и территориями. – Да и чего это вы на шефа наезжаете? Он и сам особо штаны не просиживает, да и нам, бывает, покурить некогда.

– Вы так без подхалимажа уже, значит, не можете? Ну я не в обиде, что с вас, молодой формации, возьмешь? Нынешний младобюрократ – пренеприятнейший субъект, впитавший в себя самые худшие качества партократа, разбавленные новомодными западными веяниями. Вас, досточтимая Людмила, это, конечно, ни в коем разе не касается…

– Да, куда уж мне, с моей-то биографией… – фыркнула Борисенко.

– Людмила Даниловна, да не заводитесь вы, что, не видите, он уже после второй рюмочки на своего любимого конька присел, – как ни странно, поддержала свою всегдашнюю оппонентку Мария Михайловна Варковская, доставшаяся Скурашу по наследству пенсионных лет секретарша, дама, что называется, приятная во всех отношениях. Первый порыв сменить ее на более молодого и покладистого сотрудника был придушен Малютой в самом его зачатке, и он до сих пор не мог надивиться своей прозорливости. Мария Михайловна оказалась незаменимым и наипреданнейшим человеком.

– И отчего же это вы все сегодня на меня нападаете? Малюта Максимович, голубчик, может, еще по махонькой нальем этим фуриям, а то ведь раздерут они меня…

– Да нет никаких проблем. Давайте по маленькой, только я бы попросил вас продолжить тему о пустопорожнем времяпровождении нашего чиновничества…

– Ох, и зря вы его об этом просите, – разливая на правах младшей коньяк, игривым тоном предупредила Борисенко. К слову сказать, работала она в аппарате вместе со своим мужем Геннадием, которого нещадно ревновала ко всякой мелькнувшей в коридоре юбке и, надо признаться, Геннадий действительно постоянно подавал к этому поводы. Во всем остальном это был прекрасный сотрудник: умный, молчаливый человек двухметрового роста и недюжинной физической силы, к тому же прекрасный аналитик и стилист.

Выпили третий, традиционный для здешних мест, тост за присутствующих здесь дам.

– Малюта Максимович, – зажевав коньяк крохотным кусочком лимона, вкрадчиво принялся развивать прерванную мысль Третьяковский, – вы ведь знаете, что я во время избирательной компании искренне поддерживал Беззубова и активно работал против Плавского? – бросил он первый пробный шар. Не дождавшись реакции Скураша и проигнорировав недоуменные взгляды остальных участников застолья, Потап Филимонович продолжил: – Да и сейчас я к вашему кумиру особыми симпатиями не пылаю. И вовсе не оттого, что он избрался благодаря поддержке откровенных бандитов, и вовсе не оттого, что край наш для него – всего лишь трамплин для прыжка в Москву, нелюбовь моя иного свойства, она, если хотите, местечковая: чужой он нам, нашему сибирскому миру, укладу. Сибирь, она ведь испокон веков отдельным континентом для России была, со своей честью, гордостью, укладом, со своим менталитетом, своей воровитостью и стыдом, да и со своим пониманием власти и чиновничества. Мы ведь в прошлом из-за Камня – так, кстати, ранее Урал именовали – и русского-то русским не признавали и требовали от него подтверждения своей русскости. Даже при большевиках и то с нашими традициями и былями считаться изволили, а ныне полный беспредел. Валит сюда всяк, кому не лень, гребет все под метелку, пользуясь нашей беспросветной нищетой, а нам только руками приходиться разводить, да обиду вместе с соплями на кулак наматывать. Я вот себе того простить не могу, как это я купился на посулы сановного алкоголика. Ведь изначально видно было, что врет беспробудно, а душа, истомленная темницей большевизма, просила надежды на свет и свободу, вот и поверили. И таких, как я, миллионы, между прочим. Легковерен, однако, интеллигент, и, заметьте, таким он был всегда, сколько б его не гноили и не резали.

– Извините, Потап Филимонович, – воспользовался короткой заминкой оратора Малюта, – интересная у вас философия выходит: Плавского не любите, хотя его не знаете ни как человека, ни как руководителя; Беззубова, который без зазрения совести за копейки распродал ваш – заметьте, ваш край – местным и пришлым бандитам, вы поддерживаете и при этом требуете какой-то местечковости в назначении или избрании руководителей губернии!

– Все так, да и не так, – хитро улыбнулся Третьяковский, который, похоже, и ожидал такой реакции собеседника. – Продал, говорите, край бандитам? Ну и что вам на это ответить?

– Правду и ответьте, – выпалила, как отрезала, Борисенко, наполняя янтарной жидкостью разношерстную посуду, за неимением бокалов, используемую коллективом в подобных случаях, – только уж не виляйте, все, как есть, и скажите. А насчет идейной преданности Беззубову, так это детский лепет. Я так, по-простому, по-женски скажу: идейность – это комсомольские сопли юности, а мы просто отрабатывали свой номер, чтобы на месте небедном остаться. И это еще чудо, что нас до сих пор не выперли, хотя мы-то как раз и есть тот самый пресловутый московский административный ресурс. Танина дала команду, вот мы Плавского и крыли по всем мастям. Да что вам, Малюта Максимович, говорить, вы сами в таких делах дока, насколько я понимаю, диссидентов в наместники не ставят.

– А с чего вы решили, что я диссидент, и, главное, откуда такая уверенность в моей привязанности к Плавскому?..

– Так ведь народ говорит… и биография… – смутилась женщина. – И служили вы вместе, и в Совете нацстабильности…

– Ну, допустим, служить я с ним никогда не служил. В Совете, может, с ним, а, может, и при нем был… Так что говорить могут много, а правду знают единицы…

– Ну, вот за правду, за нее, родную, давайте и выпьем, – незлобиво, умиротворенным тоном произнес доселе молчавший Геннадий.

– Филимонович, вы поглядите, до чего договорились, мой молчун и тот слово из себя выдавил, – приобняла мужа Людмила. – Ну так давайте за сказанное, а там и посмотрим, насколько вы в ладах с этой вертлявой особой по имени Правда.

– Не взирая на голосистых комсомолят, повествую вам, Малюта Максимович, чистейшую правду: да, Беззубов продал и безобразно дешево продал промышленность края откровенным бандитам, а если быть еще более точным, продал он ее людям Паши Дракова. Надеюсь, вы, Людмила, сейчас довольны?

– Ну в какой то мере.

– Это уже хорошо. Счастье женщины в ее удовлетворенности. Все-все, я более не смею касаться больной темы, – поднял руки кверху Третьяковский, предваряя очередной натиск Людмилы Даниловны. – Да, бывший губернатор продал флагман советской индустрии и иже с ним Дракову. Так ведь по закону продал! По вашему федеральному закону! Не все же родиной из Москвы торговать, или вы думаете, что всякие там столичные Пробанины, Гринские, Туменские, Хохморовские, Хадеры и прочая, прочая, прочая сволота, менее криминальны? А ведь именно им и спустил Гарант, не к ночи будь помянуто его имя, за бесценок самые лакомые куски отечественной общенародной промышленности и природные закрома в придачу. Вы вот полетаете по нашим Северам, подивитесь, что там творится. Народ вымирает, притом весь: и аборигены, и наши с вами единородцы, все подчистую, а нефть, газ, золото, платина, одним словом, все, что выворачивают из нашей земли пришлые ловкачи, все это уплывает невесть куда. Безвозвратно уплывает, и проку нам от этого нет никакого, потому как граждане мира нам и ломанного гроша, даже в виде подаяния, оставлять не желают. Вот так-то, любезный Малюта Максимович! Хотя как знать, может, вы такое состояние дел считаете верхом справедливости? Так вот по мне лучше уж пусть будет наш, доморощенный бандит, которого мы знаем, который здесь живет и никуда уезжать не собирается, ибо землю нашу любит и блюдет ее, как родную. Он такой же, как и мы, у него, равно как и у нас, другой Родины нет и, подчеркиваю, он нисколько не бандитистее ваших безродных беспризорников!

– Ничего себе вы завернули! – искренне изумился Малюта. – Хотя с какими-то вашими доводами я, честно говоря, вполне солидарен. Но прежде, чем мы продолжим наши дебаты, я бы хотел задать вам один весьма щекотливый вопрос: вы антисемит?

– С чего это вы взяли? – опустив на стол бумажный стаканчик, спросил Третьяковский.

– Во-первых, все перечисленные вами московские фамилии далеки от славянских корней. Во-вторых, как понимать термины «безродные беспризорники» и «граждане мира»?

– Да как хотите, так и понимайте, только, будет вам известно, я сам немножечко еврей, по материнской линии. Далекие предки ее как раз были выходцами из ваших родных мест в Белоруссии. Потом у меня жена тоже с подгулявшей наследственностью, так что для антисемитизма, извините великодушно, слишком много нестыковок. Хотя, как знать? Ныне все, что хочешь, могут о тебе рассказать, особенно наша непродажная пресса. Не удивлюсь, если и Шаевича кто-нибудь в антисемиты записать умудрится. Теперь о фамилиях. А вы что сможете мне назвать какие-то другие, более благозвучные для русского слуха имена банкиров и собственников, кому пропивший мозги обкомовский секретарь пораздавал народное достояние, обратив тем самым народ, чьей кровью и потом все это было построено, в нацию нищих? Представьте, в канун двадцать первого века, под боком просвещенной Европы, вдруг возникла, в одночасье образовалась нация нищих и оборванцев. Кому это нужно? Нет, это не я антисемит, это банкиры и олигархи антисемиты! Начнутся погромы, не их, а меня и мне подобных будет волочить по кровавым улицам толпа, а им что, они сядут в свои самолеты, на свои яхты и уплывут в свое никуда. Так уже было и не раз.

– Ладно, вы только, Потап Филимонович, на меня не обижайтесь, мы же только узнаем друг друга, поэтому какие-то недоразумения на первых порах вполне возможны. С национальными принадлежностями, слава богу, разобрались. А вот у меня, к сожалению, кроме бульбашско-кривицкой крови иной в родне, как говорят, не было…

– Ой ли? – разливая остатки коньяка, не совсем твердо произнесла Борисенко. – А татары, а шведы, а немцы, а поляки, наконец? Кто там еще через вашу незапятнанную Белоруссию к нам на Русь ходил?

– Все, согласен и на татар, и на поляков, и на литовцев…

– Вот видите, Малюта Максимович, – лукаво улыбаясь, иронически произнес Третьяковский, – и вас в антисемиты следует зачислить! Как быстро вы свое родство признали со всеми, даже с ненавистными поляками, а от нас, пархатых, отмежевались ловко. Нехорошо как-то, согласитесь? А ведь мы бок о бок годков триста с лишним живем! – и, заметив, что начальник слегка насупился, со смехом добавил: – Ну как, оказывается, не такие мы и простофили периферийные, а?

– Правы, правы вы во всем! Действительно самый сложный вопрос – национальный, так давайте его оставим на совести наших предков и запьем вот этим замечательным напитком, который всех уравнивает и примиряет. За интернационал и вечную дружбу людей, какая бы кровь не текла в их жилах! – и, не дожидаясь возражений хмелеющих подчиненных, Малюта опрокинул в рот свою рюмку. – Действительно хорош коньячок. Я вот все никак не могу понять, Потап Филимонович, почему у нас нет, да, оказывается, и не было, хорошего отечественного коньяка? Раньше пили и восхищались армянским, дагестанским, молдавским, а границы открылись – и эти когда-то небесные настои сразу приобрели вкус тривиальной сивухи, настоянной на гнилых дубовых опилках. Что у них виноградники лучше?

– Мозги у них лучше, и совесть на месте, – зажевывая выпитое неизменным лимоном, со вздохом произнес Третьяковский. – У них коньяк с курсом партии и правительства никак не пересекался, это, пожалуй, главное, ну и традиции, хранителем которых является прежде всего семья, род, община, живут там со времен открытия виноделия. А у нас сами знаете что! Последний осиновый кол в отечественное коньякокурение забил, совместно со своей ретивой супругой, ставропольский партсекретарь. Вы меня сейчас опять в экстремисты зачислите! Можете убивать меня, только я не верю, в то, что все наши несчастья творились сами собой, уж больно все складно получается. Под благородным лозунгом борьбы с пьянством вырубили лучшие лозы, посадив народ на суррогаты и наркотики, не поделили два партийный недоумка кабинет в Кремле – развалили величайшую державу, решили озолотить народ – все достояние передали в руки проходимцев и жулья! И что, опять во всем виноваты дураки и дороги?

– Я, знаете ли, Потап Филимонович, не сторонник мысли о всемирном антироссийском заговоре. Изредка шевеля остатками извилин, волей-неволей приходишь к страшноватому, прежде всего для самого себя, выводу: самым коварным врагом для всех нас являемся мы сами. Почему и как это происходит – другой вопрос, но, к ужасу, это все, наверное, так и есть. И нет других монголов, кроме нас самих! Пока мы не перестанем искать вражью силу где-то на стороне, мы от этого очумения так и никогда и не избавимся. Так вот, на самом деле, приблизительно это говорит и пытается претворять в жизнь Плавский. Пока, правда, только в своих политических заявлениях. И здесь я – его сторонник. А о том, что все вокруг жулики, так это не совсем объективно. И хотя наши политические оппоненты вовсю кричат об этом, однако, я, равно как и вы, не видел ни одного секретаря райкома или обкома, который бы после девяносто первого года ушел в леса и организовал партизанский отряд. Так что, огульно зачисляя всех в жулье, мы только льем воду на их мельницу, а это для госчиновника, я считаю, неправильно…

– Да я знаю, что вы считаете! – неожиданно для Скураша взвился Третьяковский. – Если вам от этого станет легче, я могу завтра же написать заявление об уходе!..

– Здравствуйте, бабушка, вот тебе и Юрьев день! – раскинув руки, как рефери, подскочила со своего места Мария Михайловна. – Ты что, Потап, мозги совсем пропил? Не обращайте на него внимания, перекалился он, Малюта Максимович, клинить начало нашего ученого, пора уже по домам расходиться. Вот дурила, взял и вечер испортил! Правда, Малюта Максимович, перегрев у него на политической почве. Он про бескорыстность в отношениях с Беззубовым не придумывает, они с ним друзья еще со студенческих времен. Ты ведь это прекрасно знаешь, – напустилась Варковская на Людмилу Даниловну, – «мы административный ресурс», «за место цепляемся», – передразнила она сослуживицу. – Не надо было масла в огонь подливать…

– Весь вечер сидела, сидела, молчала, молчала и, на тебе, прорвало! Пошли, Гена, домой! Извините, Малюта Максимович, сами видите, что за народ.

Компания быстро распалась, оставив в душе у Малюты неприятный осадок и удивленный вывод, что не все так просто в его малом совнаркоме и, при видимой гладкости, у всех растут свои зубы, уже давно наточенные на ближнего.

Но ни Скураш и никто другой даже предположить не мог, что подобная чересполосица и нервозность прочно угнездились не только почти во всех коллективах, семьях и, что самое поганое, в головах многих и многих добропорядочных жителей этого сурового края. Они, вслед за Третьяковским, повинуясь невесть кем заложенной в них программе, с маниакальным упорством хотели видеть и видели в специалистах, приехавших с Плавским, оккупантов, а всех, активно сотрудничающих с новой властью, спешили записать в полицаи. Почему это происходило, неизвестно, однако, что-то же толкнуло Антона Павловича Чехова еще во время его знаменитого путешествия на Сахалин, оставить в своем путевом дневнике не слишком лестные слова о местных обывателях. Возможно, некая душевная червоточина и является исторически сложившейся чертой характера местного населения, хотя и само население местным-то назвать можно с большой натяжкой. Так уж сложилось, что край этот благодатный в основе своей был этакой приблудно-сбродной империей, по большей части заселенной каторжно-конвойным людом, свободолюбивыми авантюристами, бродягами да комсомольцами-добровольцами великих строек социализма. Пройдя сквозь века и кровавые невзгоды, гремучая получилась смесь, имя которой пресловутый «сибирский характер». Не потому ли, особенно в последнее время, все кардинальные шаги, предпринимаемые Москвой, частенько делаются с оглядкой на Сибирь. Нет, не то что бы Москва боится своей огромной колонии, хотя, возможно и не без этого, она, скорее, страхуется и оттого спешит половчее обдурить и задобрить этих сильных, нелюдимых, пожалуй, немного завистливых, но все же доверчивых и наивных людей. И хоть за Уралом их и осталось с гулькин нос, народ они отчаянный, спуску могут и не дать. А кому нужны все эти буйно стучащие по исторической брусчатке Красной Пресни шахтерские каски? Так, они там, чего доброго, могут и про Сибирские полки вспомнить, и про Колчака с Семеновым, нет уж, лучше от греха подальше. Это только единоличный властелин Белоруссии Лукашенко по простоте колхозной мог перед своими депутатами в сердцах воскликнуть: «Всем прэзыдентам люди как люди попались, а мне – дурни». У нас правитель посметливее пошел – или сладко соврет, или промолчит с кислой улыбкой, или из-под бровей так зыркнет, как серпом по одному заветному месту полоснет. Наши от америкосов быстро усвоили: народ не выбирают, это народ выбирает, а из этого и соответствующий вывод – хоть и противно, да терпи – царем будешь.