Текст книги "Ушаков"

Автор книги: Валерий Ганичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

За столом победителя

Ушаков попросил всех своих капитанов «помести по сусекам». Пригласил на прием Дюбуа и Шабо. Не хотелось в грязь лицом перед побежденными ударить. У него к ним во время осады были злость и вражда, а сейчас появилось какое-то добродушие и даже нежное чувство: сдались все-таки. Ставил себя на их место и говорил твердо: «Нет, я бы не сдался». Но почему? Ведь безнадежно губить людей бесчеловечно. Он военный и знает, что потери неизбежны. Его дело воевать. Но воевать разумно. Нет, он не сдался бы, потому что не допустил бы взятия Видо, сбил бы батареи у Мандукии и Святого Пантелеймона, не обозлил бы жителей налогами, притеснениями, грабежами. И дождался бы помощи извне.

Рассмеялся. Каков? Мыслит за французов. А они-то что сами думали? Вот и попытаем.

Французы прибыли точно вовремя. Дюбуа зашел первым и живо, обращаясь к Шостаку, который сразу переводил, прожурчал:

– Точность – вежливость королей, поскольку у нас королей нет, то наш генерал, – махнул в сторону Шабо, – считает точность обязательной для людей военных. Я с ним согласен.

Шабо хмуро взглянул на Дюбуа, кивнул Ушакову и добавил:

– Тем более это обязательное правило для побежденного.

– Ну, господа, – перебил их Ушаков, – давайте забудем о предыдущих ролях. Та пиеса завершилась. Сегодня встречаются коллеги, кои могут отвлечься от драматической постановки.

– Однако же, адмирал, разница в том, – перебил решительный Шабо, – что постановщиком этой пьесы были вы.

– Разница в другом, – строго добавил Ушаков, – погибло немало людей, которые могли остаться живыми.

– Не хотите ли вы сказать, – с вызовом спросил Дюбуа, – что нам не следовало сражаться, адмирал? Ведь мы же дали присягу.

– Нет, я хочу сказать, что вам следовало бы сдаться раньше. Ведь приезжал же Шостак – еще в октябре... А впрочем, давайте пообедаем.

Ушаков пригласил гостеприимным жестом за стол. Дюбуа не заставил себя ждать и, воссевши на стуле, приценивающе оглядывал закуски. Ушаков поднял бокал.

– Выпьем, господа, за ваших родных и близких, что ждут вашего возвращения и будут рады видеть вас живыми, ибо жребий войны коварен и мог выбросить любые кости каждому из нас.

Французы молча выпили.

– Недурное вино. Русское? – поинтересовался Дюбуа.

– Нет. У нас, пожалуй, нет хороших вин. А горячее вино пришло к нам из Пруссии. Эта прусская водка вещь тяжелая. Я бы вас медовухой угостил, но здесь меду не достанешь. А французские вина лучше этого?

– О! – закатил глаза Дюбуа. – Прелестнее могут быть только молодые блондинки из Гавра, – комиссар захохотал, довольный своей шуткой. – Хотя, – поднял он палец, – некоторые и уверяют, что старые вина лучше, а я думаю, что вино должно быть не старше женщины. Те, кто думает, что вино пятидесятилетнее лучше вина двадцатилетнего, ошибаются. Вино хорошо в том возрасте, когда хороша женщина, – тоном знатока продолжал Дюбуа. – Дальше оно становится безвкусным, выцветшим, без букета, дряблым, с густым осадком – так же, как и женщина.

Ушаков несколько опешил от таких глубоких познаний комиссара, перевел глаза на Шабо и спросил:

– Скажите, генерал, сколько вы еще могли продержаться? И если не секрет, в чем увидели основную опасность для себя?

– Какой тут секрет. Вы сами все это знаете. Во-первых, ваша морская блокада. Она была непроницаема, и это породило в гарнизоне неуверенность и даже страх. Во-вторых, вы правильно поняли, что Видо – наша главная защита. Взяв его, вы могли свободно расстрелять нас артиллерией морских кораблей. И третье – суша. Вы создали там ад для нас. Повстанцы, албанцы, батареи. Вы великий флотоводец и стратег, адмирал. За ваше здоровье!

– Я охотно присоединяюсь к словам генерала и сделал бы это еще с большим удовольствием, если бы в роли победителей были мы. Но судьба была благосклонна к вам, адмирал! За вас это шампанское. – Дюбуа опорожнил бокал и хитро сверкнул глазами: – Но вот в деле шампанского Франция непобедима. Вы знаете, что еще римские императоры ценили лозу и вина из наших земель. Потом божьи слуги – епископы, прелаты и монахи продолжили виноделие, и им за это спасибо. Особо отличился монах Периньон, которому мы обязаны вот этими пузырьками. В 1670 году он не так закупорил бутылки, и мы имеем с тех пор «шипучее». Он же открыл то, что из разных лоз можно добывать разное по вкусу вино. Периньон ослеп, но до конца дней своих был хранителем подвалов братства Святого Петра. Секреты свои он передал своему помощнику – монаху Рюинару. И сия фирма, хотя и была потрепана в дни революции, существует и по сей день. Не хотели бы вы, адмирал, стать виноделом? – И, видя, что Ушаков недоуменно пожал плечами, разочарованно закончил:

– А жаль, мы бы с вами организовали великолепную компанию по сбыту вин в Америке и России.

Федор Федорович развел руками:

– Торговец из меня плохой. Я до конца дней своих флотом буду заниматься, – и засмеялся, – вот монахом разве на склоне лет, может, и заделаюсь. Птиц послушаю в саду. Я ведь не слышал птиц-то с детства, считай.

Когда Шостак перевел ответ, уже Шабо посмотрел на него с удивлением. Этот русский адмирал был ему все более и более симпатичен. Он, наверное, и сам не предполагает, сколь блестящую победу он одержал.

– Адмирал учел, по-видимому, наш горький урок при осаде Гибралтара вместе с испанцами еще в 1779 и 1783 годах. Он бывал там.

– Да, я бывал и слышал пушки Гибралтара. Вначале хотел даже сделать плавучие батареи, как это пытался адмирал Морено, но опыт был их, как вы помните, печален: они сгорели и потонули на виду англичан. Поэтому роль плавучих батарей отвел кораблям.

Шабо принял как должное это знание русского флотоводца. Но все-таки он поражался, что этот бывалый моряк отверг укоренившуюся теорию о том, что флот с моря может лишь блокировать приморские крепости. Он и сам был до сих пор в плену узких известных всем морским и сухопутным командирам взглядов.

– А вы знаете, адмирал, что республиканский флот и гвардейцы не раз штурмовали крепости. Но им редко удавалось справиться с ними. Вы знаете о блокаде крепости Кальяри на Сардинии?

– Да, я знаю, что она окончилась неудачно в 1793 году, хотя там высадили на остров такой же десант, как и мы.

– Не такой, а больше. Всего пять тысяч человек. Флот-то наш действовал там хорошо, но подкачали марсельские волонтеры, они запаниковали и потребовали отправить их во Францию. Да вдобавок шторм, и чуть все не накормили рыб.

– Что же произошло? – поинтересовался Ушаков. Ему действительно были интересны уроки побед и поражений флота. Да он и знал, что предстоит еще не раз штурмовать приморские крепости.

– Я не был там. Но говорят, что время года было неудачное. Февраль.

Ушаков усмехнулся, и Шабо понял, что это неубедительно.

– Ну еще отсутствовало согласование между адмиралом Трюге и сухопутными командирами. Дисциплина в войсках и экипажах была ужасна. Все разболтались. Был период до революции, когда наши офицеры были чересчур образованны, были чересчур пропитаны ходячими теориями, для них солдат ничего не значил. Сейчас же, к сожалению, наоборот, офицер не знает ни теории, ни тактики.

Дюбуа нерешительно возразил:

– Однако с солдатами и матросами стали обходиться человечнее, во флот пришло немало людей смелых.

– Да, они были смелы, но неопытны и необразованны. Система разрушается быстро, но восстанавливается долго. Наши революционеры у отличной организации флота, которую продумал Кольбер, заимствовали только те, которые достойны были сожаления. Это ниспровержение истинных правил иерархии, смешение военного флота с коммерческим, уход военных элементов из портов, невежество вместо знания. Никто уже больше не слушается морских офицеров, чиновников, инженеров. А ведь должна же быть дисциплина! – обратился неожиданно Шабо к Ушакову.

Русский адмирал с интересом слушал о том, что происходило во французском флоте. Переспрашивал Шостака. Попросил сменить блюда и принести сладости, шербет, кофе. Закончив распоряжаться, ответил на вопрос:

– Без дисциплины побед не добиться. Но с солдатами и моряками звереть негоже. От их духа и бодрости, от доброты к ним победа зависит. Да еще от умения командирского, от снабжения, от ветров попутных, от кораблей хороших, от пушек скорострельных, от умения, от храбрости. Да мало ли от чего. Все это, правда, в один узел редко стягивается. Так вот и зависит все от матроса до командира, от командира до матроса... Ну ладно об этом. Как мы условились в соглашении, вы, Дюбуа, едете в Тулон, и мы даем вам двадцатипушечник, а вот Шабо в Анкону. Не так ли? Какие просьбы? У вас, Дюбуа?

– Я хотел бы взять с собой мебель, изготовленную венецианцами.

– Хорошо, если это не чужая собственность. А вы, Шабо?

– А я хотел бы иметь на память от победителя небольшую памятную вещь. Не откажите в любезности.

– Ну что вы, генерал. Я рад был с вами познакомиться, здесь, за чашкой кофе, больше, чем у крепостных стен. Но если вы серьезно, то вот держите эту вещицу. – И Ушаков протянул Шабо табакерку. – Давайте больше не встречаться в боях. До свидания.

Амнистия

...Дни после падения Корфу летели еще быстрее, чем до штурма. Каждый день приносил адмиралу заботы, хлопоты и опасности. Сегодня за длинным, потемневшим от времени столом собрались люди, с которыми он хотел посоветоваться. Решение для себя уже принял, но надо было проверить его на людях, опереться на их мнение, определить угрозы к исполнению. Народ собрался разный – его соратники, боевые командиры кораблей, руководители греческих повстанцев, высокородные нобили, пылкие второклассные. Тяжело опустил на стол свои мужицкие руки священник Дармарос, ножичком сосредоточенно чистил ногти Граденигос Сикурос ди Силлас, живо жестикулировал Палатинос. Пожалуй, за каждым из них и стояла та сила, мнение которой хотел знать Ушаков.

– Достопочтенные господа! Свершилось событие великое. Корфу, как и все Ионические острова, ныне освобожден эскадрой союзных войск! Волю императора нашего объявляли мы уже не раз: Россия здесь выгод своих не ищет и не претендует на приобретение земель. Но претендует она на то, чтобы восстановить на островах сих порядок и спокойствие. Было до сего времени здесь немало злоупотреблений и своевольства. Но все действовали по злому умыслу. Обстоятельства молодых людей ввели в погрешность, если сие так называть можно, но раскаяние их освобождает и делает вновь достойными общества. Я от них соболезную и с удовольствием в погрешностях их прощаю.

Адмирал обвел взглядом присутствующих. Все напряженно слушали. Дармарос разжал кулаки, Сикурос ди Силлас сложил ножичек и спрятал его в футляр, Палатинос что-то стал записывать на клочке бумаги. Адмирал, чувствуя важность момента, встал и торжественно объявил:

– С сего дня, как и заявляли мы перед низвержениеем тиранического режима, объявляем мы амнистию. В прокламации союзнического командования мы призвали прекратить распри, забыть обиды и простить содеянное. Мы так и написали там: «Люди всех сословий и наций, чтите властное предначертание человечности. Да прекратятся раздоры, да умолкнет дух вендетты, да воцарится мир, добрый порядок и общее согласие на всем острове». Амнистию таковую мы завтра и объявим на островах!

Адмирал сел. Палатинос захлопал в ладоши: «Мудро! Великодушно!» – выкрикнул он, не дав установиться тишине.

Сикурос ди Силлас выждал паузу и, склонив голову к плечу, медленно растягивая слова, чтобы дать перевести переводчику, спросил:

– Значит ли это, что не будут наказаны бунтовщики и мятежники, захватившие земли и имущество почтенных граждан?

Ушаков хладнокровно ответил:

– Подобные дела надо предать забвению и примирить.

Сикурос ди Силлас хотел было возразить, но Ушаков не дал и слова сказать.

– Противу сего я не хочу слушать никаких доводов.

Н. Булгарис, назначенный руководителем, стал решительно поддерживать русского адмирала. Амнистия необходима, говорил он, чтобы не дать рассыпаться только что освобожденному обществу. Все осложнилось в этом мире, и надо, чтобы он не рассыпался и не погреб под своими обломками всех нас, простить бунтовавших. Сикурос ди Силлас снова возразил:

– Прощение – значит разрешение к новым бунтам и беспокойствам. Надо посадить бунтующих, зачинщиков расстрелять, а все забранные земли отобрать.

Орио неодобрительно покачал головой. Дармарос поднял руки, как бы сдерживая ненависть и злость, и, обращаясь к Ушакову, уважительно сказал:

– Господин адмирал, великая мудрость движет вами. Кровь породит новую кровь. Наказание – новых обиженных. Островная церковь благословляет вас на сей богоугодный акт.

Ушаков удовлетворенно кивнул и посчитал разговор законченным. Дежурный офицер подошел и что-то тихо доложил ему.

– Пусть заходит. Послушаем на прощание эту просьбу.

В комнату, поддерживаемый двумя пожилыми греками, вошел древний старец. Он поводил головой по сторонам, нашел сидящего в торце стола Ушакова и упал на колени. Адмирал жестом руки приказал встать.

– Говори!

Старец вытер слезу и четко по-русски сказал:

– Благородный адмирал. Прости моих оболтусов. Закружила им голову французская зараза. Думали, что волю Греции несут, и пошли вслед им. Сейчас их арестовали. Судить хотят, – старик горестно вздохнул. – Не враги они нашей единоверной России. Не враги, а глупцы. Помилуй их. Отпусти с богом. Прикажу им, так же как сам, много лет в Черном море служить верой и правдой русскому флагу.

Старец снова упал на колени. Ушаков торопливо вышел из-за стола, поднял его под руки и спросил:

– Как звать-то вас, отче?

– Афанасий! Афоней ваши моряки кликали.

– Вот что! – повернулся к адъютанту. – Передай майору Дандрии! Пусть приведет младых сих карманьолов к присяге, а после того непременно их простить... подобных им сделать свободными, а подобные дела предать забвению и примирить. Ты же, отец, будь спокоен. Был ты честен и долгу своему предан, и мы этого не забудем. Ступай! Все будет по-доброму!

Старик низко кланялся, отступая до самой двери, и там, перекрестив адмирала, удалился. Ушаков повернулся к сидящим и тихо сказал:

– С таковыми несчастными, какой сей старец, обще я соболезную об их состоянии... Какова тут может быть кара? Прощать надо. Они нашими самыми большими друзьями станут...

...На островах объявили об амнистии.

Парадокс конца XVIII века – ионическая конституция

Пороховой дым над крепостью Корфу оседал, четко вырисовывались неприступные доселе бастионы и башни, кое-где зияли бреши, выступали острые каменные обломки зубцов. Однако в целом крепость сильно не пострадала и снова превращалась в неприступную твердыню, но на этот раз уже союзнических войск России и Оттоманской Порты. В развалинах же лежала вся система управления Ионических островов. Многовековая венецианская власть рухнула, новые французские порядки рассыпались. Нобили с облегчением вздохнули. Наконец-то им вернут все их земли, имущество. Они безраздельно будут властвовать в Генеральном совете. Только родовитость и знатность дает право на власть, на управление и привилегии. Всех второклассных, простых, «черный» люд надо призвать к порядку, приструнить, наказать, чтобы неповадно было покушаться на чужую собственность и права аристократов. Сомнений в установлении строгих порядков не было. Ведь эскадра, которая их освободила, послана двумя самыми абсолютными монархами, сохранившими свои привилегии в неприкосновенности от французского республиканства и заразы либерализма.

Все так. Но события на островах разворачивались по-иному. Потому что во главе сил союзников стоял адмирал Федор Ушаков. Не приходится сомневаться в его державных убеждениях, приверженности существующим порядкам. Но не приходится сомневаться и в его аналитическом уме, рассудке, практическом и гибком уме, умении трезво взвесить общественные и политические факты, сделать самый точный и необходимый вывод из ситуации. На Ионических островах Федор Ушаков предстает перед нами как умный и тонкий политик, как расчетливый управитель, умный организатор.

Каково будет правление на Ионических островах, кому будут принадлежать они? Жители островов об этом не знали. Они желали быть самостоятельными, связывали свою свободу с Россией, панически боялись османов и всей системы турецкого правления. В это время в Константинополе шли долгие и упорные переговоры. Турки давно желали видеть острова своей колонией, в крайнем случае иметь тот удушающий протекторат, который был у них над Дунайскими княжествами. У Павла I не было никакого желания включать острова в состав Османской империи. Если нельзя сделать самостоятельное греческое образование, следует преобразовать его в самоуправляющее государство, с собственной конституцией под верховной властью султана. Примером была Дубровницкая (Рагузинская) республика, пребывавшая под властью султана лишь формально. Ушаков видел непреклонную решимость греков противостоять турецкому владычеству, старался повлиять на Томару истинной информацией.

«Буде отделены будут они от протекции России, так заметить должно, даже до бешенства дойтить могут, столь боятся они малейшего роду подданства туркам».

Федор Федорович Ушаков был человек слова, и при установлении верховной власти Порты его в немалой степени тревожило, что «островные греки» посчитали бы его пустословом, «обещалкиным», нарушителем обязательств, данных в «пригласительных письмах». Слово же свое он ценил высоко: «А я всякое данное мною слово старался сдержать верным, через то и имеют ко мне наилучшую склонность и веру, это мне много помогает в моих деятельностях».

Да, это был принцип Ушакова, и это тоже делало его замечательным человеком.

Константинопольская конвенция о статуте островов была подписана 21 марта (1 апреля) 1800 года, а до этого Ушаков, конечно, получая указания и пожелания из Зимнего дворца и константинопольского посольства, утверждал на островах новый режим управления. Сложилась парадоксальная ситуация. Самая боевая часть населения, оказавшая союзной эскадре наибольшую помощь, пришла в столкновение с нобилитетом, который себя считал «естественным союзником» российского императора. Будь на месте Ушакова другой русский командующий, вельможа и аристократ, нет сомнения, что ход событий сложился бы по-другому. Адмирал Ушаков был реалист, он отнюдь не исповедовал французскую республиканскую веру, но почувствовал произошедшие изменения в обществе, увидел во второклассных серьезную опору России и во имя эфемерной солидарности с аристократами не считал нужным поступиться принципами и союзными обязательствами.

Как гром среди ясного неба прозвучало для нобилей после освобождения Корфу слово «амнистия». Как амнистия? Кому? Этим «карманьолам», грабителям, зачинщикам бунта? «Да!» – твердо отвечал разумный и спокойный адмирал. Да! – во имя «мира, тишины и спокойствия». Вот чем руководствовался Ушаков, а не предрассудками и стремлением ублажить нобилей за их былые страхи и потери. Русское командование отнюдь не брало сторону «черни», как в один голос запричитали и ионические аристократы, и русские дипломатические представители (вице-консул Загурийский и генеральный консул на Корфу Бенаки). Нет, оно не хотело раздоров и новых кровопролитий. Аристократы же жаждали крови. Трудно отказываются от привилегий в этом мире, мало у кого хватало ума сделать это по своей воле. Лишь буря революции и решительная власть делают это каждый по-своему. Ушаков хотел силой власти подправить несправедливость, очевидную для многих. Избранные объявили войну русскому адмиралу. Он – освободитель Ионических островов, одержавший блистательную победу под Корфу, непререкаемый флотоводческий авторитет – стал ненавистной фигурой для бывших венецианских аристократов, для закоснелых в своих консервативных взглядах подданных Российской империи, – дипломатических представителей.

...Ушаков решительно отверг тактику репрессий. Нет, он принимал «под защиту» нобилей, распускал после взятия крепостей крестьянские отряды, но настаивал в большинстве случаев на прощении тех, кто громил в свое время нобилей. Более того, он не требовал обязательного возвращения ими земли и имущества, захваченного у нобилей. Хватит, считал он, насилия и крови, нужны мир и согласие. «Мы всех бывших в погрешностях по таковым делам простили и всех островских жителей между собой примирили, потому и имения от них или от родственников их отбирать не надлежит».

Нобили захлебнулись от возмущения: «Ну и защитник выискался». А русский адмирал повторял: «За всем тем полагаю – лучше все, что можно, простить, нежели наказать, а особо, чтобы в числе виновных безвинные родственники не страдали».

Так в суровом военном человеке проявился гуманист и сострадатель, реалист и подлинный политический стратег.

На островах один за одним ввели местное самоуправление. На Китире и Закинфе в органы управления вошли и второклассные. Еще один удар по самолюбию и доходам аристократов. На Китире же Ушаков (и по-видимому, не без воздействия полюбившегося ему Дармароса) разрешил крестьянам («мужикам островным») выбирать даже собственных судей. Этого уже не могли понять и русские дипломаты, выразители официальных взглядов Российской империи. Вице-консул Загурийский и генеральный консул Бенаки застрочили письма в Константинополь Томаре и в Коллегию иностранных дел в Петербурге. Бенаки сам, может, и не принадлежа к крайне правому крылу, вначале терпимо отнесся к стремлениям Ушакова ограничить безудержную власть нобилей, но когда он увидел, что адмирал сочувственно относится к крестьянам, его верноподданническое сердце не выдержало. Он начинает пугать российскую Коллегию иностранных дел: «крестьяне считают возможным не платить установленные налоги», ибо «господин адмирал... во время осады обещал им, что их не будут преследовать за все, что они учинили против нобилей, не позволяет их хоть чем-нибудь обременить, чтоб оградить их от мести». А на Корфу, строчит он в Петербург, «крестьяне в открытой войне против нобилей и считают, что не обязаны им повиноваться, так как во время осады Корфу его превосходительство адмирал призвал их послужить общему делу... и после сдачи крепости обещал им амнистию». Да, это был уже донос, вначале, может быть, от испуга, а потом от понимания, что Томара, петербургские дипломаты и Павел I думают так же. Ушаков же не останавливался в своей необычной преобразовательской деятельности. Он активно, даже больше, чем можно было ожидать от командующего эскадрой, включился в дело организации центрального управления и разработки знаменитого «Временного плана» – конституции первого греческого государства.

* * *

В мае 1799 года на островах состоялись выборы в Сенат, главной задачей которого была разработка новой Конституции. И здесь сказалось влияние Ушакова, в нем заседали рядом с нобилями второклассные. Президентом Сената, по рекомендации Ушакова, избрали графа Орио. Любопытно, что граф был католик, чистый венецианец, отнюдь не безупречен в иерархии нобилей. Ушакова, по-видимому, привлекло в нем безоглядное желание служить новой силе, умение приспособить свои аристократические устремления к реальной возможности, а также его дипломатическое умение, отсутствие, когда это было необходимо, «венецианской спеси», желание сотрудничать со второклассными. Такой гибкий политик устраивал Ушакова, да к тому же тот и сам был в прошлом контр-адмиралом венецианского флота. Так что было о чем поговорить, о чем поразмышлять двум морякам, двум капитанам. Правда, макиавеллиевская школа венецианских политиков, которой в немалой степени следовал Орио, так и не была постигнута русским адмиралом, ибо была противна его существу.

Предварительный план Управления освобожденными от французов бывшими венецианскими островами и порядка, который может быть на них установлен («План временного правления» – «Временный план об учреждении правления»), новая Конституция были разработаны при активном участии Орио и, конечно, самого Ушакова.

С одной стороны, в ней консервировались старые порядки (сохранились сословия, привилегии дворянства и т. д.). Это так. Но были и существенные сдвиги, что делало ее одной из самых демократических на тот период конституций в Европе. Ее существенным звеном стало нововведение – избирательные права предоставлялись и части второго класса. Правда, получали из них это право те, кто одновременно получал и дворянское звание. Кроме того, надо было исповедовать христианскую религию, а главное – иметь фиксированный доход. Временный план определял органы центрального и местного управления, так называемые Генеральные советы на островах. Они избирали общереспубликанский Сенат с центром в Корфу, который тоже включал второклассных. Для реакционной охранительной атмосферы Европы идея слияния наследственного дворянства и части второго класса в новый сословный институт, безусловно, была прогрессивной. Неограниченная власть нобилей была подорвана, на арену вышла предприимчивая буржуазия. Особо прогрессивной следовало считать статью, позволяющую получать дворянство на основе «знания или таланта». Это уже была уступка художественной интеллигенции, в немалом количестве находившейся на островах.

Временный план ничего не отменил в сословной наследственности, но он поставил убийственный для аристократов вопрос о возможности приобретения дворянства. При большой собственности и за личные заслуги. То есть отныне было «не от бога идущее», не только извечное владение титулом и званием, а и приобретенное, полученное из рук новой Республики. Страшны были последующие вопросы: «А что будет дальше? А где граница в овладении правами?»

И еще одна из существенных сторон новой Конституции. Она ознаменовала собой появление греческой национальной государственности в новое время. Еще ограниченное, еще не полноценное, но самостоятельное, автономное греческое государство с введением греческого языка порождало рост самосознания у островных греков и всего населения Пелопоннеса.

Временный план был детищем Ушакова, он к нему и отнесся серьезно, ответственно и хотел в нем создать предпосылки для мира и равновесия, хотел примирить враждующие стороны. Он видел, что народ не хочет жить по-старому и безропотно подчиняться нобилям, их амбиции, утверждает он в письмах в Петербург и Томаре, непомерны и опасны, приведут к беде. «Тогда народ всех островов никак удержать будет невозможно от великого негодования и мщения над ними» и «предвидимые из того следствия отвратить трудно, кроме как силою войск, но и то будет тщетно, всегда войска наши в островах быть не могут, острова сии предвижу я пропащими».

Если до выработки Временного плана нобили еще надеялись, что главнокомандующий русской и союзной эскадрой повернется к ним лицом, станет их главным покровителем, то с утверждением его Ушаковым стало ясно, что не в нобилях видит адмирал опору русской политики, не в нобилях, а во второклассных, которые должны были смягчить и выступление «нижнего народа». Он надеялся, как писала А. Станиславская, что «второй класс окажется чем-то вроде между народом и аристократией». Однако примирения, естественно, не произошло, но не произошло и той кровавой резни, что учинил Нельсон над республиканцами при взятии Неаполя. Судьба временного плана решалась в Петербурге и Константинополе. От усилий адмирала Ушакова это не зависело. Но он, правда, тогда об этом не знал...

История – вещь сложная, в ней часто происходят «перевертыши», когда одни и те же идеи воспринимаются в разное время по-разному, да и при воплощении дают непредвиденные результаты. Так многие просветительские идеи, лозунги, безопасно звучавшие в устах молодой императрицы или ее просвещенных вельмож, вдруг гневным возгласом Радищева разрывали тяжелое облачение империи и обнажали ее боли и болезни или преобразовывались в язвительные выпуски новиковских журналов, призывы «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств». Что-то из просветительских и демократических идей XVIII века видоизменялось в головах разумных политиков, умудренных государственных мужей конца столетия. Они предлагали свои проекты преобразований, учитывая бурные изменения в Европе и жар пугачевских угольев. В русском обществе известны были аристократически-конституционные мысли Н. И. Панина, многие знали, что мудрейший политик екатерининской и павловской эпохи А. А. Безбородко подготовил секретный проект, в котором зазвучали реалистические оценки происходящего в мире. В русской общественной жизни вызрела группа политиков, что понимала необходимость изменений, необходимость приспособления к новым послереволюционным реальностям. Некоторые из них попытались реализовать свои проекты при слабом сочувствии уже Александра I (M. М. Сперанский), другие ограничились проектами (Н. Н. Новосильцов, П. А. Строганов, А. А. Чарторыйский). К реалистам принадлежал и Ушаков. Однако его деятельность выходила за рамки аристократической верхушки, отличалась прогрессивными чертами. Нет, не только просветительские западные идеи лежали в основе его политики. Русская народная практика, народное мировосприятие, матросская взаимовыручка, просматривающаяся под религиозной оболочкой, вера и стремление народа в социальную справедливость и лучшее будущее не могли не повлиять на образ мысли и действия близко стоящего к народу русского адмирала. Отсюда проистекают его принципы, его защита «многих», его требования соблюдать «пользу общественную» так, чтобы «народ, многие тысячи» не страдали от «немногих» (нобилей). Он, представитель верхушки власти, отнюдь не потворствовал сословной спеси и социальной нетерпимости аристократов, резко выступал против «венецианской гордости», которую считал отнюдь не национальным свойством. Свою линию он видел в уравновешенности, соблюдении равновесия между нобилями и «многими тысячами». При его терпимости, человечности, стремлении осуществлять власть «без потери людей», великодушии, верности слову – это была безусловно прогрессивная, демократическая политика.

Россия и Греция. Между народами этих стран всегда существовала взаимная симпатия и расположенность. Греческая культура была одним из животворных источников для воссоздания одной из самобытных национальных культур мира. Греческая мифология помогала создавать в XVIII веке образы новых героев. «Россов непобедимых», отверзших врата и окна в Европу, вставших на Балтике и Черном море, на Аляске и Каспии. Русские паломники, останавливаясь на Афонской горе, с горечью и сочувствием оглядывали далекие окрестности некогда светоносной Эллады, находившейся под тираническим гнетом шатающейся, но еще прочной Османской империи. Греция подвергалась периодически опустошительным набегам, из ее вен выкачивалась молодость, знание, богатство. Казалось, можно было угаснуть на этих безрадостных и гибельных дорогах истории, но греческий народ сохранил дух, веру, надежду на будущее возрождение. И его естественным союзником и другом была Россия. Но немало значило, конечно, и единоверие, борьба против единого врага. Внешняя политика по отношению к будущей независимой Греции в России только вырабатывалась, и Федор Федорович Ушаков был ее зачинателем. Линия на дружбу, взаимное доверие, уважение мнения народного – разве не дороги эти его принципы и нам сегодня, разве не руководствуемся мы этими драгоценными правилами, утверждавшимися в наших взаимоотношениях и Ф. Ф. Ушаковым.