Текст книги "Царь"

Автор книги: Валерий Есенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И земной страх тоже сокрушает его, когда он видит эти длиннейшие списки. Размеров побоища не скроешь от литовских и польских лазутчиков, тем более не скроешь от собственных соглядатаев, которые не замедлят с удовольствием, даже с радостью оповестить противную сторону, что московский царь и великий князь, не иначе как впавший в безумие, истребил неисчислимое множество служилых людей и тем серьёзно ослабил своё и без того непрыткое войско. Что после такого известия необходимо должна предпринять противная сторона? Естественно, противная сторона необходимо должна предпринять новый поход, а именно в эти месяцы, пока главари заговорщиков на свободе, для него крайне опасен польско-литовский поход, особенно если неприятель догадается двинуть полки через южные крепости на Коломну или на Великие Луки, Тверь и Бежецкий верх. Он должен безотлагательно принять какие-то надёжные меры, чтобы в голову неприятелю подобная мысль не пришла. Тут он припоминает, под давлением обстоятельств, что гонец польского короля и литовского великого князя, его повелением осенью взятый под стражу, седьмой месяц томится в оковах. Тотчас из Александровой слободы он отписывает земским боярам в Москву, чтобы они вновь судили и рядили о литовских делах и ещё раз отписали ему свой приговор, мириться или не мириться нам с польским королём и литовским великим князем, а пока что получше обращаться со злополучным Быковским. Земские бояре, несказанно довольные, что на этот раз остались в живых, охотно судят и рядят о том, что делать с осточертевшей Литвой, и приговаривают Быковского отпустить, однако снабдить его грамотой, в которой прописать все неправды польского короля и литовского великого князя, особенно ту, что Колычева со товарищи, послов государевых, задерживал у себя против прежних обычаев и бесчестье чинил, прочие же неправды обозначить поглаже, чтобы сношения с ним не терять, а рухлядь Быковскому и свите его возвратить. Довольный этим решением Иоанн отправляет новый запрос, мириться или не мириться ему с королём, а если мириться, то какими должны быть условия мира. Посудив, порядив, как положено, земские бояре ответствуют на этот запрос, что об условиях мира надобно судить и рядить в том единственно случае, если тот сам начнёт сноситься о мире с Москвой, однако Ливонской земли ни под каким видом не уступать, как приговорил о том земский собор. Иоанн, опять на письме, повелевает Быковского и литовских торговых людей отпустить, однако всей рухляди не отдавать, а Быковского препроводить к нему в слободу. В слободе он принимает Быковского лично, что делает редко, из чего следует, что он желает придать словам своим должное, именно государственное значение:

   – Юрий! Ты вручил нам письмо столь грубое, что тебе не надлежало бы оставаться в живых, но мы крови не любим. Иди с миром к своему государю, который в твоём несчастий позабыл о тебе. Мы готовы с ним видеться, готовы прекратить бедствие войны. Кланяйся от нас нашему брату, королю Сигизмунду.

Действительно, время настолько многомятежное и жестокое, что по всей Европе, о мусульманском Востоке нечего даже и говорить, послов и гонцов, прибывающих с неугодными вестями и грамотами, и в железы куют, и головы рубят, так что Быковский жизнью обязан единственно милосердию Иоанна, который не лицемерит, не лжёт, когда говорит, что крови не любит, хоть только что пролил её несколько вёдер. Воспряв духом, как только узнал, что остался в живых, Быковский тотчас пускается хлопотать в земщине и бьёт челом на земских бояр, которые отказались воротить ему его достояние, верно, рассчитывая на то, что царь и великий князь изольёт на его безвинную голову ещё одну царскую милость. Не тут-то было, Иоанн резко обрывает его:

   – Чем мы тебя пожаловали, что велели дать тебе из своей казны, с тем поезжай. Ты к нам с размётом пришёл, так довольно с тебя и того, что мы крови твоей пролить не велели. А если будет между нами и братом нашим, королём Сигизмундом, ссылка, то твоё и вперёд не уйдёт.

Отправляя Быковского с грамотой к польскому королю и литовскому великому князю, должно быть, рассчитывая на то, что предложение новых переговоров о мире на ближайшее время отодвинет войну, он впадает в раздумье, продолжать ли творить душегубство, остановить ли пролитие крови и долгими богомольями молить справедливого, но милосердного Бога отпустить ему его страшный грех, приняв, разумеется, во внимание, что он не имеет права подставлять другую ланиту, когда неверные подданные покушаются на его власть и на самую жизнь. Он молится с непреклонным усердием и двадцать восьмого июля появляется в Новодевичьем монастыре, чтобы крестным ходом шествовать в толпе верующих, появляется в окружении, как становится правилом все последние годы, кольца телохранителей в чёрных одеждах.

Кажется, для митрополита Филиппа наступает его звёздный час. Только что, в течение трёх месяцев после их последнего столкновения в храме во время богослужения, без суда думных бояр, без предъявления обвинения, внезапным налётом опричных отрядов уничтожено три с половиной сотни служилых людей, тёмными слухами превращённых в несколько тысяч, так что в сознании большинства подручных князей и бояр произошло нечто вроде побоища с бессчётными и безвинными жертвами. Вот когда архипастырю надлежит принародно бросить в забрызганное кровью лицо государя непримиримые обличения, уж на этот-то раз его обличения были бы более чем справедливыми и не могут быть не поддержаны, хотя бы грозным молчанием, со всех концов собравшимися московскими горожанами. А что происходит? Происходит жалкий, оскорбительный фарс, который убеждает нас лишний раз, как мелок, как слаб, как ничтожен Филипп, как превратно понимается им высокое назначение митрополита. Чуть не с яростью защищал он своего замешанного в заговор родственника, конюшего Фёдорова, обвинённого в государственном преступлении, всего лишь сосланного в собственные коломенские обширные вотчины, прилюдно отказывал государю в благословении, придравшись к его необычному одеянию, и требовал отмены опричнины, потому что её требовали сам Фёдоров и его затаившиеся сподвижники. Теперь, когда погибли сотни служилых людей, подданных того же конюшего Фёдорова и других заговорщиков, от Филиппа не слыхать никаких обличений, точно и не было ничего, ни зарубленных насмерть вместе с жёнами и детьми, ни отсечённых рук. На этот раз богослужение идёт своим чередом. Лишь перед тем как читать приготовленный текст из Евангелия, митрополит привычным взглядом окидывает сплошные ряды богомольцев и видит, что кто-то из опричных бояр стоит в своём чёрном шлыке, что запрещено уставами благочиния, по настоянию самого Иоанна принятыми на Стоглавом соборе. Митрополит приходит в ярость и резко, грубо указывает зазевавшемуся опричнику на неподобающий месту и времени вид, точно единственное безобразие в шапке, а вовсе не в том, что у верного опричника уже руки в крови. Иоанн оборачивается, тоже готовый обрушить свой праведный гнев на ослушника, поскольку в своих опричных войсках жёстко требует везде и во всём соблюдать строжайшую дисциплину, тем более ни на волос не отступать от церковных обрядов. Понятно, что чёрная шапка на голове опричника осталась скорее всего по рассеянности, и благочестивый опричник на первых же словах митрополита, обращённых с гневом к нему, срывает греховный предмет с головы. Иоанн видит: все его люди прилично простоволосы. Он ждёт объяснений митрополита, сохраняя свою отличную выдержку, которая редко подводит его, особенно в храме, когда он слышит присутствие Бога. Митрополит, видимо, тоже растерян. В храме воцаряется напряжённая, опасная тишина. В этой нерадостной тишине кто-то из вечно находчивых лизоблюдов чуть слышно дует в царское ухо, будто митрополит оклеветал честного человека, лишь бы затеять новый скандал. Иоанн впадает в непристойное бешенство. Он кричит, в храме, во время богослужения, на митрополита, поистине ему приходится жить среди скверны, злодейства и ненависти и сам не кто иной, как смердящий пёс. Он обрушивает на голову архипастыря брань, он его обвиняет во лжи, он именует его мятежником и злодеем, он в гневе стучит своим посохом и будто бы говорит, хотя явным образом стиль не его, может быть, его безрассудная речь искажена в передаче, может быть, и сама эта речь всего лишь непотребная клевета:

– Я был слишком мягок к тебе, митрополит, к твоим сообщникам и к моей стране, теперь взвоете вы у меня!

Он удаляется, не дожидаясь крестного хода, удаляется в гневе, чего, как человек богомольный, не может себе ни позволять, ни прощать, как не может простить и митрополиту, который в праздничный день ввёл его в тяжкий грех.

Сознает ли Филипп, что совершил недостойную архипастыря глупость, выместив свои накипевшие чувства, придравшись к малому нарушению благочиния, не в силах ли снести страшного оскорбления, ему нанесённого, только в тот же день он покидает митрополичий дом в Кремле, чтобы, не слагая с себя митрополичьего сана, затвориться в монастыре и таким способом угрожать царю и великому князю, разыгрывая роль гонимого мученика, естественно, угрожать ему не только небесными карами, но и прекращением богослужений, вот только уже непонятно, за какие грехи. Он, верно, не примечает, что сам впал в грех гордыни, за который кара настигает его самого, едва он выходит за стены Кремля. В Москве десяток больших, богатых, почитаемых, отягощённых щедрыми дарами монастырей, однако ни один из этих монастырей не принимает первосвятителя, затеявшего непристойную склоку с царём и великим князем, истинным защитником православия в течение уже многих лет, из чего следует, что игумены и архимандриты осуждают его и принимают сторону московского государя. Тогда Филипп находит временное пристанище в небольшом, захудалом монастырьке Николы Старого, расположенном в Китай-городе. Самое место должно бы привести его к размышлению, ведь он в этом непритязательном, ветхом убежище остаётся один против всех. Может быть, он в чём-то и прав, поскольку одинокий протест ещё не свидетельствует о заблуждениях протестующего. И всё-таки, если в сложившихся обстоятельствах он не сумеет остановиться, если продолжит свои безмолвные угрозы царю и великому князю из тесной, сырой, запущенной кельи, никто не поддержит его, он обречён на гонения, может быть, на позор. Верно, упрямый Филипп и жаждет гонений. Доброжелатели из среды духовенства или кто-то подосланный самим Иоанном настоятельно советуют ему сложить с себя ношу непосильного сана и мирно уйти, следуя исконной мудрости русского человека, гласящей, что плетью обуха не перешибёшь. Но уж митрополитом овладела гордыня, веками одолевавшая Колычевых. Он отказывается выйти в отставку на том основании, что крест целовал «за опришнину и за царский домовой обиход митропольи не оставляти», видимо, позабыв, что крест целовал также на то, чтобы в дела опричные и государевы не вступать.

Иоанн тоже не в состоянии отказаться от того заповеданного Писанием принципа, что государь обязан миловать добрых и наказывать злых. По его убеждению, более полугода Филипп сеет злейшее зло, возбуждая смиренную паству против своего государя, тогда как обязан сеять добро и не озлоблять, а умиротворять сердца непросвещённых и тёмных. Следовательно, Филиппа надлежит свести с первосвятительского престола, в необходимости этого для государства полезного шага у Иоанна не остаётся сомнений. И всё-таки пока что и для безропотной паствы, и для Филиппа, и для него самого было бы полезней и легче, если бы Филипп доброй волей оставил престол. Как всегда в критических обстоятельствах, Иоанн пробует действовать устрашением. В течение августа погибает ещё около сотни служилых людей, которые сидят по поместьям, расположенным главным образом в вотчинах конюшего Фёдорова. Едва совершается это новое душегубство и составляется новый поминальный листок, с Соловков возвращаются Пафнутий и Темкин, которые доставляют игумена Паисия и несколько старцев, готовых дать показания против Филиппа на церковном суде. Предварительно ознакомившись с результатами розыска, Иоанн направляет послание новгородскому архиепископу Пимену, как первому человеку в церковной иерархии после митрополита, которым призывает его без промедления явиться в Москву. В сентябре он отправляет, подальше от греха, Владимира Старицкого с его после обмена уделов заметно поредевшим удельным полком в Нижний Новгород, на охрану юго-восточных украйн, которым угрожают татары и турки. В те же дни разорённого, лишённого едва ли не всех его вооружённых людей в Москву доставляют конюшего Фёдорова. Для суда над главой заговорщиков Иоанн собирает земскую Боярскую думу, опричных и земских думных дворян и предъявляет почтенному Ивану Петровичу обвинение в заговоре, целью которого был арест законного государя и выдача его враждебному королю. Позднее немец Шлихтинг, сперва служивший Москве, но после благополучно перебежавший в Литву за большими деньгами, сочинит безобразную сцену, которой не был и не мог быть очевидцем. Он преднамеренно не упоминает никакого суда, зато описывает зверскую и бессмысленную расправу Иоанна над абсолютно безвинным, понятное дело, конюшим. Ещё более понятно, что бессовестный перебежчик именует себя очевидцем, хотя, будучи иноземцем, из мелких сошек к тому же, не мог быть допущен на суд думных бояр и думных дворян, Боярская дума твёрже камня стоит на страже векового обычая, вполне вероятно, что злоумышленный клеветник о состоявшемся суде даже не знал. Тем не менее его подкупленная фантазия едва ли в чём-нибудь уступает озлобленной фантазии беглого князя. В его изложении сцена происходит такая. Будто бы, не прибегая ни к какому суду, Иоанн в присутствии множества князей и бояр сбрасывает с себя царское одеяние, которое в действительности уже заменил чёрным опричным кафтаном, чуть не до бешенства доводившим митрополита, и повелевает конюшему Фёдорову надеть на себя мантию и венец, стало быть, стоя перед всем честным народом в исподнем, сажает его на царский престол, вручает державу, низко склоняется перед ним и ёрничает, унижая свой сан, которым дорожит пуще глаза:

– Буди здрав, великий государь всея Руси! Се принял ты от меня честь, тобою желаемую! Но, имея власть сделать тебя царём, могу и низвергнуть с престола!

Недобросовестность мнимого очевидца не может не бросаться в глаза. Почтенный Иван Петрович не обвиняется в злоумышлении лично занять московский престол, такого безобразия ему не позволят сами князья и бояре, поскольку у него не имеется наследственных прав, оттого они и кружатся вокруг Владимира Старицкого, который владеет именно истинным, наследственным правом. Его обвиняют в государственной измене, в злоумышлении арестовать Иоанна, передать его вражеской стороне и на его место посадить не кого иного, как действительного, хоть и не прямого, претендента Владимира Старицкого, из чего следует, что и на этот раз мнимый очевидец соврал. В том же клеветническом духе мнимый очевидец продолжает повествовать, будто после такого рода нелепых речей Иоанн собственной рукой, это непременное условие всех россказней, всаживает нож прямо в сердце покорно сидящего Ивана Петровича, что практически невозможно в таком положении сделать, причём остаётся загадкой, раздевает ли он предварительно осмеянную издевательски жертву своего бесчеловечного произвола или разрезает и заливает его чёрной кровью собственный бесценный венценосный наряд. Кажется, довольно и этого ужаса. Так нет, после удара в сердце ножом набросившиеся опричники добивают ещё живого конюшего, поражённого, помнится, в сердце, выволакивают из царских палат бездыханное тело и швыряют псам на съеденье, а заодно убивают его старуху жену, князя Ивана Куракина-Булгакова и князя Дмитрия Ряполовского, понятное дело, абсолютно безвинных.

Всё это вымышленные, неправдоподобные страсти. Иоанн не покидает свой трон, не сбрасывает публично своих строгих чёрных полумонашеских опричных одежд, тем более не обагряет собственные руки в крови. Боярский суд идёт своим чередом, вероятно, суду предъявляется и послание короля Сигизмунда английским купцам, и список участников заговора, попавший в руки царя и великого князя благодаря трусливому предательству Владимира Старицкого. Рассмотрев доводы обвинения, боярский суд признает конюшего Фёдорова виновным и приговаривает к смерти, как четырнадцать лет назад в сходных обстоятельствах признал виновным и приговорил к смерти князя Семёна Ростовского. Вместе с конюшим Фёдоровым к смерти приговаривают ещё несколько человек, далеко не всех из крамольного списка. Каждое имя казнённого по приговору суда богомольный Иоанн заносит в поминальный листок: Иван Фёдоров, Михаил Колычев и его сыновья Булат, Симеон и Миноу, князь Андрей Катырев, князь Фёдор Троекуров и Михаил Лыков с племянником. Того же ноября четвёртого дня высшее православное духовенство и та же земская Боярская дума собираются вновь в той же царской палате Кремля, а не в Успенском соборе, как позднее станет с намерением кощунствовать беглый князь. На этот раз судят митрополита Филиппа, и едва ли кто-нибудь из прибывших на суд сознает, а отчётливо понимает лишь Иоанн, что в данном деле благоглупости бывшего игумена служат только предлогом для решения вопроса громадной, непреходящей государственной важности, что в действительности на этом суде предпринимается обдуманная, хорошо подготовленная попытка разрешить главнейший, принципиальнейший спор между светской властью и церковью о праве на верховенство в делах государства. Православная церковь в этом отношении мало чем отличается от католической, заявляет о превосходстве духовной власти над светской, приблизительно в той же недосягаемой мере, в какой инок превосходит мирянина, и на этом основании в течение веков пытается подмять под себя светскую власть, диктовать ей, будто бы ради того, чтобы облагородить её, а также решения государственной важности и активно влиять на исполнение этих решений, естественно, никак не отвечая за них, ответственность полностью остаётся на государственной власти. Ещё дедушка Иоанна, обладавший государственным умом и сильным характером, пробовал охладить этот малопродуктивный и малодостойный пыл митрополитов и иерархов, однако в те времена у него не оказалось достаточно материальных средств, чтобы поставить церковь на её настоящее место. От этого первого серьёзного натиска светской власти церковь довольно быстро оправилась, попутно предав смерти с десяток еретиков, а в мрачные годы одинокого Иоаннова детства и возмущения подручных князей и бояр воспользовалась наступившей анархией, такой сладостной своевольному сердцу витязей удельных времён, смело, но с осторожностью выдвинулась на первое место. С той поры ни одно серьёзное решение не принимается без совета с митрополитом Макарием, его благословением великий князь становится московским царём, его вмешательство позволяет ещё юному, неокрепшему Иоанну отменить ненавистное местничество хотя бы на время походов. Когда же преклонные лета понуждают митрополита Макария отодвинуться в сторону, такую же важную роль в управлении государством пытается играть благовещенский поп Сильвестр. Выждав подходящий момент, возмужавший Иоанн избавляется от назойливой, не всегда праведной опеки Сильвестра, однако и после удаления благовещенского попа в монастырь претензии церкви на верховенство не уменьшаются. Ощутив неудобство, подчас прямой вред этих самодовольных претензий, он пробует ладиться миром, с митрополита Филиппа, прежде всего лишь игумена, берёт крестную клятву, что духовная власть отныне и впредь станет заниматься исключительно духовным устроением церкви и государства и прекратит вмешательство в светские дела государя. Бывший соловецкий игумен крест целует, клятву даёт, однако, едва его кровный родственник попадается на государственном преступлении, которое не касается церкви, нарушает, казалось бы, самую крепкую крестоцеловальную клятву и учиняет такое публичное безобразие, которое не только порочит царя и великого князя, но и указывает светской власти на её второразрядную, подчинённую роль. И теперь, на этом представительном, правомочном суде, Иоанн вовсе не испрашивает самовлюблённой головы митрополита Филиппа. Неожиданно для него против бывшего соловецкого игумена выдвигаются столь серьёзные обвинения в неподобающем образе жизни, что митрополиту грозит ни больше ни меньше, как сожжение на костре, и, по некоторым сведениям, царь и великий князь в разгар обвинительных прений даже пытается его защитить, скорее всего не этого, лично для него неудобного, не особенно умного человека, который так грубо и принародно его унижал, но его звание, его положение, авторитет высшего церковного иерарха, поскольку никогда и ни при каких обстоятельствах он не ронял и неспособен ронять авторитет и достоинство церкви. Он всего лишь стремится, в интересах Московского царства, как он их понимает, разделить духовную и светскую власти, поставить каждую из них на её законное, в жизни общества одинаково необходимое место, чтобы ни одна из них не мешала другой, чтобы Богу отдавалось Богово, а кесарю кесарево, только такое разумное равновесие, по его убеждению, упрочит Московское царство. Высокий суд выслушивает показания соловецкого игумена Паисия, любимейшего из учеников бывшего игумена Филиппа, и нескольких старцев, доставленных в Москву епископом Пафнутием и воеводой Темкиным. Соловецкие иноки утверждают, что жизнь Филиппа в обители была непотребной, недостойной того положения, которое нынче он занимает. Высший суд признает Филиппа виновным в неподобающем нарушении монастырских уставов, что, как известно, сплошь и рядом происходит в монастырях, и приговаривает свести его с первосвятительского престола и заточить в им самим избранном монастыре Николы Старого. В более поздние времена, в малопохвальном стремлении во что бы то ни стало очернить Иоанна и в противовес ему обелить митрополита Филиппа перед потомством, которому восхотел ось возгласить святым того, кто осуждён освящённым собором, зарождается превратное мнение, будто Пафнутий и Темкин частью запугивают, частью покупают бесчестных старцев деньгами. А Паисия, которого Филипп сам настойчиво советовал братии поставить игуменом, соблазняют приманчивым саном епископа и тем совращают благочестивых иноков на лжесвидетельство. Это опасное мнение действительно обеляет, не наверняка и отчасти, посмертно митрополита Филиппа от всех обвинений, в чём он уже не нуждается, и представляет его безвинным мучеником злой воли жестокосердого царя Иоанна, однако вместе с тем, на что составители этой легенды не обращают никакого внимания, оно очерняет весь освящённый собор, который единодушно верит будто бы ложным свидетельствам и с покорностью побитых собак идёт на поводу у неправедного, необузданного царя, из чего с неизбежностью вытекает, что все архиепископы и епископы, игумены и архимандриты, собравшиеся на освящённый собор, никто более как подонки и подлецы, которых ничего не стоит обмануть, запугать или купить. Тем более, в свете этого опасного мнения, выглядит необъяснимым, невероятным тот факт, что именно этот, будто бы бессердечный мучитель, обманувший, запугавший и подкупивший всё духовенство, меньше других верит гнусным прегрешениям обвиняемого и пытается спасти если не его честь, то хотя бы честь его высокого звания. Иоанн просит освящённый собор, чтобы Филиппу разрешили спустя несколько дней, в праздник святого архистратига Михаила, в сане митрополита отслужить свою последнюю службу в Успенском соборе, как станут впоследствии уверять, именно для того, чтобы в последний раз вдоволь поглумиться над ним, однако, скорее всего, в тайной надежде, что за эти несколько дней освящённый собор образумится, или на то, что при всём православном народе он всё-таки получит пастырское благословение митрополита Филиппа, после чего митрополит Филипп будет заслуживать снисхождения. Восьмого ноября, после действительно состоявшейся службы, во время которой уже низложенный митрополит упрямо блюдёт свою непреклонность, Филиппа сводят с первосвятительского престола и затворяют в монастыре Николы Старого, на пропитание определяют из царской казны по четыре алтына в день, что обрекает осуждённого на соблюдение усиленного поста, необходимого для покаяния, однако очень скоро его непримиримые недоброжелатели, с архиепископом Пименом во главе, добиваются его удаления из первопрестольной Москвы, и Филиппа переводят подальше, в тверской Отрочь монастырь, может быть, ради того, чтобы все поскорее забыли о нём.

Таким образом, за последние пять лет, прошедшие после кончины митрополита Макария, уже в третий раз предстоит избрать главу русской церкви. В третий раз все права на первосвятительский престол по-прежнему имеет только новгородский архиепископ Пимен, после митрополита второе лицо и неизбежный преемник его, на что, видимо, Пимен рассчитывает, таким очевидным усердием удаляя Филиппа, и уже в третий раз Иоанн обходит его назначением. Одиннадцатого ноября 1568 года тем же освящённым собором, который низводит Филиппа, на его место поставляется архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Кирилл, человек небойкий, смиренный, на долю которого выпадают тяжкие испытания, связанные с прямой угрозой Московскому царству и всему православию.