Текст книги "Йота"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Эта?! – Сандра поднялась, подошла к полуметровому изваянию, замершему посреди мастерской, прикоснулась к смуглому телу скульптуры. – Ничего баба. Ты с ней был?

– У тебя всегда одно на уме.

– Можешь не продолжать. Я тебя знаю достаточно, чтобы самой разобраться... Стала бы она просто так дарить что-то. Тем более кольцо. Из такого дорогого дерева. Кольцо подарок со смыслом...

– Хочешь, я расскажу, как все было.

– Расскажи...

Тут в коляске завозился маленький. Сандра наклонилась к нему и, так вот неловко стоя, дала своему чаду грудь.

Он отвернулся. И вспомнил, почти увидел тот переполненный сентябрьский троллейбус... И когда Сандра освободилась, а малыш успокоенно засопел, принялся рассказывать.

Она замечательно сложена, и, наверное, поэтому я сразу же обратил внимание, что колготки на ней драные.

Но оглянулся я на голос. И некоторое время не мог понять, почему никто не замечает ее неприличные, даже хулиганские реплики. Потом подумал: кажется, у нее не все дома. И успокоился. В троллейбусе никто не реагировал на реплики, видимо, из-за духоты. Я стал украдкой разглядывать ее. Точеная шея. Свежий золотистый загар. Лицо – чистое, молодое. Сильный, но изящный изгиб талии... "А этот уставился. И что за люди – ни стыда, ни совести", – услышал я и сразу же понял – в мой адрес. Мне стало жарко. Я поднял глаза от ног в рваных колготках и встретился с ее гипнотическим взглядом.

– Баб любишь? – спрашивала она меня на весь троллейбус.

Я отвернулся и попытался переместиться от нее подальше. Но зеленые глаза меня не отпускали.

– Куда же ты, красавчик? Ах, мы испугались огласки? Похвально, похвально! Хоть на этом еще можно тебя прищучить. Но лучше было бы, если б все-таки из стыда, чтобы от уколов совести...

Я рассматривал ее овальное лицо с чуть вздернутым носиком и вдруг почувствовал легкое головокружение. Сердце замерло на секунду и пошло, спотыкаясь. Господи, губы... рот... Не шевелятся губы. И рот не открывается. Она говорит с закрытым ртом?!

"Да! Наконец-то дошло, как до жирафы, – услышал я её резкий, насмешливый голос. – Да, кроме тебя, меня никто тут больше не слышит. А ты слышишь. Нравится?"

"Может, я того..." – пронеслась паническая мысль.

"С головой у тебя все в порядке. Ни жара, ни духота в салоне тут ни при чем. Просто я вошла, и мы с тобой совпали, пижон".!

"Почему пижон?"

"Не нравится, не надо. Но как-то же я должна тебя называть..."

"У меня есть имя..."

"Твое имя не годится. Имя должно быть наше, общее. Одно на двоих".

"А при чем тут ты... вы?"

"Можешь называть меня на "ты". Ведь ты и я – по сути одно... И не стремись все сразу понять. Постепенно, со временем непонятное прояснится перед тобой. Но не все, ибо непонятное неисчерпаемо. Откроется же тебе оно настолько, насколько ты достоин и способен постичь открывающееся тебе..."

"Бред какой-то!"

"Но ведь ты говоришь со мной. И никто нас не слышит. Ты ведь тоже говоришь сейчас с закрытым ртом. Почему же бред? Хотя... Я знала, какой ты. И потому не удивлена... Мне с тобой не повезло, потому что ты такой... и тут Ничего не поделаешь".

"Какой такой?"

"Если бы ты был другой, – в голосе появилась нотка сожаления, – я бы тебя расцеловала".

"Другой? Что значит другой? И почему бы тебе не расцеловать меня таким, каков я есть, если мы с тобой так хорошо друг друга... слышим?" – Меня вдруг понесло, что называется, по кочкам. Я видел перед собой молодую женщину, весьма, правда, странную... Я знал, что слегка странные женщины весьма пикантны, с фантазиями... С ними очень и очень бывает интересно, хотя надолго меня с такими не хватает. Я приблизился к ней вплотную. От нее пахнуло каким-то поразительным ароматом. Снова закружилась голова, и сердце опять споткнулось. "Наваждение какое-то", испуганно пронеслось в голове.

"У тебя грязные мысли. Бррр... Гадость какая! Работы с тобой будет! – нараспев протянула она. – Прямо хоть сейчас начинай..."

В глазах у меня потемнело. Я увидел салон в каком-то полумраке. Вокруг меня теснились потные, обезображенные возрастом и жиром, тощие, мохнатые, склеротические тела... Это было ужасно. Я зажмурился, прижался лицом к стеклу. Троллейбус качнуло. Я открыл глаза, увидел свою собеседницу на тротуаре и кинулся к выходу. Люди сторонились, ворчали, толкали меня в спину. Протиснувшись к двери, я со стоном вывалился на тротуар. Дверь с лязгом захлопнулась, и, пока троллейбус трогался с места, я увидел, как моя собеседница хохочет за окном салона. Укоризненно жестикулируя, я шагнул следом за откатывающимся троллейбусом. А она высунула руки и что-то обронила мне под ноги. Я наклонился. На тротуаре лежало деревянное колечко.

Спозаранку на пляжах царит суета. Желающие устроиться поудобнее столбят место под солнцем. Именно в этот момент, когда курортному люду не до любования морем, не до рассматривания кораблей или игры вод с небесами, в дикой части побережья из воды вышел стройный, спортивного вида, немолодой человек. Он шел покачиваясь, видимо, далеко заплыл, не рассчитав силы и переоценив себя. Это бывает. На его счастье, море в то утро было спокойным. Окажись сей чудак вдали от берега хотя бы при двух-трех баллах– не выбраться ему. Сколько таких – дорвавшихся и зарвавшихся нашли себе жуткую погибель в глубинах прекрасного, теплого залива. Этот же счастливчик, благополучно выбравшись, упал на гальку возле кучки своей одежды и полчаса лежал неподвижно. Отдохнув, вполне бодро оделся и уже через несколько минут очутился в самой оживленной части городка на Набережной улице. Ел мороженое. Пил газировку. Шел расслабленной походкой свободного человека. Судя по всему, в карманах его модных полотняных брюк имелись деньги; и с жильем он уже устроился; а по тому, как хладнокровно проходил мимо зазывно-ароматных забегаловок общепита, легко сделать вывод относительно и этой стороны его благополучного бытия. Он выделялся среди дефилирующих мужчин тем, что не обращал внимания на женщин, которых здесь несчетно и на всякий вкус, а внимательно присматривался к мальчикам, сновавшим по Набережной.

Седой субъект добрался до Кизиловой горки, некогда утыканной частными домиками, а ныне тесно застроенной высотными жилыми зданиями.

"Где же она теперь живет?" – озадаченно пробормотал он и, оглядевшись, направился к телефонной будке. Справочная служба выдала ему необходимый номер, и он тут же набрал его.

В трубке раздался девичий голосок:

– Слушаю вас.

– Девочка, мне надо поговорить с Александрой Александровной.

– Я не девочка, – ответила трубка. – А мама на работе.

– Все ясно. Сколько же тебе лет, мой мальчик?

– Девять. А что?

– Надо же! – обрадованно выдохнул в трубку пловец. И, словно испугавшись, что трубку на том конце повесят, заторопился: – А где твоя мама работает?

– На почтамте, до востребования. А вы кто?

– Я друг твоей мамы. Друг молодости...

– Значит, вы не местный?

– Когда-то жил тут.

– Вы не найдете ее. Давайте я вам объясню.

– Не нужно. Я найду.

– Тогда поспешите. Мама сегодня в первую смену. Скоро она кончит, и вы можете не застать ее на работе.

Мужчина повесил трубку и пошел назад, на Набережную. Спустился к молу. Долго стоял там, слушая, как кричат чайки, споря о кусочке хлеба, брошенного катающимися на морских трамвайчиках отдыхающими. Электронные часы показывали тринадцать часов. Потом на экране появилась и другая информация: температура воды, воздуха, балльность волнения, день недели, число, год. Спохватившись, мужчина побежал, и прохожие оглядывались на высокого, хорошо одетого человека с ослепительной шевелюрой. На подступах к почтамту он перевел дыхание. В зал вошел неторопливо. Направился к отделу "До востребования". За барьером сидела полная рыжеволосая женщина. Он отметил: "Перекрасилась!" На мгновение в лице женщины что-то дрогнуло.

"Постарела. Особенно руки. Смотрит, словно под гипнозом".

Он быстро отвернулся и вышел на улицу. Сел неподалеку в скверике. Стал ждать.

"Скоро пересменка. Пойдет домой. Подойти?"

Минут через десять появилась она.

"Высокие ноги. Походка та же".

Он уже решился подняться и подойти. Но в последний момент что-то его удержало.

"Нет! Зачем? Да и как объяснить? Перепугается".

Мужчина поперхнулся.

"Господи! Все, как раньше. А думал, что давно уже все отмерло. Не как у людей..."

Из кустов выскочили двое ребятишек. Загорелые, светловолосые.

– Мама! – завопил один из них. Нос и щеки в веснушках.

"Этот подходящий. Этот, пожалуй, то, что надо. Мой!"

Встал и пошел за матерью с сыном. Крадучись, сторонясь и боясь упустить из виду.

Но вот мальчишки отстали. Женщина ускорила шаг и пропала в аллее Приморского сквера.

– Ну что, парни! – окликнул он ребят. – Какие проблемы?

– Проблем хватает, – ответил тот, которого он выбрал.

– Может, я помогу?

– Бабки нужны, – хитро сощурился конопатый.

– Тоже мне проблема!

– Если для вас бабки не проблема, то мы с вами дружим, ответил второй.

– А зачем вам бабки?

– Цирк приехал, – ответил конопатый. – Билетов не достать. Но тут один обещает за тройную плату.

– И что, интересный цирк?

– Там фокусник пилит бабу на виду у всех. Настоящей пилой. А потом она срастается; снова живая становится. Охота посмотреть. – Глаза конопатого горели. Он даже взмок от предвкушения счастья.

Мужчина дал мальчишкам денег. Наказал взять билет и на его долю.

Ждать пришлось недолго.

Размазывая по лицу пот и слезы, мальчишки выскочили из-за угла и стали наперебой жаловаться, что Козел их надул. Деньги забрал, а им еще и пинкарей навтыкал.

Пришлось идти разбираться. Козел, невысокий, вертлявый человечек неопределенного возраста, увидев, что мальцы вернулись с заступником, попытался улизнуть. Но разве от пацанов скроешься? Тогда он решил идти ва-банк. Подлетел к заступнику, надеясь взять его на испуг. Пришлось поставить беднягу с ног на голову и вытряхнуть из него все содержимое – деньги и пачку билетов в цирк. Козел вопил, брыкался.

– Пусть пацаны берут свои билеты, остальное отдай, иначе не обрадуешься!

Но деньги и билеты были уже подобраны. Судя по всему, их никто не намеревался отдавать.

– Длинно-белый. Ты, я вижу, приехалом. Имей в виду, Морфий тебя накажет. Не слыхал про такого? Ну подожди, услышишь. Вертай бабки и квитки по-хорошему, иначе...

– Что? – воскликнул один из мальчишек. – Морфием пугаешь? Это тебя Морфий наследства лишит, если я расскажу, как ты хотел нас надурить. Да, да! Морфий – мой дядя. Понял, Козел?!

После таких доводов Козел замолчал и исчез. А троица пошла к цирку и, к восторгу оставшихся без билетов, стала раздавать их бесплатно. Начиналось дневное представление. Троица с наслаждением смотрела, как фокусник перепиливал девицу, сам проваливался сквозь землю, спускался с неба в кубическом ящике. И всякое другое творил – невероятное, несусветное.

После цирка Длинно-белый провожал приятелей домой. Один из них жил тут же, на Набережной. Другой – подальше. Когда Длинно-белый остался наедине с конопатым, он обнял его за плечи, поднял и поцеловал.

– Что это за новости сезона? – вывернулся из рук мальчишка.

– Извини, брат, – смущенно пробормотал мужчина. – Это я так. Больше не буду.

– Ладно, извиняю, – возмущенно пробормотал мальчишка. И вскоре забыл об этом инциденте, который, судя по дальнейшему, нисколько не убавил его интереса к Длинно-белому.

– Где это вы так ловко изучили приемчики, которыми скрутили Козла? – спросил конопатый.

– Да было дело, – уклончиво ответил мужчина.

– А кто вы? Откуда? – не унималось любопытство мальчишки.

– Ну что ж, давай знакомиться. Тебя я уже знаю. Мак?

– Мак.

– Что ж, вполне иностранное имя. Я тоже иностранец. Только что из Франции. По заданию. – Глаза его улыбались, и Мак недоверчиво спросил:

– Неужели шпион?

– Боже избави. Я прибыл сюда, чтобы спасти хорошего человека и наказать плохого, очень неважного, надо сказать, типуса.

Значит, вы из Интерпола. Я читал, что эта полиция помогает тем странам, которые сами не могут со своими бандитами справиться. Да?

– Что-то вроде того, – нахмурился иностранец.

– Какие же в нашем городе могут быть преступники?

– Есть и у вас. Да еще какие!

– Вы, наверное, имеете в виду наркоманов?

– Ты угадал.

– Ясно! – заключил Мак и пристально взглянул на Длинно-белого. – Мне надо бежать. Мама не любит оставаться одна по вечерам. Спасибо вам за цирк...

– Мы еще увидимся, Мак?

– Ладно, – чуть подумав, решил Мак. И побежал прочь.

– Только у меня одно условие! – крикнул ему вслед иностранец.

– Какое? – остановился Мак.

– Приходи на мол. Но один, без приятеля.

– Ладно. А почему?

– Сам понимаешь, конспирация у меня. В тебя я верю, а вот приятель может проболтаться и все испортить. Я имею в виду мое задание.

– Согласен, – ответил Мак.

Всякий раз, возвращаясь, он как бы предчувствовал, куда возвращается. В калейдоскопе уходов и возвращений он не видел никакой закономерности или системы. Выныривая из небытия чаще всего в новом для себя месте, он тут же ориентировался во времени и пространстве. Шел туда, где был необходим, и сразу же находил пару: убийцу и жертву. И, не теряя ни минуты, начинал работать. Зачастую времени не было не только на отдых, но и на размышления. Уходы порой следовали один за другим. И тогда он воспринимал все происходящее с ним, как мучительно затянувшийся сон– тяжелый и изнурительный. Обычно после такой серии уходов он попадал на какое-то время в родной город. Здесь отдыхал, иногда довольно долго: неделями, а то и месяцами.

Где его только не носило, какими только способами его не отправляли на тот свет! В последний раз в него всадил всю обойму из автомата чернокожий наркоман, захвативший частную аптеку в предместье Лиможа. Арусс только приступил к службе. Взяли его подменным патрульщиком в дорожную полицию, куда и поступил сигнал о захвате аптекаря с женой и дочерью. Когда прибыла группа захвата, Арусс предложил комиссару полиции свой план. Мол, он с мегафоном пойдет прямо к парадному входу в аптеку, а ребята, пока будет переговариваться с захватчиком, ворвутся через черный ход. Для пущей важности Арусс надел жилет. Короче, он беседовал с черным наркоманом до тех пор, пока не увидел, что ребята вошли в помещение. Арусс бросил мегафон и начал вламываться в аптеку с улицы. Его сочли ненормальным, однако проверить это было невозможно, так как прямо от аптеки Арусса повезли в морг, откуда он благополучно испарился.

Еще в ушах пробуждающегося Арусса звучало: "Призри, услышь меня. Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным", – а сквозь тяжелые веки уже текло солнечное земное сияние. Ушные раковины наполнялись шумом, памятным еще не определившейся в сознании гармонией.

"Все возвращается. Скоро я все увижу и пойму".

Сверкнула радостная искорка: "Домой еду!"

И дернулся, и вышел на поверхность того, что глухо и отдаленно шумело, и задышал.

"Дома!"

Сюда он возвращался всегда морем. Выходил где-нибудь на диком пляже. Шел именно туда, где ждала его одежда. Одевался – и в город. В карманах всегда находились деньги на первый случай. Он не торопился, гулял, рассматривал заметно изменившийся облик города, вспоминал...

На следующий день они встретились. Катались на морском трамвайчике. Поднимались в горы по канатной дороге. Рассматривали город и море в подзорную трубу. Обедали в ресторане на скалах. Вернувшись в город, Арусс почувствовал, как накатила подстерегавшая его все это время тоска.

– А кто у тебя отец?

– У меня знаменитый отец, – ответил Мак. И было в его голосе нечто неведомое Аруссу, но такое необходимое. Что это? Аруссу захотелось схватить мальчонку, вцепиться в его щуплое тельце, полное будущего, дышать родным ароматом. И говорить ему. Пусть поймет, пусть запомнит, что этот Длинно-белый, щедрый, нежадный человек и есть его отец.

– Чем же он знаменит? – спросил Арусс.

– Он был скульптором. Только рано умер. На выставке, устроенной уже после его смерти, его хвалили и почти все раскупили. За большие деньги. Осталась самая малость, у Коляни. Коляня сказал, что отдаст мне, когда я стану совершеннолетним.

– А ты был на той выставке?

– Нет, я тогда совсем малой был. Это мне Коляня недавно пересказал, да и мамка кое-что сообщила. У Коляни осталась одна, как все говорят, шедевральная статуэтка. Когда вырасту, заберу ее. А пока она стоит в мастерской.

– Что же это за статуэтка?

– Женщина из красного дерева. Очень красивая. Из дерева, а как живая... Я даже боюсь в той комнате один оставаться, такая она...

– Что ж! – пробормотал Арусс. – Я рад за тебя! Как же фамилия твоего отца, ну и твоя, конечно?

– У нас разные фамилии. Мама не успела с первым мужем развестись. Жила с этим нелегально. А когда он умер, ей было все равно, какая фамилия, у меня будет. Неправильно она сделала. Надо было записать меня на фамилию моего отца. Когда стану совершеннолетним, возьму ее себе. Так я решил. Правильно?

– Правильно, малыш! – Арусса качнуло.

Заметив его состояние, мальчик сказал:

– Пойдем в тенек. Посидим в парке. Жара сегодня несусветная. Да и день такой.

– Какой такой день?

– Магнитные бури. У мамки всегда накануне реакция. Ее тоже качает.

– А у тебя?

– Меня не берет. Мне эти бури нипочем. Я весь в отца. Мамка никогда через перевал не ездила, в море не выходила, даже в штиль. А самолета даже в глаза не видела, качки не переносит.

Придя в парк, Арусс и Максим уселись под старым, раскидистым ливанским кедром. Глядели на море и горы. Дышали духом древней хвои. И одному из них казалось, что они уже сидели вдвоем под этим деревом. А другому вспоминалось их первое свидание под этим деревом, когда впервые плоть породившая соприкоснулась с плотью рожденной, чтоб запомнить этот контакт навеки.

Арусс обнял ребенка. Мальчишка приник к нему и тихо спросил:

– Ты скоро уедешь?

– Завтра-послезавтра.

– А я это почувствовал сегодня.

– Ты не хочешь, чтобы я уезжал?

– Не хочу.

– А чего бы ты хотел?

– Чтобы мы жили вместе: ты и я... и мамка. Ты не думай! Она у меня красивая. Знаешь, как на нее мужики оглядываются! И добрая она... и умная.

– Спасибо тебе! – прошептал Арусс. – Я знаю... То есть я и подумал, что она у тебя такая.

– А почему ты так о ней подумал?

– Потому что твой отец не полюбил бы никогда некрасивую, злую и глупую.

– Ты тоже умный. И с виду ничего... Но для мужика красивым быть не обязательно. Мамке моей нужен мужик авторитетный. Чтоб глянул, сверкнул глазами – и все. Она сама мне так объяснила. Понимаешь?

– Не совсем.

– А я понимаю мамку. Очень хорошо понимаю.

Арусс слушал этот голос. Дышал рыжей макушкой своего малыша. Дышал до спазмов в горле и в сердце. Душа его пела и плакала. И он боялся, что смятение его души почувствует мальчишка. На счастье, душа ребенка пребывала пока еще в стесненном состоянии, и доступны ей были лишь те сигналы извне, которые она ждала и хотела услышать.

– Слушай, я тебе еще кое-что хочу сказать напоследок.

– Говори, слушаю тебя.

– Я хотел заложить тебя Морфию. Он ведь мне дядя, мамкин брат, и ко мне хорошо относится. Матери помогает. Я и хотел... Если его арестуют, то все пропало.

– Что все?

– Все его богатство накроется. А он обещал, когда постареет, все свои деньги мне отдать.

– И ты возьмешь?

– А ты бы не взял?

– У Морфия не взял бы...

– Так ты приехал, чтобы арестовать его?

– Я никогда никого не арестовываю. Тюрьмой, наказанием ничего не исправить в человеке.

– Значит, ты не тронешь Морфия?

– Нет. – Арусс наклонился и, глядя в глаза Мака, спросил: – Ну и почему ты не заложил меня Морфию?

– Он бы тебя убил. А я против убийств.

– Я тоже против убийств. – Арусс поднялся и вздохнул. Ну что, прощай и не поминай лихом. Помни меня, малыш, и не обижай мать.

– Постараюсь, – ответил Мак и шмыгнул носом.

– Будь счастлив, перебежчик!

– Почему ты назвал меня перебежчиком?

– Да так, вспомнилось кое-что. Однажды одной женщине приснился, а у другой родился один и тот же ребенок. Он как бы перебежал от одной к другой. То был мой сын. Ты мне напомнил его. Понимаешь?

Арусса разбудил телефонный звонок. Звонила жена Коляни. "Несусветная женщина", как прозвал ее сам Коляня, разбудила ни свет ни заря! И чего ради? Ну, не ночевал муж дома. Он художник. Ему свободы хочется. А тут контроль... Арусс тогда едва сдержался, чтобы не нагрубить. Посоветовал отправиться "несусветной женщине" в мастерскую, полагая, что Коляня заночевал именно там. Всегда так делает, когда малость переборщит в питии. Только положил трубку, собственная жена на хвост упала. Сон ей, видите ли, приснился. Поразительный сон. Идет якобы она в полном тумане. И видит двух женщин, жалостливо смотрящих на нее. Она подходит к ним и говорит: помогите, у меня такое горе, я сына потеряла... Женщины переглянулись, ни слова не сказали. Старшая осенила ее троеперстием. Младшая руку простерла– путь указала, куда ей идти...

Она могла бы родить Максимку. Но потеряла такую возможность. Ибо дети рождаются в любви. В ненависти ничего не рождается, кроме горя. Она потеряла, а Сандра нашла.

Арусс вернулся в мастерскую, где всю ночь точил из моржового клыка кольцо...

И лишь под утро решился позвонить. Сначала той, что потеряла, потом той, что нашла.

Ответил незнакомый, довольно приветливый голос, объяснивший, что прежние хозяева переехали в разные места. Мать и дочь повыходили замуж и разъехались.

Арусс облегченно вздохнул. И позвонил той, что так больше и не вышла замуж.

– Сандра, ты слышишь меня?

– Кто это? Я слушаю! Кто звонит?

– Не узнаешь? Сандра, давай повидаемся. Завтра я... Словом, у меня остается меньше суток. И я не могу не повидаться с тобой.

– Арусс?

– Только не пугайся. Приходи скорее...

– Куда?

– Я тебя жду там, где всегда...

– В мастерской?

– Да, да! Жду, приезжай.

– О Господи! Да что же это?.. Я боюсь.

Арусс положил трубку. Пошел на кухню. Поставил чайник. В мастерской все оставалось по-прежнему. Старый друг оказался верным другом. Сохранил его работы. Арусс приходил сюда по ночам, открывал дверь ключом, благополучно пролежавшим все эти годы в тайничке, забирался под крышу некогда милого пристанища и точил из моржового клыка перстень – близнец деревянному.

Сандра влетела в мастерскую, тяжело дыша от волнения, граничащего с обмороком. Арусс шагнул к ней. Она замерла, поставив перед собой руки.

– Не подходи. – И перекрестила его троекратно.

– Этого-то я и опасался прежде всего, – пробормотал Арусс.

– Какой ты старый! Зачем ты явился, Арусс?

– Ты думаешь, я с того света явился?

– Господи! Откуда ж тогда? – едва слышно прошелестела Сандра.

– Ты в общем-то недалека от истины. Но все-таки я живой. Я не привидение, не тень. Я человек. И не мог покинуть этот город, не повидавшись с тобой. – Арусс хотел коснуться Сандры, но она вскрикнула и потеряла сознание.

Арусс поднял ее, положил на диван, побрызгал водой. Сандра со стоном открыла глаза.

– Зачем ты явился, Арусс? За мной? Но ведь я еще не старая. И ребенок у меня пока еще маленький. Арусс! Ну что я тебе плохого сделала?

– Успокойся, Сандра. Милая! Не нужна ты мне! То есть очень нужна. Я люблю тебя. Ты, как теперь вижу, остаешься единственной женщиной, которую я любил, люблю... Вот не мог уйти, не повидавшись! Прости! Мне ничего не надо. Поверь, ничего не грозит ни тебе, ни нашему мальчику...

– Ты! Ты и с ним хочешь... или уже? – Сандра приподнялась, пытаясь сойти с дивана.

– Не волнуйся, Сандра. Ты ведь была такой смелой, отчаянной. Ну что ты в самом деле?.. Да, я видался с Максимом. Мы даже подружились. Хороший пацанчик растет. Смотри за ним. Не подпускай к нему Морфия.

И вот эти слова, эта житейская опаска отца за сына, как-то отрезвили перепуганную Сандру. Она глубоко вздохнула, села, спустив ноги на пол.

– И ты признался? Он знает, кто ты?

– Нет! Он так ничего и не узнает. Просто мы провели вместе несколько замечательных дней. Вот и все, что позволено мне. Сандра!..

– Все! Все! Будь ты хоть мертвяк, сатана, тень на плетень... С тобой! Вместе. Никуда больше не пущу. Не пущу! Все!

– Ладно! Ладно, Сандра. Угомонись. Ну вот... Молодец! Хорошая моя. Золотая моя девочка... Сладкая... Радость моя. Сандра вдруг заплакала.

– Я забыла, – срывающимся от рыданий голосом бормотала она. – Я забыла все твои слова. Да и какая там девочка. Сорок лет скоро. Дочка замужем. Скоро внуком наградит. Господи! Не отдам тебя больше никому. Ни за что...

– Ты очень постарел, Арусс! – после долгой паузы раздалось в темноте.

– Таков закон неба, – ответил Арусс. И тут же спохватился.

– Закон чего? Неба? – Сандра приподнялась, и кошачьи ее глаза полыхнули, как в прежнее время.

– Не знаю. Наверное, я не должен был тебе говорить. Но меня относительно этого не предупреждали, и я хочу тебе кое-что рассказать. Помнишь, когда-то я рассказывал тебе об этом вот деревянном колечке.

– Да! Хотя я тебе не поверила. Значит, правда, если вспомнил. Выходит, это она тебя захомутала. Забрала у меня.

– Она. Но...

– Я все эти годы так и думала, что ты с нею.

– Все не так, как ты думаешь. Хочешь, я расскажу дальше?

– Хочу, милый. Хочу... Но только... не сию минуту. Чуть позже, позже, позже...

– В следующий раз мы встретились с нею осенью. Я пошел в горы – поискать древесины.

– Так ты завтра, то есть уже сегодня, должен к ней вернуться?

– Не перебивай. Прошу тебя, послушай...

– Если не хочешь отвечать, значит, к ней. Здорово же она тебя захомутала! И как это у них получается? Умеют же. Есть же такие бабы.

– И к ней, и не к ней. Да и не баба она!

– А кто же? Девица! – Сандра горько рассмеялась. – Или ангел?

– Ты недалека от истины, Сандра.

Легкий морозец высушил окрестности. Кончился слякотный период, начался звонкий и прозрачный. Среди слегка остекленевших ветвей скакала крохотная пичуга, клевала что-то среди покрасневших веточек.

"Пусть бы так всю жизнь", – всхлипнул кто-то рядом. Я оглянулся и понял, кто это. У меня уже бывало, когда внутренний голос кажется прозвучавшим извне.

"Господи! Наверное, такова вечность!" – пробормотал я. И услышал: "Ты недалек от истины..." Голос был мне знаком, хотя и не походил на мой собственный. Во всяком случае, я его уже слышал. Хорошо помню, где, когда и как это было. Я обрадовался. Прошло почти три месяца с тех пор, как я увидел эту странную женщину в троллейбусе. Все это время я ношу на безымянном пальце ее колечко. Из какого оно дерева, выяснить не удалось. Местные специалисты так и не пришли к единому выводу. Кто-то предположил, что оно из можжевеловой древесины, кому-то показалось, что это красное дерево. Один ювелир предположил даже саксаул... Кольцо было необыкновенным. Оно все время блестело, как платиновое, и пахло. От него постоянно исходил не похожий ни на какой другой приятный аромат.

Я снова оглянулся и никого не увидел. Однако голос подал.

"Значит, недалек от истины. Так всегда – не хватает какой-нибудь малости до полного счастья".

"И все равно это не так уж мало... Мне трудно судить. Истина – я знаю наверняка – не угадывается, а познается. И то, что кто-то сумел приблизиться к ней, совсем неплохо. Надо ждать. Ощутишь свет в душе, притаись и жди. Возможно, тебе посчастливится в этой жизни..."

"В этой? Выходит, что была или будет еще другая?"

И тут я ее увидел. Короткая русая коса, темно-зеленые глаза, вязаное платье едва достигало загорелых колен.

– Почему ты босая? – вырвалось у меня.

Она стояла на фоне розового куста жасмина, по которому только что бегала птичка.

– Ты уже прожил семь раз по семь... Йота. Мое имя Йота. Наше с тобой имя. – Она поднесла руки к своему лицу, подышала на них. И пальцы ее засияли.

– Семь раз по семь? – воскликнул я, чтобы хоть как-то отвлечься от светящихся рук.

– Сорок девять жизней из ста восьми.

– Значит, осталось, – попытался я подсчитать, но, к своему удивлению, никак не мог справиться с элементарным арифметическим действием. – Осталось не так уж и мало.

– Пятьдесят девять раз осталось, – уточнила Йота.

– И что с того? – подосадовал я. – Разве я что-нибудь помню из того, что было со мной в те сорок девять раз?

– А ты бы хотел помнить? Все?

– Зачем же все? Самое лучшее из прожитого!

– Ишь какой! Лучшее. Так не бывает, запоминается только то, что полезно, поэтому не всегда лучшее.

– И что же запоминается?

– В первую очередь рождения и смерти...

– Это должно быть ужасно... потому что больно.

– Да. Рождаться и умирать больно. Но не это главное. А то, что при этом видится. Что видится в такие моменты, то и остается с тобой навсегда. Рождение и смерть закрепляют этот опыт. И чувство утраты. Оно непременно в обоих случаях.

– Утраты? Ладно, при умирании – я понимаю, но при рождении?..

– Рождаясь человеком, ты покидаешь вечность, то есть теряешь бессмертие, как же тут не сокрушаться. То, что потеря эта временная, человек не знает. Он не знает, потому что не способен понимать сущность бессмертия. Кроме того, ему не дано помнить, что было с ним в прежние жизни.

– Неправильно! Несправедливо! – От возмущения меня перестали пугать неподвижность Йоты и ее сияющие уже до локтей руки. – Не ведая о прошлом, забыв о своих ошибках, человек никогда не станет лучше. Он обречен повторяться, то есть топтаться на месте.

– Человек никогда не повторяется. От жизни к жизни идет – медленно или быстро, у кого как получается, – к своему совершенству.

– И кто же это о нас так позаботился? Кто же это нас так жалеет, оберегает? Прямо святая ложь какая-то...

– Будто бы не знаешь... – улыбнулась Йота. – Только не думай, что это правило абсолютное. В нем есть исключения для желающих.

– То есть, если я захочу, мне будет позволено помнить?

– Вспомнить.

– Уж не ты ли спросишь меня о моем желании?

– Именно я, ты не ошибся.

– Тогда прошу тебя ответить прежде всего на такой вопрос. С какой стати ты выбрала именно меня?

– Просто пришел твой срок: ты жил сорок девять раз.

– Но что такое сорок девять раз? Почему такая честь не оказывается, скажем, после сорока восьми, или тридцати девяти, или на сотом разе?

– Потому что семь раз по семь.

– Выходит, это единственный шанс?

– Шансов несколько. Они возникают при пересечении великих цифр: тройки, семерки, девятки...

– Значит, у меня в запасе по крайней мере еще два шанса: шестьдесят третья и восемьдесят первая жизни. Жаль, мало...

– У тебя еще четыре раза в запасе. 77 и 99 жизней. О чем ты сожалеешь?

– О том, что ты не появилась раньше. Жаль предыдущих упущенных возможностей.

– Ты сам их упустил, но не помнишь об этом. Ты трижды отказывался.

– Отказывался? Странно. Тогда почему я сейчас готов согласиться?

– Потому что ты пока не знаешь, чем за это придется заплатить.

– Заплатить?

– В первый раз ты сказал, что еще не нажился, что у тебя еще будут шансы. Во вторую нашу встречу ты отказался, потому что у тебя все пошло на лад. Ты двигался на редкость успешно. Ты был – как никто другой из твоих ровесников близок к цели. Тебе оставалось одно-два возвращения, чтобы достичь абсолютного. Ив тот раз ты был прав. Мы это поняли. Но в третий раз, когда шла тридцать третья жизнь, все пошло прахом. Ты был отброшен к началу...