Текст книги "Малый срок"

Автор книги: Валерий Кузин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Кузин Валерий
Малый срок

Анатолий Николаевич Кузин

МАЛЫЙ СРОК

Воспоминания в форме эссе со свободным сюжетом

Моей маме, Кузиной Нине Степановне, с благодарностью посвящаю

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Автор этой книги – не профессиональный литератор. Его специальность инженер-конструктор. В 23 года, во время правления Н.С. Хрущева, в год Всемирного фестиваля молодежи в Москве, Анатолий Кузин был арестован и осужден, естественно, несправедливо, по печально-знаменитой 58-ой статье. Он не был общественным деятелем, борцом с властью, диссидентом. Отличный специалист, он был просто хорошим, честным человеком, который стремился самостоятельно думать, оценивать события, и высказывал свои суждения с прямотой и искренностью, писущей его характеру, не ожидая, как говорится, за это ничего дурного. Однако эти качества, почти фатально привели его за тюремную решетку. В то самое время, когда Хрущев на весь мир обьявил, что в СССР нет политзаключенных. В этой книге рассказано об аресте, суде, тюрьме, через которые прошел автор. Но не менее, а может быть и более, существен тот срез жизни "на свободе", который автор дает в своей книге. Строительство университета в Москве, быт молодых спортсменов, жизнь заводского Барнаула и маленького русского города Спасска-Рязанского, нравы целинников и других людей той, уже ушедшей, но оставшейся в нас эпохи, условия их жизни и их надежды. Такого жизненного материала еще не было ни в одной документальной книге – об этом мы можем сказать с полной уверенностью. Редкий дар автора запоминать детали, яркие и неожиданные, и к месту вставить их в свой простой рассказ, делает повествование живым и достоверным. Книга эта абсолютно документальна. В ней нет ни вымысла, ни литературных ухищрений. Судьба автора и людей, с которыми довелось ему повстречаться, захватывает... Правдивость и искренность, человеческая талантливость автора подкупает. Возможно книга не была бы написана, если бы не был создан на волне благотворных изменений "Мемориал" – общество бывших политзаключенных. Встречи на конференциях и собраниях с бывшими зеками, просьбы руководителей "Мемориала" составить свои воспоминания, побудили автора взяться за перо. И вот перед нами искренний, горький и теплый человеческий документ.

Спасск-Рязанский – город старинный. Через реку Оку расположена Старая Рязань, которую разорили монголы. На месте Спасска были леса, где и спасались от татар русские люди. Поэтому он и называется теперь так. Вот здесь, на моей родине, меня и арестовали 12 сентября 1957г. Отец, на счастье, только что уехал в дом отдыха. Мама была на работе. После обеда, только лег подремать, постучали в дверь. На пороге стояла девушка и попросила меня сейчас же зайти в военкомат с военным билетом. Военком покрутил в руках билет, посмотрел на фотографию и сказал: "Можете идти". Я спросил на счет билета. "Мы вас вызовем" – был ответ. Я пошел по маленькому городскому саду, по осенним листьям на песке дорожки. Меня догнал мужчина и пристроился рядом. – Как настроение? Обмен общими фразами. – Сейчас домой? – Да. Вышли из ворот сада, и он предложил подъехать на газике, стоящем тут же. Я согласился, подумав, что он с отцовской работы. Отца знал весь город, да и район тоже. Он был зоотехником исполкома райсовета и часто ездил на газике. На номера я не обратил внимания, да и могли ли они мне что-нибудь сказать? Незадолго перед этим у отца повесился его шофер с газика. Замечательный парень, отец малых детей. Он был безотказный и надежный работник. Этим и воспользовалось начальство. Оно эксплуатировало его и в выходные дни. Райкомовские работники с дружками гуляли по деревням и однажды, набравшись самогона, набедокурили в лесу. Захотелось им девки. Дело завершилось скандалом. Отец , подвергшейся нападению девушки, собиравшей в лесу грибы, не шел на мировую и требовал наказания виновных. А начальство все валило на шофера, сказавшись ничего не помнившими пьяницами, а заодно клеветали и на моего отца, будто он был с ними. Отец в тот выходной весь день писал доклад на работе и все его видели. Оставался в их компании трезвый шофер. Зная нравы власти, после ряда вызовов в милицию, послал жену в магазин, написал все как было и повесился, не дожидаясь позора и напраслины, которую предвидел. Отец не мог смотреть на осиротевшую машину, стоящую на приколе, и тяжело переживал этот случай. Произвол и пьянство он ненавидел. Мы подъехали к нашему дому. Возле него стояли еще двое. Зашли. Мой сопровождающий ничего особенного не спрашивал, а я был занят своими мыслями. Зайдя в дом он сразу кинулся к столу, который был заложен раскрытыми книгами и словарями. Конспектов никаких. Появились понятые и милиционер. Тут только я понял, что это обыск. Начали перебирать книги и материалы, оставшиеся от фестиваля. Тексты выступлений и другие бумаги. На каждом изъятом листке я должен был писать: "Изъято у меня при обыске" – и расписываться. Пришла встревоженная мама. Ее вызвали с работы. Мои рукописи – а я занимался литературным творчеством для себя – лежали в темной спальне на полке в изголовье. Мама незаметно столкнула папки под кровать, за обувь и голоши, а после нашего отъезда сожгла. Книги отца по животноводству и те, на которых была пыль, они не трогали. Мама все добивалась, что я натворил. Когда начали собираться в дорогу был уже вечер. Один из офицеров буркнул: "В Барнаул поедет". Мама принесла шапку, фуфайку, в которой кормила раньше поросенка, и собрала отцовский солдатский вещмешок. Забрались в машину. Сидящий спереди спросил, что мне купить в магазине. Принес 20 пачек сигарет "Астра", и мы поехали в Рязань. При въезде в город, через всю улицу висел плакат с рекламой фильма "Путевка в жизнь". Оформление моей "путевки" началось. Причина ареста мне уже была ясна, а основания для него родились не вдруг и не сразу.

Лето 1954года было для меня временем надежд. После защиты диплома в Московском станко – инструментальном техникуме по специальности "обработка металлов давлением", я больше там не появлялся. Не пошел и на распределение. Мне было безразлично, куда меня занесет. Москва мне не светила – не было ни жилья, ни постоянной прописки. Периферия – Чимкент, Таганрог, Одесса, Воронеж, Барнаул – конечно имела не одинаковую привлекательность, но включаться в борьбу за место мне вовсе не хотелось , и я решил положиться на судьбу. B этом году был назначен Всесоюзный парад физкультурников, и я зачислен в колонну профсоюзов от общества "Крылья Советов". Наша колонна в четыре тысячи человек разместилась в казармах.Ежедневные тренировки проходили на стадионе "Энергия" и на плацу. Мы , как "солисты"– 96 смешанных акробатичемких пар,занимались на площадках теннисных кортов. Лето стояло жаркое и мы одевались по пляжному.Среди акробатов было много профессионалов, циркачей и эстрадников. Забавляясь, мы исполняли рискованные трюки и возле решеток заборов всегда было полно зевак. Молодые любовались на наших партнерш, а пожилые дамы качали головами-вот молодежь пошла ,– а , может быть, про себя и завидовали. Со стадиона часто раздавалась команда: "Поливочные машины на поле!". Гимнастам доставалось трудиться побольше, чем нам. Они, стоя шеренгами по разметке, бесконечно повторяли упражнения, доводя их до совершенства исполнения и согласованности. Поливочные машины, направив вверх струи воды, поливали их как огород. Если на поле стадиона трава и земля, то на асфальтовом плацу – пыльная грязь. После занятий гимнасты походили на кочегаров. Мужчины мылись под поливочными машинами и в туалетах, а для девчат, во дворе одной из казарм, где они жили, соорудили душ на 300 сеток, огороженный забором. После окончания занятий две тысячи гимнасток сбрасывали с себя одежду и должны были основательно отмыться. Ремонт крыш казарм затягивался. Солдаты-ремонтники замирали с молотками в руках, наблюдая сверху процесс этого омовения, а офицеры с телеобъктивами прятались за окнами верхних этажей. Затем пошли жалобы, и здание освободили от "посторонних". Условия жизни и тренировок были для нас необычными. Учащимся техникума платили стипендию 140-200 рублей в месяц. Здесь же, на сборах, каждый день в столовой вывешивали меню с ценой блюд, где общая сумма была около сорока рублей. Колонна в основном состояла из москвичей. Многие забирали большую часть продуктов с собой– фрукты, шоколад и передавали или на выходной увозили домой. В воскресенье отдых. Утром мы получали продукты сухим пайком и уезжали купаться. Как способ подкормиться, участие в параде было хорошо, но ни о каком рациональном питании никто не задумывался. В общем-то ни о каких рекордах тут вопрос и не ставился. Надо было показать зрителям гладких и загорелых спортсменов. Однако практика закармливания была и на спортивных, а не только парадных сборах. Вспоминаю, как в Барнауле, куда меня направили работать, в спорткомитете один из начальников, отвечающий за футбол, отчитывал капитана команды "Динамо" – чемпионов Алтайского края прошлого года. В качестве поощрения команду отправили на юг отдохнуть, и они там так отъелись, что разучались играть. На краевых или зональных сборах выдавали талоны в какой-нибудь ресторан. Лишние обычно меняли на водку и каждое застолье происходило с выпивкой. Помню, как соседка по столу, указывая вилкой на третье по счету "второе блюдо" с котлетами, с отвращением на него глядя, сказала мне, выдохнув: "Дожри, парень, я его не трогала". В Москве распорядок тренировок и общей подготовки парада были строгие. Организаторы были опытными и имели большие возможности. Вначале мы разучивали упражнения по отдельности. Когда каждая из пар стала сносно выполнять всю программу, начались совместные тренировки. На параде мы должны были выполнять свои упражнения на маленьких площадках, которые гимнасты поднимали высоко вверх на алюминиевых трубах. Сейчас же на асфальте нарисовали размеры площадок и мы выполняли упражнения , не выходя за его пределы. Затем появились снаряды вроде табуреток, выполнять упражнения стало сложнее. Делать их на верхотуре мы научились уже накануне парада. Следует сказать об особенностях отношений партнеров в смешанных акробктических парах. Если гимнаст "сотрудничает" со снарядами и обвинять снвряд в неудачном исполнении не имеет смысла, то в смешанной пвре каждый из партнеров является " снарядом". Он– на котором исполняют упражнение, вроде бревна, и она– с которой выполняют упражнение – вроде штанги. Среди гимнастов есть даже поверье , что обижать снаряд нельзя. Мой приятель Б.Локтев зачастую , сорвавшись с коня, пинал его или грохал кулаками , а затем, успокоившись, подходил к нему, гладил и говорил :" Прости меня , ты– хороший!" Другое дело, когда " снаряд" живой и с характером. Просто не знал я пар , где бы не было разлада. Обоюдные обвинения с большим спектром : лень , несобранность, неподчинение советам и приказам , отсутствие чувства партнера , ревность (он работал бы с той , а она бы с тем) Огорчения от неудач тоже можно свалить на партнера ,ну и другие нюансы. Тренеры – доки в таких отношениях-обвинениях – работают на постоянное примирение. Поэтому частенько собирались общие собрания. Вопросы были самые разные. Бытовые, организационые, снабженческие, режимные, но в основном психолгические, которые вызывали главные страсти. Как-то один из акробатов, доведенный партнершей до истерического состояния, заявил: "Партнерша должна отдаваться полностью!" – имея в виду подчинение его командам. Однако двусмысленность заявления вызвала общий смех, и разрядило обстановку. Видимо, жизненный опыт, если его накапливать, а не пропускать мимо ушей – ценность, и он, полученный в период подготовки к параду, мне пригодился. Бессмысленность эмоциональных, неделовых, мешающих достижению цели, претензий в различных областях отношений между людьми стала для меня очевидной. Руководителям приходили в голову новые идеи. Решили изобразить на поле земной шар и затем продемонстрировать шествие народов мира. Срочно вызвали хореографов. Китайская балерина – специалист по национальным движениям и жестам – стала разучивать с гимнастами шествие под стилизованную китайскую музыку. Призжал смотреть на подготовку известный дирижер Ю.Ф. Файер. Тучный необыкновенно, он с трудом вылезал из машины. Вся грудь в медалях с барельефами Сталина. Ему предстояло дирижировать оркестром на параде. В части устройства зрелищ мастеров хватало. Ветераны парадов рассказывали, как в 1948 году стадион "Динамо" почему-то не подошел для парада, и он был назначен на Красной площади. Чтобы площадь походила на стадион, было приказано брусчатку покрыть зеленым фетром в несколько слоев. Покрыли. После парада спортивные общества расхватали этот фетр прекрасного качества и толщиной с палец. Его разрезали, и получились упругие, длиной во весь зал , дорожки для занятий прыжками. Во время того парада пошел сильный дождь. Гимнасты срывались с мокрых перекладин, вновь на них поднимались. Сам вождь на Мавзолее, демонстрируя сочувствие, снял фуражку. Что поделаешь – отец всех спортсменов.Теперь об этом уже говорили с усмешкой. Идем в столовую. Перерыв занятий, обед. По громкому радио торжественно сообщают о запуске первой в мире атомной электростанции у нас. Никакой реакции спортсменов. Один циркач поставил себе на лоб ножку стола и жонглировал им на марше в общем строю, равняя шаг. Весь строй глазел – как ему удасться с такой то ношей дойти до столовой – и какие тут электростанции? Книг в казарме не читал никто. Газеты редко. Конечно, сказывалась усталость после упражнений, но выносливые ребята и по вечерам разучивали новые элементы и прыжки. Казарменный быт и шуточки казарменные. Резались в карты и домино. Больно было смотреть, как чемпионы (!) с гербами на майках после проигрыша должны были выставить голый зад из окна и, повернув голову наружу, пять раз во все горло прокукарекать под ржание победителей. До парада я проходил преддипломную практику в Чимкенте. Там сразу пошел в "Клуб госторговли" – как бы центр – общения, культуры и спорта. На заводе я должен был работать конструктором, но не кадровым и у меня оставалось время. В клубе мне дали две секции – тренировать акробатов и штангистов. Ребята были очень довольны. В городе было много ссыльных, и заняться им было нечем. Особенно сплоченно держались греки. Некоторых из них мне довелось через три года встретить в пересыльных тюрьмах. Когда я уезжал из Чимкента, ко мне подошел незнакомый парень и сказал: "Спасибо, благодаря вам я выжил". Оказываеся, он был на первой организационной тренировке акробатической секции и я его похвалил. В тот же вечер он был искалечен и попал в больницу. Акробатика так ему понравилась, что в больнице он твердо верил обязательно выздоровеет и станет прыгать. Три месяца жил верой и выкарабкался. Дрались ребята шанцевым инструментом с пожарного щита тут же у клуба. Председатель спортивного общества был пьяницей. Офицер-летчик, списанный из авиации. Летом жара в Чимкенте постоянная, и на каждом углу по ларечку с газировкой, причем в каждом из них водка в разлив. Когда мы с ним ходили по городу, где его знал каждый, он не пропускал ни одного из них, и подойдя всегда только одно слово – "Мою". Продавец наливал 50 грамм водки в тонкий высокий стакан и порцию сиропа, который оседал на дно и служил закуской. Зарплату он мне не давал, видимо, из опасения неправильной ее траты, а закатывал шикарные "вечера отдыха" в ресторане. Когда деньги кончались, он устраивал "соревнования", например, по штанге. Составлял большой список расходов: краски, кисти, бумага, оплата художника, судейской коллегии, расклейщика афиш и т.п. Заполнял бланки с фамилиями участников, табели результатов (жим, рывок, толчок), другие нужные бумаги о награде победителей и летел в Ташкент в ЦС, где отчитывался и возврашался с деньгами. Это было чистой туфтой, потому что соревнования не проводились. Жил наш председатель на высоком берегу реки Качкарата, откуда, по рассказам местных жителей, Буденный конями сбрасывал казахов в реку. Говорили мне: "Если хочешь обидеть казаха или разозлить, покажи ему только жестом "закручивание усов". Некого мне было злить. Никогда я "усов не закручивал", но много раз, представляя себе эту трагедию, глядел на берег. Мне вспоминалась шикарно изданная книга из библиотеки отца "Коневодство", где за папиросной бумагой, золотым тиснение было воспроизведено "гениальное" высказывание С.М.Буденного: "Ведение войны без коня немыслимо", хотя книга целиком состояла из фотографий лошадей и другого текста я не помню. И еще всплывало в памяти, как он похвалялся в воспоминаниях своей способностью развалить человека надвое – одним ударом шашки – "от хохолка до копчика". Представить себе наяву эту удаль было страшно. Как раз в это время из Алма-Аты и пришло указание провести отбор молодых казахов или похожих на них для участия в московском параде физкультурников. Условия были заманчивы. Четыре месяца занятий. Знакомство с Москвой. Сохранение зарплаты и полная экипировка в спортивную и цивильную одежды. Последнее было только для республиканских колонн. Казахстан должен был представить 412 человек, но большая часть из них отбирали в Алма-Ате, в столичном институте физкультуры. Здесь же комиссия создалась из крепких мужчин. Отбираемые ребята долны были уметь стоять на руках у стенки и подтягиваться. Девчата – делать мостик и шпагат. За отбор "полагалось" два литра водки, однако некоторые были готовы поставить ящик. Но это было за три года до тюрьмы.

Теперь рязанская внутреняя тюрьма КГБ. Она едва ли чем отличается от всех остальных, много раз описанных. Обычный шмон – обыск с раздеваниями, приседаниями и теми же "Правилами" на стене, обычно подправленными на "Грабила" и т.д. Хочется сказать об ощущении унижения достоинства, когда тебя, как какой-то ненужный отброс, суют в камеру и захлопывают окованную дверь. Видимо и зверь и рыба также мечутся, когда их ,безвинных, ловят. Хожу взад-вперед и курю. Из кормушки приказ – спать! Курить не положено. Опять хожу курю, время за полночь. В ту же кормушку заглядывает добродушная рожа и говорит: "Ну, чего ходишь? Не горюй, завтра матрац дадут, все чин-чинарем, ложись спать". Ничего себе, думаю, радость – матрац дадут, но успокоился. Утром требую сочинения Ленина. – Эти сочинения относятся к разряду политических и поэтому запрещены. Выталкиваю свой мешок в кормушку и объявляю голодовку, пока не дадут нужную литературу. Через полчаса приходит начальник тюрьмы. Выясняет в чем конфликт и разъясняет положение. Читать разрешается подследственным. а я этапируемый. Ленин действительно запрещен и его сочинений нет, зато могут выдать другую литературу, но чтобы еду принимал. Принесли пачку книг. Выбрал два тома Шандора Петефи, здесь не запрещенного и "не политического", произведения которого были знаменем " венгерских событий". Читаю. Никуда не вызывают. Оказалось, задержка с отправкой была вызвана проведением второго обыска. Барнаулу нужны были рукописи и конспекты с комментариями, а их не нашли. Маме я читал кусками написанное, и все ей казалось слишком "политическим" и упадническим. Тревога за мою судьбу заставила ее сжечь все, ненайденное при обыске, и это был правильный шаг. Был предварительный допрос, но велся он вяло, без интереса, и протокол практически ничего не содержал. Ночью: воронок, вокзал, купе "столыпинского вагона" отдельное, как для особо опасного преступника. Часов через десять и ко мне натолкали людей. Помещать их было некуда. На незапланированной остановке, возле какой-то деревни, слышим крик, плач и сквозь решетки видим толпу людей возле насыпи. Солдаты на крутую подножку подняли древнюю старуху и поместили ее к женщинам. Опытные "путешественники" говорят о направлении на Уфу. Когда врывались солдаты для очередного шмона, особенно жалко был смотреть на пожилого мужчину. Снимая штаны дрожащими руками, он зачем-то говорил: я же член партии. Осужденный быстрым судом за попытку изнасилования, бывший начальник крупного цеха, он никак не мог привыкнуть к новому своему положению. Девица-секретарша порвала бюстгльтер, поцарапала себя и со спущенными трусами с криком вылетела из его кабинета. Так она исполнила план своей мести. Суд не долго разбирался, и он получил пять лет. Мой путь в Баранаул, теперь уже в качестве заключенного, начался. В этот город меня распределили после техникума. День приезда мне хорошо запомнился. С вокзала я позвонил директору Барнаульского завода механических прессов и попросил машину. После выяснения вопроса об объеме моего багажа, состоящего из одного чемодана, он объяснил, как после автобуса пересесть на трамвай и доехать. Я предъявил оправдательную справку за опоздание на работу из-за участия в параде и коротко рассказал о себе. Директор предложил мне сходить пообедать в столовую завода, а он решит , куда меня направить на работу. Меню в столовой оказалось незамысловатым. Как в дальнейшем мы его называли "три с/с", т.е. : щи с/с (щи пустые со сметаной), оладьи с/с (оладьи со сметаной) и чай с/с (чай с сахаром). Пообедав и вернувшись в заводоуправление, я увидел там руководителей подразделений. Решение было уже готово: меня направляют в конструкторский отдел с окладом 800 рублей. Я ответил согласием с одним только возражением, что оклад явно завышен. Все в недоумении переглянулись и уставились на меня? Я пояснил, что обеды очень дешевы и можно прожить и на меньшую зарплату. Когда шутка дошла, они развеселились и сказали, что у них в столовой и мясо бывает. Направили меня к коменданту для оформление в общежитие и в отдел кадров. После оформления и подписания на государственный заем в размере месячного оклада, по дорге к общежитию, прикидывал, – сколько же я буду получать на руки после вычета: подоходного и бездетного налогов, комсомольских и профсоюзных взносов, платы за общежитие? Получалось негусто. Напротив, теперь уже моего завода БЗМП, тоже проходная и ворота крупного завода "Трансмаш". У их проходной торговая палатка. Продавщица вытащила из нее столик с весами на тротуар и торгует. Рядом с ней пирамида козьих голов, напоминающая известную картину Верещагина "Апофеоз войны". Очередь выстроилась человек в двадцать. Продавщица ловко хватает головы и бросает на весы. Как я выяснил позже "война" в самом деле была. Первый секретарь крайкома КПСС Беляев заявил о полном самообеспечении Алтайского края и даже вывоза продуктов в другие районы. Выиграл войну он сам и вскоре резко шагнул вверх, а вот козы – пострадали. Общежитие размещалось в двухэтажном деревянном бараке рядом с заводом. В комнате на втором этаже, куда меня поселили, уже проживало 27 человек. Койки стояли вплотную одна к другой , и, чтобы залезть на свою, надо было перебираться через заднюю спинку. Комендант все перетасовал, и мне досталось место рядом с узеньким проходом, так что я мог ложиться на кровать сбоку. Тумбочек никаких, и все продукты, вещи, обувь засовывались под кровать. Койки стояли вдоль двух стен, а посередине – длинный дощатый стол и с двух сторон скамейки. В торце комнаты – низкая широкая печь с конфорками из набора чугунных колец. Как я увидел позже, эти кольца успешно применялись в драках в качестве кастетов. Вскоре меня вызвали в военкомат. Мне искренне хотелось служить, и я хотел быть хорошим солдатом. Однако произошла осечка. В раннем детстве у меня болело ухо, и фельдшер, делая промывание и продувание повредил мне барабанную перепонку. Ухо перестало слышать.На комиссии меня забраковали, и я разобиделся и расстроился: вон де какие доходяги годны, а я, спортсмен, не годен. Выйдя из клуба, где проходила комиссия, я направился прямо в столовую на Ленинском проспекте. Попросил у буфетчицы стакан водки и конфетку. Залпом выпил водку, закусил конфеткой и, помявшись, попросил повторить. Она удивленно посмотрела на меня, но заказ выполнила. Я повторил и, выбежав из столовой, прыгнул в автобус, идущий в сторону военкомата. Подходя к военкомату по деревянному настилу, почувствовал покачивание. Когда зашел, то твердо спросил, как пройти к военкому. Мне показали. Зайдя в кабинет, я плюхнулся на стул и высказал свои обиды. Полковник-военком "проникся" моим состоянием, тут же позвонил в комиссию этой противной красотке брюнетке в красном – отоларингологу – передал мои огорчения, попросил посмотреть еще раз, после чего прибавил, смеясь: "Направим его в артиллерию, зачем там тонкий слух!". Когда я стал неуклюже записывать телефон, по которому завтра должен был позвонить, он быстро достал карточку, записал на ней телефон и пожелал мне удачи. Очнулся я в общежитии на своей кровати. Рядом сидела соседка из женской комнаты с кружкой воды и зачем-то говорила мне, что я винигрет ел и еще что-то. Оказывается деревянный настил в обратном направлении от военкомата я сам пройти уже не мог. На счастье она оказалась поблизости. Тут я дернулся за записной книжкой. Нашел карточку и спокойно заснул. Утром позвонил брату в Москву и рассказал о своей беде. К моему удивлению он обрадовался и, поздравив меня, сказал, что я могу быть спокоен, поскольку он и за меня тоже отслужил. После пятого класса он поддался на агитацию и уехал учиться в школу юнг на два года, после которой пять лет отслужил рулевым-сигнальщиком и теперь с запозданием продолжал учебу. Подумав, я больше не возвращался к мысли об армии. Первый мой начальник, главный конструктор Д. Г. Кравченко произвел на меня хорошее впечатление сдержанностью, доброжелательностью и тактичностью. Завод, кроме литейки, состоял из деревянных цехов и только строящийся сборочный был кирпичный и высокий. Не успел я толком ознакомиться с производством, как направили на уборку урожая в Кулундинскую степь. Только законченная строительством железнодорожная ветка была спешно сдана. Мы ехали в товарных вагонах. Сидя в дверных проемах и от возбуждения болтая ногами (они болтались вдоль всего состава) мы рисковали вывалиться от постоянных толчков неровного пути. Песни, анекдоты, выпивки, остановки, драки – разное было в дороге. Добрались до пункта назначения и наша группа от БЗМП была направлена в колхоз Михайловского района. Привезли нас на "бригаду" в десяти километрах от центральной усадьбы, где мы и проработали до холодов. По выходным дням полагалась баня в деревне и ночевка в избах. "Бригада" – это деревянное строение со сплошными нарами внутри и столовая в виде навеса возле стерни. Иногда к нам приезжала кинопередвижка. Помню, одна из поварих не запоминала лиц актеров и поэтому не понимала смысла отдельных эпизодов и фильма в целом. Восторг у нее вызывали только любовные сцены. Тут она хлопала себя по ляжкам и кричала: "Ятит твою мать – цалуются!". Местные жители и колхоз были для меня, привыкшего к масштабам Рязанской области, в диковинку. Меньше сотни колхозников, а земли три тысячи гектаров. Табун лошадей в триста голов, огромные бахчи, леса из прекрасных сосен. Жили все равно бедно. Этот год был исключением. Урожай большой и с больших площадей (это было начало целины), платит колхоз и МТС : зерном и деньгами. На зерно – любые дефицитные товары. Местные жители, не привыкшие к таким заработкам, в первую очередь накупили мотоциклов и трещали ими по всем дорогам, хотя других насущных забот было немало. Люди здесь широтой были подстать просторам своей земли. Позже стали прибывать помощники с других мест. Со своими комбайнами и тракторами. Прибыл и украинец, как с картины о запорожцах, полный достоинства с длинными висячими усами. Говорил, что уже заработал 120 тысяч. Закончил косовицу на Украине, погрузился на эшелон, по дороге сняли в Курской области, там закончили уборку и теперь уже здесь, вновь на работе. Работал он неистово, косил сцепом – сразу двумя комбайнами. Если опаздывала машина за зерном, а бункеры полны, он останавливал сцеп, давал сигнал сирены в воздух, предупреждал, что ссыпал оба бункера не землю и продолжал косить. Платили с гектара. Было видно, что весь урожай не вывезти и не сохранить. Кормили нас хорошо, но денег не давали. Поэтому перед моим днем рожденья я договорился с бригадиром, и вечером с солдатами, загрузил на току машину с прицепом повыше, и отправился на элеватор. По пути подъехали к дому обходчика и пошли на переговоры. Быстро заполняли мешки и таскали их в сарай. Пшеницы в кузовах заметно поубавилось. Обходчик отряхнул руки, достал из кармана пачку денег и передал ее мне. Я сунул ее в карман гимнастерки, где она и пролежала до дня рожденья. В тот день , после бани и ночевки в деревне, мы всей группой направились к корчмарю-киргизу на краю деревни. Он с радостью принял толпу человек в двадцать и стал суетиться вокруг боченков. Пачку денег он оценил на глазок,и, не считая ее, сунул под прилавок. Выкатил новый боченок, притащил разную тару и закуски. Пока мы бражничали, он заполнял тару нам в дорогу, видимо по опыту зная, когда мы начнем разбредаться. День был теплый и ясный. После тостов и общего возлияния мы разделились на отдельные компании и, прихватив с собой вина, через бахчи неспешно побрели в сторону бригады. Арбузы были спелые и сладкие, а дыни еще вкуснее. По дороге закусывали дынями, а арбузами только мыли руки. Многие позасыпали на бахче и только к вечеру собрались на "бригаде". Работал я вначале на копнителе в паре с инструкором райисплкома. Он был пожилым человеком и я удивлялся его упорству. Копнитель – это прицеп к комбайну в виде арбы на двух колесах, между которыми поворотная платформа. Когда мы стоим у комбайна спиной к поручням, она в горизонтальном положении, и солому, вылетающую из комбайна , мы подхватываем вилами и равномерно распределяем по всей площадке платформы. Когда же копна готова и мы приближаемся к ряду копен, надо бежать на ее противоположную часть и, держась за поручни, весом своих тел опрокидывать ее, тогда копна сползает на землю. После этого мы бежим опять к комбайну и ставим ее в горизонтальное положение. Так весь день. Казалось бы все просто. Однако самая трудность была в постоянных ветрах. Когда ветер дует в мою сторону, а стоим мы под самым хоботом, то извергаемая из него солома с половой и пылью лезет в рот, в нос, через очки в глаза, в уши, и дышать нечем. Повязанный платок тоже мало помогает. Тут уж ничего не видишь и механически машешь вилами. Когда же комбайн разворачивается и ветер в сторону напарника, тут отдыхаешь и смотришь на его мучения, только временами, превышая голосом грохот узлов и лязг цепей, орешь: "Пошел!" – и мы бежим в конец платформы и сбрасываем копну. После очередного поворота комбайна я еще могу видеть как напарник сморкается, глотает воздух яркокрасными губами на черной от пота и пыли роже, прочищает уши и протирает глаза с белыми кругами вокруг них от очков. Не знаю как инструкторам исполкомов, а конструкторам полезно работать на таких дурацких работах. Занимаясь позже различного рода механизацией, я старался всегда ставить себя на место того, кто будет пользоваться моей техникой.. Или следующая моя работа – прицепщика. Сидишь как пешка на сиденьи плуга, глотаешь пыль и только в конце борозды, через полчаса, а то и больше, нажмешь на крючок, чтобы поднять плуг, а затем опустить. Такого рода работы возникают там, где есть наплевательское отношение к производительности труда, к труженику, к делу вообще. Работа на ДТ-54-тракторе – тоже была нелегкой. За день так надергаешся этих рычагов, что к вечеру руки не сгибаются. Всегда удивлялся тем, кто выдумал такие машины и механизмы. Или сами не испытали их как следует, или у них нет совести. Еще на преддипломной практике в Чимкенте мне впервые пришлось увидеть как ребята в общежитии завода делали себе "мастырки". На блатном языке это значит увильнуть от работы путем нанесения самому себе травм. Прямо над электрической плиткой обжигались участки кожи на руках и ногах – чтобы получить больничные листы. Конечно такие крайние меры вызывали неприязнь. С детства приученный работать и находить в работе настоящий, истинный интерес, я не мог такие действия одобрять. Помню как меня покоробил афоризм – лучше быть стройным лодырем, чем горбатым ударником. Впервые я его услышал от колхозника и воспринял как предательство общего дела. Всех нас старались вырастить стандартными недоумками, обманутыми и обреченными! По возврашении в Барнаул мы застали недостроенный сборчный цех, по всей площади засыпанный пшеницей слоем метра в три. Она была влажной, и надо было ее постоянно лопатить от возгорания. Эта работа продолжалась до тех пор, пока всю пшеницу не вывезли. Незадолго до моего приезда в Барнаул, в городе произошли трагические события. Люди долго не могли успокоиться и все жили под впечатлением тех дней. Отряды стройбата, где по большей части служил народ южный, основательно заполнили город. Было и хулиганство с их стороны. Каждый случай связанный с "черными", раздувался в воображении обывателей до крайних пределов. Многие на рабочем месте, перебирая в голове слухи, думали: "Я тут пашу, а там мою дочь насилуют". В один день остановились станки на Трансмаше, на других заводах, и озверевшие люди с прутьями и цепями, распахнув ворота, высыпали на улицу. Останавливали транспорт, из трамваев вытаскивали солдат и били. С нашего завода никто не выходил. Кладовщица из инструменталки рассказывала, как лежащего прямо на трамвайной остановке сержанта-кавказца били железками по голове до тех пор, пока он не перестал шевелиться. "Молоденький такой паренек, говорила она плача. И значки у него – отличник, разрядник". Один перемахнул через забор и забежал в цех. Его спрятали в кладовке, дрожащего от ужаса. Наехали машины КГБ и МВД, скорая, пожарные, но непоправимое уже произошло и звериные инстинкты были удовлетворены. В отделе я стал девятым по счету сотрудником. Завод пока выпускал старые конструкции прессов, а предстояло осваивать и разрабатывать новые сварные конструкции и линии. Работа меня захватила. Темп жизни, во время учебы в Москве стал для меня привычным и здесь я не хотел его изменять. Там – занятия в техникуме, лекции в институте (успевал слушать) тренировки, чтение, общественная работа, кино, цирк, театр, общение – дни были заполнены. Возвращался с тренировок (в 12 часов лифт отключали) и с трудом поднимался на высокий шестой этаж. Здесь в спортивную среду я вошел сразу. Работа заменила учебу. С самостоятельными занятиями было сложнее. В общественную работу тоже пока не включился. Моими соседями по общежитию стали недавние выпускники ремесленного училища. Все они работали в литейном цехе и грязные были постоянно формовщики стерженьщеки, обрубщики. Живые и любознательные детдомовцы татары, чуваши, мордва – они, казалось, знали все тюркские языки и, когда приходили с базара, рассказывали, что там говорят казахи, горно-алтайцы и другие. Физически недостаточно развитые, ребята на тяжелых работах уставали. Правда зарабатывали больше инженеров. Больше их зарабатывали только возчики на лошадях. Возили они заготовки и детали из цеха в цех, но на каждую ездку составляли наряд – погрузка, разгрузка, транспортировка и за месяц набиралось хорошо. Ребята грязными были потому, что в цехе не было даже душа. Я написал в многотиражку заметку о душе. Художник нарисовал карикатуру, как из его сетки сыплются резолюции. Тем и кончилось. В общежитии умывальники были в неотопляемых коридорах и все промерзали. Умывались утром снегом. Каждый вечер соседи по общежитию засыпали меня массой вопросов и прсьбами что-нибудь разъяснить. Много было языковых проблем. Когда говорить "зачем" и когда "почему"? Или как понимать "изобилие"? Отвечаю, что это когда всего избыток, всего хватает, все есть, чего хочешь. Думают, затем Вакиль говорит: "Тогда старик нам неправильно сказал". Что неправильно? "Он сказал, что все у нас есть, только изобилия не хватает". Так и не разобравшись они стали все называть полюбившимся им словом "изобилие". Через несколько дней переделали его в "избили" Пришли и говорят: "Толич, избили, избивают. Вчера эта форма 25 рублей стоила, а сегодня 15 рублей. Как так? Изобилие?" Избили... Как тут объяснить? С хитрецой спрашивают – почему узбек днем звезды видит, а мы не видим? И смеются над моей растерянностью. К осени следующего года их всех забрали в армию. Жизнь входила в новое русло и складывался новый ее режим. Работа, тренировки в спортзале "Динамо" в секции гимнастики, занятия в городской библиотеке, литературное объединение в редакции краевой молодежной газеты "Сталинская смена" ( как зловеще звучит это теперь) стали заполнять мое время. Одну ночь в неделю я не спал, а до утра занимался за столом в общежитии и шел на работу без всякого утомления. Часто такими ночами я выполнял роль пожарного. Ребята действительно уставали в чаду литейки, копаясь в ямах с формовочной землей. Часто засыпали даже во время работы, пригревшись на этой теплой уютной земле в яме. Любимой шуткой у них было – зацепить сонного краном и поднять. Возвращаясь домой и перекусив кто как (я так и не видел, чтобы кто-то готовил себе еду, хотя плита все время топилась), они за разговорами и засыпали. Курили почти все. Подушки у нас были ватные, и часто, заснув с папироской в зубах, парни эти подушки поджигали. Смотришь – дым идет, а куряка отвернулся и спит. Подхожу, заливаю кружкой воды и опять за свои занятия. Однажды все спали и пажар зашел уже далеко. Проснулись сразу многие от дыма. Все легли на пол под кроватями, шумим: "у кого горит?". Не можем найти источник дыма. Распахнули дверь. Лампочки сквозь дым не светят. Потом оказалсь загорелись валенки на плите и ватная одежда. Но однажды привычная жизнь изменилась. В нашу комнату вселили еще двадцать человек уголовников.Комендант сказал о трудностях с жильем и попросил временно потерпеть. Все были специалисты. Как они говорили сварщики республиканской категории. Большесрочники и зазонники, т.е. имели большие сроки наказания, но работали без конвоя. Кочевали по объектам. Первый день их пребывания еще был сносен. Правда, напились они все, ребят повыкидывали на пол, а сами улеглись на их кроватях, но игры еще не было и выяснения отношений тоже. Впоследствии я проникся уважением к одному из них. Он не рассказывал о себе, но просил собирать и хранить всю корресонденцию, поступающую в общежитие на его имя. Писем приходило много. После их возвращения из командировок мой знакомый первые дни не пил. Прочитывал пачку писем, собранную мной, и садился отвечать. Я не читал получаемых им писем, но случайно выхватывал куски из них, когда он отвечал. Часто письма были на французском и русском языках. Одна корреспондентка писала, что не может привыкнуть к этой "вольной" жизни – "Пишу на профсоюзном собрании говорят одну фальшь...". Закончив писать он говорил мне: "Запомни, никогда не попадай в заключение. Никогда!". Судьбой не дано было выполнить его добрый совет. Специалисты-зеки вдруг пропадали на неделю, а то и на две, а потом возвращались с деньгами и начинался беспробудный гудеж с картами и драками. Денег они зарабатывали много или еще где брали – этого я не знал. Приходишь с работы, а на полу битые бутылки, кровь, кто-то валяется тут же, другие спят, уткнувшись в стол; в своей блевотине, дым, чад, вонь. Ребята их боялись. Обстановка стала напоминать мне жизнь на строительсте МГУ. Когда в 1950 году мой двоюродный брат А. Кочетков, демобилизовавшись, приехал на строительство МГУ, а я приехал к нему в гости в поселок Черемушки и разыскал комнату в бараке, где он поселился, то тут же был забран милиционером в гражданском. Он, не говря ни слова, взял меня за палец, надломив его в суставе, и повел меня в милицию. Всю ночь я провел в отделении, а утром меня выпустили. Оказалось, в комнате, куда я зашел, что-то украли, и милиционеры забирали всех, кто в нее заходил ,для выяснения личности. Никому не приходило в голову выяснить правомочность их действий. Сооружение университета под руководством Берии было образцом крупного строительства тех лет. Университет строился окруженный двумя колеями железной дороги и сетью лагерей. Тысячи предприятий поставляли материалы и оборудование. Позже, работая после окончания Мосстанкина на заводе стройкерамики, я слышал рассказы начальника конструкторского отдела (отбывшего десять лет заключения), как было опасно не вовремя отправить облицовочную плитку и некачественно ее изготовить. Все равно беспорядков на строительстве хватало. Частые аварии, отступления от технологии и нарушения техники безопасности. Лес кранов наверху каркасов требовал четкого управления. Регулировщицы с флажками указывали, кому можно поворачиваться. У каждого крановщика был громкоговоритель, и слышались постоянные перебранки. Иная же крановщица, скучая в ожидании команды, на всю стройку затягивала: "Каким ты был, таким остался..." – песню из вышедшего тогда фильма "Кубанские казаки". Вечером, по дороге в поселок, переходя через зловонную речку-сток (канализации не было) вдоль колючей проволоки лагерей, можно было видеть "кино": на стеклах бараков от внутреннего освещения шевелились тени зеков, занятых расправой с насекомыми на всех ярусах нар. Сцены работы, когда двое с лопатами, а двое с автоматами, на улице не вызывало никаких эмоций. Это было нормой. Контингент, тогда двух поселков – Черемушки и Академгородок, – тоже во многом состоял из бывших зеков и нравы не особенно отличались от лагерных. Уголовщина витала в воздухе. Брат как-то пришел с работы пьяный и, обнаружив кражу рубашки и авторучки, избил соседа по койке Г. и окровавленного поволок в милицию. Милиционерам ничего не оставалось делать, как составить акт об избиении и подготовить материал о заведении уголовного дела. Г., в отличии от брата, опытный рецедивист и хулиган, знал много законов. Били его часто, и для него это было привычно. Повынимает мясо из кастрюль на общей кухне и сидит в комнате, ест его до тех пор, пока не сломают дверь и не побьют. Однажды надул в скрипку своего соседа – надоела. (Сосед, бывало, приходит с работы, берет скрипку и начинает играть и спрашивать, что он играет. Когда не можешь отгадать – невозможно – он начинает объяснять: "Ну как же ты не поймешь, это же "Не счесть алмазов в каменных пещерах!"). Однако же в случае с братом получилась обида. На другой день после избиения меня послали в Елисеевский магазин за провизией для устройства мировой с милицией. Собрали кучу непроверенных облигаций, дали денег и велели на деньги и все выигранное по облигациям накупить съестного. Из магазина я на такси привез две большие плетеные белые корзинки (тогда еще в них упаковывали) провизии и выпивки. Пригласили милицию, и после возлияний акт был торжественно сожжен. Это и показалось Г. обидным. Он вскоре изготовил из резины печать в рамке "Поликлиника при МГУ". Такой простецкий штамп без всяких тонкостей ставили ставили на бюллетене. Этот штамп он и передал брату. Как Г. и рассчитал свою месть, все и произошло. В тарелке с уксусной эссенцией отмокали бланки несданных бюллетеней, а рядом шла переписка с заполненных бюллетеней, где были указаны болезни. Кому в деревню съездить надо – одна мзда, а кому "посачковать" – поменьше. Барак забюллетенил. Г. Завербовался на север и уехал. Брата (не за подделку документов – 3 года, а за растрату суммировали все расходы) посадили на 10 лет. В это событие вмешалось и женское коварство. Брат Сашка, по деревенски Шурка, влюбился в москвичку. Их присылали на уборку сена к нам на рязанщину. Она, красивая ,с товарками укладывала копны и удивлялась какие они большие и думала, что это стога. Он -красвец с черным чубом -с шиком на конных граблях подбирал валки для них. Расстались влюбленными и встретились в Москве, когда он заехал к ней лихим моряком по пути на побывку. Она уже замужем за офицером из военной академии. Он не может пропустить занятия и началась тряска ревности троих влюбленных. Когда возникла угроза ареста, милиционеры велели ему куда-то переехать и его не будут искать. Свои ведь ребята – вместе пили на "бюллетени". Он тем временем влюбился в другую и переехал к ней в Академгородок. Помогли выправить новый паспорт, трудовую книжку и он на другой высотке монтирует лифты. Случилось, его прежняя любовь увидела их ,счастливых, на пляже и донесла. Во время обыска Вале, так звали его новую любовь, чудом удалось на плите между кастрюль сжечь его паспорт. Посадили бы и тех, кто помог его сделать. Она же их спасала, как и они его. Забирала его совсем другая милиция. Теперь же к нам в бараки приходили студентки МГУ для выполнения общественных нагрузок, т.е. проведения политинформаций. Рассказы о палаче Маккартуре и войне в Корее особенно никого не волновали, и слушатели, лежа на койках, больше глазели на студенточек, чистеньких и застенчивых. В центральном парке культуры и отдыха имени Горького, где мы часто проводили свободное время, к закрытию, когда по трансляции Утесов с дочерью пели – "До свиданья, до свиданья...Что пожелать мне вам на прощанье... дорогие москвичи", – начинались облавы. Обычно проводилась поголовная проверка документов. В "Зеленом театре" на огромной открытой сцене шли постановки Большого. Знаменитая Уланова исполняла партию в "Красном маке" и другие. Я тогда впервые понял, какой тяжелейший труд у дирижеров. Разгоряченые на открытом воздухе, они часто простужались, и из-за этого бывали отмены спектаклей. Денег у нас ,учащихся не было, и мы старались проникнуть без билета. Заборы освещались и дежурные милиционеры вылавливали ребятню и препровождали к выходу. Удивляла меня культура московской милиции. Ведь ни разу я не получил пинка ногой в зад. Однако способ был найден. В дальнем углу театра был туалет. Надо было пролезть в него через вентиляционную трубу с крыши, выпросить билет у галантного мужчины, что запомнился милиционеру и с его билетом идти на скамейку. Так в 1951 г. мне удалось посмотреть все спектакли ГАБТ в "Зеленом театре". Шпаны в парке было много. Особенно с примыкающих к нему Воробьевых, теперь Ленинских гор, сплошь застроенных деревянными домами. Самым неприятным ощущением осталась в душе подозрительность людей. Подходишь к мороженице, а женщины начинают прижимать к себе сумки, мужчины бросают неприязненные взгляды. Как тут убедишь, что это унизительно для молодого человека. На танцплощадке массовики-затейники выстраивали публику по парам во главе с опытными танцорами, и по команде мы начинали передвигаться в танцах. Под аккомпанимент баяна или духового оркестра. Основными были все "па-де". Па-де-грас, па-де-патенер, па-де-спань, па-де-катр, а самым веселым был краковяк. Тут пыль поднималась в сухую погоду, хоть землю и поливали. Вальс, танго, в порядке исключения, фокстрот – были только на танцверанде за входной билет В дорогих заведениях сидели люди с деньгами, военные и восточные кутилы с развеселыми и счастливыми дамами. Яркий свет и смех заполняли все залы этих ресторанов, шашлычных и кафе. По газонам и лужайкам на подстилках, газетах и просто на траве сидели компании. Отпечатывали бутылки с напитками и закусывали пирожками или принесенными с собой прдуктами. Пьянство власть не беспокоило. Все это было. Теперь мы в Уфе. ...Уфимская пересылка – это целый город. Баня сплошь из душевых сеток на потолке. У входа дают кусочек мыла размером с сахарный. Измылишь его и к цирулю-брадобрею. Сидишь голый на табурете с распаренной щетиной. Зловещего вида уголовник мгновенно обмахивает тебе лицо опасной бритвой и щетину на ней стирает быстрыми движениями о плечи рядом с шеей. Неприятное ощущение для новичков. На бане, у входа, большой лозунг красными буквами: "Кровь за кровь" – это напоминание о восстановлении смертной казни за убийство. Большой развод после бани. Меня ведут за целый квартал в корпус новой постройки, в одиночную камеру. Обычно камеры, где меняется народ, исписаны всем, чем только можно нанести надпись. Моя была чистая. Позже, по другим признакам, я понял, что попал в "крытую" – тюрьму, где отбывают одиночное заключение. Прогулочные дворы – большие и малые -с деревянными заборами. На четыре двора одна вышка. Охранник на ней перевертывает песочные часы и гуляй, пока песок не высыпется. Разглядываю надписи на заборах. Обычно кто-то кого-то ищет, сообщает свой маршрут или судьбу. Одна надпись меня развеселила. Неизвестный сообщал: "Я жеву ни харашо не плоха в среднем". Молодец, подумал я, устроился. Широко распространены подобные надписи в местах, где люди подвержены душевной тоске, вынужденному ожиданию или другому томлению. Обилие их существует в местах работы солдат перед дембелем, в туалетах, в райкомах комсомола, перед получением выговоров или билетов, в местах скопления туристов, на вокзалах и в других подобных местах. Через неделю я нарушил правила – отогнул краешек листового железа на козырьке, закрывающем окно. Хотелось посмотреть с высоты четвертого этажа на окружающее. Перед глазами оказалось пространство, утыканное вышками, и как соты – прогулочные дворы и дворики для одиночек. Все были заполнены заключенными. Конец сентября не отличался теплом, публика была одета весьма пестро. Я высматривал своих друзей. Тех , кто шел со мной по одному делу. Авось окажутся тут же. Где они, мне было неизвестно. Возможность их ареста мне была очевидна, но пути передвижения арестованных ведомы не нам. В прогулочном дворе с любопытством рассматриваю толстого вальяжного мужчину – на нем грязная тениска– сетка и соломенная шляпа. Представляю, как его забрали прямо с пляжа в Гурзуфе или в Гаграх. Рядом с ним доходяга в фуфайке на голое тело и много разных личностей, судьбу и характер которых мне занятно было представлять и сопоставлять. Увлеченный своими наблюдениями, я не слышал, как надзиратель вошел в камеру пресечь нарушение. Умеют они однако без грохота открывать двери. Рывок за ногу. Я слетел с тумбочки и растянулся на полу. Он указал большим гаечным ключем на вещмешок и на дверь. Я взял мешок и пошел к двери. Идем длинным коридором. Руки назад, мешок на плече. Вдруг в спине резкая боль – "Семь раз, п..., понял?". Позвоночник заныл. Удар в почку и опять: "Семь раз, п..., понял?". Это у него такая присказка. Обернулся. И тут окрик – "Не оборачиваться, лицом к стене!". Повернулся к стене. "Руки! Вверх руки!". Откинул пустой мешок на спину и руками уперся в стену. Он постоял некоторое время и сказал:пошли. Шли двором, прошли баню и стали подниматься на третий этаж, но уже в тюрьму старую, екатерининской постройки с высокими этажами. Он запустил меня в камеру человек на шестьдесят. Двухэтажные нары, окна не застекленные, и опять я один. Тишина. Никто не приходит и не вызывает. Изучаю камеру. Надписи на стенах и вокруг глубоких окон, подоконники чуть выше второго яруса нар. Подоконники так глубоки, что лежа во весь рост только и достаешь козырек, стены толстенные. Здесь козырьки сплошь, как шерстью собака, обросли хвостами и головами от хамсы. По всему ощущается страшная скученность людей, бывшая в этой камере. Щели между досками верхних нар тщательно заклеены снизу полосками газет, чтобы сверху не сыпались в глаза лежащим ниже крошки махорки и мусор. Веник, параша, две скамейки, бак и стол с разбросанными фишками домино. Приближался мой день рождения – первое октября. Временами становилось грустно, и как-то в таком настроении я добавил свою надпись спичкой по мягкой побелке оконной стенки. Вспомнил японскую танку "Увольняют" и нацарапал: "На тонкий лист бумаги нажмут печатью слегка, а раздавят как червяка". Нас же увольняли не с работы, а из жизни. 23 года, а что успел сделать?