Текст книги "Малый срок"

Автор книги: Валерий Кузин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Гастроли по целинным колхозам. Парни выпивали и сильно. За гастроли мы ничего не получали, кроме "сохранения зарплаты", и двигало нами любопытство, новизна положения, разнообразие жизни. Может у кого-то были и иные стимулы – за всех не скажешь. Наступает момент начала концерта в колхозном клубе. Зрители, в основом старухи, занавес ситцевый, сцены полностью не закрывает, потолок низкий, освещение приблизительное, среди зрителей много пьяных, "актеры" тоже не отстают. Баянист у нас обладал свойством играть даже в бессознательном состоянии. Привыкший на свадьбах к сверхвозлияниям, он и тут не отступал от своих правил. Конферансье огорошивает зрителей нашими титулами. Одного борца он представил как чемпиона Дальнего Востока, Тихоокеансого флота и всех морей этого окена. Один из боксеров так и остался лежать в машине – не смогли поднять. Срочно надеваем майку с эмблемой общества "Урожай" на певца, натягиваем ему перчатки и мягкие ботинки, а его соперник демонстрирует залу в импровизированном ринге "бой с тенью" и подпрыгивает, имитируя бой. Наконец певец готов к выходу. Запускаем его на сцену и он, закрыв глаза, кидается на боксера с вытянутыми вперед руками в перчатках. В зале смех. Конферансье сыплет шутками. Нам, акробатам, пить нельзя, иначе не попрыгаешь. Выступают штангисты, танцоры, опять певцы (баянист отошел) и общее приветствие. Зал доволен и у нас все обошлось. Печать председатель поставит. После выступлений благодарят. Высшая похвала зрителей: "Ну как в кино!". Колхозники в спортивных хрониках видели таких же мускулистых штангистов, борцов, а тут они – рядом, живые. Это участие в агитбригадах потом мне пригодится в лагере, где на артистов тоже спрос. 1957 год был особенным. Началась подготовка к Всемирному фестивалю молодежи, до сего времени немыслимому в Москве. Одновременно возрастала бдительность.Наш парторг тут весь бдит. Когда он пришел к нам в отдел и его сразу назначили его парторгом, он завел нелепую практику. К каждому чертежу или служебной записке он скрепкой прикреплял бумажку со словом "завизировать". Даже если его стол стоял рядом со столом коллеги. Посмотрел я в библиотеке словарь русского языка и слова такого не нашел. Когда он обратился ко мне с претензией, я объяснил, что не понимаю о чем речь. Говорю и в словаре не нашел. Завизжать там есть, а такого – нет. Тогда он мне объяснил, что оно означает – подписать. Шутливые замечания он принимал как вызов. Однажды, хотя я был занят работой, он, отвлекая меня от нее, поручает мне спроектировать сейф-ящик для партбилетов. Без охоты я подчинился. Подхожу к нему и говорю: "Дайте-ка мне партбилет". Он вздрогнул: "Это зачем?". Объясняю, что мне нужно снять размеры для уточнения высоты и глубины ячеек. Обещал дать эскиз. По окончании работы опять спрашиваю: " Что написать в примечаниях?". Предлагаю написать "загрунтовать и окрасить в красный цвет". От возмущения он не нашелся с ответом и куда-то убежал. Через некоторое время подходит ко мне и говорит: "Запомните. Красный цвет не вы и не я выдумали, и даже не Маркс, а значительно раньше!". Так от своего предложения мне пришлось отказаться. Тут мне позвонила Р.К. из краевой молодежной газеты "Молодеж Алтая" и пригласила на организационное собрание фестивального клуба молодежи. Телефон стоял на столе у парторга и он слышал разговор. Его показания на следствии, а затем и в суде, родили пункт обвинения "о создании молодежной организации, свободной от влияния партии и комсомола". Через несколько дней Р.К. передала нам содержание выступления на краевой комсомольской конференции одного оратора. Он рассказал о тлетворном влиянии Запада на молодежь, и в качестве примера привел группу инженеров с завода БЗМП, у которых все стены в общежитии обклеены непристойными картинками, которые увлекаются джазовой музыкой и ведут непристойный образ жизни. Мы вспомнили о погроме в нашей комнате, совершенном накануне, высказали претензии коменданту, но она все свалила на уборщицу. К нам приходило много людей. Брали книги и приносили обменивать. Заглядывали, чтобы поговорить о делах завода, совнархозах, политике и за жизнь. Однажды художник нашего отдела В.Е., зная наши мечты отдохнуть, путешествуя на катере по Оби, предложил нам купить недорого браунинг с патронами, якобы оставшийся от отца. На счастье, мы отказались, хотя не подозревали ничего дурного в его предложении. Б.С. во время очередного визита к нам, теперь уже после работы на шахтах, видимо, больше нас разбиравшийся в людях, советовал нам не пускать и гнать некоторых посетителей, но мы "не брали в голову". Я собирался ехать в Москву для продолжения учебы и занимался подготовкой к поступлению в институт. Николай с Арнольдом мечтали посмотреть Среднюю Азию. Может быть, мои рассказы об удивительных красотах тамошней природы этому способствовали. Весной 1954 года я из Чимкента отправился в путешествие по тем краям. С водой там плохо, поэтому поезда там тянут тепловозы и путешествие на крыше вагона особенно приятно. Воздух чистый и теплый. В глаза не летит угольная пыль, обычно выбрасываемая паровиком. Обзор круговой. Хребты Тянь Шаня на севере, и Гиссаро-Алая на юге Ферганской долины потрясают величием нас, равнинных жителей, Сыр-Дарья – быстрая, холодная и мутная, тоже не похожа на наши реки. Судоходства по реке нет и паромы цепляют за тросс, натянутый поверху между берегами. Течение сильное, и кольцо, надетое на этот тросс, отодвигают от пришвартованного парома в сторону реки. Отшвартовывают паром и он начинает уходить от берега как маятник, держась тросом за кольцо. По окончании кочка, рулевой веслом ослабляет трос, и кольцо скользит дальше к противоположному берегу и начинается следующий качек. Несколько качков и паром уже на той стороне. В долине удивительно ровные гряды возделанных полей, говорят об упорядочности и вечности этой земли. В ту пору луга, были все в тюльпанах – красных и желтых. А иногда одни красные. На остановках поезда черноволосые и смуглые девченки в красных платьицах и косынках предлагали пассажирам огромные букеты красных же тюльпанов. Какое-то впечатление бесконечного праздника. Мой путь тогда был в Адрасман, к моему дяде по матери М.С. Громову. Он работал в ОБХСС,и, когда я, обкраденный в поезде, без копейки, приехал в Соцгород и позвонил ему из милиции по их связи, он попросил подождать его некоторое время. Соцгород меня покорил. Прекрасная планировка, стадион, которому может позавидовать любой областной город. Стриженая трава и чистота. Магазины полны продуктов и промтоваров – в Москве такого не найдешь. На улицах немецкие битюги-лошади для вывоза мусора. Рабочие по уборке улиц в добротных и хорошего фасона комбинезонах. Доселе я подобного не видел. Может быть, это первое и неточное впечатление, но оно у меня осталось. Когда приехал дядя, мы нашли попутную машину и поехали в Адрасман. Я представлял себе, что это где-то рядом, но ошибался. Вниз машина скатилась часа за два, а вверх они шли с трудом. Надо было забраться на полторы тысячи метров. Переправились через Сыр-Дарью по понтонному мосту. Поели манты (вроде беляшей) и пустились дальше в путь. Обычно машины идут на первой или второй скорости. Жара, мотор перегревается, и у каждой машины на бамперах висят камеры с водой на случай остановки. По пути колодцы, куда сливается вода из радиатора, а свежая вода вновь заливается в радиатор. Дядя знает дорогу давно и по пути комментирует. Он показывает многие останки машин на дне ущелий и объясняет, когда произошла катастрофа. Показывает откос глубиной метров пятьсот, где шофер рухнул вниз с прицепом и собственным кузовом, груженым лесом. Однако вырулил, остановился возле еле заметной речки внизу и, выехав на дорогу, прибыл в автопарк. Он никому не сказал в тот день о приключении, но потом специально ездили и изучали следы его полета с груженой машиной. Но в основном аварии кончались трагически. Мне интересно было наблюдать смену поясов. У реки внизу уже отцвел урюк, выше только зацветает а в конце пути еще почки. Скалы после ночного дождя блестят и переливаются всеми цветами радуги от темно синего до желтого. Солнце снизу доверху. Навстечу идут машины с транспорантами в ширину кузова "Взрывчатка". Значит надо замирать и ждать их проезда. На закрытых, слепых поворотах водитель останавливается, выходит вперед, определяет состояние дороги, и только тогда продвигается дальше. Разъехаться на них нельзя, а пятиться опасно. Сам город высоко в горах и там лагеря заключенных и урановые шахты. Дядя мой одинадцать лет с призыва отстоял на сахалинской границе с собакой. Пришел домой без всякой профессии и теперь в милиции после учебы дослужился до капитана. Однако, это для отдельного рассказа. Когда создавалась предарестная обстановка, я ее практически не понимал и не принимал всерьез. Уже начали дергать на допросы наших будущих свидетелей и предупреждали их о неразглашении. Все же некоторые ребята рассказывали об этих вызовах. Арнольд и Николай от меня все скрывали в надежде, что я уеду на учебу. Думали, если я буду вдали, меня не тронут. Однажды, поздно вечером, придя в общежитие, я увидел погром. Матацов ребят не было. Тут же подскочил З.Б., наш сосед и приятель, бывший ссыльный, и заявих об их аресте. Я не знал как быть. Он сказал, что меня бы тоже забрали, да меня в это время не было, и советовал пока спрятаться у надежных знакомых. Быстро повел меня по темным переулкам и все смотрел, как я буду себя вести. Надо бежать, надо прятаться, а я в толк не возьму зачем? Когда же он, у какого-то деревянного дома, собрался стучать в окно, то вдруг передумал – и заявил, что он просто пошутил. Пошли назад. Оказалось, ребята перед путешествием решили перночевать в палатке и спали в палатке во дворе. И в этом случае я поверил в шутку и не заметил никакого подвоха. Просто мне в голову не могло придти, что наши разговоры преступают закон. Так вот разного рода "оттепели" лишают людей бдительности. Чтение книг и периодики по разным направлениям науки и техники заставило меня колебаться в выборе дальнейшей учебы. Одно время было большое желание заняться биологией, и все же преобладающим стал интерес к низкотемпературным процессам. Я подал заявление в МГУ, на физфак. В этот год Москва выглядела необычно. Ожидание фестиваля, подготовка к нему ,привели к наплыву приезжих. Сначала нас поселили в районе Сокольников, в старые общежития на Стромынке. Сосед мой по койке был руководителем походов на турбазе в горах Киргизии. Каждый день, вымотанный беготней по магазинам, он приходил в подпитии и, ложась на кровать, доставал единственную свою книгу "Избранные статьи Белинского". Через десять минут она, раскрытая лежала на его лице и он начинал похрапывать. Отправлял он багажем в Киргизию запчасти к автомобилям, резину, дверцы и многое другое. Во время фестиваля он возвращался поздно и всегда приносил сувениры и подарки со всего света. Обычно сытый, сильно заряженный спиртным, и часто со спиртным – на утро. По виду трудно было определить его национальность. Черные очки (для антуражу) напористость и знание киргизского языка, открывали ему все фестивальные двери. Молодые ребята из охраны порядка не умели обращаться с иностранцами и сдавались, когда он начинал кричать на незнакомом языке и яростно жестикулировать. На приемах же и встречах делегаций, трудно было определить, кто к какой из них принадлежит, а из-за языкового барьера общение обычно преращалось в попойку. Особенно ему нравилось на ВДНХ, где все точки общепита были задействованы для фестивальных встреч. Р.К. была аккредитована на фестивале от Алтайского края, и это давало мне возможность бывать на различных мероприятиях. Каждое утро в гостинице "Москва" в ящик аккредитованного корреспондента вкладывались тексты и документы о встречах накануне, пригласительные билеты и пропуска туда, где не пройти по значку "Пресса". Значек был у меня, а она проходила по удостоверению. Утром же отмечаешь интересные тебе мероприятия в программе следующего дня, чтобы на следующее утро опять получить пропуска и билеты. У гостиницы всегда стояла толпа народу. Шел постоянный обмен чем-то. Самым дорогим и красивым значком был японский– "Фудзияма", но только за шесть "фудзиям" можно было получить значок "Советско-израильская дружба" алюминевый, невзрачный из двух флажков. Здесь же, наверху, был пресс-бар, где проходили шумные встречи. На ленинских горах в МГУ, в 202 аудитории, проходили интересные дискуссии по самым разным вопросам, которые у нас и упоминать – то было опасно. Например – самоубийства среди выпускников вузов? Бывало, что переводчиков вытаскивали из кабин и награждали тумаками за умышленное искажение текста. Лучше всех себя чувствовали эсперантисты. Они общались как земляки – земляне. В студенческом баре МГУ тоже бывали эксцессы. Бывало, милиционер поднимает иностранца пьяного за плечи и может ему только сказать бесполезное: "Гее, гее" – "Иди" – и беспомщно крутит головой, не зная, что с ним предпринять, а иностранец бормочет – Полицай! Полицай... Часто публика просто глазела на иностранцев. Странно было их видеть рядом с собой – веселых, раскованных, потому странно, что с детства мы только и читали почти в каждой газете о непрерывном их обнищании и гибели от нещадной эксплуатации капиталом. У смешливых ткачих из Франции возле Кремля спрашиваем о железном занавесе, мол, видели ли вы его? Отвечают: он нам не ударил по носу, и смеются. Кремль притягивал всех. Рассказы о его тайнах и каверзах будоражили воображение. К завершению фестиваля он распахнет свои ворота для объявленного Хрущевым приема делегаций. Пока же встречи, интервью, концерты, спектакли, фильмы,затем Галаконцерт в Зеленом театре ЦПКиО. Запомнился спектакль индийской делегации об охотнике, где участвовали многие звери во главе с мудрой черепахой. Спектаклю этому более тысячи лет. Умирали актеры, приходили новые, но в спектакле не меняется ни одна деталь: одежды, декорации, жесты – все неизменно. Р.К. засыпает в кресле и восторженный негр, сидящий рядом хихикает, показывая на нее. Развожу руками. Попробывал бы он целыми днями мотаться по Москве в поисках интересных материалов, писать и с пяти утра из душных кабин Главтелеграфа (еще пробиться надо) диктовать их в Барнаул. Темнота. В Большом театре экзальтированные мексиканцы, едва не вываливаясь из лож, неистовствуют, скандируя: "Майя! Майя! Майя!", вызывая Плисецкую. Были и неприятные сцены. В парке Горького подвыпившие негодяи начали качать молодого иностранца и высоко его подбрасывать. Вначале это выглядело шуткой, но шутка затянулась, и парень испугался. Из него сыпались значки, мелочь, ключи, авторучки. Хулиганы все же опустили его на землю и со смехом разбежались. Он поднялся и стал собирать содержимое карманов. Ему помогали. На приеме в Кремле приглашенных встречали оркестры. Многие гости, видимо предполагали прием в одном из нескольких залах Кремля и соответственно оделись. Широкие, только вошедшие тогда в моду, юбки на кринолинах, высокие пышные прически, открытые плечи и шпильки каблуков. Оказалось, что было намечено гуляние по всей территории Кремля, и стало прохладно. За каждым поворотом дорожек – временная площадка эстрады с джазом или оркестром. Беспроигрышные лотереи. Буфеты и лотки. Яркий свет и интимные уголки. Храмы все нараспашку. Белые и черные гости сидят верхом на надгробьях русских царей в Архангельском соборе, жуют бутерброды и запивают из бутылок. У многих в руках и подмышками хрустальные кубки, вазы и другие громоздкие призы лотереи (полиэтиленовые сумки тогда еще не распространились). На эстрадах лучшие номера артистов фестиваля. Английские джазмены заходятся в ритмах. Скрипачи, стоя в борцовской стойке на голове, в ярих красных пиджаках, дергают смычками и косятся на оторопевшую публику. Пусть бы кривлялись, с буржуазным там саксофоном или запрещенным, тоже буржуазным, банджо, но так вести себя, держа в руках священную и разрешенную скрипку, это для советского человека – ни в какие ворота. Возле главной эстрады два больших грузовика с огромными прожекторами (в войну ими ловили самолеты).На сцене очаровательная египтянка исполняет восточный танец, вся из себя соблазн, проходит по самой передней кромке эстрады перед обалдевшей публикой, под тихую мелодичную музыку. Оператры американцы, сразу при ее появлении, включили лампы, питаемые от заплечных ранцев, а режисер дирижирует съемку. Этих ребят я часто встречал в баре "Пльзенское пиво" в ЦПК и О. Где-то на середине танца взревели моторы грузовиков. Клубы выхлопных газов, задымили вольтовы дуги пржекторов, мелодию заглушили, и начали снимать наши документалисты. Позже мне довелось увидеть эти кадры в фильме о фестивале. К концу приема в Кремле погас свет. Пошел дождь. Тут, в темноте, вспыхнула белокаменная колокольня Ивана Великого и наверху, с площадки звонницы, засверкали и затрубили золотые горны, возвещая факельное шествие. Из распахнутых ворот колокольни повалила толпа с факелами и – грянул салют, такой сильный и низкий, что недогоревшие ракеты вместе с дождем падали на гостей, прожигая кринолины и попадая в прически. Началась паника. Шпильки на мокрой брусчатке скользили, визг, бегают факельщики, взрываются ракеты, но вскоре эта часть встречи так же внезапно кончилась, как и началась. Все потянулись к выходу. Мы растерялись с Р.К. и я пошел по тоннелю у Спасской башни и стоял на ступеньках внутренней лестницы, высматривая ее среди выходящих. Интересно было слушать пение толпы. Весь тоннель пел. Песни входили и выходили. Возникали и пропадали. Почти непрерывно звучала "Катюша". На всех языках. Уходила и вновь возвращалась, и так до полного поредения толпы. На время экзаменов нас перевели в общежитие университета в Черемушках. Соседом моим оказался парень, мечтающий стать чекистом-разведчиком. Начитался и шпарил наизусть куски из прозы о их подвигах, выучил стенографию и записывал спокойно тексты новых песен, исполняемых по радио. Он подробно расспрашивал о моей жизни, а зачем он сам поступал на физфак, я так и не понял. Жил он до определения в общежитие в моторных отсеках лифтов, в университете, пробираясь туда самыми хитрыми путями. Питался он одной кашей и чаем, поэтому денег тратил крайне мало. У него была запрятано сто рублей одной бумажкой, и вдруг она пропала. Видимо, относясь ко мне с доверием, он взволнованно стал выспрашивать мое мнение относительно возможного похитителя. Нас в комнате было пятеро, и я терялся в догадках. Он упорно думал на одного парня. Я не соглашался человек тот был по натуре открытый, да и регулярно получал переводы из дома. В конце концов все пошли в милицию на первом этаже общежития. Все вынули свои деньги. Мой сосед тут же схватил сотенную купюру у подозреваемого им парня и заявил, что это его деньги. Капитан предложил разобраться самим, если не хотим, чтобы он вызвал собаку и завел уголовное дело. Вернулись в комнату, парень тот сознался и просил никому не говорить, видимо опасаясь оглашения случая в приемной комиссии. Тут я подивился той степени наглости, которой может достигнуть человек. Десять минут назад этот парень клялся и божился в своей честности, бия себя в грудь. Предлагал свои деньги, если у обворованного они последние. Мне было просто неловко, что мы его тащили в милицию. И вот какой поворот неожиданный и прискорбный. Купюра та, оказалось имела масляное пятно, известное только хозяину, почему он и не отступил от своего обвинения, а вор ведь почти убедил всех в своей невиновности. Такие уроки лицемерия не каждый день получишь. Первый экзамен – сочинение, я завалил, а сосед мой получил тройку, но математику тоже завалил. На последнюю отвоеванную сотню он купил себе сапоги и пластинку Рашида Бейбутова. Я проводил его на вокзал. Он без билета пробрался в поезд и укатил куда-то в Сибирь. Забрав документы, я пошел во ВГИК и узнал о порядке поступления на сценарный факультет. Сухие листья под ногами скребли асфальт площади перед ВДНХ и состояние было каким-то подвешанным. Для творческого экзамена у меня были написаны два сценария и несколько рассказов. Поехал на родину в Спасск-Рязанский – заняться подготовкой к зкзаменам, очухаться и осмотреться. Там-то меня и взяли... П.Л. Капица, изучая общество, как-то определил критерий его состояния и за основу взял три показателя: национальный продукт, продолжительность жизни и количество заключенных. Тогда я такого анализа не знал, но по всему виденному определял – неладно в нашем доме.

Вернусь к Уфе. Вызвали на этап. Надзиратель свел меня на первый этаж и сунул в обшарпанную камеру налево по коридору. В ней оказалась вторая дверь с выбитым глазком. Через эту дырку я мог видеть помещение вроде прихожей, где стоял стол с кипой формуляров и рядом стоящего навытяжку офицера, как бы исполняющего торжественный ритуал. Он брал папку и зачитывал фамилию. Надзиратель открывал дверь и выкрикивал ее в камеру напротив. Через какое-то время появлялась девица с вещами и отвечала на обычные вопросы: статья, срок? Кокетничая с офицером, с улыбочкой отвечали – 15, 12, 8, меньше я не слышал, в статьях ничего не понимал, а чему веселяться эти кокотки не мог понять. Они будто соревновались в своей безмятежности. Внимательно изучая их лица, интонации, жесты, я ни в одной не заметил следов порока. Во время пути до Челябонска они, проходя по коридору "столыпина" в туалет, совали мне махорку в газете через решетку. Курить в купе положено по одному, а я был один и вовсю этим пользовался. По прибытию в челябинскую пересыльную тюрьму надзиратель повел дворами, а сорок семь преступниц в другую сторону. Внутри здания повел вдоль стены, где двери были одна рядом с другой, и отомкнув последнюю, предложил заходить. Оказалось это ниша с узенькой скамеечкой по ширине двери.Я сел, железная дврерь захлопнулась перед носом. Спина упирается в стену, а колени упираются в дверь. Не понимая, что бы это значило, я быстро достал махорку, скрутил папиросу и после доброй затяжки начал кулаками колотить в дверь, задыхаясь и кашляя. Дыму некуда было выходить. Когда надзиратель открыл дверь, дым устремился в помещение. Видимо, привыкнув к такого рода поведению нервничающих наивных новичков, он даже не стал делать замечания, а просто снова захлопнул дверь. До сих пор, когда через тридцать лет я все это вспоминаю, наивность не покинула меня, и мне кажется, когда человек теряет это свойство, он умирает. Сколько их, серьезных мертвецов, топчут землю и портят жизнь нервным людям. После долгого сидения в этой конуре, повели в баню. Одежду забирают в "прожарку". Ее насаживают на крюки, вроде тех, что раньше были в мясных магазинах для подвешивания туш, и делают в ней рваные отверстия. Ботинки отдельно. Голого, надзиратель привел меня в отделение бани с двумя каменными скомейками и размером в небольшую комнату. Наполняю таз водой и слышу шум и звон тазов за второй дверью в мое отделение. Дощечки на филенки двери имели щели, и можно было заглянуть в соседнее отделение бани. Сопассажирки со смехом заполняют отделение и разбирают тазы и шайки. Одна другой краше. Не отрываю глаз и начинаю волноваться. Окатил себя ушатом воды – и опять к пункту наблюдения. Глаза разбегались, а все-таки постоянно задерживались на красавице возле ближней скомейки. Она поставила ногу в таз и неспеша ее массировала. Белоснежная, в ярком свете бани, она наполовину была скрыта черными как смоль волосами, и только белый локоть иногда прорывался сквозь этот зановес. Когда же она, откинув волосы, направилась в мою сторону, улыбаясь, не замечая догляда, и я увидел ее лицо и грудь, надзиратель открыл дверь и начал меня торопить. Дай, прошу, поглядеть, когда я еще их увижу, не знаю. Уперся и ни в какую, они сейчас выходить будут, пошли. Так я и вышел – мокрый, голый, возбужденный, на глаза выглядывающих из гардероба зычек – прожарщиц. Стыдно и неловко, будто взяли тебя и выставили на позорище. Будто отняли, без права, неположенное брать никому. Из Челябинска погнали сразу. Позже я увидел в нашем деле две или три телеграммы о том, почему меня задерживают с этапированием. Потеряли в Уфе. Требовали ускорить. В Новосибирск привезли часов в пять утра. В пути меня поразил мужик, приговоренный к смертной казни. Везли на расстрел, а он вел себя так, будто едет на работу. И был-то он в рабочей одежде. Даже анекдоты рассказывал. На перроне нас разделил конвой, рассортировав всех пассажиров, меня и дивчину повели в какой-то тупик. Команда: взяться под руки. Мы взялись и прижали локти друг друга к ребрам с радостью. Торжественно шествуем по перрону под конвоем и вопросительными взглядами окружающих. Едва ли ей и мне придется пройтись вот так по перрону с "торжественным" караулом. Мы, прижимаясь локтями, говорили о своих делах и не обращали внимания на окружающих. Она рассказывает о своем преступлении – украла из зависти в общежитии модные туфли у соседки и уехала к себе в деревню, где ее и забрали и теперь этапируют в Барнаул на суд. Нас в тупике встречает новый большой конвой с автоматами и оцеплением. Вдалеке маячат солдаты с собаками. Увидев нашу пару, как на прогулке, они стали роптать. Их подняли по тревоге для осуществления конвоя особо опасного преступника, которым я числился. Разбудили и подняли среди самого сладкого сна. Естественным было их огорчение при нашем появлении. В свободной руке я нес выданною ей буханку хлеба и две селедки в бумаге. Больше у нее ничего не было. "Столыпин" стоял в тупике холодный. Нас поместили в соседние купе. Солдаты бегали, пытаясь растопить вагон. Гадали, когда подцепят к барнаульскому составу. Прицепили к проходящему, и мы поехали. Не знаю как солдат определил важность моей персоны – по конвою, или он имел доступ к формулярам, но любопытство его раздирало и в конце концов он прильнул к решетке моего купе и спросил, за что посадили? Отвечаю ему имитируя акцент: "Дишчиплина есть надо, любопитство есть не надо". Их инструктировали, что по 58 статье – все шпионы. Солдат отшатнулся, подумал, и стал дергать себя за ремень, показывая на меня. Я снял ремень и просунул ему за решетку. Он повесил его в проходе и обещал отдать по выходе. Дорога длинная, вагон пустой и теперь солдаты стали приставать к моей соседке. Мне было слышно, как она протестовала и сопротивлялась. Загрохотал кулаками в переборку и стал кричать: "Жалоба! Жалоба!". Они отстали от девушки и угомонились, но один из них подошел к моему купе и злобно погразил. Все-таки была надежда на то, что они обязаны доставить этапируемых целыми и невредимыми, и не представлял себе, как он сможет исполнить свои угрозы. Видимо, руки его на этот счет были укороченными, но обида на мое вмешательство кипела в нем и других негодяях. После передачи нас из вагона в "воронок" меня сунули в бокс у входа, а ее в салон. Вначали ее увезли в уголовную тюрьму, а затем меня – во внутреннюю КГБ. Сопровождали нас в пути все те же вагонные надзиратели. Я ждал подвоха, и, будучи человеком неопытным не знал, откуда он может прийти. Когда они грозили, я назвал их козырьками блестящими, позорными, и не более. При сдаче меня во внутренней тюрьме "козырек" открыл дверь моего бокса, это такая же конура, как в Челябинске, стал ждать, когда я из нее буду выходить. Только я сунул голову в проход, как он долбанул сапогом по этой двери. Надеялся, что попадет по роже, но я отскочил, а снизу, с земли, офицер стал выяснять, почему задержка? Мне ничего не оставалось, как показать обидчику язык. Барнаульская тюрьма КГБ прияла меня обычным путем. Тщательный обыск и долгое раздумье шмональщиков о шурупах в моих "стиляжных" полуботинках. Вывернуть их, так подметки отваляться, не вывернуть, допустить нарушение инструкции о недопущении металлических предметов при арестанте. Все же решили оставить, посчитав, что мне не имея отвертки, их вывернуть не удасться, и всякое злоумышленное действие с помощью этих шурупов с моей стороны исключено. Сразу после того, как меня поместили в камеру, я потребовал врача и, когда он пришел, заявил о полном недомогании. Врач послушал легкие, посмотрел язык, и дал три дня отдыха, то есть освобождение от допросов. Прогулки, однако, разрешил. Это мне и было нужно. Оглядеться, обвыкнуть в новом состоянии подследственного, и подумать. На первой же прогулке, где мог, наклепал протекторами следов на асфальте, написал, чиркая подметкой незаметно от надзирателя – "я коммунист преданный" – надеясь, что ребята, если они здесь, поймут мою позицию на следствии. Надпись, должно быть убрали, а мои следы на снегу по сторонам пргулочного дворика со стенами пятиметровой высоты из бетона и входной дверью с глазком, остались. Для верности, с разбегу, и на стене тюрьмы оставил свою "печать". На следующий день надзиратель уже не через глазок, как на первой прогулке, наблюдал за мной, а сидя на ступеньке у двери, закутавшись в полушубок. Ребята в тот же день "сообщили" следователю о моем прибытии, и это путало его "игру". Надзиратели получили нагоняй за растяпистость. За три дня отдыха мною было установлено количество людей, содержащихся в этой небольшой тюрьме, по количеству кусочков мяса, величиной в половину спичечного коробка и мокрым местам от них, аккуратно разложенных на разделочной доске и сбрасываемых в миску с супом. О пребывании в тюрьме Николая Семенова я узнал по выставленным им для ремонта, возле двери, ботинкам, а Тюрина по подчерку. Это случилось так. Когда врач уложил меня на кушетку в надзирательской и стал осматривать, вбежали два надзирателя и, волнуясь, стали вместе читать бумажку у самой лампы. Бумажка была повернута ко мне обратной стороной. Была это жалоба или просьба, я не понял, но бумага просвечивала, и я сразу узнал подчерк Арнольда. Конечно растяпы. Во время пути и отдыха я все думал о следователе. Так хотелось, чтобы он был умным и справедливым, способным понять мои добрые намерения и помыслы во всех поступках, словах и планах. Коли уж человека назначили следователем, думал я, он должен быть таким. Все добросовестно разберет и прямо доложит о совершенной ошибке, нас освободят из-под ареста, а виновным придется отвечать. Впечатление же после первого допроса было крайне неприятным. Стало ясно, что следователь врет, глуп, видимо плохо учился там, где этому делу учат. Допрос был вроде знакомства. Я выяснил для себя, чего от него ждать, а он – что из меня можно выжать для сложившейся уже концепции дела.