Текст книги "Жизнь ни о чем"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Не знаю, как Жвакину, но мне было непросто улечься в постель, еще не остывшую после тяжелого горячего тела Горталова. Что-то во мне противилось самой мысли об этом. Хотя умом я и понимал, что каждый день в нашей стране расходятся сотни, а то и тысячи мужчин и женщин, и при нашем невысоком материальном уровне подавляющее большинство из них не могут начинать жизнь с нуля. Даже если все разведенные мужья уйдут из дома с одним-единственным чемоданом, то практически всем разведенным женам придется принимать новых мужей в тех же спальнях, на той же расшатанной прежним супругом кровати хорошо, если постельное бельишко успеют сменить и купить себе новую ночную рубашку...
Понимал – и тем не менее на дух не принимал и себя видеть в числе сотен и тысяч чемоданщиков не хотел. С неприятным трепетом, помнится, переступил я порог нашей общей уже спальни и удивился выражению веселого ожидания на лице Майи. Я бы подумал, что она приготовила мне бог весть какой сюрприз, если бы не видимое отсутствие сюрприза: тот же высокий, под потолок, шифоньер, комод, зеркало, ковер на полу – и та же самая кровать, застеленная вечным зеленым покрывалом.
– Ты не понял? – с оживленной улыбкой спросила меня Майя. – Нет, ты не понял!
Подошла к кровати, сдернула зеленое шелковое покрывало, словно хвастаясь новеньким, только из магазина, постельным бельем, откинула край одеяла, прилегла, вытянув стройные ноги, призывно приподняла подол халата... Желание боролось с недоумением. Я признался: не понял.
– Это другая кровать, – пояснила она. Похлопала ладонью по матрацу. Точно такая – но другая...
Теперь понял. А когда услышал подробности, то и оценил женскую самоотверженность, помноженную на благоразумие.
Просто поменять спальный гарнитур на новый могла бы любая женщина, способная выбить из уходящего мужа некоторую сумму денег. Думаю, Горталов денег бы не пожалел: мысль о том, что я буду спать в его постели, была наверняка столь же неприятна Горталову, сколь и мне. Но Майя сделала умнее. Она отправилась в магазин, где они когда-то покупали гарнитур, узнала адрес поставщика, связалась с ним, вышла через него на мебельную фабрику (если не ошибаюсь – в Перми), и те отгрузили специально для нее отдельную кровать из гарнитура, которая и стоит теперь на прежнем месте, под тем же зеленым шелковым покрывалом – и только если внимательно приглядеться, можно заметить, что кровать новее, чем остальная обстановка.
И я. Я тоже новее, чем прежний – но пока законный – муж, и точно так же, как кровать, должен возмещать утрату, хотя от меня не требуется внешнего сходства. Я не обязан вписываться в гарнитур. Я – более самоценная вещь. И этим утешаюсь, когда незначительный промах с моей стороны демонстрирует окружающим, что я занял чужое место.
Когда на кухне, например, Майя просит достать солонку и я встаю из-за стола – Горталову достаточно было протянуть длинную руку.
Или когда надеваю домашние тапочки...
Тапочки, разумеется, новые, специально купленные в новый дом, они нормально выглядят на ногах и столь же нормально, обыденно – в коридоре, где в строю разномастной обуви ждут моего возвращения со службы. Вот только стоят они в одном строю с тапочками Горталова – тоже совсем новыми, слишком новыми и качественными, чтобы Майя с легким сердцем выкинула их на помойку. Ведь в доме бывают люди, и лишние тапочки не помешают. Так и стоят наши с Горталовым тапочки в одном строю, и его тапочки, старшие по званию и притом на два размера больше, занимают в строю первое место, а мои – второе.
И я невольно обращаю на это внимание, когда надеваю мои домашние тапочки при входе в мое новое жилище.
И когда ставлю свою зубную щетку в розовый стакан, где еще недавно стояла зубная щетка Горталова.
И когда привстаю на цыпочки, чтобы достать с верхней полки в ванной бритву и помазок: Горталову вставать на цыпочки не приходилось.
И когда Майя на кухне подсовывает мне специальную, особо прочную табуретку, сколоченную специально для Горталова его тестем, отцом Майи, хотя мою тяжесть вполне выдержит обычная табуретка, как у всех.
И когда...
Еще множество таких же пустячных, в сущности, "когда". Из которых и складывается наша новая семейная жизнь. Главное, что она все-таки складывается, а не вычитается. Главное, что мелочи нас не разъединяют, а сближают.
Благодаря прямоте Майи нам нет нужды притворяться, что мелочей не существует: мы отмечаем их, иногда – нарочно подчеркиваем, обговариваем и тем самым постепенно изживаем. Как изжили горталовские тапочки: их не выбросили на помойку, а просто спрятали в кладовку, в специальный ящик, где лежат другие горталовские вещи, и когда теперь к нам приходят гости и Майя говорит: "Достань, пожалуйста, горталовские тапочки", – я не испытываю ни неловкости, ни раздражения. Да пусть хоть и сам Горталов придет к нам – я и ему достану тапочки и подам, как положено гостеприимному хозяину.
И хотя призрак отца Гамлета по-прежнему расхаживает по нашему дому тяжелыми шагами Каменного гостя, я уже не чувствую перед призраком прежнего подсознательного страха и не так часто стою перед ним в унизительной позе, ожидая удара прикладом по почкам или тычка горящей сигаретой в тыльную сторону ладони. И я не боюсь, что Горталов предпримет что-нибудь, чтобы помешать нам покончить с затянувшимся разводом и оформить новый брак. Потому что знаю: при всех своих недостатках подполковник Горталов не из тех, кто долго вынашивает планы мести и тайно плетет интриги. Это не его стихия. Если уж он бьет – то в лицо, а не в спину. И сразу, а не год спустя. Не из тех он, кто машет кулаками после драки.
7
– Или все-таки из тех?
Нет мне ответа. Один я дома в это летнее субботнее утро. Майя погрузила детей и свекровь – не мою маму, мать Горталова – в машину и на целые три недели уехала с ними в деревню.
Это не моя деревня – родина Горталова. И дети не мои – от него. И его машина. Поэтому меня не берут в деревню, не везут в машине, не выгружают на большом, в двадцать соток, участке, где лишь половина земли занята под грядки и постройки, а вторая половина – чистый зеленый луг. Можно в любом месте бросить одеяло и заниматься любовью среди бела дня – трава высокая, густая, и нет поблизости ни одной высокой точки, с которой кто-то мог бы подглядеть. Разве что вороны из неряшливого гнезда на тополе – но мы с Майей не стеснялись ворон.
Однако любовью на зеленом лугу мы занимались только дважды, в позапрошлом году, когда еще не хотели что-то менять, когда просто встречались – сбегали, например, из города на машине Горталова, а Горталов шел с детьми в цирк, в зоопарк, на аттракционы в парк Маяковского...
Я как-то намекнул, что в следующий раз можно поехать на моем старом, но тогда еще живом "Москвиче", однако Майя покачала головой:
– Как ты не понимаешь, Сережа? Сейчас мы с тобой уверены, что он сюда не приедет, а если оставить ему машину – вдруг он не устоит, поддастся на уговоры детей...
– Или просто заподозрит тебя и решит проверить.
– Нет! Вот на это – даже не надейся. Горталов не такой. Будет с ума сходить от ревности, но никогда, никогда, никогда не подаст виду. Мне даже хочется иногда, чтобы сорвался, заорал, ударил – никогда. Ведь знает прекрасно, что я приезжаю на дачу с тобой – соседи наверняка настучали, но молчит. Вот если, не дай бог, я что-то позволю при детях... Тогда вселенский скандал. Тогда и по морде могу получить свободно. Дети – это святое. А я....
– Ты для меня – святая! – воскликнул я. Но воскликнул неубедительно. Не любит Майя моих восклицаний и не верит им. Вот и в тот раз отмахнулась:
– Да ну тебя! Какая я святая – я грешная...
И словно в подтверждение своих слов, прижалась ко мне всем телом и сильно, чуть не до крови укусила в плечо: "Это чтоб не забыл, чтобы помнил..."
И кузнечики стрекотали в высокой траве.
Вот как раз кузнечики... Уж больно назойливо застрекотали они в тишине городской квартиры, уж больно явственно запахло в ней нагретой солнцем травой. И ласточки какие-то или стрижи, я их не различаю, с пронзительным писком закружили высоко над землей. И подумалось мне, что тогда, позапрошлым летом, лежа рядом с Майей в высокой траве, я мечтал, что она будет со мной – а она, видимо, мечтала, что я буду с нею. И хотя мечтали мы вроде бы об одном, на самом деле это были две разные мечты.
И чувствую я себя здесь, в Майиной мечте, квартирантом, почти нахлебником, потому что не так уж много сделал, чтобы ее мечта сбылась, и совсем ничего не сделал, чтобы осуществить собственную мечту. И когда говорю, что пришел жить к Майе с одним чемоданом, говорю не всю правду: кроме неизбежного чемодана с бельем, книгами и недописанной диссертацией я прихватил с собой еще одну вещь из прошлого: самого себя.
Себя обычного, повседневного, такого, каким я был с Инной и каким Инну устраивал (возможно, за неимением лучшего), – но не такого, какого хотела и должна была получить Майя.
Как всякий мужчина, перед чужой, не принадлежащей мне женщиной я старался если не быть, то хотя бы выглядеть лучше – и преуспел, произвел впечатление. Однако впечатлением не проживешь. В конечном счете всегда приходится предъявлять нечто более осязаемое, конкретное – и когда я предъявил это, мне самому стало ясно, как мало, в сущности, могу я предъявить.
– Ну так сделай хоть что-нибудь для этого! – говорю я себе. – Начни прямо сейчас. Займись общественно полезным трудом вместо того, чтобы слоняться по пустой квартире и ныть!
Полезным? Этого я как раз не знаю. Нет у меня уверенности на этот счет. Прежде была, а теперь нет. Испарилась вместе с прошлой жизнью.
Там, в плотно устоявшемся и спрессованном, как пыль в мешке пылесоса, прошлом, защита докторской диссертации виделась единственно возможной точкой на четко выстроенном графике судьбы. Уход на преподавательскую работу, аспирантура, кандидатская – три точки, место доцента – четвертая, проводим через них кривую – и она сама приводит нас к будущей докторской.
Дальше этого прослеживать будущее не требовалось. Пятой точки на графике (докторской) было достаточно, чтобы выглядеть в глазах Инны и ее родни благополучным, солидным, обеспеченным. Да что родня – я сам представлялся себе таковым и с этим представлением перекочевал из прошлой реальности в нынешнюю. И какое-то время продолжал верить, что стою на прочном, незыблемом основании и счастью нашему ничто не угрожает. А между тем...
Мне было тридцать три, когда мы начали встречаться с Майей.
– Возраст Христа и... – попробовал я пошутить.
Тридцать четвертый день рождения был не за горами, и шутка насчет Христа стала слишком привычной. Я, однако, продолжал ею пользоваться при каждом удобном случае, понимая, что время, когда мне это позволено, истекает. Но с Майей старые, проверенные временем шутки не проходят.
– Забудь об этом, – оборвала она меня на полуслове. – Это в их время тридцать три было возрастом свершений. А сейчас – возраст обещаний, не более. Теперь настоящий мужской возраст – сорок. И меня это устраивает. Если ты к сорока исполнишь то, что обещал в тридцать три, – значит, настоящий мужчина. А если не исполнишь – сам знаешь кто. Хотя, может быть, лучше тебе этого не знать.
Лучше не знать. Лучше даже не догадываться, кем я буду для нее, если не исполню обещанного. И не имеет значения, что я не давал Майе словесных обещаний. Не клялся добиться невероятных высот. Не гарантировал ей и ее детям обеспеченного, беззаботного будущего. Я все равно обещал. Обещал уже тем, что просил ее жить со мной, быть моей женой, матерью моих будущих детей.
Дети? Да, мы еще не отказались от этой мысли. По крайней мере я. Скрепя сердце, я могу жить в доме Горталова, ездить в его старой "девятке", пользоваться его табуреткой (но не кроватью!), его компьютером, его... Нет, я не стал классическим приживалом – не облачился в его костюмы, не чищу зубы его зубной щеткой и не бреюсь его "Жиллетом". Но я пользуюсь, как бы дико здесь ни звучало это слово, пользуюсь его детьми – играю с ними, встречаю Олечку и Юлечку из детского сада, кормлю, ношу их, завернутых в махровые полотенца, на руках из ванной после купания, читаю им сказки на ночь. Делаю все, что положено делать отцу, и получаю взамен все тепло, что предназначалось отцу и только в виду его отсутствия досталось мне. Это неподдельное тепло – дети не умеют притворяться, и все же его второсортность становится очевидной, когда появляется настоящий отец и на него щедро проливается тепло высшего сорта.
Я люблю ее детей, но я хочу, чтобы у нас был общий ребенок. А еще лучше – двое. Тогда я сравняюсь с Горталовым в том негласном соревновании, которое началось три с половиной года назад и о котором мы оба не забываем никогда.
А может, и тогда не сравняюсь: счет ведет Майя, а мы с Горталовым слишком горды, чтобы спросить, сколько там набежало очков. И мы можем только догадываться, какая у нее система подсчета, что ставится каждому из нас в плюс, а что – в минус.
Прошло три с половиной года после нашего разговора, через месяц мне будет тридцать семь, останется еще три до возраста исполнения обещаний. А я уже сейчас знаю, что обещания не сдержу. Даже если стану доктором, заведующим кафедрой, профессором – даже и тогда.
Как часто в прежней моей жизни говорилось: "Видишь, Сережа! Стоит только стать доктором наук, и все двери перед тобой открыты!" С завистью говорилось. С почтением к коллеге, который получил и принес показать красивые темно-красные корочки.
Куда же все делось? Почему ни зависти, ни почтения не слышу я больше, когда примеряю эти фразы к себе? И никаких открытых настежь дверей не видится впереди. Просто конец тяжелой работы и довольно красивый диплом, который можно по примеру зарубежных коллег повесить на стенку. Но лучше спрятать в ящик письменного стола – по крайней мере стол у меня собственный, купленный на собственные деньги, и рабочее кресло свое, и еще – мышь и коврик для мышки. Новый компьютер нам не по средствам, но когда старая мышь приказала долго жить, я с наслаждением похоронил ее (буквально закопал в палисаднике возле дома, для чего одолжил у Юлечки с Олечкой детскую лопатку), а потом купил новую мышь и заодно коврик для мыши. Старый коврик был, честно говоря, неплох, но я хочу и я могу себе позволить, чтобы моя мышь гуляла по моему коврику!
Я знаю Майю. Знаю, что она счастлива со мной – и будет продолжать быть счастлива через три года. И не станет несчастливее оттого, что мы не сможем купить новую машину, новую мебель в гостиную, новую шубку. Она будет ездить на старой – тогда уже совсем старой – "девятке". Будет донашивать старую шубку. И принимать друзей в старой гостиной. И она будет так же светиться изнутри и излучать неподдельное счастье, и ей и в голову не придет упрекнуть меня в том, что я не исполнил обещанного в тридцать три года. И лишь ее старая шубка будет служить мне молчаливым упреком.
Особенно эта шубка – она уже сейчас слегка вытерлась и потускнела, а через три года будет и вовсе никакая. Я представляю, как Майя ходит в ней год за годом, как начинает ее тихо ненавидеть, как радуется, когда наступает весна, и с какой безнадежной тоской встречает неизбежную зиму. И как порой задумчиво теребит тоненькое обручальное колечко на пальце – то ли в надежде, что оно волшебное и способно исполнять желания, то ли подумывая втайне: а не сбросить ли этот символ брачных уз, а вместе с ним – и меня.
8
Когда приходят в голову такие мысли, лучше их додумать до конца, вычерпать до самого днища, чтобы не колобродили в голове и не мешали заниматься делом. Если не получается, если мысли ходят по кругу, как загнанные лошади, тогда... Тогда остается либо напиться, чтобы заглушить бесполезные мысли, либо взяться за работу, чтобы прогнать их прочь. Напиваться не хочется – и я берусь за работу.
Еще накануне, в пятницу, я пролистал взятые в библиотеке книги, сделал закладки, и вот горталовский сканер недовольно урчит, чуя на себе не хозяйскую, чужую руку, но покорно пожирает очередную страницу, а я терпеливо жду, пока он закончит, чтобы перейти к следующей закладке, распялить книгу на стекле и, прижимая левой рукой крышку, нажать на кнопочку "Scan".
И снова сканер урчит, а я свободной правой рукой прикрываю глаза, поскольку толстая книга не дает плотно прикрыть крышку сканера и ослепительно-яркое сияние его ламп пробивается наружу.
Еще две книги, еще семь-восемь закладок – и все. Можно выключать сканер, сохранять распознанные страницы в файл и не спеша, со вкусом править текст. Жаль только, что новый "Fine Reader" слишком точно распознает текст, так что приятная работа с чужими текстами быстро кончится. И придется вновь напрягать собственные мозги, выстраивая надежные логические переходы над бездной туманных домыслов и гипотез.
Работать умственно в такую жару невмоготу, но спасения ждать неоткуда.
Одна только Майя могла бы меня спасти – если бы погрузила вместо свекрови в старенькую "девятку" и увезла за тридевять земель, в деревню Некрасово, где старый, но крепкий пятистенок под зеленой крышей, где сочная клубника на плохо прополотой, но оттого не менее обильно плодоносящей грядке, где зеленый луг и стрекот кузнечиков в траве, и первые грибы уже поспели в окрестных лесах. А какая стоит тишина в деревне ночью! А какой там за окнами воздух! А как деревья начинают шелестеть под утро! И птицы пробуют перед рассветом голоса! А какая вода в колодце...
Но... не нужен я на чужой даче, не нужен в чужом огороде – нет, действительно, без обид, просто не нужен, требуются там лишь ловкие женские руки, чтобы полоть грядки. Конечно, в деревенском доме, на участке, в сарае всегда найдется работа для мужских рук, но и это не про меня: настоящий хозяин дачи, Горталов, наезжает туда дважды в неделю, по будням, и успевает сделать по хозяйству столько, сколько мне бы и за неделю не осилить.
Не нужен я и в Академии, где царит затхлая тишина летних каникул.
Не нужен и в левой фирме, которой владеет мой старый приятель: приятель-работодатель устроил себе длительный отпуск, а приятелям-неграм, вроде меня, милостиво разрешил отдыхать до сентября.
Словом, не мог я найти никакого разумного повода, чтобы не работать, и, заканчивая сканирование, с надеждой поглядывал на телефон: может быть, хотя бы его длинный переливчатый звонок придет мне на помощь, оторвет от компьютера, отправит на поиски приключений?
Но и телефон сегодня мне не помощник. Нет, он не молчит, он названивает с обычной частотой, отрывая меня от работы, но только для того, чтобы спросить: дома ли моя Майя, мои (не мои) дети, моя... то есть тоже не моя – Майи – свекровь. И только Виталий, наш с Инной сын, дважды на протяжении полутора часов спрашивал непосредственно меня: в первый раз интересовался, не собираюсь ли я продавать доллары и, если собираюсь, чтобы не думал, поскольку есть достоверная информация, что доллар резко подскочит вверх; во второй раз сын позвонил мне, чтобы узнать, нет ли у меня знакомого собачьего парикмахера.
Мне понравился оборот речи: "знакомый собачий парикмахер". Я сразу вообразил себя, разгуливающим под руку с приятелем, который всем моим знакомым вежливо представляется: "Эммануил (или Эдуард, или Альберт непременно из этой серии) – собачий парикмахер". И встряхивает при этом кудрявой, как у пуделя, головой и пощелкивает в воздухе ножницами...
Хотя на самом деле наш – то есть Майин – знакомый собачий парикмахер никакой не Эдуард и не Альберт, потому что не парикмахер, а парикмахерша, и зовут ее – Анна Феоктистовна, и стрижет она по совместительству, а по основной должности – не парикмахер и не ветеринар, а нотариус, но сейчас она никого не может постричь, потому что в декрете, живот мешает, к тому же, вспомнил я и тут же сказал об этом в трубку, Анна Феоктистовна такая же приятельница Инны, как и Майи, о чем ему, Виталию, должно быть известно, и телефон ее записан в вашей неряшливой черной телефонной книжице под буквой "П" – но не от слова "парикмахер", а от слова "пудель", поскольку стрижет она только пуделей и как раз на почве пуделя моей бывшей тещи Инна с Анной Феоктистовной и познакомилась.
– На почве пуделя, – повторил слегка насмешливо Виталий. Только слегка: насмехаться надо мной по-настоящему он пока что себе не позволяет. – Это прикольно! – После чего в разговоре возникла долгая пауза, словно сын пытался вспомнить, какой породы та не существующая, как я подозреваю, собака его не существующих знакомых, и вспомнить никак не мог, и чесал в раздумье затылок, и вытирал платком потный лоб, и наливал в стакан холодную минеральную воду, и... и тут пришла мне в голову мысль, что пока мы с сыном говорим о собачьих парик-махерах и прочей собачьей ерунде, наша жизнь неумолимо вытекает из нас обоих... псу под хвост, вот именно – псу, воображаемому пуделю, под самый воображаемый хвост, чего не происходило бы с нами, если бы мы по-прежнему любили друг друга как отец и сын, а не старались поддерживать добрые отношения...
Мой сын – вундеркинд. И не просто вундеркинд, а компьютерный вундеркинд. Он не развлекается компьютерными играми и не шатается без толку по сайтам в Интернете. Он в Интернете работает. Там у них в Сети существует электронная биржа, и на этой бирже мой сын считается самым продвинутым и самым успешным молодым брокером. Или трейдером – все равно я не знаю, чем одно отличается от другого. Знаю только, что очень взрослые и очень обеспеченные люди уважают моего семнадцатилетнего сына и прислушиваются к его советам. Единственный минус (временный) – это его возраст. На биржу допускаются только совершеннолетние, так что официально место на бирже брокера (трейдера) куплено на мое имя. Мне почему-то это льстит...
– Ну ладно, пока, – вдруг как-то торопливо, почти невежливо сказал мой гениальный и обычно вежливый сын и, не дожидаясь ответа, положил трубку. И отчего-то показалось мне, что та же мысль о времени, утекающем псу под хвост, явилась вдруг и ему. И что именно она заставила его столь поспешно попрощаться со мной, словно каждая минута пустого разговора отнимала у него (так же, как и у меня) минуту драгоценной жизни.
Я нажал на кнопку и осторожно, словно боясь повредить, опустил трубку в гнездо док-станции. Она, как обычно, издала короткий мелодичный двойной свисток, и тут же кто-то позвонил снова.
9
– Да? – сказал я, уверенный, что это Виталий. Хочет поделиться своим открытием. Вот будет разочарован, когда узнает, что та же мысль посетила и мою голову...
Но это был не Виталий.
– Здравствуйте! Это Платонов Сергей Владимирович?
Такой приятный, такой женский голос...
– Да.
– Здравствуйте, Сергей Владимирович!
– Здравствуйте...
Что-то такое было в голосе... профессиональное, пожалуй, что вызывало представление о лишенной запахов, кондиционированной атмосфере офиса, о стройной молодой особе в белых облегающих брючках и белой блузке, с коротко стриженными темными волосами. Одной рукой она прижимает трубку к маленькому, с бриллиантовой слезинкой уху, другой делает знаки вошедшему посетителю: подождите минутку, сейчас я переключу разговор на телефон начальника и займусь вами. Сейчас переключит... Вот сейчас...
– Подождите минуту, Сергей Владимирович, сейчас с вами будут говорить.
– Жду.
Переключила.
И тут же другой голос раздался в трубке. Ага: не начальник начальница. Тоже приятный женский голос, но звучит иначе, и по имени-отчеству я назван в иной тональности – так что опять представился офис, кондиционер, мягкое освещение... только обладательница нового голоса сидела уже не в приемной за компьютером и мини-АТС, а в собственном кабинете, за обитой натуральной кожей дверью, в удобном кожаном кресле... и даже не сидела, пожалуй, а расхаживала в дорогих модельных туфельках на высоком каблуке по мягкому ковровому покрытию, прижимая к уху телефон-трубку.
И как только я зашагал босыми ногами по мягкому ковру, тут же мне она и представилась: довольно высокая, всего на полголовы ниже меня, стройная, в чем-то смутно струящемся, полупрозрачно-шифоновом, с разрезом вдоль длинного бедра и с короткими – короче, чем у секретарши, – и светлыми, а не темными волосами, с какой-то неожиданно приятной и подкупающей манерой улыбаться...
Вот именно: подкупающей.
Впрочем, забудем этот треп, будто я и впрямь мог разглядеть при помощи телефона, как выглядят обе женщины – начальница и секретарша. Да и какая разница? Даже если секретарша окажется приземистой тумбочкой в шифоне, с рыжими волосами и в очках, а начальница – миниатюрной жгучей брюнеткой с пробивающимися на верхней губе усиками, в белых брючках и блузке без рукавов, с татуировкой в виде черной бабочки на правом плече – разве от этого что-то изменится для меня? Ровным счетом ничего! А вот от того, каким образом она, начальница, улыбается мне, разговаривая по телефону, может измениться очень многое, и тут уж я никогда не соглашусь, что просто догадался, а не почувствовал, как именно она мне улыбается, – очень даже почувствовал и могу на что угодно поспорить, что именно так она и улыбается – приятно и подкупающе, а это означает, что она хочет произвести на меня приятное впечатление, и более того – хочет меня подкупить.
Я нужен ей для чего-то! То есть не я лично, не мужчина моего возраста и телосложения, но мои услуги – и за них она готова заплатить. От нее же мне ничего не нужно, так что если она передумает и положит трубку, она упустит какую-то возможность, я же не потеряю ничего, кроме этой наполовину угаданной, наполовину выдуманной мною улыбки по телефону...
– Сергей Владимирович! – повторила она.
И снова в ухо потекло многообещающее тепло улыбки. Нет, все-таки я не ошибся!
– Да...
– Ирина Аркадьевна.
– Да, Ирина Аркадьевна!
– Что – да, Сергей Владимирович?
– Что бы вы ни хотели мне предложить, уважаемая Ирина Аркадьевна, о чем бы ни попросили, ответ будет только один: да. Ни за что не поверю, что таким приятным голосом можно предложить что-нибудь дурное, недостойное, от чего я вынужден буду отказаться.
– Меня радует ваш оптимизм, Сергей Владимирович. И я почему-то уверена, что вы не откажетесь от моего предложения – хотя дело тут вовсе не в моем приятном, как вы говорите, голосе.
– Это не я говорю. Это вы говорите приятным голосом. А я вас слушаю.
– Спасибо. – Смех. Приятный смех, не раздражающий и не унижающий. Нет, правда, спасибо, мне приятно слушать такие изысканные комплименты. Но все же... все же, я думаю, главное не в голосе, а в сути моего предложения. Бывают же такие предложения, от которых просто невозможно отказаться, правда?
Ой-ё-ёй! Какое знакомое выражение! Слишком знакомое. Если бы это говорилось не столь милым голосом, я бы наверняка насторожился. Знаем мы эти предложения, от которых невозможно отказаться. Обычно они делаются не по телефону, а лично, с глазу на глаз – если не считать двух горилл, у каждого из которых под мышкой топорщится пистолетная кобура. В таких условиях отказаться от предложенного тебе выбора между пачкой долларов и сам знаешь чем – зачем уточнять, дорогой? – почти невозможно.
В бытность мою прокурором подобные предложения мне уже делали. И по меньшей мере дважды я вынужден был их принять – с некоторой выгодой для себя, не скрою, но когда те же люди предложили в третий раз, у меня на животе был приклеен микрофон, и от предложения пришлось отказаться, а потом случилась бездарная, вовсе не похожая на то, что показывают в кино, перестрелка, и тот, кто стрелял в меня, промахнулся, а я попал ему точно в лоб. И больше мне подобных предложений не делали... пока я не ушел на преподавательскую работу.
Неужели опять?
Нет, что-то мне подсказывало, что здесь не обычные абитуриентские заигрывания – даже абитуриенту, даже с ума сходящей мамаше абитуриента должно быть ясно, что коли С.В. Платонов сидит дома и корпит над диссертацией, стало быть, в приемную комиссию он в этом году не попал и проку от него – никакого.
– А почему, Ирина Аркадьевна, вы решили обратиться с таким заманчивым предложением именно ко мне?
– Потому что вы – единственный человек, который может мне помочь. И еще потому, что вас рекомендовал один из наших общих друзей...
– А есть и такие?
– Возможно, даже не один.
– Вот уж не знал...
– Если захотите – узнаете. Мы не станем от вас ничего скрывать.
Первый прокол, который она допустила: "мы" вместо ожидаемого "я". Сколько раз я ловил клиентов на таких проколах! Тут главное виду не подать, что заметил. А в нужный момент проколом воспользоваться. Я непременно воспользуюсь, уважаемая Ирина Аркадьевна. Позже.
– И еще, – продолжила она, – мы обратились именно к вам, потому что вы сейчас не очень заняты.
– Вы уверены?
– Да нет, – засмеялась она, – я как раз ни в чем не уверена. Но ваш друг – тот, кто вас рекомендовал, – выразился примерно так: "Конечно, Сергей скажет вам, что чертовски занят своей докторской диссертацией. И это правда. Но на самом деле он будет счастлив, если его оторвут от бумаг хотя бы на несколько дней..." Вы счастливы, Сергей Владимирович?
– Даже и не знаю... Вряд ли. Скорее заинтригован. Не знал, что у меня такие заботливые и такие проницательные друзья.
– К тому же – в этом-то я уверена – вы сейчас не заняты по основному месту работы, в Юридической академии, там летние каникулы.
– И вступительные экзамены, – нарочно подставился я.
Но ее это не заинтересовало.
– Конечно, если вы сейчас связаны какими-то иными обязательствами, мы поймем и не будем настаивать.
Это она хорошо сказала. Грамотно. Не люблю, когда припирают к стенке и не оставляют запасного выхода. Хочешь с человеком договориться по-хорошему – дай ему возможность отказаться. Значит, все-таки не просто девочка с подкупающей улыбкой. Значит, все-таки "мы". И неизвестно, какую часть этого "мы" составляет девочка. Может, у нее просто приятель – заместитель – муж не знаю, кто там еще, такой умный, а может, за ее спиной целая организация, и сейчас, когда она со мной говорит, магнитофоны пишут каждое слово, и сто очкариков за пультами сидят с наушниками на голове и слушают, и анализируют, и по ходу разговора дают рекомендации. А кто-то один, самый главный, в дорогом галстуке, стоит перед ней и дирижирует.
– Хотел бы я, чтобы это было так, но – увы... Никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было у меня нет. И работы тоже нет.
И денег, мысленно добавил я, тоже нет. А у вас, милая моя, подкупающая моя, они есть? Наверняка есть. Знать бы еще, на сколько тянет ваша улыбка...
– Так, значит, я могу на вас надеяться, Сергей Владимирович?
Господи! Как это было сказано! Каким голосом... Будь я молод и будь я холост, я бы, наверное, на край света вызвался пойти, если бы женщина таким голосом спросила, может ли она на меня надеяться. Да на кого же еще, если не на меня?!
