Текст книги "Без жалости"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
– Ляля, встань, поздоровайся с тетей, – велела Марина Яковлевна.
Ляля послушно встала, сделала какой-то нелепый книксен.
– Здравствуй, тетя, – сказала она совсем по-детски.
– Здравствуй, Ляля. Ты меня не знаешь, а я с твоей мамой очень хорошо была знакома. Когда мы все жили в Казахстане...
Она замолчала.
– Играй, детка, дальше. Играй, – сказала Марина Яковлевна. И, когда Ляля села за пианино, объяснила Анне Львовне: – Вот такая у нас Ляля. Двадцать лет скоро, а разумом – дитя. А так хорошая девочка, ласковая, на пианино играет, в шахматы... Что-то, видимо, есть в этой голове, только слишком глубоко запрятано, никак не прорвется.
– Это ужасно! – воскликнула Анна Львовна.
– Ко всему привыкаешь...
– Вы правы. И все-таки... Это у нее врожденное или после болезни?
– Я думаю, врожденное. Наследственность, надо полагать, у Ларочки подкачала. Братец вот ее тоже, – показала Марина Яковлевна на Карла, – и в шахматы, и музыкант отменный, а оставь одного – так и будет сидеть в кресле, пока с голоду не умрет. Булка хлеба рядом лежит, он не заметит. К тому же и парализован еще.
Анна Львовна с изумлением уставилась на Карла.
– Братец? Вы хотите сказать, что это... Не может быть!
Марина Яковлевна с подозрением глянула на Анну Львовну.
– А вы разве его не узнали? Вы же видели его раньше?
– Видела, – решительно заявила Анна Львовна. И добавила другим тоном:
И все-таки – не узнала.
Она подошла ближе, вгляделась в Карла, словно пытаясь что-то прочесть по его неподвижному лицу, протянула руку и помахала перед его глазами.
– Ничего не видит, ничего не слышит, ничего не говорит, – пояснила Марина Яковлевна.
– Как же вы с ним изъясняетесь?
– А просто! Он нам "Ы" говорит. Одно "Ы" – пить хочу, несколько "Ы-ы-ы" – по нужде требуется, а длинное "Ыыыыы" – пора спать.
Ляля, заслыша знакомые звуки, выбралась из-за пианино и начала "летать" по комнате с гудением: "Ыыыыыыыыы".
– Вот так и живем, – просто сказала Марина Яковлевна.
– Ужасно. Просто ужасно! – посочувствовала Анна Львовна. – И как вы только выносите все это?
– В войну и не то выносили.
– Ваша правда, – согласилась Анна Львовна. – Нашему поколению пришлось хлебнуть. Я войну в Бресте встретила. Была медсестрой в детской больнице.
А пришлось раненых выхаживать. Потом медсанбат. В окружение попала с полком.
А когда вышла в к своим – сразу в контрразведку, на допрос. Тоже пришлось хлебнуть... А вы где воевали?
– Я госпиталем командовала, – поджала губы Марина Яковлевна. Подполковник медицинской службы.
– Ого! А я – старший сержант... Мы не встречались с вами?
– Не припомню. На фронтовых дорогах кого только не встретишь.
– И это правда. Лицо ваше мне, кажется, знакомо... А впрочем...
Анна Львовна села за столик напротив Карла. Долго смотрела на него. Потом протянула руку и двинула одну из пешек. Карл быстро механически ответил. Анна Львовна вздрогнула и отдернула руку.
– Ой! Напугал-то меня как! Прямо как заводной... – Она обернулась к Марине Яковлевне. – Ничего, что я прямо при нем?
– Да сколько угодно. Ничего не слышит, я же говорю. Хоть из пистолета над ухом стреляй...
Она невольно глянула на пианино.
– А я, честно говоря, подумала, что это Ларочкин муж. Еще пожалела про
себя – такой приятный мужчина и в инвалидном кресле. А это, выходит, Карл. Ни за что бы не узнала. Он ведь еще вот такой был, – показала Анна Львовна рукой, – когда они от нас в Москву съехали. А мы так и жили в Казахстане, пока заваруха не началась. А как дружба народов кончилась, так подались в Красноярск, к родне. Бедный Карл. Бедная Лара. – Она печально улыбнулась Марине Яковлевне. – Это во дворе мальчишки над ними все смеялись: "Карл у Лары украл кораллы..." Как все было хорошо, как весело было! И ведь в бедности жили, а казалось – лучше этой жизни и представить ничего нельзя. И вот чем все кончилось... – Она помолчала. – Ну и ладно, пойду я. Поезд у меня скоро. Ларочке привет передавайте, она уж и не помнит меня, наверное, скажите просто: соседка по дому, из Казахстана... Сын у меня был Вовка, влюблен в нее был в детстве, только ей он не нравился – может, вспомнит...
Анна Львовна встала, подошла к Карлу, погладила его по голове, потом обняла Лялю, и они с Марина Яковлевна ушли. Карл все так же неподвижно сидел над шахматами. Ляля села за пианино и начала играть.
10
Однажды вечером, когда Карл в одиночестве сидел за пианино, где его забыли с утра, домой вернулся Фурманов. Был он довольно ощутимо навеселе.
– Все бренчишь, Шопен? – кинул он мимоходом Карлу. – И как тебе только не надоест? Ну, шахматы, это я еще понимаю. Это мужское дело, согласен. А пианина твои... это же просто тьфу! Не царское это дело – на пианинах играть. Ну, не прилично это для мужика, пойми! Хотя какой ты, в сущности, мужик...
Фурманов подошел к бару, достал початую бутылку водки, налил себе стопку, выпил. Внимательно посмотрел на бутылку.
– Опять мамаша с кем-то пьянствовала. Ты не знаешь, с кем она пьет, Шопен? Ни хрена ты не знаешь... Кончай ты это бренчанье, у меня от него голова болит. Давай лучше в шахматишки сразимся.
Он подошел к Карлу, отодвинул его вместе с креслом от пианино, подвез к столику, на котором уже расставлены шахматы.
– Так-то лучше. И тихо, и все при деле... Счас мамаша придет с Лялькой, потом стерва моя заявится, пожрать сготовит. Так и проведем вечерок с приятцей.
– Ы-ы-ы-ы! – громко произнес Карл.
– Не понял?
– Ы-ы-ы-ы!
– Дай сообразить. Одно "Ы", точно помню, – пить. А вот много "Ы" – то ли спать, то ли... – Фурманов рассмеялся. – Ну, спать ты, точно, не хочешь, так что остается одно. Так уж и быть, за твои евро – отвезу. Пусть мамаша мне еще один крестик поставит. – Фурманов привычно взялся за кресло, повез Карла в туалет. – Мать-то моя, – рассказывал он ему по дороге, – ведь и в самом деле тетрадку завела и записывает, кто из нас что для инвалида сделал. На первом месте, конечно, она сама. Оно и понятно, целый день тут с тобой возится. А на втором, как ни крути, все-таки я, а не Ларка. Некогда ей, понимаешь, собственным братом заниматься...
Продолжая разговор, он довез Карла до туалета, оставил там его одного, вернулся и снова устремился к бару. Но едва успел наполнить стопку, как появились Марина Яковлевна с Лялей.
– А ну поставь! – зловещим тоном приказала сыну Марина Яковлевна.
Фурманов от неожиданности чуть не расплескал водку.
– Ты чего, мать? Тебе можно, выходит, а мне после работы рюмку нельзя принять?
– Заткнулся бы ты про свою работу, труженик! – Марина Яковлевна обернулась к Ляле. – Иди, детка, иди. Ты в туалет хотела? Ну так иди сама в туалет, не маленькая уже...
Ляля ушла, но через некоторое вернулась, катя кресло с Карлом. Она оставила его в дверях, на проходе, и ушла. А Марина Яковлевна и Фурманов, не обращая на нее и на Карла внимания, продолжали разговор.
– Я тебе сколько раз говорила, идиоту: оставь девку в покое! – злобно шипела Марина Яковлевна. – Говорила я тебе или нет? Я тебя спрашиваю: говорила или нет?
– Ну говорила, говорила...
– А ты что натворил опять, а?
– А что я? Я ничего. Я же ее не трогаю. Она сама ко мне лезет. Приду с ночного дежурства, лягу спать, просыпаюсь – она тут как тут. Прижмется, как кошка, и мурлычет. Привыкла, понимаешь. Ну не может она без этого! Взрослая ведь уже баба, а ума нет. Она же не понимает, что терпеть надо. Что нельзя ей с кем попало. И со мной нельзя... Ну не понимает она этого, хоть кол ей на голове теши!
– Это тебе хоть кол на голове теши! Ну ладно, в прошлый раз свалили беременность на бомжей да пьяниц во дворе. А сейчас что прикажешь делать? В этот раз на кого будешь сваливать? На этого придурка немого?
– А хоть бы и на него! – махнул рукой Фурманов.
Марина Яковлевна через плечо глянула на Карла.
– Не поверят. Никто тебе не поверит. Ни врачи, ни тем более Ларка. Не такой он человек, понимаешь ты это? Идиот, не от мира сего – сколько угодно. Но на такую гадость даже он не способен.
Фурманов снова взялся за рюмку.
– Поставь, я кому сказала! – закричала Марина Яковлевна. -Ты и так уже успел, набрался. Хватит с тебя. И вообще: не заработал ты на такую водку. С твоими заработками только портвейн глушить с алкашами в подъезде. В общем, так: денег урода не увидишь больше ни копейки. Я договорилась с врачихой знакомой, сделают Ляльке аборт и кое-что еще сделают, чтобы не залетала больше. Никогда. Ни от кого. Но не забесплатно. Всю валюту, твою и мою, придется отдать. И за этот месяц, и за следующий. И не дай бог, Ларка узнает. Да она тебя просто засадит, а сама замуж выскочит за своего профессора! И правильно сделает!
– Кто? Она? – криво ухмыльнулся Фурманов. – Да кому она нужна такая? И хватит меня вообще попрекать профессором! Только и слышу всю жизнь: профессор... доктор наук... Ну был профессор, не спорю. Так ведь не женился на Ларке, получше себе нашел! И сейчас найдет, нисколько в этом не сомневаюсь. У него их там полный институт: хочешь, на аспирантке женись, хочешь, на кандидатке наук. А хочешь – и вовсе на студентке. На кой черт ему сорокалетняя баба да еще с таким довеском? А деньги... Черт с ними, с деньгами, забирай. Не было у меня денег и не будет никогда. Такая уж, видно, судьба.
– Ума у тебя не было и не будет...
– Да, конечно... Слушай, а они точно гарантируют, что у Ляльки больше детей не будет?
– Стопроцентная гарантия.
– Это хорошо.
Марина Яковлевна посмотрела на сына с подозрением.
– Ты это о чем? Ты что задумал?
– Да что ты все меня в чем-то подозреваешь?! – возмутился Фурманов. – И ведь с самого детства, сколько себя помню, вечно ты ко мне с допросами пристаешь. У всех ребят во дворе матери, а у меня – подполковник НКВД! Сколько можно? Что я такого сказал? Хорошо, говорю, что стопроцентная гарантия, что не обманывают, не зря деньги берут... Ты не согласна?
– Не знаю, не знаю... – Марина Яковлевна махнула рукой. – Ладно, бог с тобой. Пойду чаю попью, с обеда во рту росинки маковой не было...
Когда Марина Яковлевна ушла, Фурманов, довольный, взял рюмку.
– Ну, ребята, – сказал он вслух, – кажется, опять пронесло. Выпьем за безопасный секс! – Он выпил. – Теперь можно и покурить на свежем воздухе... – Проходя мимо Карла в соседнюю комнату, где он всегда курил на маленьком балконе, строго приказал ему: – А ты никуда не уходи, придурок! Сейчас покурю, а потом мы с тобой в шахматишки сразимся. Я тебе рано или поздно все равно надеру задницу!
Фурманов ушел. Выражение лица Карла неожиданно резко изменилось. Он прислушался, осторожно огляделся по сторонам, быстро встал с кресла и в одних носках бесшумно двинулся вслед за Фурмановым. Двигался он удивительно быстро и точно, без суеты. Издали донесся короткий вскрик. Карл вернулся, сел в кресло и принял прежний отрешенный вид. Почти тотчас в комнату вошла Марина Яковлевна.
– Кто ж тебя здесь оставил на дороге? – Она подошла к Карлу, отвезла его с креслом к шахматному столику. – Сиди здесь. Музыки вашей слышать уже не могу. Целыми днями долбят одно и то же. Лучше в шахматы играйте, по крайней мере
тихо. – Потом позвала громко: – Андрей! Ты где, Андрей? Опять куда-то подевался. Неужели с Лялькой? Ну я ему сейчас...
Она двинулась было в другую комнату, но тут раздался звонок в дверь. Марина Яковлевна ушла открывать и вскоре вернулась в сопровождении двух милиционеров.
– Да что вы такое мне говорите, капитан! – внушала она одному из них тоном старшего по званию. – Никуда он не выходил. Только что вот тут был, в комнате. Я на кухню вышла чайник поставить, а он тут. На балкон, наверное, пошел покурить... – Она ушла в другую комнату вместе с одним милиционером, почти тут же вернулась. Лицо у нее было теперь бледным, голос звучал уже не так уверенно: – Да что ж это такое делается? Дверь открыта, а его нет... А вы, точно, уверены, что это он?
– Соседи сказали, – сочувственно подтвердил капитан. – Жена дома?
– На работе, – без всякого выражения ответила Марина Яковлевна.
– А это кто?
– Родственник. Брат Лары. Он инвалид детства.
– Да-да-да, припоминаю, припоминаю. Мне Лариса Фридриховна говорила... – Капитан приблизился к Карлу, всмотрелся в его лицо, помахал рукой перед
глазами. – Парализованный, что ли?
– Частично, – глухо проговорила Марина Яковлевна. – Не ходит. И не говорит. И вообще – не от мира сего. Аутизм называется.
– А-у-тизм... Слыхали, слыхали. Даже случай у нас тут один недавно был... Впрочем, вам это неинтересно. А в шахматы кто же это у вас играет?
– Это они с Андреем... Собирались.
– Не от мира сего, говорите, а в шахматы играет? – с интересом сказал
капитан. – Забавно. Ну-ка... – Он присел к столику, двинул пешку. Карл автоматически ответил. Капитан дернулся, схватился за кобуру. – Черт! Так ведь и до греха недолго. Я уж думал, он на меня... – Сделал следующий ход. Карл быстро ответил. – Интересно... А если мы вот так? – Капитан сделал ход. Приказал второму милиционеру, не оглядываясь, через плечо: – Ты вот что, Степанов, возьми двух понятых, спустись с гражданкой вниз и составь для порядка протокол опознания. Ну, ты знаешь. Как закончишь, вызови машину и дождись там. А я здесь посижу. Устал я что-то сегодня, целый день на ногах.
Капитан неторопливо снял фуражку, положил на стол рядом с шахматной доской. Молча сделал ход. Карл ответил.
11
Прошло несколько дней после смерти Фурманова. Все так же в кресле неподвижно сидел Карл. А напротив него на стуле – Ляля. Около нее стояла с веревкой в руке Марина Яковлевна.
– Вот так, Лялечка, – командовала Марина Яковлевна, глядя при этом не на внучку, а на Карла. – Сиди смирно. Бабушка тебе ничего плохого не сделает.
– Расскажи сказку, – просила Ляля.
– Сказку? Это можно, деточка. Ручки назад протяни... – Ляля протянула назад руки. Марина Яковлевна быстро и умело связала их. – Вот так, детка, вот так! Это у нас игра такая. "Красная Шапочка и Серый Волк" называется. Вот так! В одном городе жила маленькая девочка. И все звали ее Красная Шапочка. И были у Красной Шапочки папа, мама и бабушка. Жили они дружно и весело... А теперь – ножки. – Она связала той же веревкой Лялины ноги. – Вот так... Жили они дружно и весело. Но однажды пришел Серый Волк и скушал папу Красной Шапочки. Красная Шапочка долго плакала, а потом сказала бабушке: "Бабушка, давай поймаем с тобой Серого Волка и убьем!" Бабушка согласилась. И вот Красная Шапочка пошла в лес и встретила там Серого Волка. Серый Волк хотел съесть Красную Шапочку, но Красная Шапочка сказала ему: "Не ешь меня, Серый Волк. Я ведь такая маленькая. Ты лучше иди со мной. Я приведу тебя домой, там моя мама и моя бабушка. Ты их съешь и наешься до отвала!" Глупый Волк поверил Красной Шапочке и пришел к ней в дом, но там... А сейчас мы петельку на шею и кончик вот сюда... – Марина Яковлевна надела Ляле на шею петлю. И тут же объяснила, но не ей, а Карлу: – Этому меня в НКВД научили. Чем больше человек дергается, тем сильнее затягивается петля. От страха человек еще сильнее дергается – и петля затягивается еще сильнее. И без посторонней помощи ослабить ее нельзя. – Чтобы связать концы веревки, ей пришлось повернуться спиной к Карлу. – Вот так вот, Лялечка. Хотел Серый Волк съесть маму и бабушку, а вместо этого получил...
Ляля начала дергаться и задыхаться. Карл зашевелился в кресле, нажал какую-то невидимую кнопку на поручне, и открылся в поручне небольшой тайник, из которого он достал нож с выкидным лезвием. Лезвие щелкнуло. Марина Яковлевна резко обернулась. В руке у нее был пистолет.
– Сидеть! – приказала она. – Попался все-таки, сволочь! Так я и знала! Все вы одинаковы. Тренируют вас, тренируют – и все равно каждый раз на бабе прокалываетесь.
Карл – нет, конечно же, это был Кириллов – видел, что Ляля за спиной Марины Яковлевны задыхается, он сделал невольное движение вперед, словно хотел прыгнуть со своего кресла. Марина Яковлевна взвела курок пистолета.
– Сидеть! – повторила она. – На этот раз я не промахнусь. И ничего мне не будет, можешь мне поверить. Когда придут и увидят связанную, задохшуюся Ляльку... Думаешь, кто-нибудь заподозрит меня? Да никогда в жизни! Картина преступления ясна: сексуальный маньяк проник в дом под видом инвалида, а когда никого не было, приставал к девчонке, мучил ее, пытал. А я застала тебя и... Ничего не хочешь сказать напоследок? Ну и не надо. Я столько гадов к стенке поставила, стольких собственноручно расстреляла... Одним безымянным больше. Прощай!
Она нажала на спусковой крючок, но купленный на рынке патрон дал осечку. Кириллов бросился на Марину Яковлевну, та судорожно пыталась передернуть затвор, но вдруг зашаталась, схватилась за горло и рухнула на пол. Подскочивший Кириллов пнул ее по руке, выбил пистолет, наклонился, пощупал пульс, протянул было руку, чтобы закрыть ей глаза, но передумал. Быстро подошел к потерявшей сознание Ляле и перерезал веревку. Прежде чем она пришла в себя, спрятал веревку и пистолет в диван, сел в свое кресло и снова превратился в Карла. Ляля закашляла, задергалась – и очнулась. Увидела Марину Яковлевну, соскочила со стула и бросилась к ней.
Видя что бабушка не хочет продолжать интересную игру, не встает с ковра и не говорит, Ляля, как в прошлый раз, вызвала по телефону "скорую", села на ковер рядом с Мариной Яковлевной, стала трогать ее, гладить, разговаривать с ней, как с живой: "Бабушка, милая! Бабушка!.." Потом, видимо, что-то по-своему поняв, встала, подошла к Карлу, села к нему на колени, обхватила за шею, прижалась всхлипывая. И сидела так, пока не раздался звонок.
На этот раз врач говорил с Лялей, как со старой знакомой:
– Не плачь, Ляля. Сейчас мы твоей бабушке поможем, дадим ей лекарство, сделаем укольчик... – Он наклонился над Мариной Яковлевной, пощупал пульс.
М-да... Боюсь, что тут медицина бессильна. Глянь-ка ты для верности, Семеныч.
Фельдшер наклонился, посмотрел.
– Угу... Чего уж тут думать, Петрович! Клиническая картина ясная. Можно труповозку вызывать.
– Да погоди ты с труповозкой! – остановил его врач. – Надо вначале родственникам сообщить.
– Это мы запросто, – сказал фельдшер, набирая номер. – Хотя родственники, считай, почти все здесь. Одна только Лариса Фридриховна и осталась.
– Как же так? – удивился врач. – А муж где? Старухин сын?
– Барсик скушал, – ухмыльнулся фельдшер. – Ровно неделю назад вышел на балкон покурить, перегнулся неосторожно через перила – и тю-тю. Так и полетел с сигаретой в зубах.
– И что – насмерть?
– С одиннадцатого этажа? Картина ясная! Всмятку. Мамаша сидит на кухне чай пьет, а к ней милиция в дверь звонит: пройдите с нами, гражданка, трупик сыночка опознать. Представляешь реакцию?
– Тогда понятно, – задумчиво произнес врач.
– Что понятно?
– Вот это. – Врач показал на тело. – Сердце матери не выдержало утраты. Держалась сколько могла, а потом вдруг – раз! И печальный, но закономерный конец.
– А... Ну да, это бывает, – согласился фельдшер.
Фельдшер начал набирать номер. Врач между тем присел к столику и двинул пешку. Карл, как обычно, ответил. Фельдшер положил трубку, подошел к ним, присел на корточки, наблюдая за игрой.
– Сообщил? – не отрывая взгляда от доски, спросил врач.
– Что? А-а... Нет никого, – так же глядя на доску, ответил фельдшер. Длинные гудки. Обедают, наверное. Я попозже перезвоню... Я вот что думаю, Петрович...
– Опять ты за свое!
– Не, ну правда! Все-таки душевная женщина была, к тому же коллега...
– В каком смысле – коллега? – не понял врач.
– А как же! Ты ее китель видел? Подполковник медицинской службы!
– Ты серьезно?
– Ну да. Говорят, госпиталем командовала в войну.
– Госпиталем, говоришь... – произнес врач, думая над ходом. – Ну тогда... Только по маленькой!
– А то я не понимаю!
Привычной дорогой фельдшер двинулся к бару, достал бутылку водки, три стопки, расставил на столе, разлил. Врач взял одну стопку себе, другую поставил на доску перед Карлом. Фельдшер поднял третью.
– Ну... помянем...
Все трое выпили. Ляля смотрела на них издали, по-детски подперев подбородок руками, но вид у нее при этом был такой, словно она все понимает.
– Еще по одной? – спросил фельдшер.
– Ну если только по одной...
12
И еще прошло несколько дней.
В той же квартире, за тем же старым пианино сидели рядом Ляля и Лара. Ляля что-то довольно бойко играла, Лара изредка показывала, поправляла. На краешке дивана неудобно сидел странно задумчивый, будто обиженный на всех Сенокосов. Напротив него в инвалидном кресле... То ли Карл, то ли Кириллов. Теперь-то уж, скорее, Кириллов, тем более что в том же, что на первом свидании с Ларой, хорошем черном костюме, только вместо белой рубашки с галстуком – черная водолазка.
– Все, что вы рассказываете, Игорь Васильевич... – уныло говорил Сенокосов. – Все это так ужасно и вместе с тем так похоже на правду. На печальную правду нашего непростого времени, я бы сказал. Но все-таки не слишком ли вы сгущаете краски?
– Иначе говоря, вы мне не верите? – ухмыльнулся Кириллов.
– Даже не знаю, как вам сказать...
– Или не хотите верить.
– Ну почему же...
– Именно не хотите, – уверенно уточнил Кириллов. – Вам гораздо спокойнее бы жилось, Валерий Павлович, если бы ничего этого не было. Если бы Фурманов был недалекий, но порядочный муж и отец, который случайно оступился и упал с балкона... Если бы Марина Яковлевна была обычной старушкой, слегка выжившей из ума, быть может, но притом совершенно безобидной... И хорошо бы еще Ляля была обычной двадцатилетней девушкой, как все: вышла бы со временем замуж, нарожала вам внуков... На такую идиллию вы, пожалуй, согласились бы. Я не прав?
– Вы как-то странно искажаете мою мысль, – слегка обиделся Сенокосов. Казалось, на то, чтобы обидеться по-настоящему, у него не осталось сил. – И при чем здесь Ляля? Я давно знаю о несчастье, постигшем Лару, и всегда ей сочувствовал и готов...
– По-вашему, ребенок – несчастье? – перебил Кириллов.
– Ну хорошо, – вяло возразил Сенокосов, – пусть не несчастье, но все-таки, согласитесь, трудность определенная при воспитании есть. И совершенно не представляю, как в сложившихся обстоятельствах поведет себя моя теща... Мать покойной жены. Она член семьи, я не могу с ней не считаться. Тем более что у нее никого нет, кроме меня. И меня она любит и ценит, потому что я муж ее дочери, а если я изменю ее памяти, женюсь, приведу в дом ребенка, которого Анна Львовна в силу некоторых черт ее характера никогда не сможет признать и полюбить... К тому же я много работаю, Лара тоже – договор с издательством, сами знаете, много писать приходится, значит, основная тяжесть по уходу за Лялей ляжет на плечи Анны Львовны. Согласитесь, в ее возрасте это непросто... Вот, собственно, что я имел в виду относительно Ляли. Что же касается вашего замечания насчет всех этих подробностей... Да, пожалуй, я нахожу тут некоторый момент неделикатности с вашей стороны по отношению к Ларе. В конце концов, вы могли бы и не открывать мне все детали происшедшего. Психология – странная вещь, Игорь Васильевич: хочу я или не хочу, но все эти неприятные моменты, связанные с мужем Ларочки и ее свекровью, невольно переносятся и на нее самое. Вы понимаете, надеюсь, о чем я?
– Вполне, – кивнул Кириллов.
– Вот видите. Вы все понимаете. И тем не менее...
– И тем не менее, – жестко перебил его Кириллов, – я не позволю вам вам обоим, надеюсь, это понятно, – выкрутиться и спихнуть Лялю в какой-нибудь приют для инвалидов. Пусть даже и в дорогой и комфортабельный приют. Не для того я по вашей просьбе, уважаемая Лариса Фридриховна, и по просьбе вашей покойной жены, Валерий Павлович, целый месяц изображал из себя расслабленного идиота! Не для того я сбросил с балкона ее сластолюбивого папашу! Не для того довел до инфаркта и в конечном счете прикончил злобную старуху... Я нисколько о них не жалею, можете мне поверить, – они заслужили то, что получили. Но я сделал это не ради ваших прекрасных глаз, Лариса Фридриховна. И даже – не ради памяти покойной Ирины.
А ради этой вот девочки. И вот что я вам скажу, дорогие вы мои... Кириллов встал с кресла и склонился над Сенокосовым в угрожающей позе. – Вы теперь немного знаете меня и знаете, на что я способен. Так вот, обещаю вам, что, где бы вы ни были, что бы вы ни делали, я всегда буду где-то рядом. Где-то около вас. Невидимый и неслышимый, но – рядом. И если только я замечу, что вы...
Раздался звонок в дверь. Лара хотела встать, но Кириллов жестом остановил ее.
– Сидите, Лариса Фридриховна. Я открою. Это, наверное, грузчики за моим пианино.
– Знаешь, Лара, – быстро сказал Сенокосов, когда убедился, что Кириллов ушел и не может услышать, – я скажу тебе ужасную вещь, только ты не принимай близко к сердцу: когда я слушаю этого человека, мне становится почти жалко, что твоя свекровь перед смертью не успела выстрелить.
– Да, наверное, это многое бы упростило... – задумчиво произнесла Лара. И тут же, спохватившись, обняла Лялю. – Господи, да что же я такое говорю!
Неожиданно в комнату вместе с Кирилловым вошла Анна Львовна.
– Спасибо, что позаботился, машину прислал, – говорила Анна Львовна Кириллову на ходу, – а то бы ввек не добралась...
– Мама! – воскликнул Сенокосов.
– Анна Львовна! – воскликнула Лара.
– Бабушка! – радостно закричала Ляля, бросилась к Анне Львовне, прижалась к ней. Та ласково погладила ее по голове.
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Сенокосов.
– Вам этого не понять, Валерий Павлович, – сказал Кириллов.
– А тут и понимать нечего, – веско произнесла Анна Львовна. – Не знаю, какие уж там у вас чу-увства, и знать про них не хочу. Знаю только, что Иришка меня перед смертью просила, чтобы я не мешала вашему счастью. Я мешать не стану. Живите.
А Лялечка что ж – Лялечка нам обузой не будет. Ирочкины детки выросли и разъехались кто куда, а Лялечка от нас никуда не уедет. Будет у нас всегда в доме красивый и ласковый ребенок. Моя маленькая внучка...
Анна Львовна и Ляля подошли к пианино. Ляля села и начала играть "Лили Марлен". Лара подпевала по-немецки, а Анна Львовна – по-русски. Сенокосов встал с дивана, подошел к ним, обнял Лару и тоже запел. Или по крайней мере сделал вид, что поет вместе со всеми. Глядя на эту трогательную семейную сцену, Кириллов почувствовал себя лишним и хотел было незаметно исчезнуть, но в это время снова раздался звонок в дверь. Идиллия была нарушена. Все вопросительно посмотрели на Кириллова. Он махнул рукой.
– Продолжайте, продолжайте. Это грузчики. Я открою.
Все снова запели, хотя уже не так дружно и весело, как прежде. Кириллов вышел и вскоре вернулся – без грузчиков, но с письмом. Ляля продолжала играть, но пение прекратилось, взрослые уставились на Кириллова.
– Это вам, – протянул он Ларе конверт.
Лара вскрыла конверт и стала читать. Прочитав несколько строк, она схватилась за голову.
– Господи! Только этого нам не хватало!
– Что там еще? – нервно спросил Сенокосов.
– Читай! – Лара протянула ему письмо.
– "Уважаемая Лариса Фридриховна... и так далее... – начал читать вслух Сенокосов. – Настоящим сообщаем вам, что наш пансионат закрывается в связи с отсутствием финансирования. Поскольку вы являетесь единственной родственницей Карла Фридриховича Гофмана, настоятельно просим в 10-дневный срок сообщить нам о возможности... В противном случае будем вынуждены обратиться..." Нет, я больше так не могу! Это просто напасть какая-то! Ларочка, скажи честно: сколько у тебя еще в запасе дефективных родственников? Сколько?! Один? Два? Десять?
– Валерий! – прикрикнула на него Анна Львовна. – Прекратите истерику немедленно! Дайте сюда письмо!
Пока Анна Львовна читала, Сенокосов сел на стул рядом с пианино, с трагиче-ским видом сжимая виски ладонями.
– Что ж, понятно... – сказала Анна Львовна, дочитав письмо. – А скажи, Ларочка, твой брат... твой настоящий брат – он хоть немного похож на этого?
Она кивнула на Кириллова, который снова уселся в кресло и сидел неподвижно, удивительно напоминая прежнего Карла.
Лара внимательно посмотрела на Кириллова.
– Нет. Нисколько не похож.
– Жаль, – вздохнула Анна Львовна. – Ну хоть в шахматы-то он играет?
– Да, в шахматы он очень хорошо, – ответила Лара.
– А на пианино?
– И на пианино тоже... замечательно.
– Ну вот видишь... – рассудительно сказала Анна Львовна. – Стало быть, все не так уж и плохо.
