Текст книги "Без жалости"

Автор книги: Валерий Исхаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Однако мне тут за столом показалось... – начал Кириллов.

– Тебе не показалось. Ларочка, как кошка, влюблена в моего мужа. Мы с ней учились вместе и вместе влюбились в Валерия Павловича – он вел у нас политэкономию. И когда Валерий Павлович выбрал меня, Ларочка ужасно страдала, даже пробовала травиться – не всерьез, для виду, и долго носила на лице интересную бледность и говорила все о печальном. А потом взяла сдуру и выскочила за Фурманова. Мы еще смеялись, помню: Фурманов и Гофман, как гений и злодейство, вещи несовместные... Зря смеялись, оказывается. Судя по тому, что говорит о нем Ларочка, он недалекий, но добрый и порядочный человек.

– Однако Лара говорит – у него сложности с дочерью...

– Ларочка не объяснила? Так я и знала! Ляля – красивая и добрая девочка, но вот беда: ей скоро девятнадцать, а разум у нее четырехлетнего ребенка.

Кириллов достал фотографию.

– На дауна не похожа.

– Ляля – не даун. Не помню, как это называется, что-то сложное, не выговоришь. И, к сожалению, практически неизлечимо, возможно только небольшое улучшение. Фурманов считает, что у дочки дурная наследственность от матери. У Ларочки младший брат – инвалид детства. У него паралич, он не ходит и не говорит, а вдобавок еще и аутизм. И Фурманов считает, что это наследственное. Поцелуй меня.

– Что?

– Немедленно поцелуй меня, пока они не пришли!

Кириллов обнял Ирину, прижался к ее губам. Закрыл глаза. И стало темно и тихо, и уединенно, как тогда, на теплоходе, в ее каюте-люкс. И показалось, что многоэтажный дом покачивается на волнах. "А вот и мы-ы..." – донесся издали голос Лары. И дом-корабль перестал раскачиваться.

3

В три часа ночи в квартире Кириллова раздался звонок. Кириллов встал, набросил халат и недовольно спросил у двери:

– Кто там?

Он ожидал услышать голос соседа по площадке: вечно тому нужно позвонить по телефону, стрельнуть сигарету или двадцать рублей до получки. Некурящий Кириллов специально держал пачку сигарет на тумбочке в прихожей, а в верхнем ящике – несколько мелких купюр и пригоршню мелочи.

– Кто там? – громче повторил Кириллов.

И вместо ответа услышал не то мычание, не то всхлипывание. Надо же так упиться! Кириллов глянул в глазок. Вместо пьяного соседа на него смотрела Ирина. Кириллов лязгнул засовом и распахнул дверь.

– Ты?! Ничего себе!

Ирина стояла на площадке, прижав руку к горлу, и глядела на Кириллова так, словно только что умер самый близкий, самый родной для нее человек. И даже не так: словно она сама только что убила (возможно, по неосторожности) близкого человека. И теперь прибежала к Кириллову в поисках убежища. В это тем легче было поверить, что пальто она набросила поверх пижамы и неуместные осенней ночью, в дождь, летние туфли надела на босу ногу.

Кириллов взял Ирину за руку, втащил в прихожую, запер дверь, достал из тумбочки толстые шерстяные носки. Хотел просто отдать Ирине, но она стояла неподвижно, судорожно всхлипывая и прижимая руку к горлу, так что пришлось снова, как в их первый раз, встать перед ней на колени, стащить с ледяных ступней туфли и надеть теплые носки. Потом он взял ее за руку и, как маленькую девочку, повел в комнату. Она позволила усадить себя в кресло, но пальто не сняла, так и сидела, всхлипывая, зажимая на горле воротник. Кириллов постоял, посмотрел – и решил, что нужно как-то снимать стресс. Лучшее в таких случаях – проверенные народные средства. Он взял из бара початую бутылку коньяка и два пузатых бокала. Налил себе и ей на два пальца и всунул бокал в руку Ирине. Зубы ее застучали о стекло, она выпила залпом, по-мужски, и, когда ее подбородок запрокинулся, Кириллов вдруг увидел сквозь судорожно сжатые пальцы на горле отчетливую борозду от веревки.

– Откуда это?

– Не знаю! Я ничего не знаю! – сбиваясь с крика на шипение, ответила

Ирина. – Я была одна... в ванной... Веревка оборвалась, а я стою, смотрю в зеркало – и не узнаю себя. Понимаешь? Не узнаю!

Он налил ей еще коньяка, побольше, и она выпила, но на этот раз не залпом и не до конца. По лицу прошла судорога, она заплакала в голос, что-то пыталась сказать сквозь слезы, но только сильнее плакала, хрипела, пила и снова плакала. Лишь через полчаса Ирина немного успокоилась и могла говорить.

Как понял Кириллов из ее сбивчивого, пополам со слезами, рассказа, она была в доме одна, Сенокосов и Анна Львовна уехали к младшей дочери Ирины и решили заночевать, а у Ирины – срочная работа, сдача рукописи, она не поехала, сидела за компьютером до двух часов ночи и вдруг, без всякого перехода, оказалась в ванной, с веревкой на шее. Нет, она совершенно уверена, что никого в доме не было, никто не пытался убить ее и имитировать самоубийство, она сама... У нее были... То есть у нее есть причины, теперь она точно знает, но тогда она ничего не знала и ничего не понимала, вообще ничего, стояла перед зеркалом и видела незнакомую женщину в пижаме с петлей на шее. И прошло, наверное, полчаса, прежде чем она вспомнила, кто она такая и как ее зовут, и вспомнила адрес Кириллова – но не телефон...

– Понимаешь, – сказала она почти спокойно, – как отрезало в голове представление, что вообще существует такая вещь, как телефон: только адрес и ехать к тебе немедленно. Ладно хоть деньги на видном месте, сунула в карман пальто, влезла в туфли, хлопнула дверью и вниз по лестнице, бегом... Про лифт тоже забыла начисто. Шофер попался умный дядька, молча довез, ни о чем не спрашивал. И знаешь, что самое ужасное?

– Что?

– Когда стояла перед твоим подъездом, вдруг забыла номер твоей квартиры – и свой собственный адрес тоже. Хоть в милицию беги и просись в камеру до утра, чтобы объявили в розыск. Стояла, стояла – и пошла наугад. Просто шла по лестнице и смотрела на каждую дверь и говорила себе: нет, не то. А когда встала перед твоей дверью, сразу поняла: то. И позвонила. И, к счастью, это был ты.

– Это был я, – повторил Кириллов и отпил немного из бокала. Коньяк был хороший. В прежние времена такой коньяк не простоял бы у него и недели, но теперь он спокойно смотрел на спиртное и мог пить или не пить по собственному желанию.

– Это был ты, – повторила Ирина и тоже отпила.

– И все-таки что за причина? – спросил он. – Про которую ты не знала, а теперь знаешь, что она есть. Ты можешь объяснить?

– Это трудно.

– Жить вообще трудно.

– Умирать тоже.

Кириллов посмотрел на вспухшую борозду на ее горле.

– Особенно таким дурацким способом.

– Что? – не поняла Ирина. – Ах да, конечно. Тебе видней. Ты храбрый, ты мужчина, ты военный. Специалист по выживанию. И по умиранию тоже. А я баба. Сочинительница сентиментальных бабских романов. Если бы про войну или детективы, было бы легче. Но я про любовь пишу! – Она криво улыбнулась. – Ты читал, ты знаешь, какая там у меня любовь. Розовые сопли. Мои романы нельзя давать девушкам. Нельзя! Если девушки начнут учиться любви по моим романам, они так и останутся в девушках. Я не для девушек пишу, я для сорокалетних баб, которые ненавидят своих мужиков. Они запираются в спальне и, пока мужики пьют пиво и смотрят Формулу-1, – читают, читают, читают... Ты думаешь, если бы моим читательницам встретился рыцарь вроде тебя, они влюбились бы в него и бросили своих мужей?

Кириллов пожал плечами.

– Почему нет?

– Ты ошибаешься. Ох, как ты ошибаешься, Игорь свет Васильевич! Рыцарь ОБЖ. Специалист по жизни и смерти. Ты – настоящий мужчина, а им нужен нарисованный, придуманный мною. Ты живешь, как хочешь, делаешь, что хочешь. А мои бумажные рыцари ведут себя так, как я захочу. Как мои читательницы захотели бы, если бы оказались на месте моих героинь. Нам всем нужен не настоящий рыцарь, а нарисованный.

– И тебе тоже?

– И мне. Да, представь – и мне тоже! Я такая же баба, как мои читательницы. Мне уже крепко за сорок, Игорь. И я счастлива в браке настолько счастлива, что брак перестал иметь для меня какое-либо значение. И у меня за всю жизнь не было ничего настоящего. Ни-че-го. Только и была, что небольшая и совершенно безопасная любовь. Бывает безопасный секс, а бывает безопасная любовь. Понимаешь? Это когда оба заранее знают, что не умрут от любви, не убьют на дуэли, не выпьют яда, не заколются кинжалом. Ларка, та хоть для виду травилась, а у меня и этого не было. У нас всегда все было хорошо. И с другими мужиками у меня было все хорошо. Хорошо и безопасно, понимаешь? И даже когда появился ты, я и тогда знала, что не пойду за тобой на край света. Да ты и не позовешь... Зато я могу вставить тебя в роман и дергать тебя, книжного, за ниточки. Но ты даже в романе иногда не подчинялся и не дергался в такт, а поступал по-своему. И у меня получился почти настоящий роман. Но – почти. Потому что даже в этом романе моя героиня не могла бы умереть от любви по-настоящему. Ей бы никто не поверил. Никто. Даже мои дуры читательницы. Читательницы – даже если они дуры – всегда чувствуют, верит автор в происходящее или нет. А я – не верю. И читательницы не верят. И когда в моих романах героиня кончает с собой из-за несчастной любви, мои читательницы не рыдают, а говорят мечтательно: "Какой романтичный финал!" Для них это почти хеппи-энд, понимаешь? И это правильно, так и было задумано. Вообще когда в моих романах кто-нибудь умирает, то никто всерьез не расстраивается, все понимают, что умирает не настоящая героиня, а ее предшественница. Бывшая жена, бывшая любовница... Всегда Она, а не Я. Потому что я – главная героиня, я не могу умереть. Но это в книгах. А в жизни оказалось – могу. И мир от этого не перевернется. Я все время думаю об этом, все время пытаюсь себе представить: весь мир продолжает быть, а меня в нем нет. И представить по-настоящему не могу. Написать могу – сто раз писала. Это легко. А так, чтобы взаправду... Взаправду, оказывается, стра-ашно...

Она снова заплакала. Кириллов молча смотрел на нее, ждал, готовый прийти на помощь, но она показала рукой: не надо! Вытерла слезы. Успокоилась. Снова заговорила:

– Считается, что мы, писатели, для того и существуем, чтобы осмыслять вопросы жизни и смерти. Говенная я писательница. Ни хрена не могу осмыслить про жизнь и смерть. И никто не может. Про чужую смерть еще куда ни шло. Лежит вместо живого человека манекен в ящике. Но ведь не я! Не я! Быстренько похоронили, выпили на поминках – и ничего для нас не меняется. Ровным счетом ничего. Врем напропалую, что он единственный и незаменимый, а только зарыли – и понеслась душа в рай. Как писали, так и пишем – без него, единственного. Как плясали – так и пляшем на свежей могиле. Как трахались так и трахаемся в еще не остывшей постели. Разве что простыни сообразим сменить.

Пока она говорила, Кириллов встал с тахты, принес плед и укрыл ей колени. Подлил в бокал еще коньяка и сел напротив.

– Спасибо, мой рыцарь, – печально улыбнулась Ирина. – У тебя всегда тепло, уютно, хороший коньяк. И почему-то не важно, что после меня здесь будут другие женщины. Нисколько не шокирует. Мой бабский эгоизм удивительно легко примиряется с естественным ходом вещей в этой отдельно взятой комнате. Мне всегда нравилась твоя отдельно взятая комната. Она словно вне времени и пространства. В ней мы с тобой плыли под звездами, как тогда – на теплоходе, посреди океана. Мне всегда мерещились звезды там, где в обычной квартире бывает низкий потолок. Не знаю, с чего бы это... И твоя тахта медленно покачивалась, когда я обнимала тебя, и пахло ветром... Знаешь, мои издатели действительно были напуганы, когда я принесла им последний роман. Слишком хорош для серии, говорят. Но не стану же я нарочно портить... Тем более что он и впрямь последний.

Ирина замолчала. Кириллов ничего не говорил и не спрашивал, только молча смотрел на нее. Она выпила коньяка, плотнее закуталась в плед.

– Спасибо, что ни о чем не спрашиваешь. Сейчас я наберусь смелости и скажу. Сейчас. Еще минуту – и я готова. Все. – Допила коньяк. – Пора?

Кириллов посмотрел на нее.

– Пора!

– Пора! – воскликнула Ирина почти весело. – Да, я чувствую: пора! Ты сильный, ты выдержишь, ты простишь мне мой эгоизм. Я не хотела тебя грузить. Хотела поставить перед фактом. Но не смогла. Смелости не хватило самой. Знаю, что надо, а без твоей помощи – не могу. Я, видишь ли, не совсем здорова. Ха-ха! А если честно: я довольно больна. Нет, это не то, что ты подумал. Не рак. Если бы рак, я бы как-нибудь стиснула зубы и дотерпела. В крайнем случае, выпросила бы побольше болеутоляющих. За деньги это возможно. Но у меня, видишь ли, не смертельная болезнь. Хотя в чем-то она хуже смерти... Да, я чуть было не забыла про СПИД... – Она выдержала долгую паузу. – А ты молодец, даже не дернулся. Я была уверена, что ты не испугаешься. Нет, не СПИД. Еще хуже. По крайней мере – для меня. Ты поймешь, почему хуже, я знаю.

И Кириллов поймет. Поймет, потому что слышал, конечно, про болезнь Альцгеймера. Рональд Рейган болен этой болезнью. И еще много-много людей по всему миру. И врачи говорят, что Альцгеймер стремительно молодеет. Так что в ее "преклонном возрасте", как выразилась Ирина, заболеть – почти нормально. Лечащий врач дает ей несколько месяцев относительно нормальной жизни, а потом начнутся явные проявления болезни – и самым ужасным проявлением будет то, что она перестанет ясно осознавать весь ужас своего положения и будет не в состоянии трезво распорядиться собственной жизнью. В сущности, жизнь уже не будет ей принадлежать. Ею будут распоряжаться врачи. Она еще не превратится в "растение", в "овощ", как они выражаются, но она уже будет не она, Ирина Калинина (это ее литературный псевдоним), писательница, а просто "больная Сенокосова".

– В дамских романах, милый, – продолжала Ирина, – героини иногда кончают жизнь самоубийством из-за несчастной любви. Это совсем не страшно и очень нравится читательницам. Так что для меня это – самый лучший финал. Финал жизни и финал романа. Представляешь: известная писательница, автор дамских романов, романтически покончила с собой из-за неразделенной любви к герою очередного романа. Читательницы рыдают – в основном от счастья, что я так правильно умерла, и немного от горя – потому что лишились любимого чтива. А издатели потирают руки, прикидывают, сколько заработают на моем последнем (посмертном) романе, сколько получат за мое полное собрание сочинений, а сколько за мемуары. И кому какое дело, что я не пишу мемуаров в контракте записано, что мои мемуары принадлежат издательству, значит, найдется кому их написать. А мои родственники получат приличные отступные... Так и будет. Если...

– Если?

– Если ты не вмешаешься, не поведаешь миру горькую и не слишком приятную правду об истинных причинах моего самоубийства.

– Вот здесь я что-то не понял.

– Ну, милый, – криво ухмыльнулась Ирина. – Я же не сволочь!. Наш роман был слишком коротким, чтобы мы успели привязаться друг к другу. Но ты мне не чужой человек. И я тебе тоже... надеюсь. Когда я умру, ты получишь письмо. Оправдательный документ для тебя. В нем будет вся правда о причинах моей смерти. Я нарочно напишу его от руки и отправлю заказным. Любая экспертиза подтвердит подлинность. Береги его или порви, как считаешь нужным, но только обещай не показывать никому без крайней необходимости.

– Обещаю.

– Верю. И прости, пожалуйста. И еще просьба: уже с той стороны, так сказать. Из небытия. Помоги Ларе. Не знаю, как, не знаю, чем, – но только ты можешь, больше никто.

– Я помогу, конечно. Чем смогу. Но все же: что такое эта Лара, что ты так о ней заботишься?

– Как говорит мой Сенокосов: Лара – это четыре кошмара. А если серьезно, по несчастьям и неприятностям Лара – первый специалист. Многие из наших общих приятельниц по университету сознательно избегают Лару, стараются не иметь с ней общих дел, думают, что она притягивает к себе несчастья. И действительно: если поедешь с ней вместе куда-нибудь, поезд непременно опоздает на сутки, а самолет приземлится в другом городе. Даже просто ждать трамвай на улице с ней – бесполезно, нужный трамвай никогда не придет. Если она только раз чихнет в твоем присутствии – грипп обеспечен. Если одолжишь ей денег – будет дефолт... Ну и так далее. Я же почему-то думаю, что Ларины несчастья начались с того, что я увела у нее Сенокосова. И в роддом мы оба раза попадали почти одновременно, но у меня – замечательные детки, сын и дочка, а у нее первый ребенок мертвый, а потом – Ляля... И как только мне в очередной раз улыбается удача, у Ларки тут же что-нибудь непременно случается. Может быть, без меня ей жить будет хоть немного легче. И ты, чем

можешь, – помоги...

– Ладно, – вздохнул Кириллов. – Для Лары что-нибудь придумаем. А что я могу сделать для тебя?

– Я знаю, это невозможно... Даже не хотела спрашивать. Но все-таки спрошу. Профессиональное любопытство. Если бы я тебя попросила – ты помог бы? Ну... чтобы не самой?

Кириллов покачал головой.

– Нет. Не смог бы. Прости, но... Для этого мы с тобой недостаточно близки.

– Спасибо, милый. Я знаю, как трудно говорить правду. И ценю. Хотя и жаль, конечно. Но... все равно спасибо.

– Не надо "спасибо". Ты уверена, что все по-настоящему, окончательно плохо?

– Как мне хочется сказать тебе: нет, не уверена. Если б ты только знал, как хочется!

Кириллов подошел, обнял ее за плечи.

– Ириша, пойми: я не могу сделать это за тебя. Так уж устроен человек, что он бесконечно жалеет самого себя. Прикидывается, что других, но на самом деле – только себя. И если я решусь тебе помочь, в последнюю секунду ты пожалеешь себя и захочешь жить – как угодно, только бы жить! – и моя помощь превратится в убийство. Единственное, чем я могу тебе помочь, это советом: не жалей себя. Скажи себе честно, что не можешь спасти все – и здоровье, и жизнь. Чем-то одним придется пожертвовать. Что-то одно нужно выбрать. Или жить, погружаясь в беспамятство. Или умереть – по собственной воле, в здравом уме и твердой памяти. Выбор есть всегда. Только не надо жалеть себя...

– Ты прав, милый. Не надо жалеть себя. Да и других, наверное, тоже. Ты прав. Не жалей меня, милый! Помоги только встать, меня что-то ноги подводят. И проводи до дому. Если можешь, конечно. Но только сейчас же. Немедленно! Очень тебя прошу.

Кириллов помог ей встать. Обнял. Проводил в прихожую. Посадил на табурет у дверей, снял с нее носки, надел туфли.

– Подожди, я переоденусь...

Когда спускались в лифте, Кириллов взял Ирину за руку, разжал стиснутый судорожно кулачок, что-то вложил.

– Что это?

– В спецназе это называется "блаженная смерть". Быстро, надежно, безболезненно. Снять колпачок, уколоть, выдавить. Берег для себя, но... Все, что могу.

4

И снова звонок в дверь. И снова вечный вопрос: "Кто там?" – но теперь уже, точно, Ирина не позвонит, не войдет в эту дверь никогда. Теперь никогда. Так что остается либо пьяный сосед, либо... Да, точно, это он почтальон с заказным письмом. Все, как она обещала.

– Надо расписаться.

– Да, конечно, я понимаю... Где расписаться? Держите. Это вам.

– Спасибо.

– На здоровье!

Никогда. Хлопнула дверь. Загудел лифт. Никогда.

Кириллов вернулся с письмом в комнату, где в том же кресле, с тем же бокалом коньяка сидела женщина. Только не Ирина и даже не тень Ирины – Лара. Муж Ирины Сенокосов неловко устроился на краю дивана. Все, в том числе и Кириллов, были в черном.

– Извините, я сейчас... – Он распечатал письмо, быстро просмотрел, аккуратно свернул и спрятал в карман. – Так я и думал.

– Что-нибудь срочное? – спросил Сенокосов. – Мы можем в другой раз.

– Нет-нет, – ответил Кириллов. – Это так, прошлое. Дела давно минувших лет. Я слушаю вас, Валерий Павлович.

– Так я продолжаю... После смерти Ирины Сергеевны... – Сенокосов достал платок, вытер глаза, высморкался. – После смерти Ирины Сергеевны не удалось избежать огласки. Оказывается, по условиям контракта не только ее жизнь, но и смерть находится в собственности издателей. Им принадлежат права на мемуары, на ее письма – к счастью, не все, интересует только переписка с более-менее знаменитыми людьми – и на все ее посмертное творчество.

– Посмертное? – удивился Кириллов. – А такое бывает?

– Об этом вам пусть лучше Лара поведает. Она в курсе.

– Ну вы же знаете их систему, Игорь Васильевич, – тут же вступила в разговор Лара. – У них вообще нет авторов, у них есть "брэнды", есть "проекты" и все такое. Ирина Калинина – это псевдоним, под которым писала Ирочка. И права на псевдоним принадлежат издателям. Если бы Ирочка захотела уйти из издательства, ей пришлось бы придумывать другой псевдоним, а под ее литературным именем писала бы другая дама. И даже не обязательно дама. Оказывается одна из самых раскрученных дамских писательниц – ну, помните, наверное, "Сапоги от Версаче", "Блондинка в стиле рококо" и так далее, – так вот, это не дама, а один из издателей, мужчина. Хобби у него такое.

– Это меня не удивляет.

– А меня вот очень даже удивляет! – возразила Лара. – Вы мужчина, вам не понять. А там у него такие детали туалета, такие интимные подробности, которые только женщина может описать. Прямо удивительная точность! Так вот, если бы Ирина ушла от них, им осталось бы все: ее псевдоним, ее прежние книги, права на переиздания и переводы, на экранизацию тоже... Но поскольку она умерла, а смерть не является нарушением договора, значит, все права по закону принадлежат родственникам: Валерию Павловичу и детям. Но! В договоре сказано, что издательство может издать еще пять посмертных романов Ирины Калининой – и все права на них принадлежат издательству.

– Откуда же возьмутся эти романы?

– Как откуда? Калинина их и напишет.

– Ирина?!

– Лара имеет в виду не мою покойную супругу, – поспешил уточнить Сенокосов, – а писательницу Ирину Калинину. Ясно, что под ее именем будет писать кто-то другой.

Кириллов внимательно посмотрел на Сенокосова, потом на Лару.

– Почему-то мне кажется, что этот "другой" присутствует здесь, в комнате. И вовсе не в виде призрака.

– Вообще-то это была моя инициатива, – сказал Сенокосов. – Если уж непременно должен кто-то писать...

– А вы уверены, что непременно должен?

– Да, знаете, я уточнял. Консультировался у лучших юристов. Увы! Договор составлен безупречно. К тому же...

– Что – к тому же?

Сенокосов вздохнул. Он слабо разбирается в литературном творчестве. Но ему объяснили, что Ирина писала не по вдохновению, не в свободном полете фантазии, как воображают дилетанты, а по заранее разработанному плану. И что в издательстве имеются проспекты по меньшей мере восьми или девяти (он не помнит точную цифру) ее будущих книг. Названия, герои, краткое описание событий... Человеку, способному к сочинительству, будет довольно легко имитировать незамысловатый, простенький стиль Ирины. К тому же у них редакторы, если что – подправят... Сенокосов снова вздохнул.

– И вы согласились? – посмотрел Кириллов на Лару.

– Я ведь уже сказал, кажется, – с некоторым раздражением ответил за нее Сенокосов. – Это было сделано по моей просьбе!

– Вас я понял, Валерий Павлович. Я у Лары спрашиваю: вы – согласились?

– Да.

– Понятно. И что потом? Когда кончатся заготовки? Ну, напишете вы для них восьмую книгу, девятую – и все?

– А, вы про это... – выдохнула Лара с заметным облегчением. – Вообще-то в редакции сказали, что если мои книги пойдут не хуже... Если у меня получится, то, возможно, я и дальше буду продолжать на них работать.

– То есть уже сами? Без Ириных заготовок?

– Да.

– Но под ее именем?

– Под псевдонимом.

– Какая разница! И потом: как же читатели? Как они читателям объяснят, откуда берутся романы покойной писательницы? Что она их – с того света присылает? Электронной почтой?

– Нет, конечно. Издатели говорят, что к тому времени читатели забудут про смерть Ирины, но будут покупать ее романы...

Тут возникла долгая тягостная пауза.

– Вас это не удивляет, Валерий Павлович? – спросил Кириллов. – Меня нисколько. Именно этого я от них и ожидал. Этого я и ожидал... Нет, ну каковы сволочи...

Кириллов расхаживал по комнате, разговаривая сам с собой. На ходу он достал из кармана письмо, посмотрел на Сенокосова, на Лару, словно прикидывая, что с ними делать, потом спрятал письмо в карман.

– И вы так и будете дальше жить писательницей Ириной Калининой, сказал он в конце концов Ларе. – Будете писать под ее именем, выступать перед читателями, автографы раздавать. И все забудут. Конечно, все быстро забудут. Подумаешь, писательница! Не Жорж Санд. Не Александр Грин. Не Антон Чехов. Писательница дамских романов. Которая умерла и тем не менее продолжает работать, работать, работать. Платят, наверное, неплохо за такого рода работу, а? Хотя какая разница! Чужие деньги считать неприлично. Вот если мне предложат... Как вы, считаете, Лара, я справлюсь?

– Вряд ли.

– А что так? Ваш приятель из издательства справляется. Чем я хуже?

– Вы лучше! Вы намного лучше, Игорь! Но вы – мужчина, это сразу видно. А он... – Лара неопределенно махнула рукой. – Ну, вы сами понимаете...

– Жаль. Не получится, стало быть, у меня подзаработать на смерти Ирочки. Все что-то получат, один я не при делах. А я-то разлетелся... Вы ведь вначале говорили про какое-то предложение? И даже деньги, помнится, обещали, а, Валерий Павлович?

– Видите ли, какое дело, Андрей... – осторожно заговорил Сенокосов. У него был вид человека, который опасается получить пощечину и очень хотел бы убежать, но не может. – То есть простите: Игорь Васильевич. Сбили вы меня с толку, признаться, своим маскарадом. Не объясняйте, не объясняйте! – замахал он руками. – Мне Ларочка покаялась, я забыл и простил. То есть простил и забыл. Впрочем, не важно... Давайте уж по делу, а то мне скоро надо бежать. В общем, в издательстве готовится своего рода рекламная акция, связанная со смертью Ирины. Вечера памяти, переиздания книг и все такое. И в связи с этим они обдумывают два варианта относительно вас.

– Меня?! Ну уж тут-то им, точно, не обломится! Вы можете подписывать все что угодно, а я... – Кириллов снова достал из кармана письмо и снова спрятал. – Я им объясню на простом русском языке, чего они от меня добьются, если будут лезть в мою жизнь.

Сенокосов неожиданно встал, подошел к Кириллову и впервые прямо посмотрел ему в глаза.

– Ничего другого я от вас и не ожидал, Игорь Васильевич. Более того. Скажу честно: именно на такую реакцию с вашей стороны я и надеялся. Не знаю, поймете ли, каково это быть обманутым мужем...

– Нет, не пойму. И вам не советую. Насколько мне известно, Ирина вас не обманывала.

– Да-да, конечно. Я знаю.

Знаешь ли? Что-то такое было в лице Сенокосова, что заставляло усомниться в правдивости его слов.

– В ее письме так и написано: "Неразделенное чувство... Верность супружескому долгу... Не хочу размениваться на мелкие пошлые чувствица..." продолжал Сенокосов. – Все это так и было... по-видимому. Однако ради рекламы... Если называть вещи своими именами, им глубоко наплевать на мои чувства, они готовы платить огромные деньги за моральный ущерб и даже настаивают, чтобы я подавал в суд, – для них это дополнительная реклама. У них хватило наглости меня отправить к вам порученцем, чтобы передать, что с вами они готовы заключить договор на очень выгодных, фантастически выгодных условиях, это их точные слова, если вы позволите использовать ваше имя...

– А не пошли бы они!..

– Вот-вот. Я так и знал, что вы именно подобным образом отреагируете. И даже заранее их предупредил. И тогда они сказали, что могут предложить второй вариант: ваше имя не упоминается, вы так и остаетесь неизвестным героем романа. Но уж

тогда – неизвестным навсегда. И чтобы потом, лет через десять, не возникло у вас соблазна выступить с признанием, они готовы предложить вам определенную

сумму – правда, значительно более скромную – и заключить по всем правилам договор.

– Пусть свои деньги засунут себе в то место, которым они пишут свои

романы! – сказал Кириллов.

– И в этом вашем ответе я тоже заранее был уверен, Игорь Васильевич! растроганно, со слезой в голосе произнес Сенокосов.

Кириллову его уверенность не понравилась.

– Все-то вы знаете, господин профессор, все понимаете. Я вот никак в толк не возьму: если вы так хорошо меня понимаете и со мной соглашаетесь, что ж вы сами господ издателей не послали куда подальше с их деньгами?

– Так ведь большие деньги, Игорь Васильевич, – честно признался Сеноко

сов. – по сравнению с тем, что я получаю в университете, – очень большие дети. Вы человек одинокий, свободный, самодостаточный, вам только за себя решать. А у меня на руках мать-старуха Ирины, двое взрослых детей, внуки уже на подходе...

– Поздравляю!

– Спасибо... И у Лары тоже обстоятельства... частично вам известные. Плюс муж, человек порядочный, допускаю – простите, Лара! – но притом ленивый, где-то служит за гроши, а Лара на себе весь дом тянет. Эти деньги очень даже для нее не лишние...

– Ладно. Допустим. Деньги – это я понимаю. Для русского человека после стольких лет бедности увидеть в чужих руках большие деньги и не взять – это уже подвиг, согласен. Но уж с потрохами продаваться – это к чему? И других притом продавать. Какого вы вообще дьявола языком молотите где надо и где не надо? Для чего вам понадобилось в издательстве имя мое называть?

– Да что вы, Игорь Васильевич! Да разве ж я мог? – испугался Сенокосов. – Я и не думал даже! Вы с Ларочкой тогда так ловко меня провели. Я был в полной уверенности, что вы именно Андрей, муж Ларочки, а уж никак не... В том-то все и дело, что они все про вас знали и сами назвали. И ваше имя, и адрес, и телефон. Даже вашу электронную почту – и ту они знают.

– Но откуда? От кого?

При этом Кириллов посмотрел на Лару, но та отвела взгляд. Сенокосов ничего не заметил.

– Ладно. Разберемся при случае, – спокойно сказал Кириллов. – Если будут доставать, скажите им так: денег я не возьму, договоров подписывать не буду, и никто от меня никогда об Ирине ничего не услышит. И еще скажите им, что мое слово так же твердо, как мой кулак.

– Спасибо, Игорь Васильевич! – Сенокосов пожал Кириллову руку. Спасибо! А теперь, простите, я вынужден бежать. У меня через полчаса ученый совет.

– Вас подвезти?

– Не стоит беспокоиться. Это буквально в двух шагах. Пройдусь, подышу воздухом. К тому же Ларочка хотела с вами отдельно переговорить. Прощайте!

– До свидания, Валерий Павлович! – печально улыбнулась Лара.

Сенокосов поклонился Ларе и направился к выходу. Кириллов проводил его до дверей. В отсутствие Кириллова Лара подошла к пианино, села на вертящийся табурет, поставила бокал с вином на клавиши. Когда вошел Кириллов, она наигрывала что-то легкое и напевала негромко.

– Вернулся мой рыцарь... Вернулся мой бравый защитник... Разговаривая, Лара продолжала играть. – Не надо так на меня смотреть, Игорь Васильевич. Если вас коробит то, что я буду писать вместо Ирочки, так Ирочка сама об этом просила. У меня и письмо от Ирочки есть. Хотите, покажу? Не хотите – как хотите. У вас тоже, гляжу, письмо от Ирочки. Я сразу догадалась. Точно такой же конверт, знакомый почерк... У меня очень хорошее зрение, знаете ли. Я из пистолета Макарова кошке в глаз попадаю с тридцати шагов. Что тут у нас? – Посмотрела в ноты. – А-а... Шопен... Как печально, говорила она в такт музыке. – Хотите, в левый глаз... Хотите, в правый глаз... Кошка глупая у нас, Ляля ходит в первый класс... Ирочка всегда любила писать письма. Телефонная эра для нее была сущим наказанием. Она радовалась изобретению электронной почты, как дитя. Потому что хоть и электронная, но все-таки почта. А значит, можно писать, писать, писать... Ирине именно то и нравилось, что, когда пишешь, тебя никто не перебивает, дает высказаться до конца. Интересно, а вот что она вам написала, Игорь Васильевич? Написала ли она, что завещает вам меня как свою единственную задушевную подругу? Мне она так прямо и написала: завещаю, мол, тебя Игорю, как брату, и прошу его всячески тебе помочь... И чем же это он мне поможет, интересно? – думала про себя глупая, глупая Ларочка, рыдая над письмом покойной подруги. Думала она, думала и потихоньку...