Текст книги "Без жалости"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Лара, не глядя, протянула руку, взяла бокал с вином и поднесла ко рту, но выпить не успела – Кириллов резко развернул табурет так, что Лара оказалась к нему лицом, спиной к пианино, а бокал с вином полетел на пол. Кириллов левой рукой взял Лару за горло, а правой вынул из кармана нож и выщелкнул лезвие.
– Ой как ты меня напугал! – испуганно, но притом насмешливо воскликнула Лара. – Я чуть не обделалась со страха! Нет, честное слово. Если бы мой мужик или Сенокосов, я бы ни в жисть не поверила, что они способны. А про тебя верю. Ножик вон у тебя какой. Сколько ты им людей порезал, Игорек? Молчишь? А по глазам вижу, что хочется тебе меня убить. Очень хочется. Но ты ведь не сразу меня убьешь, правда? Ты меня сперва пытать будешь. Лицо мне будешь резать, да? Потом грудь, ноги... Женщин не убивают, женщин уродуют. Для них это хуже смерти. Так?
Кириллов молча покачал головой, поднес лезвие к щеке Лары. Долго внимательно смотрел ей в глаза.
– Ну и что ты смотришь? Что ты уставился на меня, герой? Думаешь взглядом меня запугать? Не получится. Если уж ножичка не испугалась, то и взгляда твоего подавно. Потому что ничем ты меня не запугаешь. Резать меня хочешь – режь. Душить – души на здоровье. Толку-то что? Ирочку ты этим все равно не вернешь. А сделать ей можешь только хуже.
– Как это?
– А вот так! Сейчас расскажу, только для начала отпусти меня, ножичек свой убери... И сядь от меня на расстоянии трех шагов, чтоб мне спокойнее было.
Кириллов отпустил ее, взял стул, поставил на некотором расстоянии от Лары и сел.
– Так-то лучше! – усмехнулась Лара. Все-таки она испугалась. Лицо у нее было бледным, и руки дрожали, хоть она и пыталась это скрыть. – Думаешь, ты один такой умный-предусмотрительный? Другие не глупее тебя, хоть и бабы. Если со мной что случится, тут же вскроют мой служебный сейф, а в нем письмо, а в письме том подробно рассказывается про вашу с Ирочкой любовь. И приложены к нему собственноручные Ирочкины письма, в которых она весь ваш роман пересказывает в деталях. И даже фотографии ваши есть кой-какие.
– Откуда они у тебя? – чуть взволнованнее, чем ему хотелось бы, спросил Кириллов.
– Ирочка сама же и дала. Она, видишь ли, доверчивая была. По крайней мере мне она доверяла.
– И ты решила воспользоваться ее доверчивостью.
– Ах, да ничего я не решила! Я же не могла знать, что она покончит с собой. И не знаю я – почему. Одно понятно: версия про несчастную любовь не канает. Не было несчастной любви, а был обычный роман. Один из тех, что случались у Ирочки каждый раз, когда она собиралась писать новую книгу... Да не смотри ты на меня так! Никакого особого цинизма в этом не было. Ей ведь не постель была нужна, не приключения, а только настроение соответствующее. Настроение легкой влюбленности. Вот она и добивалась настроения. Иногда для настроения приходилось ложиться с человеком в постель. А чаще обходилось романтическими прогулками при луне и умными разговорами. Гораздо чаще, если тебе от этого легче.
– Мне все равно.
– Не верю. Хоть ты и строишь из себя супермена, а врать не умеешь. Глаза выдают. Как у всякого нормального мужика. И Ирина была нормальная баба. Не нимфоманка, но и не фригидная. А вот работа у нее была ненормальная. Не могла она писать про всякие безумные страсти, оставаясь совершенно спокойной и равнодушной. Я вот смогу. Запросто! У меня чем жизнь спокойнее, тем фантазия ярче разгорается, а у нее было не так... Впрочем, чего я распространяюсь? Она ведь предупреждала тебя, когда у вас началось?
– Предупреждала, – кивнул Кириллов.
– Значит, не о чем тут говорить. В общем, так. В версию про несчастную любовь я не верю. И если начну копать – а копать я умею, я на этом собаку съела, – то рано или поздно до настоящей причины докопаюсь. Тебе это надо? Тебе это не надо. Поэтому договоримся полюбовно. Ты помогаешь мне по-братски, как завещала Ирина, – а я возвращаю тебе все ее письма и фотографии и навсегда забываю о твоем существовании.
– Чем же я могу тебе помочь?
Лара объяснила – чем. Теперь, когда Ирины не стало, Лара не хочет больше мучиться и прятаться от всех. Она давно любит Валерия Павловича. И он тоже к ней неравнодушен. Лара это знает. Женщины всегда знают. И Ирина тоже знала и ничего не имела против, но не могла же она сама уложить мужа к подруге в постель. Но теперь, когда ее нет... Нет, сводник в лице Кириллова ей без надобности. Сама управится.
У Лары проблема в другом. Анна Львовна – вот ее проблема. Она старуху хорошо знает. Снобизма и спеси в ней – немерено. Хоть и не дворянских кровей. И никогда, никогда не примет она Лару в семью с таким довеском. То есть с Лялей. Сенокосов добрый, он бы принял Лялю и полюбил, но Анна Львовна... Страшно даже подумать. Вот и получается, что взять Лялю с собой Лара не может. И оставить тоже не может. Какое-то странное противостояние у нее в семье по поводу Ляли. И муж, и свекровь каждый в отдельности вроде бы неплохо с ней обходятся, но вместе – никак. Словно поделить ее не могут. Вот Лара и хочет, чтобы Кириллов помог ей разобраться, в чем у них там причина раздоров.
– Ты же разведчик, правда? – усмехнулась она. – У вас там свои приемы, устройства разные, микрофоны... В общем, мне нужны твои наблюдения и твои предложения – как выбраться из моего болота, ног не замочив. Чтобы тут меня отпустили, а там приняли.
– На свободу с чистой совестью?
– Вот именно! Помоги мне, Игорь, я тебя очень прошу!
Кириллов развел руками. Странные существа – женщины. Сначала шантажируют, потом просят о помощи. И так искренне – не знал бы их, поверил бы. Но ведь знает точно, что стоит ему сейчас тебе отказать – и Лара снова начнет его шантажировать...
– Ладно. Иди пока домой, Пенелопа. Подумаю я над твоей проблемой. Через неделю позвони.
– А нельзя как-нибудь...
Кириллов встал и повторил – очень спокойно, но убедительно:
– Через неделю.
– Все-все, я поняла, я уже ухожу...
И она ушла. Кириллов проводил ее, запер дверь, вернулся в комнату, задернул шторы и только потом при свете настольной лампы достал из кармана и прочитал письмо. Спокойное и деловое. Не прощальное послание любимому человеку, а документальное подтверждение его невиновности. С полным изложением причин самоубийства. И даже справка о заболевании Ирины была к письму приложена. Дочитав, Кириллов порвал письмо, справку и конверт в мелкие клочья, клочья сложил в большую пепельницу и поднес зажигалку.
5
Прошла недели. И еще одна. И еще день или два. И вот однажды вечером муж Лары, Андрей Дмитриевич Фурманов, как обычно, в обычном своем виде: грязноватая майка, тренировочные штаны, несвежие носки – улегся в гостиной на диване. Он шуршал газетой, временами заглушая звук телевизора, прибавлял звук – и снова шуршал газетой, одним глазом кося на экран. Телевизор здесь с утра до вечера не выключали, только во время общих разговоров убавляли звук. Фурманов предпочитал спортивные передачи и боевики, а его мать, Марина Яковлевна, – сериалы. Тут же, возле отца, вертелась Ляля. На первый взгляд взрослая девушка, но одета, как ребенок: короткая клетчатая юбочка, кофточка на голое тело, белые гольфы. Она забралась на диван и ласкалась к отцу. Выглядело это несколько двусмысленно. Он нехотя, не глядя, поглаживал дочь по голове. Послышались звук отпираемой двери и в коридоре громкий голос Лары: "Сюда, пожалуйста... А теперь налево... Мама, отойдите, пожалуйста, вас придавят... А теперь сюда".
Фурманов убавил звук в телевизоре и приподнялся на локте, столкнув Лялю с дивана, как надоевшую кошку. Та без обиды вскочила и на одной ножке поскакала навстречу матери, которая твердым, решительным шагом входила в комнату. Следом грузчики, пыхтя, на толстых брезентовых ремнях тащили старое пианино. За ними с перекошенным от недовольства лицом шла Марина Яковлевна.
– Вот сюда, пожалуйста... – распоряжалась Лара. – Нет – чуть ближе к дивану... Да, пожалуй, вот так.
Грузчики поставили пианино недалеко от дивана. Лара достала из сумочки кошелек с деньгами, чтобы расплатиться с грузчиками, но спохватилась:
– Подождите, а где же...
– Не беспокойся, хозяйка, – стер пот со лба бригадир. – Сейчас доставим.
Грузчики, тяжело топоча грязными ботинками, ушли.
– И что сей сон означает? – удивился Фурманов. – Мама, ты понимаешь что-нибудь?
– Чего уж тут не понять? – Лицо Марины Яковлевны перекосилось еще
сильнее. – Я только не понимаю, откуда у твоей жены деньги завелись. Инструмент старый, но приличный, а стало быть – дорогой.
Лара между тем продолжала рыться в кошельке и отмахнулась от вопросов:
– Подождите, я никак не соображу: то ли я переплатила грузчикам сто рублей, то ли не доплатила...
– Что бы ты да не доплатила... Лялька и та в деньгах лучше разбирается!
– Да погодите вы, мама! – Лара шевелила губами, пытаясь подсчитать в уме. При этом она вместе с рублями достала из кошелька внушительную пачку евро, на которую Марина Яковлевна и Фурманов уставились с удивлением.– Нет, кажется, все правильно...
Она спрятала деньги.
Пока взрослые смотрели на Лару, достающую и считающую деньги, а Ляля, подкравшись к пианино, осторожно трогала клавиши, грузчики незаметно вкатили в комнату кресло на колесах, в котором сидел мужчина с отсутствующим, отрешенным выражением лица. Одет он был нелепо: дешевые джинсы велики размера на три, футболка надета поверх рубашки, но рубашка торчит из-под футболки, на футболке крупно написано: "Я люблю всех. Ты следующий!" На голове – нелепая вязаная шапочка, на ногах домашние тапочки. В руках мужчина держал горшок с кактусом. У ног мужчины грузчик поставил старый, перетянутый багажным ремнем чемодан.
Первым незнакомого мужчину заметил Фурманов.
– У блин! А это еще что за чудо в перьях?
– Карл Фридрихович Гофман! – торжественно отрекомендовала Лара.
– Немец! – воскликнул Фурманов.
– Фашист! – сурово заключила Марина Яковлевна.
– Мама! Ну зачем же вы так?! – возмутилась Лара. – Никакой он не фашист! Это мой брат Карл. Вы же знаете! Отца назвали в честь Фридриха Энгельса. А брата – в честь Карла Маркса.
– За умище, очевидно, – съязвил Фурманов.
– Да уж не за глупость! Между прочим, Карл не глупее некоторых. Он все понимает. Только не говорит.
Фурманов обрадовался, как ребенок:
– Все понимает, но не говорит. Прямо как соседский двортерьер! Собака Качалова. Дай, Джим, на счастье лапу мне. Такую лапу не видал я сроду... Фурманов подошел к Карлу, протянул руку. – Дай лапу! Лапу дай, Джим!
Неожиданно Карл протянул Фурманову руку, но не пожал, а только позволил Фурманову пожать свою.
– Ты смотри! – удивился Фурманов. – Понимает! – Он нагнулся и прочитал вслух надпись на футболке: – "Я люблю всех. Ты следующий!" Ты что – педик?
Фурманов уже отпустил руку Карла, но тот, похоже, не заметил этого так и сидел с протянутой рукой. На вопрос Фурманова тоже не реагировал.
– Я тебя спрашиваю, чучело: ты педик?
– Он тебя не слышит, – объяснила Лара.
– Как это? Ты же говорила, что он все понимает?
– Он понимает только то, что видит и слышит. Ты протянул ему руку, он увидел ее и протянул свою. Если ему дать какой-нибудь предмет, он возьмет его, изучит и отдаст обратно. Если ты подвезешь его к пианино, Карл начнет играть.
– Почему это я должен его возить?! – возмутился Фурманов. – Я вам не нанимался! А сам он подъехать не может?
– Сам – не может. Он не знает, куда ехать. Он видит только то, что прямо перед ним.
– Значит, пока я стою вот здесь, сбоку, он меня не видит?
– Не видит.
– И маму не видит?
Лара глянула на свекровь. Та молча и подозрительно смотрела на Карла.
– И маму не видит.
– И Ляльку не видит? И не слышит, как она на пианино бренчит?
– Не видит и не слышит, я же тебе говорю!
Ляля, услышав свое имя, оторвалась от пианино, осторожно подошла к Карлу, потрогала за плечо, обошла кругом, толкнула в колено. Карл ее не замечал.
– Дядя хороший? – доверчиво посмотрела Ляля на мать.
– Дядя хороший, – ответила та.
– Дядя хороший? – спросила Ляля у отца.
Фурманов посмотрел на Лару, на кошелек в ее руках, вспомнил заманчивый вид новеньких евро, что-то мысленно подсчитал и ответил недовольным тоном:
– Хороший дядя, хороший!
Ляля с тем же вопросом подошла к Марине Яковлевне:
– Дядя хороший?
– Да, детка. Дядя – хороший, – спокойно ответила Марина Яковлевна.
Ляля вернулась к Карлу и погладила по голове.
– Дядя хороший...
– Зоопарк! – пробормотал Фурманов
– Я бы все-таки хотела, чтобы мне объяснили, что здесь происходит, неприятным тоном сказала Марина Яковлевна.
– Мам, ну что тут объяснять? – ухмыльнулся Фурманов. – Я же говорю тебе: зоопарк.
– Перестань ерничать, Андрей! Тебе бы все шутки шутить! Смотри, дошутишься до того, что нас с тобой из собственного дома на улицу под зад коленкой!
– Мама! Ну что вы такое говорите?! – возмутилась Лара.
– Я знаю, что я говорю. А вот знаешь ли ты, милая, что ты делаешь?
– Но я же вам сто раз говорила! Мой брат Карл после смерти родителей жил в специальном доме для инвалидов детства. Дом закрыли, и мне предложили временно забрать его к себе.
– Временно? – спросил Фурманов.
– И вместе с пианино? – уточнила Марина Яковлевна.
– Да, временно. И вместе с пианино. Кстати, это наше фамильное пианино, от родителей ему досталось. Он с ним не расстается никогда. Пока не оформим все документы на опеку, будет жить у нас. А потом немцы заберут его к себе в Германию. Вместе с пианино – это тоже специально оговорено. Дадут ему приличную пенсию по инвалидности. Квартиру хорошую. Подберут работу.
– Работу? – Фурманов насмешливо ткнул пальцем в сторону Карла, неподвижно застывшего в своем кресле, глядя отрешенно вдаль. – Ему?
– Да, представь себе. У них там не считают, что если человек инвалид значит ни на что не годен. У них для любого найдут подходящую работу. Даже для тебя!
– Хочу быть немцем!
– Не смей так говорить! – закричала на сына Марина Яковлевна. – Даже в шутку не смей! – Она топала ногами, лицо ее налилось кровью. – Не для того мы с отцом кровь проливали, чтобы ты теперь перед ними... Из-за пачки дойчмарок!
– Мама! Ты отстала от жизни. Нет давно никаких дойчмарок. Теперь у них евро...
– А кактус тоже в Германию заберут? – не обращая внимания на сына, злобно спросила Марина Яковлевна.
– Кактус тоже. – Лара подошла к Карлу, забрала у него из рук кактус, поставила на пианино. – Это особенный кактус. Карл считает, что он предохраняет его от вредных излучений. Врачи обещали дать мне справку, что Карл не может без кактуса, а то на таможне могут не пропустить.
– Везет же кактусам... Кстати, насчет везения... Я на самом деле видел или мне показалось? Вроде бы солидная такая пачечка евро...
– Тебе не показалось. Эти деньги выделены на содержание Карла. Нам будут платить восемьсот евро в месяц до тех пор, пока он будет жить у нас.
– Восемьсот евро?
– Да.
– Это много или мало? – уточнила Марина Яковлевна.
Фурманов не слушал ее.
– Восемьсот евро... – повторил он, и в глазах его заплясали огоньки.
– Это почти две мои месячные зарплаты, – пояснила свекрови Лара.
– А мои – четыре! С лишним, – скромно уточнил Фурманов.
– Интересно, за что платят такие большие деньги? – язвительно спросила Марина Яковлевна. – Ему придется создать особые условия? Выделить отдельную комнату? Или, может быть, всю квартиру? И заказывать еду из ресторана? Черную икру, рябчиков, ананасы...
– Ничего подобного. Обычные человеческие условия. Жить он может в этой комнате. Поставим ширму. И питаться будет вместе с нами. Он отвык в доме инвалидов от домашней пищи. Из одежды ничего приобретать не надо, вот его чемодан. Лекарств дорогих тоже не требуется. Обычный уход.
– Обычный уход нынче недешево стоит, милочка! Не прежние времена. Не так-то просто найти желающих возиться с ночными горшками... Кстати, о горшках. Он хоть какое-то соображение о гигиене имеет? Или ходит под себя?
– Ну что вы, мама! Он же не идиот! Он практически самостоятельно справляется со всеми надобностями. Его достаточно довезти на кресле до дверей туалета, а там он уж сам. У него только ноги парализованы, а верхняя часть туловища и руки очень хорошо развиты. И в ванной тоже сам управляется. Наполнили ванну, подвезли, оставили – потом увезли.
– А сам до сортира он доехать не может?
– Не может. Я говорю: не запоминает дорогу. Не видит, где дверь, где коридор... Только то, что прямо перед ним.
– Я так поняла, что, пока вы оба будете на работе, возить его по коридорам придется мне. Мало мне одного инвалида детства, вы мне еще одного на шею навесили.
Лара достала из кошелька разноцветные купюры.
– Но ведь не задаром, мама. Это очень приличные деньги. Вы за год столько не получаете, сколько тут...
– Вот-вот! Еще этим меня попрекни! Мало я воевала, мало кровь проливала! А теперь ваше демократическое правительство платит мне грошовую пенсию. И мой сын, который, между прочим, работает на государство, получает в два раза меньше, чем ты, журналистка так называемая, которая обслуживает какого-то олигарха, укравшего наши народные деньги! – Марина Яковлевна забрала у Лары деньги, пересчитала, спрятала в карман кофты. Фурманов сделал движение, словно хотел отнять деньги. Мать остановила его жестом. Восемьсот евро. Скажите, пожалуйста! Могли бы и побольше предложить, чай, не нищие! Живут там, не бедствуют. Пенсионеры по всему миру раскатывают. Не то что мы, ветераны Великой Отечественной... Насчет денег я сама решу, как их применить наилучшим образом. Посчитаю, во что нам обойдется это сокровище, кивнула она на Карла, – кто какой конкретный вклад вносит в общее дело, и распределю по справедливости, не сомневайтесь. Мне только одно непонятно: каким образом общаться с этим... с этим чудищем? Как узнать, чего оно хочет? Знаки оно какие подает? Ведь оно у тебя не говорит?
– Он не говорит. Но зато он может издавать отдельные звуки. Когда ему что-нибудь надо, он говорит: "Ы!"
– Ы! – тут же повторил Карл.
– И что это значит?
– Сейчас посмотрю. – Лара полезла в сумочку. – Тут у меня на бумажке все записано. Вот! – Она достала бумажку, прочитала: – "Одно короткое "Ы" означает "Хочу пить".
– Ы!
Ляля, взявшись обеими руками за уши, начала подпрыгивать на одной ноге, выкрикивая:
– Ы! Ы! Ы!
– Прикольно! – ухмыльнулся Фурманов.
– "Несколько коротких "Ы" подряд, – прочитала дальше Лара, – означает "Хочу в туалет".
– Ы-ы-ы! – повторил Карл.
Ляля тут же встала на четвереньки, передразнила его:
– Ы-ы-ы!
– Прелестно! – воскликнула Марина Яковлевна. – Еще немного – и эти двое начнут петь хором.
– Лялька, прекрати! – приказала Лара.
Но Ляля, как ни в чем не бывало, скакала по комнате и кричала: "Ы-ы-ы!..
Ы-ы-ы!.. Ы-ы-ы!"
Фурманов покачал головой.
– Дурдом!
– "Длинное протяжное "Ыыыыыыы", – прочла Лара, – означает "Хочу спать".
– Ыыыыыыы...
Ляля раскинула руки, изображая крылья, забегала по комнате, рыча, как самолет: "Ыыыыыыы... Ыыыыыыыыы..."
– Ы! – коротко произнес Карл.
Никто не обратил на него внимания, кроме Марины Яковлевны: не сводя с Карла недоверчивых глаз, она отошла к серванту, достала бутылку минеральной воды, налила в стакан, поднесла Карлу. Карл выпил воду и застыл с пустым стаканом в руках..
– Значит, – подвел итог Фурманов, – получается, что одно "Ы" – водички попить, потом "Ы-ы-ы" – в сортир и "Ыыыыы" – спать хочу. А когда жрать хочет – тогда что говорит?
– Тогда ничего, – сказала Лара. – Мне специально врач объясняла, что есть он никогда не просит, ему надо подносик с едой на колени поставить, тогда будет есть. А если не поставишь, так и будет сидеть голодный, пока не умрет.
– Ну, этого мы не допустим. Невыгодно нам, чтобы ты помер, приятель. Так что будем кормить, да, мать?
– Здесь не концлагерь, чтобы голодом морить, – строго выговорила Марина Яковлевна.
– Точно! – Фурманов повернулся к Ларе, щелкнул себя по кадыку. – А как он насчет этого?
– Он не пьет.
– Жалко. А то б составил компанию...
– Тебе только бы пить!
– А что? Такой повод – и не выпить? Ничего себе: к ней брат родной приехал, которого сто лет не видела, а она отметить не хочет! Да если бы ко мне брат приехал или даже сестра...
– Да делай ты что хочешь, ради бога!
– Ты как, мать, примешь по маленькой?
– Ну если только по маленькой... – нехотя ответила Марина Яковлевна. По случаю знакомства.
– А я про что!
– Ы-ы-ы!
Марина Яковлевна взялась за кресло, чтобы везти Карла в туалет, но Фурманов отстранил ее.
– Погоди, мать! Что ты говорила про вклад в общее дело? Я тоже хочу внести вклад. И вообще – это наше с ним интимное мужское дело! Эх, прокачу...
– Ы-ы-ы!
Фурманов повез кресло с Карлом в коридор, Марина Яковлевна пошагала следом, словно не доверяя сыну, потом "улетела", продолжая на одной ноте бесконечное "Ыыыыыыыы", Ляля. Лара осталась одна. Она подошла к пианино, рассеянно коснулась клавиш, потом придвинула стул и начала играть ту же мелодию Шопена, что играла в квартире Кириллова.
6
Так началась жизнь брата Карла в доме его сестры Лары. Вечером под недоверчивыми взглядами Фурманова и его мамаши Карл довольно уверенно попросился в туалет, потом поел с подносика, почистил в ванной зубы, не вставая с кресла, затем переполз с кресла на диван, где Лара, которой буквально на ходу пришлось привыкать к брату, стянула с него носки и джинсы (тут она оценила штаны на три размера больше), в то время как он сам снимал футболку и рубашку. Труднее было утром: Лара уходила на работу к восьми, Фурманов – двумя часами позже, Карлу же рано вставать было явно незачем, поэтому совершать утренний туалет и одеваться пришлось с помощью и под надзором Марины Яковлевны. Однако процедура одевания прошла гладко, и если Карл и не вызвал в Марине Яковлевне теплых чувств, то и повода для огорчения она не нашла.
Единственное, о чем мог бы пожалеть Карл – если предположить, что чувство сожаления было ему не чуждо, – так это о том, что слишком уж прост и краток был его словарь. После того, как Карла свозили в туалет и ванную, ему дали поесть – и забыли его, сидящего неподвижно в кресле без всякого дела, до вечера. Неплохо было бы, наверное, добавить в словарь пару других звуков. Например "У!" – хочу поиграть на пианино. Или "У-у-у!" – дайте что-нибудь почитать. Лара специально консультировалась со специалистами и знала, что читать аутисты могут. Однако не было в словаре Карла соответствующего знака – и пришлось Карлу обходиться без книг. Возможно, вынужденное безделье огорчало его, но, если бы посторонний человек наблюдал за ним со стороны, никаких чувств на лице Карла он бы не прочитал. Практически все время Карл сидел неподвижно в кресле, изредка меняя одну неудобную позу на другую, столь же неестественную и неудобную, а то вдруг хватался крепкими руками за ободья колес и начинал бессмысленно кататься по комнате взад-вперед.
Вечером прибежала после прогулки Ляля, по-детски ласково заглянула в глаза.
– Хочешь поиграть?
И тут же, не дожидаясь ответа, покатила кресло к пианино. И Карл, едва завидев прямо перед собой клавиши, начал играть – несколько механически, не вкладывая в игру никаких чувств, но технически верно. И не обращая внимания на Лялю, которая была тут же рядом, никуда не ушла – слушала музыку, сама пыталась иногда ткнуть пальцем в клавишу наугад, потом переключилась на Карла: стала гладить его по голове, поцеловала в щеку, что выглядело достаточно двусмысленно...
Но тут, как всегда, неожиданно, бесшумно возникла Марина Яковлевна.
– Ляля, детка, отойди от дяди. Не мешай ему!
– Ну баба...
– Я тебе говорю, детка: отойди от него! – строже приказала Марина Яковлевна.
– Баба плохая! – заныла Ляля капризно.
– Мал-чать! – приказала Марина Яковлевна. – Я кому сказала: отойди! Выполнять немедленно!
Ляля заплакала и, по-детски загребая ногами, ушла в другую комнату. Марина Яковлевна подошла к Карлу, склонилось над ним и сказала громким шепотом на ухо:
– Сейчас я с тобой разберусь, Шопен.
Она взялась за спинку кресла и отвезла Карла от пианино. Тот еще какое-то время продолжал водить руками в воздухе и наклонять голову, словно прислушиваясь к музыке, потом замер. Марина Яковлевна развернула кресло и начала вполне профессиональный обыск. Обшарила все карманы на рубашке, на джинсах, задрала рубашку и футболку, расстегнула джинсы, сняла по очереди тапочки и носки. В одном кармане она нашла платок, в другом – свернутую во много раз полоску туалетной бумаги, которую развернула и внимательно изучила. На шее у Карла висел медальон с выбитыми именем и фамилией, группой крови. Больше Марина Яковлевна не нашла ничего.
В разгар обыска вошел Фурманов с газетой. С интересом понаблюдал за процессом.
– Ну что, нашла что-нибудь?
Марина Яковлевна с трудом разогнулась.
– Вроде бы ничего подозрительного. И все равно я ему не верю!
– Это в тебе твоя профессия говорит. Военная контрразведка – СМЕРШ.
– Тихо ты! Сколько раз говорила: ни смей никогда об этом никому не говорить! Для всех я военврач, начальник полевого госпиталя – и точка!
– Зри ты, мать. Сейчас никто этого не стыдится. Даже наоборот. Фильмы снимают и вообще... Представляешь, какую Ларка про тебя статью роскошную накатает, если узнает. Прославишься на всю страну!
– Я тебе сказала: не смей ей говорить. И никому не смей!
– Да ладно тебе... Нет же никого. Только этот... кактус. – Он кивнул на Карла. – Так он не понимает ничего. – Подошел к Карлу. – Эй, чучело! Выпить хочешь?
А может, в шахматишки сыграем? Вот видишь? – обернулся Фурманов к матери. – Ноль внимания, фунт презрения... А жаль. В шахматишки я бы с ним за милую душу бы перекинулся.
– Ну так и сыграй, – проворчала Марина Яковлевна. – Все полезнее, чем на диване валяться да водку жрать!
– И ты туда же! Жена пилит, что зарплата маленькая, ты – что на диване лежу. Одна Лялька меня не пилит...
– Ты поосторожнее с Лялькой! – нахмурилась Марина Яковлевна. – Опять она утром к тебе в постель забралась. Смотри, Ларка увидит, будет скандал.
– А что я сделаю? – пожал плечами Фурманов. – Она с детства привыкла с нами спать. Ларка сама же ее и приучила. А сейчас выросла – с виду взрослая девка, а ума все равно как у четырехлетней.
– Для дурного дела много ума не надо. Смотри, залетишь с ней, как в прошлый раз.
– Да брось ты, что я – не соображаю?.. Ну ты сама посуди, мать. Ведь безвыходное же положение. На двор ее пускать, чтобы она там с первым встречным, – нельзя. Ладно еще, просто в подоле принесет, а если заразу какую подцепит?.. Совсем без этого она просто не может. Сама же говоришь: к придурку нашему и то обниматься лезет, ведь так?
– Так.
– Ну так вот... Безвыходное положение получается. И жалко ее, дурочку, и в то же время... – Фурманов мечтательно вздохнул. – Но ведь и хороша же, черт побери! Сотворил же господь мужикам на погибель. Тут и святой не устоит...
– Ты-то у меня, точно, не святой. Лучше в шахматы с придурком играй, а девку не трогай.
– А как? Он же не понимает ни хрена.
– Ты иногда слушай жену, что она говорит. Она хоть и дура, но с понятием. Говорить с ним бесполезно, ему надо прямо под нос сунуть, тогда сообразит.
– Сейчас попробую.
Фурманов придвинул к дивану столик, подкатил к нему кресло с Карлом, сел на диван, достал шахматную доску, высыпал фигуры и поставил доску. Карл тут же, словно включенный механизм, протянул руку, взял две пешки, белую и черную, зажал в кулаках и протянул Фурманову.
– Вроде бы ты и умный, Карл, а все равно дурак, – ухмыльнулся Фурманов. – Надо пешки за спину спрятать и перемешать, а ты прямо на виду: выбирай, мол. А чего уж тут выбирать!
Он хлопнул по руке с белой пешкой. Карл разжал кулак, отдал пешку Фурманову, начал расставлять черные фигуры – делал это он намного быстрее Фурманова и как-то профессионально, пожалуй, и притом, как и все, что он делал, несколько механически. Они начали играть. Марина Яковлевна присела невдалеке от них, заслонилась газетой, но не читала, а внимательно следила за игрой. Карл играл с тем же отрешенным выражением лица, как всегда. Он делал ходы мгновенно, а Фурманов все дольше и дольше думал над очередным ходом. В конце концов Марина Яковлевна потеряла к игрокам интерес, отбросила газету.
– Пойду к Екатерине Васильевне на четвертый этаж, – сказала она сыну, целиком ушедшему в игру и не обращавшему на мать никакого внимания. – Она мне обещала рассады помидорной дать. А вы играйте тут, играйте...
После того как Марина Яковлевна ушла, мужчины продолжали играть. Карл выиграл. Фурманов перевернул доску, начал расставлять черные, Карл – белые. Начали снова. Несколько минут прошло в полной тишине, нарушаемой лишь кряхтением Фурманова да глухим стуком фигур о доску. Потом в комнату "влетела" Ляля – опять она гудела "Ыыыыыыыы", изображая самолет. Подлетела к дивану, села рядом с отцом, приласкалась к нему. Он не обратил на нее внимания. Снова проиграл. Карл автоматически перевернул доску, начал расставлять черные фигуры, но Фурманов сидел, не двигаясь, вместо него фигуры расставляла Ляля.
– Вот вы тут сами без меня и поиграйте, – сказал наконец Фурманов. – А я пойду на балкон покурю.
Прежде чем уйти, он, однако, подошел к серванту, привычно открыл дверцу бара, плеснул в фужер на два пальца водки, выпил, крякнул – и только после этого ушел. Ляля, словно забавляясь, двинула вперед королевскую пешку. Карл ответил. И пошла игра. Поначалу Карл помогал Ляле – механически протягивал руку, когда она делала неверный ход, показывал, тут же делал свой ход, но где-то после двадцатого хода в Ляле будто прорезалось какое-то чутье, она уже поняла, как надо, а как не надо ходить, и перестала делать грубые ошибки, а Карл перестал ее поправлять.
Потом Фурманов вернулся с балкона, сел рядом с Лялей, тупо уставился на доску.
– Лялька, ты что? Это ты сама играешь?
– Ляля играет, – по-детски ответила та.
– Ну-ка, ну-ка, покажи ему...
– Ляля играет...
– Умница, моя Ляля. Ай, умница!
Фурманов приобнял Лялю, погладил ее по коленке, чмокнул в шею. Она вначале вяло отбивалась, увлеченная игрой, но потом привычное удовольствие перевесило, Ляля отвернулась от доски, прижалась к Фурманову, и тот взял ее на руки и унес. Карл продолжал сидеть над доской, не замечая отсутствия Ляли, ждал ответного хода, но, не дождавшись, сделал ход за Лялю, потом за себя, потом снова за Лялю – вначале медленно, потом все быстрее и быстрее, и наконец – в бешеном темпе, пока не загнал собственного короля в безвыходное положение. Мат.
7
Шли дни. В семье постепенно привыкали к присутствию Карла и все меньше обращали на него внимание. Относились к нему не совсем как к мебели, но и не как к человеку. Скорее, как к домашнему животному: надо кормить, поить, выгуливать, укладывать спать – а больше ничего не надо, даже стесняться. И они не стеснялись его. Фурманов, тот с самого начала не стеснялся: ходил при Карле в одних трусах, почесывался, громко портил воздух, совал ему под нос свои ноги в пахучих носках, – а потом перестали стесняться и женщины, за исключением Марины Яковлевны. И Лара, и Ляля бегали через комнату в ночных рубашках, в комбинациях, в трусиках и лифчиках, натягивали при нем чулки, закручивали на бигуди волосы. И говорили при нем так, как говорили бы при собаке или кошке. Особенно Лара, которая, едва вернувшись со службы, хваталась за телефон и начинала долгие бесконечные разговоры с сослуживицами, точно на службе не могла с ними наговориться. В такие минуты Фурманов вслух завидовал Карлу, который со своим аутизмом "ни хрена этого не слышит". Сам же Фурманов после первых пяти минут "бабской болтовни" демонстративно вставал с дивана и уходил курить на балкон или шел на кухню, где включал второй, маленький телевизор и пил одну бутылку пива за другой.
