Текст книги "Без жалости"
Автор книги: Валерий Исхаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Исхаков Валерий
Без жалости
Валерий Исхаков
Без жалости
Повесть
I never saw a wild thing
sorry for itself.
A small bird will drop frozen dead from a branch
Without ever having felt sorry for itself.
D.H.Lawrence
Тварь дикая не знает
жалости к себе.
Замерзнув насмерть, птаха валится на землю,
Нисколько о себе не сожалея.
Д.Г.Лоуренс
1
7 сентября 2003 года, в воскресенье, всю область заливали холодные дожди, и только над Москвой – говорят: по случаю Дня города – кто-то всемогущий разогнал тучи и приказал быть небу голубым и ясным и солнцу светить. И было небо голубым и ясным, и солнце до самого вечера светило. Спасибо тебе, всемогущий, за приятную сухую погоду! Не нужно ни плаща, ни зонтика, и на загодя начищенных туфлях – ни пятнышка. Правда, простреленная нога у Кириллова ноет к дождю, но знает нога: дождь будет разрешен в Москве только завтра, успеем проводить нашу даму и добраться до дому, а там – хоть всемирный потоп.
Ожидаемая дама опаздывала, как свойственно дамам, однако Кириллов ничем не выдавал своего нетерпения. Он не смотрел на часы, не перекладывал из руки в руку роскошный букет белых роз, не поправлял узел галстука, не качал укоризненно головой, не расхаживал из стороны в сторону и не курил сигарету за сигаретой. Кириллов стоял непринужденно и после сорока минут ожидания терпеливо смотрел в сторону арки, откуда должна была появиться дама.
И она появилась. Быстрым шагом, почти бегом, тяжело отбивая ритм грубыми высокими ботинками, которые плохо сочетались с серебристым коротким платьем, старой длинной вязаной кофтой и черным платком на голове. В одной руке дама держала большой полиэтиленовый пакет, в другой – неизбежный сотовый, в который что-то быстро и недовольно говорила.
– Ну всё! всё! всё! – выкрикнула она напоследок, трубку сунула в карман кофты и переключилась на ждущего. – Простите, простите! – на бегу, задыхаясь, кричала дама. – Я знаю, что безбожно опаздываю. Ох... Сейчас, только отдышусь... – Прижала руку к сердцу. – Вечная история. В последнюю минуту мадам начальнице захотелось чаю. А сама мадам заварить не в состоянии... Подержите, пожалуйста... мм-м...
– Игорь Васильевич, – подсказал Кириллов.
– Пожалуйста, Игорь Васильевич!
– Пожалуйста, Лариса Фридриховна.
– Просто Лара.
Просто Лара отдала Кириллову пакет и вдруг обеими руками ухватилась за подол платья, точно намеревалась заголиться на потеху старушкам у соседнего подъезда и мамашам с детьми в палисаднике. Но не заголилась, а стала одну за другой откалывать булавки – и выпустила подол на всю длину, после чего короткое деловое платье сразу стало длинным, вечерним, нарядным. Тут же из большого пакета вынула другой, поменьше, и поставила рядом на крыльце. Снова полезла в большой пакет и достала уже совсем маленький – после чего большой пакет у Кириллова отняла и поставила, а ему доверила маленький. Стащила с головы мрачный платок, свернула, сунула в большой пакет, а из маленького вытащила зеркальце и щетку для волос. Зеркало снова держал Кириллов, согнув мизинец в крючок для маленького пакета, откуда по очереди возникнут румяна, тени, пудра, помада и прочие совершенно необходимые орудия из женского арсенала. Правой рукой Кириллов осторожно прижимал к себе роскошный букет. Раздирая светлые кудряшки, Лара невольно косила глазом на цветы.
– Какие роскошные розы! Это мне? Подождите, приведу себя в порядок, и тогда уж вы мне их вручите.
– С удовольствием вручил бы их вам, Лариса Фридриховна, – возразил Кириллов. – но не уместнее ли будет, если мы вместе преподнесем букет хозяйке дома?
– Да? Жалко... Вы правы, правы! Но все равно жалко. Никогда не дарили мне таких роскошных роз. Никогда! Вот так подержите, пожалуйста. – Она повернула зеркальце под нужным углом, бегло оценила Кириллова. – И при том такой интересный мужчина. Нет, не так... – Довернула зеркальце. – Мой муж. Мой – не мой – ничей... Муж на один вечер. Жаль. Очень жаль. – Спросила кокетливо: – А вам, Игорь, – не жаль?
Кажется, я пожалею, что ввязался в эту историю, подумал Кириллов, а вслух сказал:
– Еще не поздно, Лариса Фридриховна. Отдам я вам эти роскошные розы, и – прощайте. С самого начала я не верил в вашу дурацкую затею и теперь вижу, что был прав.
– "Отдам..." Как вы ужасно сказали: "Отдам..." Не отдавайте меня, Игорь! – театрально воскликнула Лара. – Я очень вас прошу. Я так много жду от этого
вечера. – Тут была пауза, пока Лара целеустремленно и сосредоточенно докрашивала губы. – Так вроде бы ничего, да? Ну не молчите вы! Обругайте меня, объясните мне, как я должна себя вести, только не молчите и не смотрите на меня так!
– Да я и не смотрю вовсе... Вы закончили прихорашиваться?
– Ну что вы, Игорь! Этот процесс бесконечен. Если бы я могла... – В маленьком пакете она нашла черный пенальчик – тушь для ресниц. – Если бы я могла, как белый человек, записаться с утра в салон красоты, сделать нормальную прическу, маникюр, педикюр, макияж... Спокойно, без помех одеться, взять машину...
– Кто же вам мешал? Тем более – в воскресенье...
– Жизнь! Жизнь, дорогой Игорь. Настоящая жизнь рабочей женщины, а не та, которую придумывает наша знакомая. В настоящей жизни женщина не может себе позволить не пойти на службу – если не хочет со службы вылететь. Значит, салон красоты отпадает. Она не может одеться на службу так, как хочется, – даже в воскресенье, потому что у прессы не бывает воскресений, вот и приходится подкалывать платье булавками и... – Лара бросила пенальчик, снова взялась за щетку, с треском продрала кудряшки, после чего из баллончика с лаком три раза пшикнула – и, наклонив голову, загляделась на отражение.
– И что? – напомнил Кириллов.
– И... и щеголять весь день в уродливой старой кофте, вот что! Мне еще повезло: с утра сидела на выпуске и не послали брать интервью с задрипанными депутатами, а то и вовсе на макаронную фабрику. И дважды повезло дома: муж спал, свекровь говорила по телефону с фронтовой подругой. Муж – ладно, он не заметит, даже если голая уйду, но свекровь...
Уже без кофты, удерживая жемчужное ожерелье на шее, Лара повернулась к Кириллову спиной.
– Застегните, пожалуйста.
– Чем?!
– Ну положите, положите!
Кириллов пристроил букет на большой пакет, на средний положил маленький и зеркало, застегнул ожерелье. Не дожидаясь команды, взял зеркало, чтобы Лара могла посмотреть. Она посмотрела, довольно облизнула подкрашенные губы, улыбнулась себе ободряюще, нагнулась – и из среднего пакета вытянула за хвост горжетку из чернобурки. Набросила на плечи, посмотрелась еще раз.
– Ну как?
– Замечательно!
– Правда?
– И ничего, кроме правды.
– Значит, можем идти?
– Прямо так? – улыбнулся Кириллов.
– А что? – сделала Лара большие глаза.
– Ботиночки как-то не в тему...
– О, господи!
В среднем мешке были припасены узкие серебряные лодочки под стать платью. Кириллов придержал Лару за локоть, она расшнуровала солдатские ботинки, топнула об асфальт каблучком.
– Теперь все?
– Почти. Прежде чем мы зайдем, расскажите о себе. И пожалуйста, поподробнее. Ничего не пропуская.
– Что вы хотите обо мне знать?
– Всё.
– Так уж прямо и всё... – начала Лара в привычно кокетливом тоне. Всего обо мне никто не знает: ни родители, ни подруги, ни муж. Я сама многого о себе не
знаю. – Это было сказано серьезно. – Мне кажется, родители скрывают тайну моего рождения. Я даже думаю, они удочерили меня.
– Почему вы так думаете? – удивился Кириллов.
– Так... Много странных воспоминаний. Помню, как я совсем маленькая лежала в больнице. Меня раздели, уложили в большую кровать, и женщина в белом принесла борщ. Я так помню цвет, запах и вкус этого борща, будто ела вчера, а не сорок лет назад. И как я потом легла, запрокинула вот так, показала она, – голову и через прутья спинки кровати увидела большое, во всю стену, окно. Совершенно отчетливо помню, а мама с отцом в один голос утверждают, что до восьми лет я ни разу не болела и не лежала в больнице. И еще разное иногда вдруг вспоминается... Впрочем, не важно! Вам ведь нужно как раз то, что знает мой муж, правда?
– Да, пожалуй.
– Что ж, правильно. Назвался груздем... С чего начнем? Анкету заполним? Пожалуйста! Фурманова Лариса Фридриховна. Сорок четыре года – мужчины говорят, что столько не дашь, но вы не скажете, я знаю. И не говорите. Я ужасно состарилась за последний год. Фурманова я по мужу, девичья фамилия Гофман, как у другого писателя, получше. Родители – немцы, ссыльные, родилась в Казахстане. Когда училась в седьмом классе, отца перевели в Москву, так что с Ириной мы одноклассницы и вместе пошли на факультет журналистики. Видимся часто, но семьями не дружим, и моего мужа она почти не знает. Вы с ней на "вы" и по имени-отчеству. Посмотрим фотографии? – Она сунула руку в средний пакет. – Это наша квартира: три комнаты, в одной спальне мы с мужем, в другой – Ляля с бабушкой, матерью мужа. Ее зовут Марина Яковлевна, ей за восемьдесят, но она крепкая и умная старуха. В День Победы надевает китель с погонами подполковника и кучей наград и идет к Большому театру. На петлицах у нее змеи, в войну была начальником полевого госпиталя. Кажется...
– Почему – кажется?
– Рассказывать о прошлом не любит. Хотела сделать про нее очерк для нашей газеты, так она послала меня по-женски, но очень далеко, а муж велел заткнуться и не лезть к мамочке с пустяками. А вот это наша Ляля. Я не слишком быстро? Успеваете запоминать?
– У меня профессиональная память. Ляля – это наша дочь?
– Наша дочь, – произнесла Лара после небольшой паузы. – Ей скоро девятнадцать.
– Красивая девочка, – улыбнулся Кириллов. – Вся в мать. И наверняка отличница.
– Н-нет, – запнулась Лара. – К сожалению... Ляля нигде не учится.
– Работает?
– И не работает. Дело в том... У Лялечки проблемы со здоровьем. И нам пришлось...
– Наркотики?
– Не совсем. Не хочу говорить об этом. Тем более что Ирина в курсе. Там не будут спрашивать. Но если спросят, скажите, что у Лялечки был нервный срыв, она не поступила в театральное училище, и врачи рекомендовали ей отдохнуть, посидеть дома. Знаете, Ляля – замечательная девочка, действительно очень красивая, добрая, ласковая...
– Красивая и добрая. И как ее красота уживается с ее добротой?
Кириллов спрятал фотографию девочки во внутренний карман пиджака, остальные вернул.
– Иногда создает трудности. И знаете, Игорь, муж сложно относится к Ляле...
– Лариса! – перебил Кириллов. – Давайте мы с вами договоримся, прежде чем хоть шаг сделаем в направлении подъезда. Забудьте про мужа и забудьте про Игоря. В данный момент – я ваш муж. Я – Андрей Дмитриевич Фурманов. Для вас – просто Андрей. Нет, даже не для вас, а для тебя. Ты – Лариса, я Андрей, и никаких отчеств, никаких "вы". С этой самой минуты. Иначе...
– Я понимаю: отдашь мне розы – и прощай!
– Вот именно. Рад, что ты меня понимаешь, Лариса.
– Лара. Все зовут меня просто Лара. Или Ларочка. Но ты можешь звать Лара.
– Рад, что ты меня понимаешь, Лара.
– Я тебя понимаю... Андрюша.
– И еще, – требовательно произнес Кириллов. – Мне плевать, как твой муж относится к дочери. Если тебе важно его отношение – бери своего мужа, не втягивай меня в комедию.
– Это невозможно, – отвела глаза Лара. – Мой муж – очень порядочный и добрый человек, но в этом обществе... в этом доме. Нет, невозможно представить!
– Странно. Все у тебя порядочные, все добрые – и при этом сложные отношения и невозможно представить. Но не важно. Меня это не касается. Я отношусь к нашей дочери с нежностью. С любовью. И никогда не даю ее в обиду. Даже моей матери. Даже тебе. Такова исходная позиция. Это понятно, Лара?
В то время, как Кириллов говорил, лицо Лары прояснялось, как небо после дождя; она перестала зябко горбиться, распрямилась и ожила. И с этой минуты они легко говорили, как муж и жена.
– Понятно.
– Теперь коротко обо мне. Я немного моложе тебя: мне сорок один. Извини, но таковы факты. В прошлом военный, разведчик. Капитан. Вышел в отставку в девяносто третьем, после расстрела Белого дома. Работал шофером, охранником, сейчас преподаю в частном колледже: ОБЖ, основы военного дела и все такое. Ты не очень интересуешься, как все жены: лишь бы деньги приносил. Коренной москвич. Отец работал на АЗЛК, зам главного инженера, мать – в Ленинской библиотеке. Достаточно?
– А как мы познакомились?
– Чем проще, тем лучше. Я был курсант, отличник боевой и политической подготовки, а тебе поручили написать о нас очерк. Ты показалась мне загадочной и роскошной...
– А ты выглядел старше своих лет. И тебе очень шла военная форма. Ты был неотразим! А как ты танцевал! Боже, как ты тогда танцевал!
– А ты замечательно играла на рояле и пела. И друзья смертельно завидовали, что у меня любовь с настоящей женщиной, а не девчонкой-студенткой.
– Настоящая любовь с настоящей женщиной. И когда ты узнал, что я беременна, ты тут же сделал мне предложение. И нас без очереди расписали в "Белом аисте" на Ленинградском проспекте...
– А свадьбу отмечали в "Лире", на Тверской – тогда улице Горького... Было весело, и мои друзья-курсанты ухаживали за твоими подругами-журналистками...
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
– Что ж, – подвел итог Кириллов, – теперь мы готовы. Идем?
– Идем!
Кириллов отдал Ларе букет, вложил маленький пакет в средний, а средний – в большой. Лара хотела взять его под руку.
– Не так. Я – бывший военный. И ты по старой привычке держишься с левой стороны.
Лара взяла его под руку с левой стороны, они повернулись и вошли в подъезд. Дверь за ними захлопнулась.
2
Поднявшись в лифте на шестой этаж, Кириллов и Лара оказались сперва на площадке, потом – в прихожей, где их встретили хозяева: Валерий Павлович Сенокосов и его жена Ирина. Лара вручила Ирине цветы, Кириллов церемонно поцеловал руку, Лара и Ирина обменялись беглыми намеками на поцелуи, чтобы не испачкаться помадой, мужчины – рукопожатиями.
Все четверо прошли в гостиную, к богато накрытому столу, во главе которого восседала мать хозяйки дома Анна Львовна.
– Мама, ты, наверное, не помнишь, – начала Ирина. – Это моя подруга детства Лара. Ты ее видела у нас на свадьбе.
– Ну почему же не помню? – тут же возразила Анна Львовна. – Я прекрасно вас помню, Ларочка! Вы еще тогда для нас пели. Что-то легкое, приятное, и притом по-французски.
– Не по-французски, а по-немецки! Я тебе говорила, у Лары родители немцы.
– Прикуси жало! Вечно ты споришь! Я точно помню: это была чудная французская песенка. Ведь правда же, Ларочка?
– Да, Анна Львовна, – подтвердила Лара. – Бабушка была из дворянской семьи, успела получить хорошее образование, и считалось, что она учит меня музыке, а также французскому и немецкому языку. На самом деле мы с бабушкой разучивали любимые песенки ее молодости. А молодость бабушки прошла в эмиграции – Париж, Берлин, Шанхай. И всюду она зарабатывала на хлеб себе и родителям пением и игрой на фортепьяно в дешевых ресторанчиках, а иногда прошу прощения – даже в борделях. И еще мы читали вслух сказки Шарля Перро по-французски и братьев Гримм – по-немецки.
– Я помню, как ты убила нашу француженку, когда пересказала наизусть "Красную Шапочку" сразу на двух иностранных языках, – сказала Ирина.
– Теперь почти все забылось, но пару раз мне удалось произвести впечатление. Когда меня просят, я декламирую: "II etait une fois une petite fille de village, la plus jolie qu'on est su voir; sa mcre en etait folle, et sa mcre-grand plus folle encore. Cette bonne femme lui fit faire un petit chaperon rouge, qui lui seyait si bien, que partout on 1'appelait le Petit Chaperon Rouge..." Ну и так далее... К счастью, среди слушателей обычно не находится педантов, никто не требует "всю сказку", а то пришлось бы признаваться, что дальше я не помню.
– А вот интересно, – вмешался в разговор Сенокосов, – кто у кого списал "Красную Шапочку" – немцы у французов или наоборот?
– Кажется, никто, – посмотрела на него Лара. – Я нарочно узнавала: никто ни у кого не списывал, просто Перро и братья Гримм пользовались одними и теми же фольклорными источниками. И кстати, счастливый конец придумали вовсе не сентиментальные немцы и не наши переводчики, чтобы не огорчать советских ребятишек. В фольклоре есть счастливый финал: приходят охотники, убивают волка, спасают бабушку и внучку. А есть финал печальный, где съеденная внучка, надо полагать, вручает лепешки и горшочек масла ранее съеденной бабушке прямо в волчьем желудке и, таким образом, они справляют поминки по самим себе.
– Печально, но больше похоже на правду, – заметил Кириллов.
– Есть еще третий вариант, где девочка спасается бегством...
– А бабушка? – спросил Сенокосов.
– Бабушка ценой своей жизни спасает внучку, – усмехнулся Кириллов. Понятно, что с набитым брюхом волку за Красной Шапочкой не угнаться.
– Вот и наша бабушка точно такая: последнее внукам отдаст, ничего не пожалеет. А попробуй их кто обидеть – ого-го! Правда, Ириша?
– Да, конечно...
– Предлагаю немедленно выпить за бабушек, – воодушевился Сенокосов. Стоя!
Хлопнула пробка, зашипело в хрустале французское шампанское, все чокнулись с Анной Львовной, выпили. Кириллов только пригубил слегка, но не допил.
Анна Львовна была растрогана и долго благодарила. Потом все просили Лару спеть.
– Ну хоть один разочек!
Лара отнекивалась и жеманилась, говорила, что много лет не садилась за инструмент и вообще... На что Кириллов возразил, что разучиться играть на рояле так же невозможно, как разучиться плавать или ездить на велосипеде.
– Ну не знаю, не знаю я...
А сама уже шла к инструменту, уже поднимала крышку и, еще не садясь, нежно трогала клавиши, мычала про себя, морщила лоб, вспоминая, – и вот уже неуловимым движением подсунула под себя круглую табуретку и начала петь и играть.
Vor der Kaserne,
Vor dem grossen Tor
Stand eine Laterne
Und steht sie noch davor.
So woll'n wir uns da wieder seh'n
Bei der Lanterne wollen wir steh'n.
Wie einst Lili Marleen.
– Что за песня? – спросил у Кириллова Сенокосов.
– Lili Marlen, – коротко ответил Кириллов.
– Знакомая мелодия.
– Вряд ли. Не помню, чтобы ее исполняли в последнее время. Разве что в кино. Но кто в наше время смотрит кино про войну?
– А почему про войну?
– Потому что Lili Marlen – самая популярная песня среди немецких солдат во время Второй мировой войны. Но стихи были написаны еще в 1923 году, не помню, кем именно, а в 1936-м их положил на музыку Норберт Шульце. Первой исполнительницей была Лали Андерсен. После того как песня прозвучала по радио для солдат Африканского корпуса, она стала популярной во всем мире. В 1944 году в США был даже снят фильм "Лили Марлен", в нем песню исполнила Марлен Дитрих...
– Откуда вы все знаете? – изумился Сенокосов.
– Работал в Германии.
– А о чем эта песня? – спросила Ирина.
– О чем? – Кириллов посмотрел на Ирину, потом перевел взгляд на женщину за фортепиано. – В сущности, это довольно простая песенка о девушке, которая ждет солдата за воротами казармы, под очень старым фонарем, который видел очень много солдат и очень много девушек, но не помнит никого, все они для него одинаковы. И если я завтра погибну, с кем ты будешь стоять под этим фонарем, моя Лили Марлен?
Aus dem stillen Raume,
Aus der Erde Grund
Hebt mich wie im Traume
Dein verliebter Mund
Wenn sich die spaten Nebel drehn
Werd' ich bei der Lanterne steh'n
Wie einst Lili Marleen.
Wie einst Lili Marleen.
Последний куплет Кириллов тихо пропел вместе с Ларой и, когда она встала из-за фортепиано и поклонилась, похлопал со всеми. Лара, скромно потупив глаза, села и заиграла снова. Пела она и по-французски, и по-русски, и снова по-немецки. Так прошел почти час. Когда усталая, чуть охрипшая, с прилипшими ко лбу светлыми кудряшками, но помолодевшая Лара подошла к столу, Кириллов пододвинул ей стул, налил белого вина.
– Чудесно! Просто чудесно, Ларочка! – восклицала Анна Львовна. Премного вам благодарна. – И тут же напустилась на Кириллова: – Что ж вы так, молодой человек?
– Я?
– Вы, вы! Имеете такую талантливую жену и сами не лишены слуха – и не позаботились об инструменте. Чай, не бедствуете?
– Да вроде нет.
– Ну так могли бы сделать жене приятное. Это же так прекрасно, так редко в наше время! Только и слышишь отовсюду: рок! бах! трах! Соседи с шестого этажа как заведут в третьем часу ночи. Своею собственной рукой перестреляла бы тех, кто пишет такую гадость! И смеют еще называться композиторами! А тут живой звук, голос... И дочке вашей полезно научиться... У вас ведь девочка?
– Так точно, Анна Львовна, – ответил коротко Кириллов и подал фотографию.
– Очень мила... Да, мила, – признала Анна Львовна. – А вы что военный?
– Бывший военный. Преподаю в частном колледже.
– Мой покойный муж, – вздохнула привычно Анна Львовна, – был генерал-майор внутренних войск. И что может преподавать бывший военный? Ать-два?
– Вроде того. ОБЖ и основы военного дела.
– О-Б-Ж? – высокомерно-вопросительно выговорила Анна Львовна.
– Основы безопасности жизнедеятельности, – пояснил Кириллов. – Проще говоря: как выжить в современных условиях. При захвате заложников, при взрыве бомбы. Как самому спастись и оказать первую помощь другим.
– Да, – печально подтвердила Анна Львовна. – Теперь без этого никуда. ОБЖ... Запомню.
– Выходит, мы с вами в некотором роде коллеги, Андрей Дмитрич, улыбнулся Сенокосов.
– В каком смысле?
– Ну как же! Оба преподаем. И оба занимаемся проблемами выживания. Только вы учите школьников, как выживать в современном мире. А я пытаюсь научить аспирантов и кандидатов наук, как спасти мир от людей. В том числе и от родителей ваших школьников.
– Экология? – улыбнулся, в свою очередь, Кириллов.
– Совершенно верно. Чему вы улыбаетесь? По-вашему, экология – это забавно?
– Когда я слышу слово "экология", я хватаюсь за парабеллум... Вы удивитесь, Валерий Павлович, но экология и армия вместе – это действительно забавно. К нам в полк однажды прислали группу военных экологов во главе с женщиной – полковником и доктором наук. Она заведовала кафедрой в Академии Генштаба. Создала, по сути, новую науку: военную экологию. И к нам прибыла специально для того, чтобы во время полковых учений проверить некоторые положения своей науки на практике. Я командовал ротой разведки, и мне пришлось исполнять приказы дамы-полковника. Иногда было трудно удержаться от смеха.
– Типичный мужской шовинизм, – сердито вмешалась Анна Львовна. – Если бы полковник был здоровенным мужиком вот с такими усами, вы бы небось не хихикали.
– А знаете, Анна Львовна, вы удивительно угадали, – неожиданно для Кириллова заговорила Лара. Он не знал, что она сейчас скажет. Чистой воды экспромт. Оставалось надеяться, что экспромт удачен. – Дама-полковник была жгучая брюнетка. И у нее росли вот такие усы. Как у Буденного.
– Ну, насчет Буденного ты преувеличиваешь, – с облегчением выдохнул Кириллов.
– Скорее, ты преуменьшаешь.
– А вы разве были знакомы, Ларочка, с этой дамой? – заинтересовалась Анна Львовна.
– Я тогда работала в "Огоньке", писала в том числе и про защиту природы. И мне предложили написать очерк о даме-полковнике и ее кафедре. Так я попала к Андрюше в часть. И у нас был второй медовый месяц.
– А дама-полковник не знала, что мы муж и жена, и хотела написать жалобу про наше моральное разложение.
– Точно. Пришлось мне срочно раскрыть свой псевдоним.
– Но насчет размера усов ты все равно преувеличиваешь. И смеялись мы не над усами. Смешно и дико было слышать рассуждения о снижении выбросов вредных газов при танковом выстреле. Или о превышении предельно допустимых концентраций вредных веществ при применении боевых отравляющих веществ.
– Я бы еще добавил подходящую тему, – внес свой вклад Сенокосов. Рекультивация почв после атомного взрыва.
– Очень смешно, – поджала губы Анна Львовна.
– Если вдуматься, смешного тут поразительно мало, – лекторским тоном заговорил Сенокосов. – Я иногда уже перестаю понимать, что важнее: природу ли защищать от вредного воздействия человека? Или человека спасать от им же самим отравленной природы? И главное – чем больше диссертаций на эту тему готовится, тем больше становится ясной бессмысленность всей это деятельности. Пишут и пишут мои будущие кандидаты, что нужно сделать выгодным для предпринимателя вкладывать деньги в экологию, нужен экономический механизм и все такое прочее, но никто не предлагает экономический механизм, никто не знает, как сделать выгодным. Потому что, кому выгодно, тот сам знает, что ему выгодно, – и в наших подсказках не нуждается. И вообще иногда...
Сенокосов сделал паузу, налил себе водки, предложил Кириллову, но тот покачал головой.
– Не пьете? Совсем? – Сенокосов хмыкнул. – Похвально. А я все-таки выпью. Ваше здоровье, коллега... – Выпил. Крякнул. Закусил. – Экологически чистый продукт... Да. Так вот, иногда мне хочется послать всех этих псевдозащитников окружающей среды куда подальше и написать что-нибудь такое злобное, такое убийственное... Такое...
– А может, лучше – не писать, а сесть за рычаги танка и в лес, в поле, на
лужайку? – предложил Кириллов. – И чтобы мотор рычал на максимальных оборотах, выбрасывая в атмосферу черные хлопья не до конца сгоревшей солярки. И чтобы гусеницы рвали и терзали землю, срывали травяной покров, давили всякую мелкую живность...
Сенокосов аж кулаком застучал по столу.
– Да! Да! Да!..
– Валерий! Андрей Дмитрич! – призвала к порядку Анна Львовна.
– Оставь, мама, – попросила Ирина. – Пусть мужчины отведут душу. Я прекрасно их понимаю. Мне самой сентиментальные дамочки надоели хуже горькой редьки. И хочется иногда в самом патетическом месте выкинуть что-нибудь смешное или непристойное. Заставить возвышенную героиню отдаться в общественном туалете грязному бомжу или... – Она вдруг замолчала, задумалась надолго с поднятой вилкой, словно пытаясь найти утраченную нить. – О чем это я?
– Ты начала рассказывать... – пришел на помощь муж.
– Да... Вспомнила... – Ирина говорила медленно и как бы устало, словно понимала, что должна договорить, но не было сил. – Терпела я, терпела, а потом махнула рукой. А, думаю, если сейчас же не дам себе волю, так и буду терзаться и в конце концов брошу писать. И я стала в каждый роман вставлять такой эпизод – смешной, нелепый, грязный – в зависимости от настроения. И мне стало легче. Но самое интересное, что и моим редакторам – тоже.
– Странно, но я... – хором начали Лара и Кириллов. И смущенно переглянулись.
– Ага, попались, Андрей! – оживилась Ирина. – Неужели и вы читали мою писанину?
– Виноват, Ирина Сергеевна. Когда Ларочка доложила, что мы приглашены к вам, я, грешен, собрал все ваши книги и за вечер...
– Бедненький вы мой! Как я вам сочувствую! Я бы не смогла.
– Нет, знаете, по картинкам на обложке я предполагал, что будет намного...
– Глупее.
– Я хотел выразиться повежливее...
– Не важно! – перебила Лара. – Главное, что ни Андрюша, ни я не заметили в твоих романах никаких глупых или грязных историй.
– Потому что их там нет, – пояснила Ирина.
Оказывается ее редакторы – кстати, по секрету сообщила Ирина, оба мужчины, хотя и не совсем традиционной ориентации, а потому страшные женоненавистники, – так вот они оба наслаждаются ее вариантом повествования, потом Ирину торжественно приглашают в кабинет главного редактора, главный наливает всем самого лучшего шотландского виски, все пьют, торжественно вынимают из рукописи крамольную главу – и отправляют в корзину. Жест, конечно, чисто символический, настоящая правка делается незаметно, в компьютере...
– Но вам нравится ритуал, – подсказал Сенокосов.
– Вот именно. И знаете, – сказала Ирина, – один мой знакомый, писатель, прочитал все эти главы и советует собрать их вместе, слегка обработать – и получится, по его мнению, замечательный сатирический роман из жизни московского высшего света.
– Ну так зачем же дело стало? – снисходительно улыбнулся Сенокосов. Напиши.
– Не знаю. Мои читательницы... – Ирина задумалась, словно наличие собственных читательниц казалось ей удивительным. – Мои читательницы, может быть, слишком просты, слишком доверчивы и наивны. Но они любят меня и верят мне. И если они прочитают книгу, где я издеваюсь надо всем, что сама же и воспевала... Хорошо ли это? И потом – правда ли это? Ведь то, что я сочиняю для собственного удовольствия, это точно такая же неправда, как мои сентиментальные истории
любви, – только с противоположным знаком. Вот разве что потом, после смерти... Нет, пожалуй, даже и тогда...
После ее слов о смерти, слишком серьезных, возникла неловкая пауза, которую нарушила Анна Львовна:
– Не слушай никого, детка. Пиши, как сердце тебе подсказывает. Народ тебя любит.
– Правильно, Анна Львовна! – поддержала Лара.
– Я тоже так считаю, – сказал Кириллов.
– Серьезно? – посмотрела на него Ирина. – Что ж... Я подумаю.
– Вот и славно, – подвела итог Анна Львовна. – Спасибо вам, детки, за внимание, не буду вас больше обременять своим присутствием. Хочется, честно говоря, отдохнуть. Помогите мне встать, Валерий.
– Давайте я вам помогу! – вскочила Лара.
Лара и Сенокосов, с двух сторон поддерживая Анну Львовну, помогли ей встать и увели из гостиной.
Ирина взяла руку Кириллова, прижала к щеке, поцеловала.
– Спасибо тебе, родной. Ты был неотразим. Произвел огромное впечатление на мою мать. И, подозреваю, на Ларочку тоже.
– А на тебя?
– На меня не надо производить впечатление. Ты покорил меня в первый же вечер и с тех пор не отпускаешь. Хотя признаюсь: ты очень представительный в этом костюме. Никогда тебя таким не видела. И не увижу...
– Почему?
– Мы же договорились: это последнее, о чем я тебя попрошу.
– Дописала роман – и герой не нужен? – усмехнулся Кириллов.
– Ты обещал!
– Я обещал?
– Ты клятву дал. Помнишь наше первое свидание на теплоходе? Ты стоял на коленях, а я говорила тебе: "Поклянитесь, что не будете в меня влюбляться! Клянитесь немедленно, до того, как снимете с меня последнюю тряпочку!"
Кириллов помнил. Он стоял на коленях и, когда Ирина потребовала клятвы, поднял голову. "Разве эта не последняя? Ах да... Упустил... Так в чем я должен поклясться?" – "В том, что для нас обоих это приятное легкое приключение, – сказала Ирина. – И что оно кончится, как только я допишу свой роман". – "Так вы меня просто используете!" – притворно возмутился Кириллов. Он по-прежнему стоял на коленях, щекой прижимаясь к ее гладкому белому бедру. "Представьте себе! Я всегда использую красивых мужчин по прямому назначению, а потом описываю в своих романах. И всегда честно об этом предупреждаю".
– Так ты и не поклялся, хитрец! Но все равно: пора прощаться, милый. Скоро ты поймешь, что я права. Уже скоро. Мне только захотелось напоследок посидеть с тобой рядом открыто, на виду у всех. Пусть даже ты будешь не со мной. И Ларочка так мечтала побывать у нас в доме! Но с ее невозможным мужем об этом и речи быть не могло. Вот я и сочинила ей нового мужа – тебя.
