Текст книги "Дмитрий Лихачев"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Старовер Аввакум проповедует небывалую по тем временам свободу – разрешает крестить детей мирянам (поскольку священники на Севере – редкость), разрешает умирающим причащать самих себя… Речь автора свободна, красочна, народна. «Невозможно Богу солгати!»; «Несть на мне ни нитки, токмо крест с гайтаном, да в руках чётки, тем от бесов и боронюся!» Тон его весел и ласков. Он любит уменьшительные названия и обращения – «миленький», «мучка», «хлебец».

Дух его весел – свою речь он называет «вяканьем», свое писание – «ковыряньем».

Он – что ново для тех времен – дает удивительно точные бытовые картины: «…плачучи, кинулся ко мне в карбас».

Ему и его верному спутнику Досифею отрезали языки, но они выучились говорить обрубками, при этом еще дразнились и потешались. При такой жизни Аввакум даже хвастался – и вроде был и вправду доволен: «Я веть богат: рыбы и молока много у мня!»

Ирония спасает его: «Давеча был блядин сын, а топерева батюшко!» Но главное, что вызывает наше сочувствие и любовь – необыкновенно нежная, добрая душа автора: «Будьте мудры, как голуби, потому что прячут головы, когда их бьют, просты, как голуби – потеряв гнездо, вьет новое. Попович я, голубятник был!»

Но самым, пожалуй, поучительным – и наиболее часто цитируемым местом «Жития» является эпизод, когда их гонят из одной ссылки в другую, и они с попадьей по очереди падают, обессиленные, и жена спрашивает Аввакума:

«– Долго ли муки сея, протопоп, будет?

– До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти.

– Добро, Петрович, ино еще побредем» [8]8
  См.: Лихачев Д. С.Сочинения протопопа Аввакума // Лихачев Д. С.Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси. М., 1975.


[Закрыть].

Аввакум был апологетом старой веры, терпел за нее муки и за нее погиб. И притом его образ отпечатался в «Житии» как чрезвычайно обаятельный, веселый, вольный. Аввакум утверждал, что сам человек создает нравственные нормы в своей душе. Аввакум бесстрашно высмеивал слабость царя, церкви, патриарха и епископов, их бездушие и лукавство.

Аввакум предлагает стоическую, но отнюдь не закостенелую мораль: нужно радоваться жизни, и как особый дар Бога принимать посланные им страдания. Долг каждого – мучиться до смерти, пока существуют на земле грех и неустойчивость в вере. Мученичество – единственное, что избавит человека от страданий совести.

И усвоив это, утверждает Аввакум, можно жить в мире с собой и даже в счастье. Вот пример настоящей высоты духа! «Житие протопопа Аввакума» написано вольно, размашисто, содержит разговоры весьма смелые и даже обращения к царю абсолютно «на равных»: «Ведь ты, Михалыч, русак!» Кроме того, что Аввакум прописал на все века свою неповторимую личность, в «Житии» есть и точные портреты других людей – его жены Марковны, воеводы Пашкова, его сына, казаков – в общем, той жизни… Аввакум – великий писатель, продвинувший русскую литературу намного вперед, давший ей живость, гибкость, индивидуальность, удаль и силу духа.

Лихачев показал нам и другого замечательного писателя, жившего еще в XVI веке, – Ивана Грозного. О его таланте, как утверждает (и доказывает) Лихачев, говорит многое. И прежде всего – виртуозное владение речью, используемая с жестокой точностью смена «масок» и интонаций. В его письменном наследии сочетаются горькая искренность и шутовство, чувство превосходства – и притворное самоуничижение, которое часто предшествует внезапному и коварному нападению, «вынесению приговора».

Столь мастерское владение словом, объясняет нам Лихачев, требовало, кроме врожденного таланта, еще и серьезного образования. Среди воспитателей «царя-писателя» – лучшие, самые известные литераторы того времени – поп Сильвестр, автор знаменитого «Домостроя», главной книги той поры, утверждающей семейные и государственные устои, а также – митрополит Макарий, составитель книги «Великие Четьи-Минеи», сборника самых важных религиозных текстов, необходимого тогда в каждом доме. По указаниям Макария для юного еще Ивана была расписана сюжетами, необходимыми для образования и воспитания, Золотая палата Кремля.

Честолюбивый Иван поставил перед собой задачу – «в мудрости никем побежден бысть!». Еще в молодые годы он вел прямые, без боярской поддержки, переговоры с послами на их языке. В 1572 году распространял глумливые письма против короля Сигизмунда на немецком языке. Возможно, он писал не сам, а диктовал свои послания писцам, но выбор слов, владение стилем, безусловно, идут от него.

Наиболее известное письменное наследие Ивана Грозного – его письма изменнику князю Курбскому, сбежавшему в Литву в 1564 году.

Первое письмо – пышно, торжественно, скорбно. Автор как бы еще надеется на раскаяние и возвращение беглого князя. Второе написано уже после взятия города Вольмера, где скрывался Курбский. Его тон уже издевательски-глумливый: «Хотел отдохнуть в Вольмере, да и тут Бог нас принес».

«Шедевром» царского шутовства и глумливости можно назвать переписку Грозного с князем Васюткой Грязным, своим бывшим любимцем. Лихачев «препарирует» этот «почтовый роман» очень подробно, демонстрируя виртуозные языковые возможности авторов. Васютка, надо отметить, человек тоже не из последних. Он из ближайшего царского окружения. И считает поэтому возможным разговаривать с царем почти на равных, не стесняться красочных, колоритных выражений, что делает их переписку особенно интересной.

В 1573 году Васютка Грязной, любимец царя, командовал заслоном против крымцев, и когда они окружили его и навалились, легко им не дался: до смерти «перекусал над собою» шесть человек и пятьдесят ранил. Об этом он не без гордости сообщает в письме царю из татарского плена, надеясь в награду за такой героизм на скорую выручку: или выкуп за те деньги, какие попросят захватившие его в плен, или – в обмен на знатного татарского пленника Дивея Мурзу. Грязной сообщает, что в плену признался, что он у Грозного человек «беременный», то есть на языке того времени – приближенный, любимец. Васютка, видимо, был большой хитрец – рассчитывал, что, узнав об этом, татары сразу же, потирая руки, займутся обменом. А то, не дай бог, в шутку отрубят голову, не зная его настоящей цены.

Но главное «зверство» проявили «свои». От Ивана Грозного пришло изуверское, глумливое письмо. Он не хотел отдавать врагу ни денег, ни пленных. Гораздо легче было ему пожертвовать Васюткой, тем более он и так уже в плену.

«Будет ли прибыток крестьянству от такого обмена? – издевательски спрашивает он. – …Васютка, вернувшись домой, будет лежать по своему увечью, а Дивей Мурза станет воевать!» [9]9
  См.: Лихачев Д. С.Сочинения царя Ивана Васильевича Грозного // Лихачев Д. С.Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси. М., 1975.


[Закрыть]

Это слегка напоминает жестокое, сталинское: «Я маршалов на солдат не меняю!» (когда ему предложили вернуть старшего сына, находящегося в немецком плену, в обмен на маршала Паулюса). Не случайно Сталин обожал Ивана Грозного и даже «вдохновил» режиссера Сергея Эйзенштейна на фильм-шедевр.

Обидевшись на царя, Васютка Грязной пишет Грозному, напоминая: «…не у браги увечья добыл, не с печи убился». Но царь словно любуется своей жестокостью, продолжая изощренные издевательства, как бы изумляясь высокой цене выкупа: «…а доселева такие по пятьдесят рублей бывали!» [10]10
  См.: Там же.


[Закрыть]

Конечно, писатель Иван Грозный весьма жестокий – и Лихачев подчеркивает это, но признает и другое – по владению языком, его оттенками для достижении своей цели, нужного впечатления и даже воздействия писателю Ивану Грозному не было равных.

Он бывает и обаятелен, к читателям обращается: «Милые мои!» – но чаще всего такая «ласка» бывает лишь маневром для подготовки коварного, изощренного издевательства.

Шедевром литературы – и образцом царского лукавства, притворного смирения было его письменное обращение в 1572 году к Церковному собору за разрешением жениться в четвертый раз. Тут использован один из любимых приемов Ивана Грозного – игра в убожество, обращение как бы от имени смиренного монаха Парфения Юродивого. Издевательский тон, который действовал в его письмах страшнее прямых угроз, без труда прослеживается и в этом письме. Грозный, не знающий удержу в своих страстях, «смиренно» называет себя Парфений, что означает – «девственник»!

Разумеется, чрезвычайно важно, что писатель этот был царем – и именно это дало ему смелость писать все, что захочется, разрушать и даже издеваться над принятыми и узаконенными формами письма, например, он часто использует и пародирует форму челобитной, то есть государственной формы прошения. Другие бы сделать это побоялись. И лишь царская должность позволила Грозному стать писателем «кусательного стиля», выражать свои эмоции так, как ему хотелось.

Грозный сочинял не только послания «прямого назначения», преследующие какую-либо конкретную цель, чаще всего – ужасную, он писал и на государственные, и на философские темы, размышлял о жизни и об ужасе смерти.

С искренним страхом – и мужеством написан им «Канон Ангелу Грозному воеводе», то есть архангелу Михаилу, считавшемуся ангелом смерти. «Страшный воин!» – называет он его. И далее: «Да не ужаснуся я твоего зрака!» [11]11
  См.: Лихачев Д. С.Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродивого (Ивана Грозного) // Рукописное наследие Древней Руси: По материалам Пушкинского Дома. Л., 1972.


[Закрыть]

Завещание Ивана Грозного написано в лирическом, приподнятом стиле. Больших писателей тогда было не так много, как сейчас. И через сто лет, уже в XVII веке, другой замечательный писатель – протопоп Аввакум опирался в своих сочинениях именно на «батюшку Грозного царя».

В своих трудах Лихачев рассматривает все наиболее известные творения древнерусской литературы, прослеживает изменение этических норм в разных сочинениях. Этика Владимира Мономаха была лирична, человечна. Сочинения Аввакума дышат духом любви и добра. Способом насаждения «правящей этики» во времена Ивана Грозного была казнь. Грозный ради торжества своей «правды» залил кровью страну, а после казней «смиренно» слал в монастыри поминальные записки с именами казненных. В своих писаниях он подавлял риторикой, глушил совесть пышностью слов. Он был многоречив, так как боялся, что в нем заговорит совесть, если он остановится. «Его пышные обличения были продолжением и одной из форм его пышных казней», – пишет Лихачев.

Есть такое поверье – нельзя раскапывать могилы фараонов – это опасно. И как раз с изучением наследия Ивана Грозного начались напасти уже в «мирной», вроде бы уже увенчанной лаврами и заслугами научной жизни Дмитрия Сергеевича.

Как уже упоминалось, в 1952 году, при обсуждении в Пушкинском Доме сборника об Иване Грозном с материалами Д. С. Лихачева, на него «в худших традициях» обрушилась травля с обвинениями в «космополитизме», хотя Дмитрий Сергеевич был относительно спокоен после получения Государственной премии. Досталось и другому участнику этого сборника – Я. С. Лурье. Однако времена понемногу менялись. Авторитет Лихачева устоял, и относительно Лурье также не было принято никаких мер.

Что советская власть «неровно дышит» к Лихачеву, было известно, но он со стойкостью закаленного зэка все это переносил. И продолжал упорно работать. И главным, «знаковым» его деянием были труды, связанные со «Словом о полку Игореве». Еще в 1950 году в серии «Литературные памятники» было издано «Слово» в переводе и с комментариями Д. С. Лихачева. И именно по этому изданию все теперь знакомятся с великим шедевром. Но события, эмоции вокруг «Слова» на этом отнюдь не закончились, а скорее – разгулялись с размахом, невиданным в предыдущие века в «тихой» науке филологии. «Слово», особенно после перевода, издания и комментариев Лихачева стало одним из самых читаемых, горячо обсуждаемых и спорных явлений в истории мировой литературы! Почему это произошло? И какова в этом роль Лихачева? Ведь «Слово» было известно давно, переводилось и издавалось не раз, вызывало острый интерес и споры и прежде, но особого накала все это достигло при Лихачеве.

Отчасти это произошло потому, что и переводом, и комментариями Лихачев доказал гениальность, исключительную художественную ценность «Слова» среди прочих признанных шедевров древнерусской литературы, но именно гениальное всегда вызывает наибольшее приятие – и самое острое неприятие, завистливое желание стащить «зарвавшегося гения» с пьедестала в грязь и растоптать. Таких примеров в истории было немало. Немало досталось и «Слову», и самому Лихачеву: и гонений и славы. Содержание «Слова» вроде бы вполне естественно и понятно, в его тексте нет никаких дерзких отклонений от канонов истории и древнеславянского письма. Начинается с описания выхода князя Игоря Святославича Новгород-Северского с дружиной «в поле» против половцев, чтобы, как поэтично сказано в «Слове»: «Испить шеломом Дона».

Следует описание битвы, пленения Игоря половцами, и наконец, его побег и возвращение, к радости супруги и всех горожан. И происходит чудо – текст «пронзает» душу, вызывает, благодаря замечательной образности, эмоциональности, впечатление сиюминутности, соучастия, сопереживания. Мы сразу «захвачены в плен» этим текстом. Игорь с дружиной только выступил – а «уже беды его подстерегают птицы по дубравам, волки грозу накликают по оврагам, орлы клекотом зверей на кости зовут, лисицы брешут на червленые щиты! О Русская земля! Уже ты за холмом!».

Еще сильнее это написано на древнеславянском языке, звуки и смыслы «скручены» еще крепче и жестче, но языком тем сейчас мало кто владеет, а перевод Лихачева максимально нас приближает к подлиннику.

Вот: «Русичи великое поле червлеными щитами перегородили, ища себе чести, а князю – славы», «…тут копьям преломиться, тут саблям побиться о шеломы половецкие, на реке на Каяле, у Дона Великого». И – картины битвы: «…бились день, бились другой, на третий день к полудню пали стяги Игоревы», «никнет трава от жалости», «тоска разлилась по русской земле!».

«Слово» впечатляет не только высокой художественностью, но и глубоким анализом истории. От Святослава, отца князя Игоря, мы слышим стенания по поводу разобщенности князей, приведших Русь к позору и поражению. «В княжеских крамолах сокращались жизни людские, черна земля под копытами, костями посеяна и кровью полита; горем взошли они на русской земле!.. Своими крамолами начали вы наводить поганых на землю русскую!» Моральный смысл повести – глубокое раскаяние, осуждение самодовольства и буйства князей, приведших Русь к позору и поражению. И сам главный герой «Слова» князь Игорь Святославич Новгород-Северский дважды раскаивается в совершении междоусобных княжеских преступлений, особенно горестно тогда, когда оказывается в плену половцев.

И за осознанием и раскаянием следует спасение. Первую надежду пробуждает горестный и прекрасный «плач Ярославны», супруги Игоря: «Полечу кукушкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, утру князю кровавые его раны на могучем его теле». В подлиннике написано – не «кукушкою», а «зегзицею», что впечатляет еще сильнее, хотя буквальный смысл «зегзицы» непосвященным неясен. Но после прочтения «Слова» в переводе обязательно надо прочесть его и в подлиннике, на древнеславянском – и те века проникнут в тебя, и ты почувствуешь, что жизнь твоя наполняется «шумом древности». История станет твоей жизнью: за раскаянием в грехах придет просветление, и к тебе, как к князю Игорю, придет спасение, избавление от мучительного плена. «Игорю князю бог путь указывает из земли половецкой… Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслию поле мерит от Великого Дона до Малого Донца». Замечательно сказано о бегстве Игоря – «Игорь князь поскакал горностаем к тростнику, и белым гоголем на воду, вскочил на борзого коня, и соскочил с него серым волком». И – апофеоз: «Солнце светит на небе, а Игорь князь в Русской земле, девицы поют на Дунае, вьются голоса их через море до Киева… села рады, грады веселы… Князьям слава и дружине! Аминь!»

Однако нам восклицать «Аминь!» еще рано – долгое и довольно мучительное «дело» по поводу «Слова о полку Игореве» началось не вчера и, похоже, кончится еще не завтра. К «Слову» Лихачев обращается во многих своих книгах.

В 1952 году он издает книгу «Возникновение русской литературы», в 1953 году его избирают членом-корреспондентом Академии наук СССР. Во многом это произошло стараниями Варвары Павловны Адриановой-Перетц, которая после этого передала Лихачеву руководство Сектором древнерусской литературы. В 1954 году за «Возникновение русской литературы» он получает премию Президиума Академии наук СССР, в 1955-м – становится членом бюро Отделения литературы и языка АН СССР.

Приобретенными чинами он не пользуется для приобретения благ – новые звания лишь увеличивают на его столе груды папок с чужими рукописями и материалами, требующими срочной проработки.

В 1958 году его в первый раз (после многочисленных вызовов) командируют в Болгарию для работы в рукописных хранилищах (что опять же резко увеличивает число папок). В том же 1958 году он издает книгу – «Человек в литературе Древней Руси».

Внешне его труд выглядел во все годы примерно одинаково – стол, заваленный рукописями, у стен – полки с книгами, некоторые из них распахнуты на столе перед Лихачевым – небольшое пространство для рукописи, письменный прибор. Позже Лихачев выучился печатать на машинке. Машинка была старая, еще с буквой «ять». И методично, день за днем, Лихачев пишет свои труды, которых за всю жизнь создано великое множество, и почти каждый его том – значим, весо́м, имеет большой резонанс.

Вроде бы налаживается и жизнь семьи. Дочки выходят замуж. В 1959 году у Людмилы родилась Вера, первая лихачевская внучка.

В 1961 году имя Лихачева уже популярно не только в научных кругах, но и в обществе: его избирают депутатом Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся.

И в этот же год он пишет книгу, которую коллеги-ученые ставят выше всех его книг. Наверное, эта удача не случайна. Писалась книга в тот недолгий период, когда Лихачеву казалось, что страдания, преследующие его всю жизнь, закончились и он может, наконец, всецело предаться науке. Обе дочки замужем, мужья их симпатичны и талантливы, обстановка в обществе явно меняется к лучшему, – так казалось ему. Вся большая семья Лихачевых жила летом в Зеленогорске, вместе снимали дачу на Лиственной улице… может, то было самое счастливое время в жизни Дмитрия Сергеевича, когда спокойно и хорошо работалось. Он писал книгу о текстологии.

В общем-то, текстология существовала давно, но раньше можно было скорее назвать это «критикой текста», и так долгое время это и называлось. Критиковали текст: при издании старых рукописей отслаивали более поздние наслоения, описки, а также слишком своевольные искажения и добавления, допускаемые переписчиками, стремились к подлиннику, подвергая критике все, что искажало первоначальный текст.

Потом возник термин «текстология». Весьма популярна и уважаема в научной среде была книга Б. В. Томашевского «Писатель и книга: Очерк текстологии: 1928 год». Но там были изложены открытия в области текстологии только до 1928 года.

Одновременно с Лихачевым занимался проблемами текстологии и такой большой ученый, как Б. М. Эйхенбаум. Но его труд был построен на анализе текстов «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина.

Книга Лихачева, вышедшая в 1962 году в издательстве АН СССР, называлась «Текстология: На материале русской литературы X–XVII веков». И – как это было со многими лихачевскими книгами – вызвала повышенный интерес и оживленную полемику. Лихачев никогда не опускался до тавтологии, рабского пересказа чужих трудов, и если писал, то всегда сообщал что-то новое и неожиданное.

Лихачев первый заявил, что текстология – не прикладная дисциплина, а самостоятельная наука, изучающая историю текста. По обилию материала, богатству идей, самостоятельности и глубине трактовки, эрудиции автора – книга его не имеет равных в своей области. Лихачев обосновывает и расширяет все основные положения текстологии. Пишет о влиянии «сводов» (собраний рукописей, в которых текст находился) на сам текст и о многом другом. Указывает методы закрепления выводов изучения истории памятников литературы в виде так называемых генеалогических схем, составляющих «родословное дерево» памятника.

И как всегда – главная новация книги подсказана дерзкой, нестандартной мыслью Лихачева. Его предшественники (да и большинство более поздних авторов) стремились всячески «обезличить» памятник, отскрести с него наслоения, подсказанные историческим временем снятия копии, индивидуальностью или корыстными интересами переписчиков, в общем – убрать все личное, свести к канону, стандарту. Таково стремление большинства ученых, строителей трафаретов и схем: установить все незыблемо, неизменно – и, наконец, успокоиться. Гении – это те, кого схемы бесят, в ком бушует личностное начало. И вывод «Текстологии» Лихачева таков: «Текстология имеет дело прежде всего с человеком, стоящим за текстом»! [12]12
  См.: Лихачев Д. С.Текстология: На материале русской литературы X–XVII веков. М.; Л., 1962.


[Закрыть]

Безусловно, для всех – и не только филологов, но и каждого, пригревшегося в своем кресле, для всех ученых (и не только ученых) посредственностей это был гром среди ясного неба, пощечина по их сытой, гладкой физиономии, оскорбление! Им хотелось блюсти устоявшийся стандарт, и при этом хорошо зарабатывать, для них главное – сытый покой и никакой «самодеятельности»… их-то личности давно уже «ни за чем не стояли», да и личностей не было, потому и придумали, что личность вредна для науки, смущает ее… И вдруг – Лихачев: «Главное – личность! Во все века!» А где ее взять?! Уже столько веков занимались тем, что изгоняли ее отовсюду. И вдруг – опять? Главная привлекательность – и беда Лихачева – в яркой индивидуальности его книг, за которой не угнаться! Можно лишь попытаться их «утопить» – что многие пытались сделать, но безуспешно.

Один из самых известных читателей Лихачева Олег Басилашвили писал о нем: «Его занятия древнерусской литературой, формально не неся в себе ничего антисоветского, чрезвычайно противоречили системе. Например, тома замечательного издания „Памятники литературы Древней Руси“ я покупал в Болгарии, в Польше – но не у нас. Почему эти книги не лежали открыто на полках книжных магазинов? Чем они были опасны?.. Образ Лихачева всегда связывался в моем сознании с какой-то большой хрупкостью (страшно разбить!), и в то же время с очень большой стойкостью. Это сочетание несочетаемого меня восхищало и даже пугало. Таких людей, как Лихачев, я никогда не встречал».

Когда Гранин спросил Лихачева: «Какой главный итог вашей деятельности?» – тот ответил: «Возрождение интереса к семи векам древнерусской литературы».