Текст книги "Дмитрий Лихачев"

Автор книги: Валерий Попов

На конференции в Софии Прохоров познакомился с эмигрантом, сыном офицера Семеновского полка, который попросил передать Солженицыну мемуары своего отца «Моя служба в старой гвардии». Как раз тогда появился в «тамиздате» «Август Четырнадцатого», где Солженицын писал, что нуждается в мемуарах о предреволюционной России. Гелиан согласился и, вернувшись в Россию, через знакомых передал книгу Солженицыну. Сыну мемуариста послал открытку, что «книга на месте». К этой открытке чекисты и привязались.

На допросах следователь упрямо доказывал, что «книга на месте» – это, значит, у Солженицына. Гелиан утверждал: «на месте» – это значит на полке в квартире у того, у кого он брал эту книгу почитать. Человека этого не называл.

Ничего не доказав, чекисты прислали письмо в Пушкинский Дом, где вина Прохорова объявлялась доказанной. Они требовали читать это письмо во всех отделах, чтобы и другим было страшно.

После протеста Прохорова, поданного в прокуратуру, появилось второе письмо, еще более злое и «личное» – рассказывалось о «неискренности» Гелиана Прохорова на следствии. Вскоре в Пушкинский Дом явились представители КГБ и Василеостровского райкома партии, заставили провести общее собрание. На этом собрании они добивались, чтобы, как в «славные тридцатые», коллектив обратился к властям с требованием о лишении Прохорова советского гражданства и ученой степени кандидата филологических наук. Конечно, времена были уже не те, когда «единодушно» требовали расстрела, но, скажем, за отъезд дочери за границу могли «по требованию коллектива» лишить степени и уволить.

В Пушкинском Доме все пошло не так. Гелиан Прохоров вспоминает:

«Я произнес блеклую ответную речь, из которой следовало, что я этого не хочу (того, что требовали „органы“. – В. П.)…И мои сотрудники во главе с председательствовавшим директором, мало мне даже знакомым, Василием Григорьевичем Базановым, и двумя академиками в зале: Михаилом Павловичем Алексеевым и Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, сделать это не согласились. Только стукач-завхоз и чекист-пожарник изо всех сил, но без успеха, старались помочь представителям двух ветвей, росших из одного корня. Сочетавший партийность с упрямым благородством, Василий Григорьевич был затем вызван в райком, и его настиг очередной инфаркт».

Спустя год после этих событий Прохоров был снова вызван в Большой дом на Литейном, где его измором заставили подписать бумагу о том, что он получил предупреждение о его деятельности, граничащей с преступлением. Когда измученный многочасовой «беседой» Прохоров подписал предупреждение, следователи возликовали: «Теперь мы с вами увидимся уже в другой обстановке!»

Дальше события, по воспоминаниям Прохорова, опубликованным в сборнике «Дмитрий Лихачев и его эпоха» [1]1
  См.: Дмитрий Лихачев и его эпоха: Воспоминания. Эссе. Документы. Фотографии / Сост. Е. Г. Водолазкин. СПб., 2006.


[Закрыть], происходили следующим образом: «Мое непосредственное начальство, Дмитрий Сергеевич Лихачев был вызван в Смольный, в обком партии (хотя всегда был беспартийным), к всесильному секретарю обкома Григорию Романову, и тот, между прочим, упрекнул академика за то, что он оказывает покровительство таким людям, как я. Что сказал или пообещал ему Лихачев, не знаю, но Романов согласился прекратить преследование меня и начать выпускать Веру, его дочь, талантливую ученую, за границу. И свое обещание Романов выполнил.

Машины, дежурившие около дома в городе и вдруг освещавшие фарами ночных прохожих около дачи, исчезли; вызовы, допросы прекратились, слежка тоже – или пошла по другому режиму… Но главное – я остался на свободе, в России и в Пушкинском Доме, некогда приглашенный туда и сохраненный там Дмитрием Сергеевичем Лихачевым».

При этом вовсе нельзя сказать, что общая обстановка в Пушкинском Доме благоприятствовала Лихачеву и его благородным начинаниям. Скорее наоборот! Очень подробно о деятельности Лихачева и обстановке тех лет рассказывает сборник воспоминаний современников, составленный одним из ближайших сподвижников Лихачева Евгением Водолазкиным. Вот отрывок из воспоминаний Александра Васильевича Лаврова, ныне академика:

«В те недоброй памяти годы Пушкинский Дом являл собой диковинный симбиоз подлинного культурного оазиса, вместилища замечательных умов и талантов с оголтелой партийно-пропагандистской конторой».

В институте и среди научных сотрудников было полно ортодоксов, пытающихся «верностью советской власти» компенсировать свою малую одаренность и недостаточную образованность. Они яростно ненавидели этого «аристократа» Лихачева и не упускали случая его «укусить». Они старались набирать себе подобных, и благодаря их усилиям Пушкинский Дом в некоторые десятилетия имел репутацию весьма реакционного и даже черносотенного заведения. Вот в такой обстановке существовал и действовал Лихачев.

«Будучи председателем редколлегии „Литературных памятников“, ДС активно содействовал выходу двух книг, к которым мне довелось иметь отношение – „Петербурга“ Андрея Белого и „Ликов творчества“ Максимилиана Волошина, – вспоминает Лавров. – При содействии его была выпущена и другая знаковая книга – книга прозы Пастернака „Воздушные пути“, после того как имя Пастернака многие десятилетия было под запретом, и к тому же после выхода скандального для начальства „Доктора Живаго“. Комментарии к „Воздушным путям“ делали А. Лавров и С. Гречишкин, вступительную статью написал Лихачев».

Именно он, опираясь на лучших, талантливых, смелых молодых сотрудников, возвращал нам запрещенную русскую литературу.

Вспоминаю Сашу Лаврова той поры – веселого, румяного, с короткой интеллигентной бородкой. Ходил он очень быстро, почти бегал. В огромном раздутом портфеле, с которым он не расставался, соседствовали самые смелые книги «тамиздата» с бутылями прекраснейшего портвейна. Этот «джентльменский набор» был весьма характерен для молодых интеллектуалов той поры. И этот «багаж» вовсе не оказался губительным – скорее наоборот. Александр Лавров стал академиком, одним из главных специалистов по Брюсову, Белому, Соллогубу. С восторгом вспоминаю годы веселой, отчаянной молодости, выпущенную А. Лавровым и С. Гречишкиным книгу весьма смелых, даже шокирующих рассказов Валерия Брюсова, которого у нас долгое время рисовали верным слугой Советов. А Гречишкин и Лавров «освободили» и Брюсова из-под гнета! Замечательно было тогда. И многое происходило именно под «патронажем» ДС, как его кратко, но почтительно называли молодые интеллектуалы.

Вспоминаю и я свою первую встречу с Лихачевым в те годы. Непосредственного отношения к филологии я не имел, увлекался больше литературой, но крепко дружил с молодыми специалистами из Пушкинского Дома, особенно с Игорем Павловичем Смирновым, работавшим тогда в Секторе теории литературы (расположенном в верхней башне, откуда открывался чудный вид на разлив Невы у самой Стрелки и Петропавловку).

Однажды мы «отдыхали», а точнее – веселились с Игорем Павловичем в Доме творчества в Комарове, у Финского залива, а поскольку ночь была белая, мы и не заметили, как она наступила. Поняли мы это, лишь когда обнаружили, что магазин, который нам очень был нужен, – закрыт!

Открывался он лишь в девять утра, а продажа алкоголя начиналась аж в одиннадцать. Это было, конечно, разумно. Начинать пить с утра было неправильно, разве что за исключением некоторых особых случаев.

Явившись в девять и получив отказ, правда, мягкий, от знакомой продавщицы, буянить мы и не думали.

Мы просто вышли и прямо напротив витрины смиренно встали на колени на чудесный, желтый, сухой песок (Комарово стоит на отличном песке, поэтому и комаров в нем очень мало). Мы смиренно и даже, я бы сказал, отрешенно стояли на коленях. Лишь иногда, когда продавщица, оборачиваясь, смотрела на нас, мы низко, до самой земли – точнее, до песка – кланялись. Это было совсем не трудно, и даже полезно для мышц, поэтому не скажу точно, через какое время продавщица обернулась и призывно махнула рукой. Мы робко вошли и интеллигентно взяли лишь «маленькую», чем, надо сказать, приятно поразили и продавщицу, и себя. Но весь день топить в водке мы и не собирались: так, по рюмочке для большей сообразительности, и – работать. Впереди был упоительный день, писать с Игорем Павловичем мы любили, каждый свое. Игорь Павлович был тогда аспирантом Дмитрия Сергеевича Лихачева, о чем неоднократно рассказывал, упоминая шефа с уважением, что в эпоху торжествующего нигилизма было редкостью.

«Маленькая» сияла в утренних лучах, радость жизни играла в нас, и мы придумали (начал Игорь) – перекидываться «маленькой» на ходу, что было увлекательно, но опасно. Перебрасываясь бутылочкой, мы перешли шоссе и двигались по зеленой Кавалерийской. Игру мы все более усложняли, ловить сосуд приходилось все в более трудных бросках. И, наконец, – я не допрыгнул, и «маленькая», тихо звякнув, соединилась с обломком кирпича, неизвестно как оказавшимся в траве. Я поднял лишь горлышко.

– Ладно! – сказал Игорь Павлович. – Я виноват. За это я пойду к Дому творчества на коленях!

– Может, купим другую? – гуманно предложил я.

– Нет! – горько произнес Игорь, рухнул на колени и так пошел. Когда мы приблизились к Дому творчества, калитка вдруг открылась сама собой. Ее открыл и вежливо придержал высокий, стройный, благожелательный человек в очках. После многочисленных рассказов Игоря о своем шефе я сразу догадался, кто это был… кто еще поведет себя так?!

– Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! – вежливо поздоровался мой друг, не поднимаясь с колен. – …Проходите!

– Нет, нет! Пожалуйста, вы! – улыбаясь, произнес Дмитрий Сергеевич, продолжая придерживать калитку.

– Спасибо! – поблагодарил Игорь Павлович (впоследствии крупный ученый) и на коленях вошел.

За ним прошел я, робко поздоровавшись. И лишь затем вышел Дмитрий Сергеевич, прикрыв калитку.

…Да-а-а. Такого шефа и я хотел бы иметь!

И вот уже в наши дни, по протекции тоже моего старого знакомого, а ныне директора Пушкинского Дома Всеволода Евгеньевича Багно, я оказался в Отделе древнерусской литературы.

…Через общую рабочую комнату, где стоят несколько столов сотрудников, шкафы и картотеки, проходим в кабинет Лихачева. Вот тут действительно чувствуется его рабочее место! Стол (бывший стол академика Шахматова, а затем – Лихачева) и сейчас в рабочем состоянии, заполнен книгами и журналами, раскрытыми или переложенными многочисленными закладками. За креслом Лихачева – большие стеллажи, старинные книги, переплетенный дореволюционный журнал «Исторические записки», а также подаренные Лихачеву тома «Брокгауза и Ефрона». В углу диван с изогнутой деревянной спинкой – подарок Варвары Павловны Адриановой-Перетц.

Среди немногочисленных фотографий на стенах – групповой портрет университетского семинара в Киеве во главе с профессором Перетцем. Среди слушательниц – молодая Варвара Павловна.

У окна, выходящего на Ростральную колонну, почти вровень с ее верхушкой, стоит еще один стол и сбоку от него – фотопортрет Льва Александровича Дмитриева, члена-корреспондента, с которым Лихачев делил кабинет и работал над редактурой многотомного сборника древнерусской литературы.

Ирина Анатольевна Лобакова, главная помощница Лихачева, надежная хранительница его времени, управляющая потоком желающих встретиться с ним, и сейчас работает здесь. Она написала в своих воспоминаниях:

«Как величайшую удачу жизни я вспоминаю семь лет моей работы с Дмитрием Сергеевичем в качестве его последнего референта.

…Впервые я увидела Дмитрия Сергеевича студенткой-первокурсницей в 1975 году: на филологическом факультете университета проходила конференция, посвященная 175-летию издания „Слова о полку Игореве“… И самое яркое впечатление – Дмитрий Сергеевич Лихачев!.. Много лет спустя я узнала, что именно в этот день на него было совершено нападение, а после доклада пришлось обращаться к врачу…

С 1976 года я приходила по средам в Пушкинский Дом на научные заседания Отдела древнерусской литературы, где Дмитрий Сергеевич почти всегда вел их и выступал по поводу услышанного. Эти выступления были удивительны. Неизменная корректность, доброжелательное внимание, готовность поделиться своими идеями, стремление подчеркнуть сильные стороны в исследовании выступавшего, определение перспектив дальнейшей работы, четкость замечаний – часто производили большее впечатление, чем сделанный доклад. На всех заседаниях царили дух свободы в обмене мнениями, отсутствие панегирического тона, научная строгость и доброжелательность. Лишь дважды на моей памяти Дмитрий Сергеевич вышел из себя, столкнувшись с редким соединением в выступлениях приезжих докладчиков полного отсутствия профессионализма с бесцеремонной самонадеянностью».

Сотрудник О. В. Панченко вспоминает:

«Когда я впервые вошел в Отдел древнерусской литературы, то на доске объявлений увидел „распоряжение“ заведующего отделом Д. С. Лихачева, шутливо-начальственным тоном приказывающего сотрудникам отдела незамедлительно посетить выставку Казимира Малевича в Русском музее… Рядом с этим „приказом“ висел еще один, в котором Дмитрий Сергеевич приводил список слов и выражений, запрещаемых для употребления в „Трудах Отдела древнерусской литературы“: „переживать“, „впечатляющий“, „регион“, „по какому вопросу“, „в части чего“…

Лихачев изгонял как канцеляризмы, так и излишне „чувствительные“ выражения, создавал строгий канон речи и письма, в котором недопустимы были банальность, общепринятые в то время штампы – но так же и многозначительная псевдонаучность. Тем самым наряду с „перегибами“ речи он отсекал и „перегибы“ поведения… во всяком случае – в своем отделе».

…Комнаты рядом с кабинетом Лихачева заполнены книгами, старой мебелью (самые красивые вещи попали сюда из квартиры В. П. Адриановой-Перетц). На стенах – портреты академика А. С. Орлова (сыгравшего в жизни Лихачева решающую роль) и профессоров Гудзии, Еремина, Абрамовича – корифеев филологии.

На одном из столов я заметил синий переплетенный машинописный том – кандидатскую диссертацию Лихачева «Новгородские своды» – с закладкой: и сейчас у кого-то в работе. На стене увидел шутливую картину: пассажиры автобуса искривленно-комично отражаются в переднем зеркальце автобуса, среди них – Лихачев.

– Это Лихачев с сотрудниками едут на семинар в Новгород, Гелиан Прохоров нарисовал! – сказала сотрудница отдела Л. Соколова.

Гелиана Прохорова, по всем рассказам о нем, я считал человеком исключительно серьезным, как и всех в отделе – но и веселье, оказывается, случалось. Вспоминает М. В. Рождественская, одна из ближайших сотрудниц Лихачева:

«…60-летнего юбилея Д. С. в секторе я не застала, только не раз слышала подробные рассказы об этом событии, когда Мариной Алексеевной Салминой на любительскую кинокамеру был снят фильм-пародия на детектив под названием „Шухер на бану“, по-моему, еще до выхода на большой профессиональный экран подобных пародий Э. Рязанова и Г. Данелии. В качестве актеров выступали сотрудники Сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома.

К 70-летию Дмитрия Сергеевича в 1976 году мы решили тоже сочинить нечто подобное… Выступления Д. С. Лихачева на тему о Предвозрождении в русской культуре собирали многочисленные аудитории и вызывали большой научный интерес и споры… Размышления Дмитрия Сергеевича на эту тему, высказанные впервые на четвертом съезде славистов в Москве в 1958 году, а затем в книге „Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого“, были продолжены им в начале 1970-х годов, особенно в монографии „Развитие русской литературы X–XVII веков“… Вот эта тема – европейского Возрождения и русского Предвозрождения была обыграна нами в капустнике 1976 года, который мы представили за праздничным ужином в Доме ученых, куда нас пригласил Дмитрий Сергеевич по случаю своего юбилея… Сначала произносился текст шуточного доклада, сочиненный А. Панченко и И. Смирновым, главными авторами этого капустника. Мы с Гелианом Прохоровым были подмастерьями…

 
Какое, право, заблужденье
На нашем искреннем пути!
Так и помрем без Возрожденья,
Его бы надо нам найти.
 
 
Когда сановникам давала
Екатерина верный шанс,
Она и не подозревала,
Что это – русский Ренессанс.
 
 
А может быть, и в самом деле
Связать веревочкой одной
Боккаччо и Макиавелли,
И „пунша пламень голубой“?
 

Дмитрию Сергеевичу наши шутки понравились, он от души смеялся, мгновенно включаясь в нашу игру».

Проведение капустников, веселых поздравлений стало хорошей традицией в отделе. Особенно хорошо получались шуточные стихи у вполне серьезного сотрудника В. П. Бударагина:

 
Пусть слово «древники» – жаргон,
Но право, профессиональный…
Однако суть совсем не в том:
В столице северной, опальной,
Сегодня кубки в Вашу честь
Подъемлет «древников» дружина…
 

Частые веселые вечера никоим образом не отвлекали от серьезной работы, наоборот – поддерживали дух дружбы, сотрудничества. А работа велась самая серьезная. Отдел, по инициативе Лихачева, часто отправлялся на выездные семинары, в основном – в древние города, имеющие памятники истории, старые рукописи, исторические музеи. По воспоминаниям М. В. Рождественской: «Дмитрий Сергеевич очень серьезно относился к таким поездкам и старался побудить всех сотрудников в них участвовать. К 1976 году мы успели провести их в Пскове, Петрозаводске, Чернигове и Киеве».

Научные интересы, разумеется, превалировали – но обстановка в этих поездках была самая непринужденная, дружеская (о чем и свидетельствует картина Гелиана Прохорова, подаренная им отделу)…

– А где вы собирались, пили чай? – спросил я.

– Вот – в 304-й комнате! Пойдемте! – сказала Соколова.

Комната чуть попросторнее, одно окно на Ростральную колонну, другое – на Малую Неву… Там за Биржевым мостом – маленькая площадь, недавно названная площадью Лихачева. Там же установлен памятный знак.

В комнате, узкой и длинной, посередине – старинный овальный стол, за ним обычно сидел Лихачев во время обсуждений и чаепитий.

Евгений Водолазкин вспоминает:

«Семейное отношение было перенесено Лихачевым на Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома (по первоначальному наименованию его до сих пор называют сектором…). В нем, как в любой семье, бывали свои радости и неприятности, и это была его семья. Роль его, как своего рода pater familie, выражалась уже хотя бы в том, что в секторе давно уже не было ни одного сотрудника, которого бы он не принял на работу лично… Одному из наших сотрудников Лихачев однажды сказал: „Вы не понимаете, что живете на острове“. Это был действительно остров, куда можно было причалить и работать, не обращая внимания на бушующие стихии… Венцом его грандиозного замысла явилась двадцатитомная (!!!) Библиотека литературы Древней Руси…

Он создавал атмосферу храма, а есть вещи, которые в храме делать неприлично. Их и не делали. Это же можно отнести и к нескончаемому потоку посетителей Лихачева, состоявшему из людей весьма и весьма разных. Можно было наблюдать, как они „подтягивались“ в его присутствии. Порой складывалось впечатление, что в его кабинете они открывали в себе неведомые им самим запасы благородства… То, как они пытались говорить с ним его языком, было подобно первым послеоперационным шагам – трогательно и обнадеживающе».

…Над книжным стеллажом в отделе большой портрет Лихачева. Гелиан Прохоров изобразил Лихачева в иконописной и в то же время слегка кубистской манере. В углу картины чуть прорисована приближающаяся конная дружина князя Игоря, и над ней – черное, в момент затмения, солнце – как об этом сказано в «Слове».

– Портрет этот был на похоронах, – говорит Соколова. – Потом принесли сюда, на поминки. И вот – повесили здесь.

Здесь был действительно «Остров Лихачева».

ВОЗВРАЩЕННЫЕ СЕМЬ ВЕКОВ

Рассказ о Лихачеве, сколько бы ни говорить о его достоинствах, будет все же не полон без главного в его жизни – его книг.

Глядя на них, занимающих в библиотеке длинную полку, я тяжко вздыхал, думая: «Ну вот, это уж точно не подниму! Сколько томов!..» Но оказалось вдруг – не оторваться. Даже мне, не специалисту! Забирает, волнует, тащит! И написано просто, без заумных сложных терминов, которыми так любят иные филологи «отгораживаться» от толпы, надеясь хотя бы так продемонстрировать свою «ученость», когда им нечего по сути сказать. Лихачев этого греха начисто лишен – ему, наоборот, есть что сказать, поэтому он старается сделать это предельно доступно, донести до всех… Ни в коей мере – не легковесно… но – легко! В этом, может быть, объяснение того, что Лихачев своей популярностью превзошел всех. Но легкое как раз и дается тяжело – упорной работой. Поднять древнерусскую литературу из мрака забвения было нелегко. А между тем именно древняя русская литература была определяющим «жанром» своего времени – от нее шла и иконопись, отражавшая не жизнь, а лишь литературные духовные сюжеты, и музыка (духовные распевы). Вернув интерес к древнерусской литературе, Лихачев вернул семь веков русской жизни – прежде мы лишь думали, что ее знаем.

Вся древнерусская литература была, разумеется, религиозной – а какой она еще могла быть? И возвращать эту литературу в советские времена, когда с религией боролись, было нелегко. Ученый секретарь Пушкинского Дома Сергей Александрович Фомичев рассказывал, как перед началом работы над созданием многотомного сборника древнерусской литературы кто-то из чиновников спросил Лихачева: с какого произведения это собрание надо начинать? Лихачев сказал, что конечно же с самого древнего – «Слова о Законе и Благодати» Илариона. Но в государственном издательстве, где собрание готовили к печати, Лихачева «послушались» так, что «Слово о Законе» вышло лишь в самом последнем томе, и то неполным! Его усилия встречали упорное сопротивление властей. Один чинуша поставил ему удивительное требование – «показывать святых не как в писании, а как все было в действительности»! Лихачев, однако, с его спокойной и мудрой улыбкой, все преодолел.

Его усилия по сохранению древней культуры огромны, ибо «древнерусская культура» оказалась не только противной начальству, но тягостной и для облегченного сознания развращенной толпы. Оперы Бородина «Князь Игорь» многим людям вполне хватало для того, чтобы считать себя знающими Древнюю Русь… а Лихачев звал их куда-то дальше. Но дальше им идти было лень, и однажды к Лихачеву обратились с предложением: «А что, если вам с вашим авторитетом обратиться к церкви, чтобы богослужение велось не на древнерусском, а на современном языке? Это ведь облегчение для всех!» – «Еще бы не облегчение! – ответил Лихачев. – Отбросить семь веков нашей истории!»

Однако свои работы о древнерусской литературе Лихачев писал доступным, хотя вовсе не упрощенным языком. Они рассчитаны на обычного интеллигентного читателя. В его работах всегда есть что-то интригующее, неожиданное – научные книги редко бывают столь увлекательны.

В статье «Заметки об истоках искусства» Лихачев ставит вопросы первоначальные: как и от чего возникли древняя литература, древняя культура? Ответы он дает очень конкретные и в то же время несколько неожиданные: от боязни!

От боязни пространства, боязни бесконечности ставили на высоких местах церкви, как опору сознания, как утешение: Бог, духовность присутствуют на этой бесконечной равнине, она уже очеловечена, не пуста! Долгие протяжные песни возникали для того же – чтобы одолевать бесконечное окружающее пространство, осваивать его. Для того же и колокольный звон: соединять воедино людей, тоскующих в одиночестве. Для преодоления страха смерти и безвестности – насыпали над могилами курганы, чтобы они были долго: курганы разрушить труднее всего. Если курган срыть, убрать – такой же курган из этой же земли возникнет рядом. Искусство возникает для того, чтобы быть «„нестрашным“ изображением» всего, что происходит с людьми, увести их от страха.

Уже тогда, как лучшая защита от ужаса, появляется юмор, попытка унизить, а значит, победить врага смехом. Перед битвой 1118 года с польским королем Болеславом появляется насмешливое обращение к нему: «…прободем трескою (щепкою) чрево твое толстое!» [2]2
  См.: Лихачев Д. С.Заметки об истоках искусства // Контекст: 1985. М., 1986.


[Закрыть].

Продолжение – и развитие этой традиции – знаменитая картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Искусство создает свои стройные модели вместо хаоса, что помогает освоить все, даже горе. Искусство не уничтожает горе, но отменяет хаос, гармонизирует все – в том числе и беду. И вместе с тем, считает Лихачев, понятия хаоса, ужаса бесконечного, отменять нельзя – мир становится мертвым и плоским.

Иногда, когда хаос, ужас жизни, пытаются забыть, надо напомнить о хаосе. Этим занимались как и древние, так и самые новейшие направления искусства. Лихачев приводит пример Пикассо, который «снова впускает первобытный ужас в искусство», чтобы прекратить слишком привившееся в салонном искусстве сладенькое, неубедительное нивелирование хаоса… Искусство призвано бороться с хаосом… путем совершенного изображения хаоса. Задача искусства – вовсе не покой, а «упорядоченное беспокойство». Всякое «обнаружение хаоса» есть в какой-то мере внесение в него упорядоченности. Среди великих творцов встречаются пророки, прорицающие картины будущего ужаса, а значит – предостерегающие, спасающие человечество.

«Тайные враги искусства», как называет их Лихачев, стремятся закрыть свои глаза и глаза других на беспокоящее искусство, наводят свой «поверхностный порядок», становятся критиками и искусствоведами.

Дольше всего, по мнению Лихачева, держалось средневековое искусство, поскольку оно отражало не реальность, а «высокие устои», вечные и нетленные.

В книге «Очерки по философии художественного творчества» Лихачев рассматривает важную проблему – соотношение истины и мифа. «Миф – это ложь?» – спрашивает Лихачев… Но ведь и истину трудно определить, это понятие весьма субъективное… Она появляется только из чьих-то конкретных уст и всегда искажается страстью говорящего, попыткой притянуть ее к чему-то актуальному для доказательства своей правоты. И поскольку истин множество и единственную не избрать – их заменил миф, стройный и убедительный, в котором изображена наиболее совершенная картина мира. Без систематизирования, без мифологизации не может быть воспринята данность. Хотя и мифы тоже могут быть субъективны. Есть несколько вполне убедительных и даже совершенных, но абсолютно несхожих мифов о Достоевском… Есть Достоевский Леонтьева и Достоевский Мережковского, Бахтина. Миф – удобство в обращении со сложной данностью. Миф упрощает мир.

С эпохами, утверждает Лихачев, стиль мифа меняется, в связи с потребностями общества. Стиль должен обновляться, чтобы будоражить мысль человечества, готовить и объяснять новую эпоху.

В этой главе, к сожалению, можно вместить лишь несколько сокращенный пересказ лихачевских открытий…

Стили – романтизм, реализм возникают сами, и лишь потом ученые формулируют их, определяют их законы. И когда законы нового стиля определены и объяснены – стиль умирает. В его недрах уже зародился новый стиль, но его рождение каждый раз требует особых усилий, особой талантливости и даже гениальности.

«Этим объясняется, – пишет Лихачев, – почему наиболее выдающиеся творцы обычно возникают на стыке стилей. Шекспир принадлежит барокко и классицизму, Пушкин – романтизму и реализму, Гоголь – романтизму и натурализму. Последним двум течениям принадлежит и Достоевский. Растрелли строил в стиле барокко с элементами рококо… Новый стиль создается на „свободном“ материале хаоса… Вглядываясь в череду сменяющих друг друга стилей, мы замечаем одну характерную особенность: простой стиль, постепенно усложняясь, становится декоративно-сложным, а затем, внезапно обрываясь, без всякой постепенности и без переходов сменяется снова простым стилем, но не похожим на предшествующий».

Соотношение творения и творца оказывается отнюдь не однозначным, в разные эпохи «вес» того и другого меняется. В древнерусских летописях автор не ценится (хотя мастерство его несомненно) – события происходят как бы сами собой, что придает им достоверности.

В дальнейшем развитии литературного процесса Лихачев отмечает две противоречивые тенденции: рост личностного начала, индивидуальных моментов, чувство собственности (особенно с XVI века) – и все увеличивающийся разрыв автора и его творения – и это делается специально. В литературе Нового времени – с XVII века – автор стремится создать как бы самостоятельно существующее произведение, как будто чужое, не его. Эта тенденция развивается в XVIII веке. Это – век театра (то есть действий, диктуемых персонажами, а не автором). Это – век пародий, автор которых как бы «пасует» перед великим первоисточником и лишь отмечает в нем некоторые недостатки, достойные насмешки. Это век авантюрных повестей, словно бы найденных в «старинном сундучке» и не имеющих ни малейшего отношения к автору, лишь опубликовавшему рукопись. Большинство напечатанных книг этого века – якобы найденные записки, не роман – а просто связка случайно обнаруженных писем. Все это, несомненно, делалось для большей убедительности: автор ничего не выдумывал, а лишь представил чью-то жизнь так, как она протекала на самом деле.

Хитрость эта долго бытовала в литературе, порой становясь весьма изощренной. Замечательный русский писатель Лесков не только выдавал свои рассказы за чужие, будто бы услышанные или найденные «в тумбочке» – он давал к ним свои комментарии, нарочито нелепые, неверные, еще раз убеждая читателя, что события – подлинные, а их публикатор – лицо случайное, не имеющее никакого отношения к их созданию: вон какую чушь несет, ничего даже не понял в происходящем… о каком авторстве может идти речь?

Лихачев замечательно подметил и описал всю сложность отношений между автором и его творением – что полезно не только авторам всех эпох, но и ученым, и взыскательному читателю.

В своих трудах Лихачев разобрал и весьма важную проблему взаимодействия соседних культур. Агрессивно ли их общение – или плодотворно? Мы знаем и те, и другие случаи. Лихачев словно уже предвидел проблемы, которые возникнут на границах культур. Лихачев определяет два типа границ между культурами. «Если граница сохраняется как зона общения, – пишет он, – она обычно и зона творчества. Зона формирования культур» [3]3
  См.: Лихачев Д. С.Два типа границ между культурами // Лихачев Д. С.Очерки по философии художественного творчества. СПб., 1996.


[Закрыть].

Такие границы некоторые из нас еще помнят. Потери их переживались трагически. Помню, я написал статью «Русскому языку шел акцент». Как приятно было вдруг шутливо – и ни для кого не обидно – перейти на акцент соседнего дружеского народа: «Эт-то ошень тороко!» или – «Паслюшай, дарагой!» Кроме любви к соседу, чувства уюта ничего другого здесь не было. Настали времена, когда любая шутка опасна. Русский язык, ставший вдруг в некоторых странах «языком агрессора», страдает и гибнет.