Текст книги "Моя Шамбала (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 2

Застолье. Женщины вспоминают войну. Мужчины вспоминают героические будни войны.

– Где тебя носит? – беззлобно встретила меня мать. – Небось, есть хочешь? Знамо дело, как с утра ушел, так на целый день. Где шатался? Звала, звала. Куда-то, говорят, с Монголом побежали.

– В футбол играли на пустыре, – беззаботно соврал я.

– В следующий раз уйдешь без спросу, отцу пожалуюсь, что меня не слушаешь. Это что сегодня день такой, празд-ник. Иди, поздоровайся с гостями... Куда? Руки помой.

В зале стоял гомон. За столом сидели бабушка Маня, дядя Павел, Николай Павлович с отцовой работы с тетей Верой, Мария Николаевна, с которой мы жили в эвакуации, и соседки: мамина подруга тетя Нина и Туболиха. Вкусно пахло картошкой, луком и салом.

– А, Вовка, – обрадовалась Мария Николаевна. – Вон какой большой стал, уж с мать будешь. А кто тебе так лоб поцарапал? Дрался что ли?

– Да это так,– отмахнулся я, жадно оглядывая стол.

– А меня опять замучили ноги. Болят окаянные. Ты как-нибудь с мамой зашел бы. А, Вов?

– Ладно, баб Мань, – согласился я. – Вы матери скажите.

– Скажу, скажу, – закивала Мария Николаевна.

Посреди стола стояла чугунная сковорода с целой кар-тошкой в сале со шкварками. Из миски выглядывали ров-ные соленые огурцы и гладкие, распертые газом помидоры. Мать доставала огурцы и, тем более помидоры, последний месяц скупо: засолка кончалась и нужно было протянуть как-то до нового урожая.

Мать пристроила меня возле Марии Николаевны.

– Что же ты его на угол сажаешь? Не женится, – пошу-тила тетя Нина. – А мы его от угла поближе ко мне. У меня кавалера нет, так он мне за кавалера будет. Хочешь быть моим кавалером, а, Вов? – весело сказала тетя Нина,

– Не хочу, – буркнул я.

– Ишь, какой злой, – засмеялась тетя Нина.

– Тебе картошку разогреть? – опросила мать. – А то сало застыло.

– Не надо, я так буду.

И я с жадностью накинулся на картошку с солеными помидорами. Мать принесла мне аккуратный ломтик хлеба.

– Завтра возьмешь карточки и пораньше займешь оче-редь за хлебом, – приказала мать.

– Вов, помнишь, в эвакуации у нас заяц ручной был? – спросила Мария Николаевна. – Такой был понятливый.

– Ой, тетя Маня, никогда не забуду, – живо откликну-лась мать. – Бывало, мы за стол, и он на табуретку – прыг. Мы и ждем, что будет дальше. Сами едим, а ему не даем. Так он как начнет лапами по столу колотить, как барабан-щик, да быстро так – есть просит.

Я зайца помнил. Его поймал в огороде конюх Игнать-ич, добрый старик в драной шапке-ушанке и фуфайке, с не-ухоженной бородой, к которой всегда прилипали крошки махорки, и принес мне. Зайцу кто-то перебил лапу, и он с трудом передвигался, совершая редкие, неуклюжие прыж-ки, очевидно, доставлявшие ему боль. Зайца мы выходили, Я помню, как я, тогда еще бессознательно, держал руки над раной зайца, а он особым чутьем животного ощущал исце-ляющую силу, исходящую от моих рук, и доверчиво под-ставлял мне больную лапу.

Заяц к нам быстро привык и стал совсем ручным, По-том он облюбовал место в закутке, где стояла корова Марии Николаевны, подружился с ней и шастал по закутку, со-вершенно не опасаясь ее копыт, и, конечно, корова однаж-ды наступила на него. Я ревел, меня утешали, а потом тот же конюх Игнатьич сделал из моего зайца чучело, которое мы поставили на комод.

– Жалко было зайца. Мы к нему так привыкли. А как Вовка по нему убивался. Больно было глядеть.

Мария Николаевна сочувственно покачала головой, а я недовольно насупился. Зачем при людях такое?

– Тетя Мань, а помнишь, как ты плясала под Рождест-во? – вспомнила мать. Лицо ее оживилось, и она сразу по-молодела, словно сошла с той фотокарточки, где была ше-стнадцатилетней, и которую я так любил.

– Ой, Нин, – глаза матери озорно блеснули. – Ты б по-смотрела. Игнатьич играет на рожке, а тетя Маня встает, а ноги-то, как тумбы. Ее и тогда ревматизм мучил, еле ходи-ла, помню, всё сырую картошку ела. А здесь разошлась и как медведь: топ-топ, топ-топ, то одной ногой, то другой, да еще платочком взмахнет туда-сюда, туда-сюда. Мы с Вов-кой так и покатились от смеха.

– На то и праздник. Надо ж вас было развеселить. Си-дят, носы повесили, вот-вот разревутся, – с неловкой улыб-кой, словно оправдываясь, сказала Мария Николаевна.

– Хорошо жили! – похвалилась мать, – Голодно, тяже-ло, иной раз свет не мил, хоть волком вой, а тетя Маня, бы-вало, подойдет:

– Э, ты что это, милая? Наши вон как фашистов бьют, уже к границе гонят, скоро мужики наши вернуться. Зажи-вем еще. Ну-ка, гляди веселей!– Где шуткой, где отругает, глядишь,– и правда легче.

– Да уж теперь вы мне все равно что родные, – подтвер-дила Мария Николаевна. – Вместе и горе, и радость делили. Как я за тебя радовалась, когда от Юрия Тимофеевича весть пришла. Перед иконой Бога благодарила, а вроде и не ве-рующая. И то, надо сказать, почти полгода ни слуху, ни ду-ху. Извелась вся, как щепочка стала. И Вовка уже большой, все понимает, переживает, ластится к матери, серьезный как старичок, хмурится все, не улыбнется. А потом нас уди-вил. "Мам, – говорит, – папа жив. Он в госпитале". Мы к нему: "Откуда ты знаешь?" "Я его видел. Больницу видел. Люди в белом". "Во сне видел?" "Нет, – говорит, – не во сне". Ну, ладно, думаем, ребенок. Чего не придумает. Ви-дит, как мать переживает, мерещится ему что-то. Потом, смотрим, уведомление пришло, что ваш муж, мол, такой-то и такой-то получил сильную контузию и находился на из-лечении в Тегеране, в госпитале для Советского континген-та войск. В настоящее время проходит лечение в Ашхабаде.

Чудно твое дело, Господи. А тут как-то Шура брюкву резала, да ножом руку полосонула. Кровь хлестанула, вид-но, вену задела. Я перепугалась, не знаю, что делать. Под-ходит Вовка. Не испугался, ничего. Взял материну руку, ла-дошку подержал над порезом. Кровь остановилась и даже не сочится. Вроде даже и подсыхать стала. Я стою, словно аршин проглотила, и Шура глазам своим не верит, Я опом-нилась, перевязала рану. На следующий день повязку сня-ли, а там уже корочка образовалась. Вовка опять поводил рукой над раной. И больше уже не завязывали. Через день корочка отвалилась, и все зажило прямо на глазах. Тут мы и зайца вспомнили. Вовка ж его и вылечил. Дальше – боль-ше. Ревматизм донимает, ни днем, ни ночью покоя не на-хожу. Вовка минут пять поводил руками, чую, боль прохо-дит. А на следующий день и опухоль стала спадать. Госпо-ди, на кого молиться? То ли на Николу Угодника, то ли на Вовку, прости ты меня, Господи.

А в аккурат перед самым приездом Юрия Тимофееви-ча Вовка и говорит: "Мам, папа к нам "летит". Да ладно бы это. А то назавтра пролетел над нами самолет. Вовка вы-скочил, раздетый, да как закричит: "Папа, папа!" Сам дро-жит, и слезы из глаз катятся. А мы уж и верим.

Глядь, назавтра Юрий Тимофеевич заявляется. И точ-но, этим самолетом летел.

– С чего ж это у него вдруг взялось? – спросила тетя Вера.

– Кто знает? – пожала плечами мать. – Может после то-го случая, как его лошадь копытом стукнула... Они с ребя-тами игру затеяли, кто не испугается под брюхом лошади пролезть. И лошадь-то смирная была. Все пролезли. А его наподдала. Что-то ей не понравилось. Стукнула-то копытом в бок, да он об камень головой ударился. Притащили без сознания. Кровь льет. Спасибо в детдоме, где я работала, врачиха была. Перевязала, уложила в постель, укол сделала какой-то. Три дня бредил, то придет в сознание, то снова забудется... А потом вроде ничего, быстро так поправился. А только, видно, что-то в голове переменилось.

И мать заплакала. Женщины слушали внимательно, переживали, сочувственно качали головами, и время от времени поглядывали на меня, будто впервые видели. Я ут-кнулся в тарелку и делал вид, что занят едой, и этот разго-вор меня не касается.

– Да, жили дружно, – вернулась к своему главному Ма-рия Николаевна. – А как же было иначе? Нужно было дер-жаться друг за друга. Кругом разлад, да слезы. Все так. Чай, русские.

– Не скажи, Марь Николаевна, – отозвалась Туболиха. – Вы в эвакуации далеко были, многого не знаете, а мы под немцем насмотрелись на некоторых русских. В полицаи шли, на брюхе перед немцем ползали.

– Это те, кому Советская власть всегда поперек горла стояла, – возразила Мария Николаевна.

– А что плохого сделала Советская власть Симке Рыжо-вой? В школе бесплатно учила, в техникум дорогу открыла, а до Советской власти батька в батраках служил, и ей бы гнуть до скончания века спину на помещика. И батька, ме-жду прочим, в гражданскую за Советскую власть голову по-ложил. А она с немцами открыто гуляла, с первого дня на машинах по городу разъезжала.

– А меня с ней в комсомол вместе принимали, – сказала тетя Нина.

– Ну, в семье не без урода. Всякие люди, конечно, и среди нас есть.

И в войну, кто горе мыкал, а кто на слезах наживался. Вон Шурка часы золотые, подарок мужа, за килограмм масла и за буханку хлеба отдала, когда Вовка болел. Тех я в расчет не беру. Бог им судья. Да и не верю я, что таких мно-го. Просто они как бельмо на глазу, их в первую очередь и видно.

После еды меня стал одолевать сон, глаза слипались. С женщинами было скучно, и я начал прислушиваться, о чем говорят мужчины, А говорили они про войну. Я подсел по-ближе к отцу. Отец обнял меня за плечи и притянул к себе.

– Правильно, племяш, иди к мужикам. Что там с жен-щинами сидеть? – одобрил дядя Павел.

– Ну, что там про орден-то? – напомнил он Николаю Павловичу. Николай Павлович потер пальцем орден Крас-ной звезды и стал рассказывать:

– Мы тогда входили в состав 257 отдельной смешанной авиадивизии, в седьмую отдельную армию. Я служил в пол-ковой разведке. А мы только что освободили Демидовку, на реке Свирь. Речка находилась неподалеку от штаба. А жара стояла невыносимая. Июнь же месяц. Ну, пошел я иску-паться, простирнуть белье, то да се. Сполоснул гимнастерку, пошел к кустам, повесить хотел, гладь, – в кустах солдат спит. Я его окликнул. Он как-то быстро вскочил и, вижу, че-го-то испугался. Как-то необычно для солдата. Думаю, надо проверить. Доставил его, голубчика, в отдел контрразведки. На допросе он и раскололся. Назвался Никитиным, был на фронте, воевал, попал в плен, в плену его и обработали. Определили в разведшколу, обучили и как агента оставили на освобожденной территории для сбора сведений о местах дислокации, видах самолетов и численности авиачасти... За это орден и получил.

– У нас тоже ловили, – подтвердил дядя Павел.– Одного сам начальник разведки поймал. Капитан Фомин такой был. Это уже в Германии. Шел в комендатуру и видит: женщина везет на ручной тележке барахло всякое, а ей по-могает молодой немец. У Фомина сразу подозрение: поче-му, мол, не на фронте? Задержал. При обыске нашли топо-графическую карту с непонятными пометками. Шнайдером звали. Долго не признавался, что он агент, а потом все рас-сказал и выдал еще двух человек. Оба немцы. Обоих взяли. У одного была рация. Так Фомину тогда тоже Красную звезду дали.

Глава 3

Оля. Бабушка Маня. Отец и «Вера».

– Иди, мой ноги и ложись в бабушкиной комнате, – до-неслось до меня. Я с трудом разлепил глаза и пошел на кухню, за которой находилась комната. В бабушкиной ком-нате, больше похожей на чулан с маленьким окошечком где-то под самым потолком, умещались как раз две крова-ти, которые стояли по обеим сторонам двери. Бабушка Ма-ня спала с дочкой, моей теткой, которая была лишь на год старше меня, на высокой железной кровати с блестящими шарами на спинках. Спали они на двух перинах, и когда ложились, проваливались в перины так, что я с моей по-солдатски тощей кровати видел одни их носы.

Я перешел в бабушкину комнату, когда Леха ушел в общежитие, которое ему предоставила кондитерская фаб-рика, куда его устроил отец. Но с некоторых пор мне стали опять стелить на диване в общей комнате, которую мать на-зывала залом, что вызывало у меня протест. Тесная комна-та четырех метров в длину и трех в ширину, всегда темная от разросшихся кустов неухоженной сирени в палисаднике за окном, не соответствовала моим представлениям о залах.

Мать мне объяснила, что Оля уже девочка большая и меня стесняется, и вообще нехорошо большому мальчику спать в одной комнате с девочкой. После этого я стал при-глядываться к Ольке, ничего особенного не заметил, но Олька пожаловалась матери, что я подглядываю за ней. Мать мне выговаривала, а я стоял красный от стыда и чуть не плакал.

Бабушка Маня приехала к нам из-под Смоленска с одиннадцатилетней дочкой Олей и четырнадцатилетним сыном Леней вскоре после нашего возвращения из эвакуа-ции в город. Мать почему-то об этом говорила: "Юра выпи-сал мать из деревни". Я не понимал, как это "выписал", но слово это связалось у меня со словом "спас", спас от голода.

Мать над письмами из деревни плакала, а отец, читая, хмурился и успокаивал мать. Бабушка писала, что зиму она с двумя детьми не переживет. У Оли истощение, у Лени ма-локровие, а у самой ноги опухают, и она больше лежит и в колхозе работать не может. Коровы у них нет, одна коза, ко-торую тоже нечем кормить.

Мать часто и долго говорили с отцом о бабушке, и отец, в конце концов, предложил взять ее с детьми к себе. Мать колебалась. За отцом нужен был хороший уход, пото-му что с войны он вернулся совершенно больным, и с ним часто случались припадки, после которых он долго не мог оправиться. Я пытался лечить отца, но болезнь плохо под-давалась и все, что я пока мог, это унять боль во время при-ступа.

– Может быть, ей лучше пока помогать? – нерешитель-но предложила мать.

– Чем? – усмехнулся отец. – С продуктами сама знаешь как. А деньги! Сколько мы можем послать? Триста рублей? А что на них сейчас купишь?.. Нет, надо выписывать. Вме-сте как-нибудь проживем.

Приехала бабушка к зиме. Уже установились прочные холода, и хотя снега еще не было, "белые мухи" кружили, а за ними вот-вот налетит метель, закружит и завалит все снегом.

Бабушку никто не встречал. Она приехала как-то вдруг, и я увидел ее, уже стоящую среди узлов, с детьми по обе руки.

Девочка, укутанная в клетчатый платок, перевязанный крест-накрест, сама была похожа на узел. Из оставленной в платке щели выглядывали синие глаза с рыжими ресница-ми. Серое заплатанное пальто почти закрывало ноги, и из-под пальто торчали лишь круглые мячики подшитых вале-нок. На руках у девочки были новые пушистые варежки из черной козьей шерсти.

Мальчишка был в фуфайке защитного цвета с подвер-нутыми рукавами, в не по возрасту больших, но добротных ботинках со скобками вверху для шнурков. Штаны болта-лись на щиколотках. Фуфайку стягивал кожаный офицер-ский ремень с латунной пряжкой, а на голове сидела набек-рень солдатская шапка-ушанка со звездой на отвороте. Мальчишка бойко "стрелял" по сторонам глазами.

Среди узлов барином стоял черный, словно прокоп-ченный, сундук, перетянутый кованым железом.

Для бабушки с детьми приспособили темную комнату, служившую раньше чуланом. Чулан побелили, покрасили полы. У соседей нашлась еще одна, старая кровать, которую отец починил и поставил в комнату.

Бабушка Маня оказалась сухонькой, проворной, не очень старой и смешной. Голова, похожая на свеколку, кон-чалась на макушке собранными в пучок волосами, скреп-ленными гребешком. Она никогда не ругалась "чертом", но всегда поминала его и винила во всех своих грехах. Если разбивала чашку или роняла вилку, то виноват был он: "Ишь, вот нечистая сила, из рук выбивает. Господи, прости мя грешную, и аз воздам".

В своей комнате в изголовье кровати она сразу повеси-ла иконы: дорогую "Казанской божьей матери" в серебря-ном окладе, небольшую "Николы чудотворца" под стеклом и совсем маленькую досточку с распятием Иисуса Христа. Я слышал, как мать то ли жаловалась отцу, то ли выпытывала его отношение к этому факту: "Мать икон нагородила, стыдно войти", и как отец оборвал ее: "Не суй нос, куда не следует. Верует – пусть верует. Тебе иконы ее не мешают".

Глава 4

«Цара». Я показываю «фокусы». Огород за два миллиона. Славка Песенка. Ти – Ти.

Душевный разговор.

Проснулся я от скрипа половиц. Солнце давно засло-нило мой сон, растворив его в яркой слепящей белизне. Но проснулся я от скрипа половиц. Половицы певуче скрипе-ли, и скрип то прекращался, то появлялся вновь. Шипело сало. Пахло жареным луком. Это бабушка хлопотала на кухне. Сначала я почувствовал голод, потом открыл глаза. Солнце било прямо в лицо, и я невольно прищурился и за-крыл глаза ладонью.

– Вовка, – раздалось с улицы. – Вовка, – нетерпеливо, потом свист. Я мгновенно выпрыгнул из кровати, натянул шаровары, майку, схватил свою потертую феску, высунулся в окно и крикнул: "Щас". Не садясь за стол, жадно похва-тал то, что поставила бабушка: квашеную капусту, картош-ку с луком и салом и выскочил на улицу, дожевывая на хо-ду. Вслед что-то кричала бабушка, но я не слышал, я уже был во власти улицы.

– Айда на площадку, – позвал Пахом. – Там пацаны в "цару" играют. – У тебя деньги есть?

Я потряс карман, глухо звякнув медяками.

– За меня поставишь, – решил Пахом.

На пустыре, за частными домами, находилась бетони-рованная площадка, засыпанная землей и заваленная по-кореженным железом. Мы расчистили эту площадку, осво-бодив от земли и хлама. Получилось ровное сухое место. Здесь можно было играть после дождя и ранней весной, ко-гда в других местах еще грязь и слякоть. Говорят, что до войны на пустыре стояли ремонтные мастерские, а когда немцы подходили к городу, рабочие поснимали станки и другое оборудование; что закопали, а что увезли.

Мы поднялись на площадку. Вокруг разбитого кона ползали на коленках и сопели пацаны. Нас заметили толь-ко, когда стали ставить новый кон. Я поставил за себя и за Пахома. Метая за черту биту, тяжелый царский пятак, ра-зыграли очередь. Я оказался четвертым. Пахом вторым. Через несколько конов я проиграл все свои деньги. Не по-мог и Пахом, вернувший мне долг. Пахому везло, он три раза сбил кон, а переворачивал монеты, как семечки щел-кал. Игра закончилась, и Пахом считал свой капитал: гну-тые медяки, гривенники и пятиалтынные.

– Вовец, покажи фокус, – попросил Алик Мухомеджан.

– Не получится, настроения нет, – отмахнулся я.

– Да ладно, чего ты, Вовец, покажи, все просят, – тут же влез Витька Мотя.

Я неохотно опустился на колени.

– Клади монету на плиту, – попросил я Мотю. Тот вы-нул из кармана штанов гривенник и положил передо мной.

Пацаны сгрудились вокруг. Я потер руки. Убедился, что они сухие, и стал как бы накатывать ладони на монету, то опуская их, то поднимая. Создав необходимое поле и ощутив связь между руками и монетой, я стал двигать ла-дони от себя, словно прокладывая монете дорогу. Гривен-ник шевельнулся и пополз сначала медленно, потом быст-рее туда, куда я вел его ладонями. Потом я остановил моне-ту и стал медленно ее поднимать. Гривенник послушно поднялся за ладонями сантиметра на два и упал.

– Все, – сказал я, – дальше не получается.

– А без рук? – попросил Изя Каплунский.

– Нет, все, устал, – наотрез отказался я.

– Кончай, Вовец, своих пацанов не уважаешь, – обидел-ся Пахом.

– Ладно, ставь кон. – Я знал, что от Пахома все равно не отвяжешься.

Пахом выгреб мелочь из кармана и стал городить кон, ставя одну монету на другую. Внизу пятаки, выше пятнаш-ки, потом гривенники. Я снова опустился на коленки.

– Вовец, это близко, так каждый дурак сможет, – оста-новил меня Пахом.

– Я чуть отодвинулся и стал смотреть на столбик из монет, концентрируя на нем всю свою энергию. Столбик зашатался, как от подувшего на него ветерка. Я всем телом подался вперед, облекая желание в физическую форму. Столбик рухнул, и монеты рассыпались, укатываясь от мес-та, где стояли.

– Молодец, Вовец, – похвалил меня Пахом. – Знай на-ших. А у меня ничего не получается, как ни стараюсь.

– И не получится, – усмехнулся Самуил Ваткин. – У Вовки от природы другая энергия в организме заложена, поэтому она и лечить может. Это как электричество.

– Эта энергия у всех есть, только она не проявилась, как у меня. И если тренироваться, можно достичь тех же результатов, – поспешил заверить я.

– Ерунда, – зевнул Самуил, не желая спорить о том, что ему было ясно.

– А где Монгол? – спохватился вдруг Пахом.

– А ему Коза огород копает. А он следит, чтобы Коза лучше копал,– вспомнил Витька Мотя.

– А зачем это Коза Монголу огород копает? – удивился Самуил.

– Дак Коза Монголу два миллиона проиграл.

– Как это два миллиона? – у Витьки Моти вытянулось лицо.

– А так! Сначала играли в пристеночки по две копейки. Монгол выиграл 18 копеек. Стали играть по пять копеек. Монгол выиграл рубль. Больше у Козы не было. Стали иг-рать в долг. Сначала по рублю, потом по десять, потом по сто. Надоело в пристеночки, стали играть в погонялочки. Ну, в погонялочки Монгол кого хочешь обставит!

Когда Коза задолжал миллион, сыграли на миллион. После двух миллионов Монгол играть больше не стал. А долг обещал простить, если Коза ему вскопает огород.

– Пошли смотреть, – предложил Пахом. На Мишкином огороде трудился Ванька Козлов. Мы остановились в сто-ронке и стали смотреть, как Иван ковыряет лопатой землю. По его лицу струился пот, и он едва успевал вытирать его рукавом. Мишка Монгол стоял рядом с руками в карманах и погонял Ваньку.

Увидев зрителей, Монгол почувствовал вдохновение и, подмигивая нам, стал разыгрывать комедию.

– Да, Коза, это тебе не в пристеночки играть. Давай, давай, не останавливайся. Как играть, так с удовольствием, а как копать, так лень.

Иван молча сопел и с трудом, прогибаясь назад, вы-таскивал лопату с землей, затем всем телом обрушивался на эту лопату, чтобы разбить вынутый ком земли.

– А щас ты получишь шелобан, – весело сказал Мишка. – Чтоб не копал как зря, а на всю лопату.

И Монгол отвесил Ваньке шелобан с оттяжкой. У Ива-на выступили слезы на глазах. Видно было, что он устал и еле держит лопату.

– Монгол, дай я покопаю за Ваньку, – предложил Па-хом.

– Не надо, – сказал Монгол. – Договор дороже денег. Он мне два миллиона проиграл, пусть копает.

– А тебе не все равно, кто будет копать? Пусть Ванька отдохнет, а я покопаю.

Мы молча смотрели на Монгола.

– Ладно, – подумав, согласился Монгол. – Копай, жал-ко, что-ли.

После Пахома копал Витька Мотя, потом я, потом Са-муил Ваткин, потом Аликпер Мухомеджан, потом Изя Кап-лунский. Устав, решили сходить на речку, а после обеда раздобыть лопаты и докопать Мишкин огород.

На улице Революции, у рабочих бараков, малышня иг-рала в ножички. Монгол вдруг остановился и приподнял за шиворот второклашку Славку Песенкова.

– Ты чего, пусти, – Славка стал извиваться, стараясь ос-вободиться от Монгола.

– Да я тебя не трогаю, дурачок. Мишка отпустил Славку.

– Правда, что тебя берут в Москву в детский хор?

– Ага, – подтвердил Славка и шмыгнул носом. В носу звонко хлюпнуло.

– А как же мамка отпускает? – поинтересовался Монгол.

– А к нам целую неделю каждый день Игорь Яковлевич приходил.

– Это кто такой Игорь Яковлевич?

– Дирижер. Я в Москве буду на казенных харчах жить в интернате. Мамка хоть и плачет, а ей с нами двумя трудно. Я буду на каникулы приезжать.

– Песенка, спой, – ласково попросил Монгол.

Славка упрашивать себя не заставил. Он будто ждал, когда его попросят спеть, отошел чуть в сторону, откашлял-ся и запел чистым серебряным дискантом, от которого му-рашки пошли по коже:

Суль маре лючика, Лястро гарденто,

Плячиде лендо, Простер альвендо.

Вели тер ляпиде, Валь тендо мия,

Санто Лючия, Санто Лючия.

Славке было все равно, на каком языке петь. Он пел так, как пели на пластинке, по радио или в кино. Пели бы там на китайском, и он повторял бы слова на китайском языке. Слова у него как-то прочно оседали в голове вместе с музыкой, и он не воспринимал их раздельно.

– Песенка, спой еще, – стали просить мы, но тут из окна высунулась мать Славки, Зоя:

– Чего к ребенку привязались? А ну марш отсюда! Здо-ровые балбесы! Делать нечего?.. А ты иди домой, – напусти-лась она на Славика.

Внешность Зои не вязалась с хриплым, срывающимся на визг голосом. Красавица со смуглой кожей, голубыми глазами, длиннющими ресницами и черной толстой косой, уложенной венком вокруг головы, мать Славки орала, раз-дражаясь по любому поводу. Женщины уступали ей и тер-пеливо сносили грубость. Ее жалели.

В сорок четвертом Зое принесли похоронку, а месяцем раньше ее муж, офицер с золотыми погонами и грудью, ук-рашенной орденами и медалями, приезжал в отпуск по ра-нению и ходил с ней под ручку. Женщины понимающе улыбались и прятали зависть, опуская глаза, а дома ревели от щемящей тоски и одиночества...

Этот душераздирающий крик всегда будет стоять у меня в ушах. Зоя рвала на себе волосы и пыталась наложить на се-бя руки. Она успела прожить со своим мужем два года до войны и неделю на побывке. Первое время женщины не ос-тавляли ее одну, а она ходила как полоумная и все молчала; одеваться стала неряшливо и не снимала с головы черного платка. А потом, когда стала отходить, удивила всех злобным характером и раздражительностью. И не изменилась, когда родила девочку, последнюю память о муже...

– Атанда! – весело крикнул Алик Мухомеджан, и мы по-неслись галопом к речке, провожаемые Зойкиным криком.

У плотины под "бушем" Ти-Ти с Петькой Длинным возились в воде с самодельными сетками из противней, за которые всех нас в свое время драли, потому что противни мы тащили из дома. Мы их пробивали гвоздем, подвеши-вали за четыре угла на проволочный каркас, привязывали к днищу приманку и на веревке с деревянной палкой-поплавком опускали в воду, чтобы через некоторое время вытащить с пескарями, ершами и окуньками.

– Ти-Ти, – позвал Витька Мотя. – В третий класс пере-шел?

Ти-Ти недовольно повел ухом в нашу сторону и про-молчал.

– Мы вас трогаем? – сразу взвился Петька. Когда оби-жали Ти-Ти, он остервенело бросался на его защиту.

Ти-Ти из-за дефекта речи долго не мог научиться чи-тать. Он шепелявил и не выговаривал несколько букв. Над ним смеялись, он стеснялся и отказывался читать вслух. В первом классе его оставили на второй год. С трудом переве-ли в следующий класс и снова оставили на второй год во втором. Когда он читал числа, у него получалось что-то не-суразное вроде "лас, та, ли, читыли", а когда счет перева-ливал за двадцать, получалось "тати лас, тати та, ти-ти-ти". Так и прозвали его Ти-Ти.

Петьку во второй класс перевели, но он решил дож-даться Ти-Ти и оказался, в конце концов, с ним за одной партой. Их рассадили, но они перестали вообще ходить в школу.

Ти-Ти рос без отца, но мать драла его безбожно и за отца и за себя, прибавляя от души за свою несчастную до-лю. У Петьки отец был, но лучше бы его не было. Он как пришел в сорок четвертом, так с тех пор и не просыхал, пил горькую. Пьяный лез целоваться, плакал и жалел Петьку, а трезвый бил всем, что под руку попадет.

Маленький Ти-Ти, казалось, вообще расти не собирал-ся, как был в первом классе недомерком, так и остался, а Петька все тянулся и тянулся вверх, словно вьюн к солнцу. Так и ходили они два друга, метель да вьюга, везде вдвоем, водой не разольешь, вызывая невольные улыбки взрослых.

– Ти-Ти, – не обращая внимания на Петьку, веселился Витька Мотя, – как читается "конь"?

– Конь читается "мати знак – лосадь", – ответил Пахом.

Еще в первом классе учительница развесила на доске картинки с надписями и вызвала Ти-ти прочитать одну из картинок. Ти-Ти прочитал по складам: "Кы, о, ны, мати знак", посмотрел на картинку и объявил: "лосадь". Эта весть моментально облетела школу. В класс приходили старшие ребята и спрашивали: "Где у вас тут лошадь?"

От этой популярности Ти-Ти снова перестал ходить в школу. Завуч беседовала с классом, а учительница ходила к Ти-Ти домой, долго разговаривала с матерью, после чего Ти-Ти снова появился в школе с неизменной холщевой сумкой через плечо...

– Чего привязались? – лениво повторил Петька. Они о чем пошептались с Ти-Ти, "смотали" сетки, достали из во-ды нанизанных на нитку пескарей, взяли из-под камня присыпанные песочком штаны и, не обращая на нас вни-мания, побрели вниз по берегу. Мы молча проводили взглядом удаляющиеся фигуры, маленькую Ти-Ти и длин-ную тощую Петьки.

Сразу лезть в холодную воду не хотелось, и мы просто развалились на теплом песке и смотрели в бездонную голу-бизну неба. Солнце ласково грело голые животы, потусто-ронне шумела плотина, закрывались на дрему глаза и ле-ниво шевелились мысли.

– Ты кем будешь, когда вырастешь. Пахом? – спросил Монгол.

– Не знаю, а что?

– Он будет дворником. Каждый день во дворе метлой машет,– засмеялся Армен Григорян,

– Щас получишь, – не поворачиваясь, огрызнулся Па-хом и, подумав, ответил:

– Я люблю море.

– Это где ж ты его полюбить успел? Когда двор метлой чистил? Наверно, представляешь, что это палуба, – не уни-мался Армен.

– Дурак ты, Армен, – презрительно бросим Пахом. – У меня дед еще в Японскую на канонерке "Смелый" служил, а дядя Петя на подводной лодке плавал, сами знаете.

Мы, конечно, знали, что брат Ванькиного отца был моряком и погиб под Севастополем, и теперь чуть помолча-ли, как бы утверждая за Пахомом право стать моряком.

– А я люблю природу, – задумчиво покусывая травинку, сказал Мишка Монгол. Голос Монгола подобрел, а глаза стали масляными. – Мать хочет, чтобы я пошел учиться на садовника. Говорит, всю жизнь на воздухе среди цветов.

– И среди говна, – продолжил в тон ему Самуил таким же мечтательным голосом. – Знаю, бабка Фира, дяди Абра-ма мать, на цветах помешана. Так от ее навоза у нас уже но-сы посинели. Куринный помет собирает, коровьи лепешки по улице ищет. Все ведра и кастрюли загадила.

– Много ты понимаешь, Шнобель. Бабке спасибо ска-зать нужно.

– Это за что ж?

– За красоту, дурак. За то, что она людей радует.

– Как же, радует! – обозлился Самуил. – Кто ее цветы видел? Ты видел? То-то. На базаре ее цветам радуются. По червонцу штучка.

– Самуил, а почему вы в свой двор никого не пускаете? – поинтересовался Витька Мотя. – Забор такой, что не пе-релезешь.

– А ты перелезь. Там пес с теленка на проволоке по двору бегает. Недаром на калитке написано "Злая собака", – усмехнулся Пахом.

Мы выжидающе смотрели на Самуила.

– А я почем знаю? – смутился Самуил. – Это дом дяди Абрама.

– Ну и что? Твой же родственник, – упрямо возразил Витька.

– Да, родственник, – вспыхнул Самуил. – Родственник. Только мы с матерью, Соней и Наумом в одной полутемной комнате живем. А мать ему за квартиру двести рублей пла-тит. И с матерью он ругается за то, что она нас в синагогу не пускает.

– Ну, фашист, – вырвалось у Моти.

– Какой же он фашист, если во время войны сто тысяч на танк отдал, – сказал Изя Каплунский. Просто в нем ста-рая вера глубоко сидит. Он боится, что если не будет хра-нить старые еврейские традиции, то евреи потеряются и во-обще исчезнут. Поэтому он и не пускает к себе никого, кро-ме верующих евреев, и с русскими старается не водиться.