Текст книги "Исторические судьбы крымских татар."

Автор книги: Валерий Возгрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

ЗАХВАТ КРЫМА ТУРКАМИ

Внутреннее положение Крыма накануне нашествия, В первой половине XIV в. власть ханов в Крыму была далеко не абсолютной. Экономическая мощь Гиреев в те годы мало зависела от походов с целью захвата пленных на продажу. В основном она[147] строилась на внутренних доходах – со скотоводческого и земледельческого населения, успешно осваивавшего угодья Крыма, ханы взимали подымную подать, ясак и калан (подать с возделанных земель, вообще с сельского хозяйства). Сбиралась и десятина с урожая и приплода. Таким образом, экономически хан был от своей аристократии независим.

Сложнее вопрос о независимости политической. Менгли-Гирей, а еще более – его сын и преемник Мухаммед-Гирей должен был считаться как с мнением отдельных беев, так и с решениями собственного совета (дивана). Здесь основную роль играли карачи – четверо глав крупнейших бейских родов – Ширинов, Барынов, Аргинов и Кипчаков. Первые два рода были наделены и особыми привилегиями; так, Ширины имели право на сбор пошлины с прибывающих в Крым или следующих транзитом купцов, а также на "жалованье", которое им выплачивал кафинский казначей хана (РИО, ХСУ, 670).

Влиятельные беи доосманского периода избирались по старшинству, по тому же принципу замещались звания Карачи. Однако утверждал подобные избрания хан. Собственно, это было обычным правом, как и у сеньоров в Западной Европе, и, так же как последние, хан мог извлекать из этого права определенную выгоду. Естественно, стремясь к званиям беев или Карачи, претенденты заранее связывали себя какими-то обязательствами перед поддерживавшим их взамен ханом. С другой стороны, войдя в силу и окружив себя личной гвардией, вассалы нередко о былых обещаниях забывали, выступая в оппозиции сюзерену.

И все же именно Гирей оставались единодержавными властителями Крыма. Богатство беев было относительным и менялось в связи с походами, войнами, результатами межфеодальной усобицы и отношений с ханом. Последний же, имея стабильный доход, экономически был свободнее. И даже чисто внешне резиденции карачи конечно же не могли сравниться с дворцом, который Менгли-Гирей воздвиг в Салачике, – роскошным Ашлама-Сараем, до нас, к несчастью, не дошедшим. Здесь, на полпути от Эски-Юрта до Чуфут-Кале, высился он, окруженный мечетями, медресе, банями, множеством усадеб знати, жилищами ремесленников и купцов. Неподалеку[148] раскинулось и новое кладбище с плитами над могилами бедняков и мавзолеями знати, из которых сохранились лишь дюрбе Хаджи-Девлет-Гирея да медресе.

Внешнеполитическое положение Крыма во второй половине XV в. Крымское ханство находилось с момента своего становления как бы между двух огней – между его мощными соседями, турками и генуэзцами. Особенно зыбким стало положение государства после того, как крымские итальянцы выступили против османов в поддержку истекавшей кровью единоверной Византии. Султан затаил на генуэзцев зло и уже через год после падения Константинополя, т. е. в 1454 г., послал к крымским берегам флот из полусотни галер. Воспользовавшись этим, Хаджи-Гирей подступил к Кафе с суши, но консул откупился от татар договором о ежегодной дани в 20 тыс. лир (Смирнов В.Д., 1887, 260).

Этот эпизод показал генуэзцам, чью сторону возьмет хан в случае нового конфликта с Турцией, и они поспешили обещать султану также дань – уже в 30 тыс. венецианских дукатов (Волков М., 1872, 136) за лояльность по отношению к ним. Все, казалось бы, угрозы были нейтрализованы, но генуэзские консулы не учли, что зерна, просеявшиеся во время недавней бури, зрели в лоне самой Кафы. Татарский чиновник – тудун Эминек (о нем уже шла речь выше), постоянно находившийся в этом городе, вступил с генуэзцами в конфликт, обратившись при этом за поддержкой не к хану, с которым он не ладил, а в Стамбул, к султану. Негромкий поначалу конфликт стал в таких условиях разгораться, ведь для турок это был желанный предлог напасть на богатые колонии как с целью добычи, так и для прекращения антитурецкой агитации кафинцев, звавших Европу к новому крестовому походу (там же, 136).

Но у Стамбула имелись и опасения: в случае такого похода крымчанам мог помочь царь Иван Васильевич, дружески относившийся к Менгли-Гирею[62]62
  Московский государь уже несколько лет насильственно держал у себя двух соперников Менгли-Гирея – его родных братьев.


[Закрыть], и сюзерен ханства Большая орда с ее несчетным конным воинством. Впрочем, султан сделал политически верный шаг – он решил заинтересовать в дружбе Стамбула самого Менгли, поставив хана в безвыходное положение. А случай вскоре представился.[149] Эминек призвал турок себе на помощь, и они тут же послали к этому противнику хана свой флот. Менгли-Гирей принял в начавшемся столкновении сторону генуэзцев, на что турки и рассчитывали. Они разбили татарско-генуэзское войско, хан с 1,5 тыс. всадников укрылся в Кафе, после чего его воевода Басса заключил от имени татарского народа мир с турецким адмиралом и даже снабдил его припасами и всем необходимым для осады Кафы.

Начались осадные работы, рушились стены, горели кварталы, и через несколько суток возмутились горожане – греки и армяне. Они кричали консулу, что город необходимо сдать туркам, иначе они перебьют итальянцев и сами откроют ворота (Колли Л.П., 1913, 16). В такой обстановке защита становилась бессмысленной, и город пал. Турки захватили хана в плен, но у султана хватило ума превратить этот плен в почетный – с 1475 г. экс-хан жил в его дворце. До Гирея доходили сведения о том, что его опустевший престол занимает один претендент за другим – дольше всех там смог продержаться некий Джаны-бек. А когда султан убедился, что хан достаточно вкусил горечь хлеба изгнания, то он доставил его в 1479 г. обратно и посадил на крымский престол.

И снова чистая случайность помогла возвратившемуся в бурлящий Бахчисарай Гирею утвердить свое положение. Дело в том, что большеордынский властитель давно уже скрепя сердце наблюдал, как турки шаг за шагом упрочивают свои позиции в Крыму. Теперь же они обратили вассала Орды Гирея из врага в фактического союзника – это было последней каплей, и ордынцы хлынули через Перекоп. Они нанесли крымчанам несколько поражений и уже дошли до Солхата, но здесь их встретили турки. Ордынцы остановились, метнулись к морю – и впервые увидели мощную османскую эскадру, впервые услышали грохот крупнокалиберных корабельных орудий и береговых батарей – для полудиких лучников это было слишком. Психологического шока оказалось достаточно для того, чтобы они утратили боевую инициативу, а затем и военное превосходство. Орда покатилась из Крыма, Менгли-Гирей гнал ее до самого Тахт-Лиа, где и зарезал своего бывшего сюзерена, великого хана.

Вернувшись домой увенчанный славой, победи[150]тель вернул себе авторитет, которому поначалу нисколько не вредил тот простой факт, что хан стал отныне клевретом султана Махмуда II, заморского властителя, для которого Крым был лишь одной из многих завоеванных земель, подлежащих замирению и затем беспрекословному служению "Великой Порте".

История Менгли-Гирея – история нравственного и духовного падения независимого, талантливого, гордого человека. Он, безусловно, понимал, что сулит ему возвращение на крымский престол – бесславное "правление" по указке из Стамбула, узаконенное ограбление Родины ненасытными чиновниками Блистательной Порты, полное отсутствие самостоятельности в выборе путей внешней да и внутренней политики Крыма. Вероятно, чисто психологически его подготовили к такому решению четыре года почетного плена. Он предпочел в конечном счете ограниченную, но все же свободу, открыв собой длинный перечень подвластных туркам ханов. Мы можем лишь догадываться о мотивах, довлевших этому Гирею в пору его рокового выбора. Не исключено, конечно, что он рассчитывал, укрепившись в Крыму, сбросить рано или поздно иго османов. В пользу такого предположения говорят дошедшие до нас отдельные факты его долгого правления, но планам освобождения не суждено было сбыться ни при Менгли, ни при многочисленных преемниках тернового венца крымских ханов.[151]

V. КРЫМСКИЙ НАРОД ПРИ ОСМАНАХ

ТАТАРСКАЯ ЭКОНОМИКА XV – XVII вв.

В прошлом авторы, не только русские, но и татарские и турецкие, обращавшиеся к истории Крыма, уделяли основное внимание войнам, походам, иногда дипломатии ханства. При этом жизнь народа, его будни и праздники, духовный мир и ежедневный быт оставались как бы в тени. И тому есть свои причины. Во-первых, это сравнительная бедность архивных и даже археологических материалов, необходимых для разработки такой большой темы. Вторая, более веская причина – в экономической, социальной и культурной жизни татар с приходом османов настал период некоего застоя. Нормальное развитие общества, ранее шедшее в ногу, а кое в чем и обгонявшее аналогичный процесс у соседних народов, остановилось по причинам, которые будут рассмотрены ниже. И вот этот-то застой, неизменяемость экономической и общественной жизни под османами отталкивали и продолжают отталкивать интерес ученых, обращающихся к теме более динамичной и, с их точки зрения, представляющей куда большие возможности для исследований и открытий – теме все той же внешней политики Крыма.

Автор полагает, что для исследователя, занятого историей именно народа в целом, а не его правящей надстройки (которая только и была инициатором и организатором войн и набегов), основной интерес представляет именно социальная, культурная и хозяйственная деятельность населения. Обратимся же к основе основ бытия любого народа – его экономике.

Скотоводство. Придя в Крым, степные кочевники поначалу сохраняли старый образ жизни в полном его объеме, инстинктивно стремясь следовать заветам предков даже в частностях. И конечно, ими была сохранена основная и древнейшая отрасль их экономики – коневодство.[152]

Лошадь была для татар не только транспортным средством. Они умели делать из кобыльего молока острые и вкусные сыры, сбраживая его с ячменем, приготавливали кумыс, на молоке варили просяную похлебку (Люк Д., 1625, 478 – 479). А мясо, особенно жеребят, почиталось лучшим из всех иных сортов; длительные походы татар были бы невозможны, не пользуйся они конским мясом – часть лошадей брали в набеги именно с этой целью, в качестве "живых консервов", которые к тому же не требовали транспорта.

Крымские лошади вели свою породу от тех невысоких, но удивительно сильных, быстрых и выносливых коней, которыми славилась Золотая Орда. Утверждают, что в них текла кровь и легендарных скифских коней (Лызлов А.И., 1776, IV, 15). Крымская конница могла за день пройти до 150 верст (Боплан Г., 1896, 44). Кони были прекрасно обучены: "Несясь во весь опор на коне во время преследования врагом и чувствуя изнеможение одного коня, татары на всем скаку перепрыгивали с одного на другого и мчались безостановочно в дальнейший путь; кони же, освободившись от всадников, тотчас брали правую сторону и неслись рядом с хозяевами, чтобы в случае усталости второй лошади вновь принять их на свою спину" (Эварницкий Д.И., 1892, I, 397). Зимой в походе эти кони питались мерзлой травой, разгребая копытами снег. Они не знали подков, лишь иногда к их копытам привязывались куски рога. В целом крымские лошади настолько превосходили породы, известные у соседних народов, что ханы запрещали продажу их на вывод (Хартахай Ф., 1866, 169), справедливо полагая, что залог военных успехов Крыма – в монополии татар на это скифское наследие.

Общее количество коней в Крыму определить нелегко, но различные авторы указывают, что лишь в походы татары брали с собой до 300 тыс. лошадей (Эварницкий Д.И., 1892, I, 395).

В Крыму всегда было множество овец, ценимых за мясо, молоко и в особенности за шкуру – зимняя одежда шилась обыкновенно из овчины. Была выведена и знаменитая крымская курдючная порода – курдючный жир считался весьма здоровой пищей и[153] даже целебным средством (Тунманн И.Э., 1936, 25). Отары паслись в основном в степной части, число голов в одной из них могло достигать нескольких тысяч. Приморские же и горные татары летом отгоняли своих овец на Яйлу; там же заготавливалось сено на зиму.

Охотно использовали крымцы и коровье молоко (хотя коров было относительно немного). Его добавляли в кумыс, из него делали острые сыры. Одним из основных продуктов питания был катык – кислый напиток из коровьего или овечьего молока; позднее он продавался в городах в готовом виде. О распространенности катыка говорит название одного из центральных районов старой Евпатории – Катык-базар, хотя торговля на этом месте после 1944 г. не возобновлялась.

Из другого скота разводили коз, верблюдов, волов; свиней не было вовсе. Ослы стали излюбленным видом верхового и вьючного животного в более позднее время, когда коневодство пришло в упадок; после войны не стало и ослов, верблюды же пропали еще раньше.

Из домашней птицы более всего разводили кур, их было несметное количество, и они поражали путешественников своей дешевизной (Люк Д., 1625, 477).

Земледелие. Несмотря на преобладающе кочевую скотоводческую экономику, татары всегда имели известные земледельческие традиции, часть которых была занесена в Крым еще золотоордынцами. Однако несравненно более сильное влияние на пути развития земледелия оказал живой пример местного, крымского населения, прежде всего греков и генуэзцев.

На азиатских пришельцев не могли не подействовать наглядные выгоды, извлекаемые крымчанами из товарного производства хлеба и других культур. Это сказалось на том, что татары уже в первые десятилетия своего пребывания в Крыму не ограничиваются традиционным просом, а сеют все новые виды зерна: так, в первой половине XV в. они производят пшеницы и других злаковых даже больше потребности, т. е. готовят хлеб на продажу (Лашков Ф.Ф., 1895, 42)[63]63
  Уже в XVI в. хлебный экспорт Крыма превосходит все иные виды его, в том числе вывоз рыбы и рабов; «Крым с его плодородными равнинами делается житницей Константинополя» (Бахрушин С., 1936, 38); султанским фирманом был даже запрещен вывоз крымского хлеба в иных направлениях.


[Закрыть] – феномен совершенно немыслимый для кочевников. Более того, они уже делят свои угодья, согласно[154] особенностям почвы, на участки «пахотные, луговые и пастбищные», а это говорит о достаточно высоком земледельческом профессионализме и оседлости. Столь же рано татары заимствуют у греков и итальянцев Крыма высокое искусство виноградарства и садоводства (Броневский М., 1863, 348).

Не стоит полагать, что распространение земледельческих навыков, вся перестройка кочевой экономики в оседлую шли спонтанно. Этому процессу активно содействовали ханы. Известно, что первые Гирей, заинтересованные, естественно, в умножении числа подданных, заботились как о переселении в Крым кочевников (в основном с Волги), так и о закреплении их на новом месте – а что может лучше привязать к земле вчерашнего вольного сына степей, чем зерновое хозяйство!

И вот в степной части Крыма, в пустых ковыльных просторах, начинают появляться новые селения; число их умножалось и при Хаджи-Девлете, и при Менгли, и при Сахибе (1537 – 1551); все переселенцы сохраняли, естественно, скотоводческие традиции, но развивали, повторяем, и новые, земледельческие. Этому процессу содействовала доступность земли – по крымско-мусульманскому праву бывшие пустоши, на которые "садились" новые хозяева, переходили в их собственность.

Это относилось и к тем, кто селился на домене хана, калги или нуреддина: запахивая любую пустую землю, будь это степь, горная пашня (кора) или лесной покос (чаир), пахарь становился ее собственником, не превращаясь в крепостного верховного владельца земли, – чрезвычайно важный факт для понимания дальнейшего развития крымского общества. Причем это мусульманское в основе право распространялось и на христиан – так, например, вблизи дер. Аян (домен калги) таких участков было более тридцати (Лашков Ф.Ф., 1895, 79). И нам не известен ни один случай отсуживания владельцем феода крестьянских земель. Очевидно, было просто бесполезно обращаться с такого рода тяжбой в самый авторитетный, духовный суд кадиев, незыблемо руководившийся в своих решениях четким определением ислама: "Обработавший землю ею и владеет".

Уже в XVI в. крымская пашня раскинулась на огромных просторах степи – это была "та часть полу[155]острова, в которой живет хан со своими татарами, от Перекопа к озеру до Крыма; обработанная, ровная, плодородная..." (Броневский М., 1687, 345). До наших дней дошло большое число так называемых кадиаскерских записей начала XVII в., касающихся земледельческих участков по долинам рек Альмы, Качи, Салгира, в окрестностях Бахчисарая, Ак-Мечети и далее, на всем протяжении степной части, вплоть до Гёзлёва. Конечно, повсюду на этих землях уже стояли многочисленные деревни и хутора (Сыроечковский В.Е., 1960, 13).

Итак, уже в середине XVI – начале XVII в. татары сеяли не только излюбленный кочевниками (по причине быстрого созревания) ячмень, но и пшеницу, причем в немалых количествах, судя по цене: "воз пшеницы, нагруженный так, что его может везти только пара быков, стоит не более 2 экю" (Люк Д., 1625, 477). Ячмень, в отличие от пшеницы, не вывозили. Ячменную или просяную поджаренную муку, а также толокно брали с собой в походы; из проса же изготавливался популярный слабоалкогольный напиток буза, дошедший до наших дней – госпредприятия выпускали его и после 1944 г., исчез он, этот древний крымский напиток, где-то в начале 1950-х гг.

Менее значительны были посевы риса, овса, тари и чечевицы. Зерновые запасы татары хранили не в амбарах, а по древнему способу – в ямах-орузах, обложенных сухой соломой или обмазанных глиной. Часто глину эту обжигали.

Не везде в Крыму так цвели персики, как в Бахчисарае и окрестностях, но груши, яблоки, сливы, вишни и, конечно, орех росли повсюду, а к XVIII в. здесь уже были выведены местные сорта плодовых – 37 грушевых, 17 яблоневых, 18 сливовых и 10 – черешни (Хартахай Ф., 1866, 168).

Виноград различных сортов был как местный (греческие и римские лозы), так и завезенный из других земель татарами, у которых любовь к этой культуре, заверяет Хартахай, "доходила до страсти" (168); к концу XVIII в. тут уже насчитывалось 56 сортов его. На Южном берегу Крыма в это время давили до 300 тыс. ведер вина в год, но на Каче и Бельбеке еще больше. Уже тогда по всему Средиземноморью и Востоку славились уникальные вина Судакской[156] долины; татарские поэты воспевали их в своих поэмах (там не, 169).

Овощей крымцы не выращивали вовсе, считая, что Аллах создал зелень лишь на потребу лошадям. Зато табак правоверным отнюдь не запрещался; согласно крымской пословице, "кто после еды не закурит, у того или табаку нет, или ума нет". Поэтому каждую осень крымские табачные папуши можно было видеть не только на бахчисарайских или старокрымских, но и на украинских и даже московских рынках.

Из собственного льна и шелковых нитей татары ткали полотно и многоцветные воздушные шелковые ткани, хотя, конечно, по качеству крымский шелк несколько уступал французскому или дальневосточному.

Зато поистине несравненный мед давали крымские серые пчелы. Начиная с апреля на горных лугах и чаирах появлялись ульи не только жителей предгорий или гор, но и степняков. А затем по крутым дорогам к портовым городам тянулись скрипучие арбы, на которых, укутанные соломой, покоились глиняные запечатанные кувшины с драгоценной янтарной жидкостью. Главным потребителем крымского меда были турки, а султанский двор вообще не потреблял иного меда, кроме того, что ему поставляли пчеловоды дер. Османчик (Хартахай Ф., 1866, 169). Воска же хватало для четырех крупных свечных заводов, в душистой продукции которых в равной мере нуждались мечети и церкви Крыма и соседних стран.

Набеги. Походы за живым товаром – третий после животноводства и земледелия источник средств к существованию. Источник не чисто экономический, но с экономикой Крыма ряд веков тесно связанный. Феномен татарской истории, навлекший неисчислимые бедствия не только на жертвы набегов, но и на самих "хищников", на их мирных потомков, доныне расплачивающихся за громкую славу своих средневековых пращуров.

И эта сомнительная слава затмевает тот малоизвестный факт, что татары, придя в Крым, лишь переняли древнюю местную традицию, что они были лишь поначалу скромными учениками то ли крымских аборигенов, то ли своих славянских соседей.[157]

Дело в том, что, как удалось доказать на материалах итальянских архивов, начало работорговле в Крыму было положено за много веков до образования ханства.

Русские в X – XI вв. стали крупнейшими на юге Восточной Европы "рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей Русской земли... Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда ближайший к России невольничий рынок... рабы были самым важным товаром, о них больше всего говорили в договорах первые русские князья с греческими императорами" (Покровский М.Н., 1965, III, 28).

Позднее слава работорговцев Причерноморья перешла от русских к генуэзцам. По крайней мере уже при генуэзцах западноевропейские колонисты Кафы имели налаженную систему добычи и сбыта пленных. И предметом торговли генуэзцев были пленные, которых они захватывали, отправляясь в набеги на пограничные племена Орды. Другими словами, ордынцы вначале сами испытывали участь тех жертв, которых они через несколько веков, уже обосновавшись в Крыму, стали отправлять за море" (Гейд В., 1915, 84).

Мы не знаем, отчего пример русских и генуэзцев столь долго не соблазнял татар. Возможно, дело было в отсутствии у кочевников рабства или договоров о работорговле с европейскими монархами, которыми располагали генуэзцы и русские. Может быть, дело в недоступности для степняков заморской торговли, и вообще у них не было ни портов, ни кораблей. С другой стороны, уже придя в Крым, татары длительное время развивали исключительно мирную экономику, а первый набег совершили уже при втором хане "турецкого периода" истории Крыма. И есть весьма веские основания утверждать, что именно турки стали не только первыми покупателями рабов Черноморья, но и инициаторами всех первых набегов из Крыма (см. ниже). Потом постепенно татары втянулись в новый вид побочного промысла, история которого насчитывает чуть ли не три века (для России этот срок был короче – более полутора столетий, с начала XVI до второй половины XVII в.).

Автор понимает, что здесь не избежать какой-то[158] моральной оценки подобного "народного промысла". Но научная объективность да и чисто человеческая справедливость требуют, чтобы оценка эта была сделана не с высоты достижений философского гуманизма XX в., а в соответствии со взглядами современников рассматриваемых событий. И здесь мы видим, что ни в XVI в., ни позже походы с целью воинской добычи не считались чем-то постыдным не только в Крыму, но и в соседних и не совсем соседних странах. "Он сделал опасность своим ремеслом, и его не следует презирать за это" – в подобном оправдании Заратустры не нуждались, например, казаки Богдана, когда совместно с татарами Ислам-Гирея разоряли мирных жителей Польши, жгли города и уводили с собой тысячный полон на продажу (Эварницкий Д.И., 1892, II, 243). Причем набеги казаков не прекратились и в XVIII в., когда их литовская добыча достигала десятков тысяч человек, чем они немало гордились.

Аналогичное отношение к походам за ясырем было и по эту сторону Перекопа, у татар. Советский исследователь замечал: "Едва ли будет парадоксом сказать, что это занятие было для них вполне закономерным средством для получения путем обмена необходимых им товаров и денег". "Это было действительно ремесло, почти профессия" (Бахрушин С., 1936, 30). Беи и мурзы были такими же рыцарями-разбойниками в степях Восточной Европы, как их украшенные благородными гербами "коллеги" на больших дорогах Запада, с одинаковой легкостью приносившие в жертву материальной выгоде человеческие жизни – свои и чужие.

Но в отличие от Запада, где рыцари не испытывали затруднений с вербовкой в свои шайки новых головорезов взамен убывших, в Крыму эта проблема была сложнее. На полуострове с его подавляюще сельскохозяйственным населением и малым числом городов не всегда было просто найти охотников для набега, особенно в летнее время и особенно в земледельческих районах. Это прежде всего касается горной части и Южного берега Крыма, где концентрировалось основное, коренное население, еще слабо смешавшееся с пришлыми кочевниками и ведшее "совершенно противоположный образ жизни" (Хартахай Ф., 1866, 207).[159]

Поэтому ханы, когда у них появлялось в очередной раз желание садиться на коня, "главным образом брали с собой ногайских татар", т. е. жителей крымской степи и Северного Причерноморья. Что же касалось "жителей полуострова, в особенности южной его части", то ханы "довольствовались только обложением данью за право не выезжать" (там же). Опираясь на приведенные данные весьма авторитетного историка, писавшего, что называется, "по горячим следам", мы приходим к внешне парадоксальному, но вполне логичному выводу: основную массу "крымских татар" во время набегов составляли вовсе не крымчане, а степняки Причерноморья. Хотя мы и затруднились бы уточнить это соотношение.

Впрочем, гораздо важнее не количественные, а качественные, т. е. производственные и идеологические, различия между группами населения гор, предгорий и берега, с одной, и степи по обе стороны Перекопа, с другой стороны. Первая группа издавна считалась "ядром Крымского юрта" не только потому, что "в нем находилось главное управление татарского государства", но и потому, что именно здесь сохранились древние устои, абсолютно чуждые кочевникам-пришельцам, с готовностью откликавшимся на призыв к набегу. Этой мирной идеологии садоводов, пастухов и пахарей суждено было стать в Крыму главенствующей, и первые ростки грядущей ее победы были заметны еще в XVII в. Недолгий опыт набегов с его соблазнами быстрого обогащения стал тогда уступать вновь по достоинству оцененным древним крымским традициям уже потому, что мирный путь развития экономики "совершенно совпадал с нравами и образом жителей полуострова" (Хартахай Ф., 1866, 208).

Как замечает тот же старый историк, такой путь был совсем "не по вкусу ногайским ордам", но на их мнение в Крыму XVII – XVIII вв. никто не обращал внимания, подавляющее большинство населения полуострова избрало себе иную судьбу. И, по словам Мухаммед-Гирея, еще более старинного автора, наблюдавшего этот процесс собственными глазами, когда хан собирался в набег, то в самом Крыму он уже, лишь "кое-как выпрашивая у беков, отряжал скольких-нибудь, вроде птичников, то есть поденщиков и рабочих" немногочисленных наймитов, а не массу крестьян, добавим мы и продолжим цитату: "Да и[160] большинство тех-то были не татары, а кто домашки, то есть от рабов родившиеся рабы, кто разбойники, которые бежали... и переоделись татарами, кто черкесы, кто русские и молдаване. Среди подобного разновидного сброда много ли татар, которые видели сражение? Не наберется и одного из тысячи" (цит. по: Смирнов В.Д., 1887, 319). Поистине драгоценное свидетельство; запомним его.

Спрашивается, мог ли хан, стоя во главе этого многоязычного сброда, люмпенов по сути, отваживаться на дальние походы против опасного врага? Ответ здесь предельно однозначен: такие походы осуществлялись лишь при одном условии – что абсолютное большинство "крымской" конницы составят некрымские кочевые орды буджаков, ногаев, кубанцев и т. п. Как указывается ниже, именно таким образом дело и обстояло.

Причем не по какой-то особо высокой моральности коренных крымчан, нет; в противоречие с охотой на людей приходил весь их жизненный уклад, а конкретно – способ производства, при котором на счету были каждые мужские руки в течение всего сельскохозяйственного года и которого практически не наблюдалось у кочевников Северного Причерноморья. И если мы допустим, что у горцев сложилась под влиянием их мирных занятий какая-то особая этика, не позволявшая им с ордынской легкостью проливать человеческую кровь, то такая этика (вполне, впрочем, возможная) должна была в ту эпоху выглядеть скорее исключением, чем правилом.

Ибо, повторяем, охота на людей повсеместно рассматривалась в ту эпоху как занятие, ничем не хуже любого другого. Разве что несколько более опасное, чем, скажем, ремесло рыбака. Как и в рыбацких селениях, состоятельные татары ссужали бедняков средствами производства, т. е. боевыми конями, расчет за которые производился с добычи. Как писал свидетель последнего татарского набега (на Подолье, в середине XVIII в.) барон де Тотт, должник давал обязательство "по контракту своим кредиторам в положенный срок заплатить за одежду, оружие и живых коней – живыми же, но не конями, а людьми. И эти обязательства исполнялись в точности, как будто бы у них всегда на задворках имеются в запасе литовские пленники" (Бахрушин С., 1936, 30).[161]

По числу участников набеги делились на три вида: большой (сефери) совершался под водительством хана, в нем участвовало до 100 тыс. человек, и приносил он, как правило, около 5 тыс. пленников. В среднемасштабном походе (чапуле) 50 тыс. всадников возглавлялись одним из беев; ясырей при этом бывало около 3 тыс. Небольшие же набеги (бешбаш, т. е. "пять голов") во главе с мурзой приносили скромную четверть тысячи рабов (Хензель В., 1979, 155).

Большие походы (например, на Москву, Литву) были редки; крымчане большей частью удовлетворялись краткими набегами на южнорусские и украинские земли. Мобилизация участников занимала около полумесяца; каждый из них брал с собой трех коней, доспехи и корм; каждые пять человек – одну телегу.

В ордах, поставлявших основной контингент участников набега, в него шли все мужчины старше 15 лет. И если в Крыму отказы идти в поход были массовыми и от участия в них можно было откупиться, то в ордах с "дезертирами" поступали куда строже – закон повелевал "ограбить и казнить их" (Сыроечковский В.Е., 1960, 42).

Интересно, что в поход татары оружия почти не брали, ограничиваясь саблей и не более чем двумя десятками стрел, но непременно запасались ремнями для пленных. С отрядами хорошо вооруженных украинцев или русских они в стычки стремились не вступать, продвигаясь в глубь чужой территории крайне осторожно, по-звериному путая следы. Захватив там, где удавалось, полон, конники тут же оттягивались в родные степи.

Вопреки распространенному убеждению сила татар была не в их многочисленности (различные авторы указывают, что крымцы вообще избегали боя, пока число их не превосходило противника минимум вдесятеро, а это бывало нечасто). Сила татар была в отработанной до совершенства тактике, в безукоризненном знании местности и навыках передвижения, маскировки и ведения боя в непростых условиях степи. Чаще ходили за ясырем зимой: летом нужно было заниматься другими отраслями экономики. Да и по снегу некованые татарские кони ходили легче. Конечно, зимой менялась тактика, прежней оставалась лишь жесткая дисциплина – залог минимального риска для участников набега.[162]