Текст книги "Охота на охотников"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Сволочи! – бессильно выругался Левченко, дернулся, пытаясь освободить руки.

Каукалов поддел стволом пистолета подбородок водителя и с холодным интересом посмотрел на него. Качнул головой из стороны в сторону.

– Не на-до!

И столько было сокрыто в его голосе беспощадной ярости, жестокости, зла, что Левченко захлебнулся слезами и в следующий миг стих – понял, что этот страшный человек пристрелит его, не задумываясь.

Каукалов убрал пистолет в кобуру, подхватил лежавшую на земле папку с документами, кивнул напарнику:

– Пошли!

Покорно закинув автомат за плечо, Аронов отозвался коротким грустным эхом:

– Пошли!

Лицо у него было расстроенным, вытянутым, как у этого неудачливого шофера.

Каукалов раскрыл путевой лист и вслух прочитал: "Левченко В.К.", подумал о том, что водителя, скорее всего, зовут Владимиром либо Валерием, а по отчеству он – Константинович, хотя плевать как зовут... Каукалов поглядел на расстроенное лицо Аронова, понял, что тот переживает, представляя себя в шкуре этого бедолаги.

Уходя, Аронов оглянулся на вытянутого вдоль березового ствола, застывшего в болезненном онемении Левченко, наткнулся на его ненавидящий горящий взгляд и поспешно отвернулся. Поежился, будто за воротник ему попала холодная вода: вспомнил, как водитель старался разговорить его по дороге. Каукалов шел, не оглядываясь, – ему было наплевать на Левченко. Приблизились к КамАЗу.

– "Канарейку" без меня отогнать к деду Арнаутову сможешь?

Аронов отрицательно тряхнул головой:

– У меня же нет прав.

– Ах, Илюха! – досадливо поморщился Каукалов. – Давно бы купил себя права. Сейчас это делается с легкостью необыкновенной. Совковые времена, слава те, прошли. Ладно, жди меня здесь, минут через десять вернусь, – он сел в "жигули", аккуратно, по травянистой косине объехал фуру, занявшую узкую дорожку целиком, и укатил.

Аронов забрался в кабину КамАЗа, поежился, словно перед опасным прыжком, тревога не оставляла его: была бы его воля, он удрал бы куда глаза глядят, скрылся бы из Москвы, поселился где-нибудь на юге, у моря и зажил бы там припеваючи... Но все это – мечты, мечты, несбыточные мечты. Никуда он не исчезнет, а будет нести свой крест до конца, поскольку характер у него – мякинный, бабий, сопротивляться Илья Аронов не умеет, школьный друг Жека предложил ему дело – и у него не хватило сил отказаться. Дальше больше. Теперь же уйти не удастся. Никогда! Он повязан, он обречен. Аронов не выдержал, всхлипнул, ладонью стер с глаз мелкие горячие слезы. Ему было жаль себя.

Напарник его, как и обещал, вернулся через десять минут.

– Вот и я! – бодро провозгласил Каукалов, забираясь в кабину фуры.

– А машину куда дел?

– Загнал на кудыкину гору. – Уловив обиженно-недоуменный взгляд Аронова, пояснил: – отогнал километров на пять отсюда, поставил на стоянку среди треллеров, мужикам наказал постеречь, а сам за тобой вернулся...

– Пешком? Так быстро?

– Зачем пешком? – Каукалов усмехнулся: детская наивность школьного приятеля иногда его изумляла. – Остановил "Волгу" с симпатичной бабелью за рулем, она меня и подкинула. – Каукалов азартно хлопнул ладонью о ладонь. Ну, благославясь! – Он завел КамАЗ, тихо стронул с места, покатил на медленном ходу назад, стараясь не съехать с узкой опасной дорожки.

А через час двадцать громоздкий, длинный, как поезд, КамАЗ с прицепной тележкой остановился в глухом переулке неподалеку от дома деда Арнаутова, ещё через час фуру загнали в огромный алюминиевый ангар на Балтийской улице и начали разгружать.

Старик Арнаутов довольно потирал руки и не переставал радостно, будто весенняя птица, восклицать:

– Ай да Жека, ай да молодец!

Фуру с прицепом разгрузили лишь к утру – так плотно она была набита товаром. И все нужное, все модное – дубленки разного покроя и выделки, длинные и короткие, обливные и с кожаным верхом, с верхом "крэг", имитирующим старый велюр, и с вышитым шелком орнаментом, зимняя обувь и кожаные куртки, несколько сотен кип первосортного хрома и модные шляпы...

– Ай да Жека! Ай да молодец! – продолжал прыгать воробьем вокруг фуры старик Арнаутов. – Ничего себе намолотил урожай! Ай да Жека!

Пустую фуру Каукалов отогнал на рассвете на одну из улиц, примыкающих к кольцевой бетонке и бросил там.

На следующий день дубленки, куртки и обувь появились на вещевых рынках Москвы.

К утру Левченко обессилел совсем, холодный сырой воздух сделался пористым, поплыл перед ним, задвигался неряшливыми лохматыми пластами, ночная студь, кажется, давным-давно выхолодила из него последние остатки тепла, кровь перестала циркулировать в жилах – осела там твердым студнем.

Он пытался развязаться, покалечил, разодрал себе в кровь запястья, но все попытки оказались тщетными. Ноги у него подгибались, все тело наполнилось болью, перед глазами время от времени появлялись и тут же исчезали яркие всполохи. Левченко отшатывался от них, стонал...

Он пробовал кричать, но крик его угасал совсем рядом, в нескольких шагах, не пробивался сквозь чащу деревьев – вокруг его березы плотным валом стояли ели, в их тяжелых мохнатых лапах увязал, глохнул любой звук. Хотя шум перегруженной кольцевой трассы, не умолкающий даже ночью, доносился отчетливо – был слышен и рев хорошо разогретых моторов, и визг тормозов, и трубное рявканье большегрузов, – Левченко ловил эти звуки и плакал.

Освободиться самому, без посторонней помощи, у него не было никаких шансов, но вряд ли кто найдет его здесь в ближайшее время, сам он не выдюжит более двух-трех дней: сдохнет от голода и холода.

А следом за ним умрет ещё один человек, которого Левченко больше всех любил на белом свете – его мама. Седенькая, подвижная, легкая, как пух, старушка, учительница истории, до сих пор подрабатывающая уроками в школе, на которых охотно сидят не только ученики, но и учителя, она была смыслом его жизни. Из-за матери он до сих пор не женился – боялся, что появление в доме ещё одной женщины сделает жизнь его матери трудной, мать быстро сойдет на нет и угаснет, а этого он не переживет.

На какое-то время Левченко забылся. То ли одурь это была, то ли короткий сон измученного организма, то ли просто он потерял сознание, не понять, – Левченко обвис на веревке, голова его упала на грудь, плечи неестественно вывернулись, будто у подбитой птицы, из носа вытекла струйка крови.

Минут через пять он зашевелился, застонал и поднял голову. Просипел он едва слышно, дыряво:

– Лю-юди!

Нет, не было людей. Лишь доносился до него вязкий маслянистый шум недалекой трассы, да тинькали хлопотливые, стаей перемещающиеся по лесу синицы. Рассвело, воздух сделался жидким, ещё более холодным, на сучьях деревьев и корягах появился пот. Левченко вновь вспомнил о матери, из глаз опять полились слезы. Он горько шевельнул губами, промычал что-то про себя, фраза получилась невнятной, глухой, усталое лицо пробила боль, и Левченко закричал. Он не хотел, он не мог, не имел права умирать. И главное – за что умирать? За какое такое преступление, за какое правое или неправое дело он должен покинуть этот свет?

Он слышал собственный протестующий крик – слабый, сиплый, чужой. Это был крик очень больного, приговоренного к смерти человека, который прощался с жизнью. Но крик этот не смог даже насторожить или испугать копошащихся совсем рядом чистеньких желтогрудых синиц, ни одна из них не вспорхнула с ветки, – крик сам по себе втянулся внутрь, сыро хлопнул где-то в груди и угас. Левченко опять забылся.

От утренней студи у него окончательно омертвели ноги и руки, омертвело тело, все стало чужим, холодным, даже мозги. Лишь душа ещё теплилась, но уже едва-едва.

Так он провел ещё пару часов. Несколько раз его дух приподнимался над телом, Левченко видел самого себя сверху, маленького, страшного, обессиленного, в крови, и думал, что уже все, умер, – но нет, он ещё жил. Жизнь – штука цепкая, до конца держится в человеке, хватается за дряблую оболочку, именуемую телом, и покидает эту оболочку очень неохотно.

Он потерял счет времени, счет боли, перестал отличать день от ночи все перед ним было красным-красно, все плыло в странных холодных потоках воздуха. Неожиданно увидел перед собой двух маленьких, чумазых, одетых в очень просторные потрепанные мужские пиджаки с закатанными рукавами мальчишек, с любопытством смотревших на него. Один был в аккуратно подвернутых сапогах, другой – в башмаках, причем разных – один черного цвета, другой – коричневого.

Мальчишки эти четко, будто на экране кино, обозначились в дыре, неожиданно образовавшейся в багровых потоках воздуха.

– Вы кто? – едва ворочая языком, спросил Левченко, дернулся в своих путах и, пробитый болью, застонал.

– Это Петька, – один из пареньков, тот, который был обут в разноцветные ботинки, показал на своего спутника. – А меня зовут Витькой. А ты кто?

– Помогите мне, – тяжело, еле передвигая распухшим языком, попросил Левченко. – Я шофер... дальнобойщик... Меня ограбили.

Петька с сочувствием глянул на Левченко, достал из кармана ножик с красными щечками – когда-то ножик был фирменным, верно служил хозяевам, но потом его за ненадобностью выбросили на помойку – не нужен стал, – и Петька подобрал его. Щечки ножика были украшены медным, впаянным в пластмассу крестиком – знак того, что нож этот произвели когда-то в Швейцарии. Отщелкнув лезвие, Петька обошел Левченко кругом и одним ловким, коротким и точным движением рассек веревки, которыми тот был привязан к дереву.

Потом распластал веревку, связывавшую водителю руки. Освобожденный Левченко не удержался на ногах и плашмя плюхнулся на землю. Свет перед ним опять померк.

Очнулся он от того, что Петька всовывал ему в рот горлышко пластмассовой фляжки. Совсем, как медсестра на фронте, подбадривающая раненого бойца. Глоток водки из фляжки значил очень много. Левченко напрягся, глотнул. Это была вода.

Он скосил измученные, потерявшие зоркость глаза на фляжку. Фляжка была небольшой, ноль семьдесят пять, прозрачной, украшенной бумажной бело-синей этикеткой с золотыми медалями, с гербами и странной русской надписью – фамилией, звучащей, как выстрел русским снарядом из иностранной пушки, – "Смирнофф". Левченко сделал ещё несколько глотков и откинул голову назад.

Прошептал едва слышно:

– Спасибо.

Витька с жалостью оглядел его, спросил дрогнувшим сочувственным голосом:

– Кто же это вас так, дядя?

Левченко закашлялся, слизнул языком что-то горькое, противное, проступившее на губах:

– Если бы я знал... Какие-то подонки, переодетые в милицейскую форму... – Он застонал, поморщился от боли, прошептал: – Спасибо вам, ребята... Если бы не вы – был бы я уже, наверное, на том свете.

Петька смущенно отвел взгляд в сторону.

– Ну что вы, дядя! – Это смущение никак не вязалось с бомжом-беспризорником. Левченко хрипло вздохнул, повозил во рту языком. Совершенно не к месту в памяти всплыла цифра, приведенная то ли на заседании в Государственной думе, то ли ещё где-то, – Левченко услышал её с экрана телевизора и запомнил: – в России ныне беспризорников – четыре миллиона человек. Четыре. И все это – безотцовщина, беглецы из родных домов, пацанье, обездоленное войной в Чечне, революциями, прочими преобразованиями, которые – ни уму ни сердцу. И дорога у этих ребят одна в бандиты. Если, конечно, не родится, на их счастье, новый Макаренко.

– Ребята, вы не могли бы сходить на трассу и позвать кого-нибудь из милиции, а? – попросил Левченко. – Там постоянно курсируют милицейские машины.

Петька вновь отвел глаза, вздохнул:

– Не можем, дядя!

– Почему? – с трудом просипел Левченко. – Ведь я же без помощи умереть могу.

В ответ Петька тихо рассмеялся, показав Левченко желтоватые прокуренные зубы.

– Вы уже остались в живых, – сказал он, – и это надолго. Примета такая есть. Я знаю.

– Ты, случаем, не в Чечне раньше жил? – спросил Левченко.

– В Чечне, – угрюмо проговорил Петька и покосился на приятеля, сосредоточенно рассматривающего свои ноги, обутые в разноцветные ботинки. Судя по его виду, обувью своей он не очень был доволен.

– А сейчас где живете?

– В трубе.

– В трубе? – Левченко закашлялся, выплюнул изо рта что-то розовое.

– Да, в трубе, под землей. Там, где проходит отопительная магистраль.

– Ах, ребятки, ребятки, – жалостливо пробормотал Левченко, приподнялся на локтях – он боялся, что мальчишки эти уйдут, бросят его. Ах, ребятки, ребятки... – Он снова выплюнул изо рта сукровицу, униженно попросил Петьку – главного в этой парочке: – Ну сходи на трассу за милиционером, а? Ну, пожалуйста!

– Я же сказал: не могу, – сердито пробурчал Петька.

– Почему? – Левченко опять сплюнул, застонал – ему было плохо, земля уплывала куда-то в сторону.

– Тут же загребут и отправят в детприемник, – пояснил Петька. Вместе с Витькой.

– Тогда помогите мне хотя бы добраться до трассы... А? – Левченко с трудом перевернулся на живот, приподнялся на обеих руках, покрутил головой, стараясь удержать землю, которая упрямо уползла из-под него. – Сам я не смогу.

Петька с сожалением сдвинул полиэтиленовый пакет, перекинутый на веревочках через шею, за спину – в пакете находились грибы, в основном опята и ещё какие-то черные, похожие на мятую бумагу, видимо сморчки, и скомандовал напарнику:

– Взялись Витек!

Тот подхватил Левченко под одну руку, Петька под другую, и кряхтя, сопя, спотыкаясь, они двинулись к трассе. Где волоком, где на ногах, где на четвереньках... Через двадцать минут добрались до бетонки, пацаны помогли Левченко по осыпи выкарабкаться наверх и незамедлительно исчезли, словно бы их и не было.

Левченко, шатаясь, поднял с земли какую-то крученую железяку похоже, штырь из бетонного блока, подперся им и выпрямился в рост страшный, с окровавленным лицом, с распухшим ртом, с красными от слез глазами.

Ему было отчего плакать – он вернулся к жизни, с которой уже расстался.

Два дня спустя старик Арнаутов, с озабоченно-горестным видом прикладывая руку к щеке – у него неожиданно разболелся коренной зуб, спросил у Каукалова:

– Слушай, а этот водила ваш не мог освободиться?

– А как? – Спокойное лицо Каукалова неожиданно закаменело: вопрос был неприятным.

– Мало ли как! Всякое бывает. Веревка вдруг оказалась гнилой.

– Исключено. Да и сдох он уже. Вороны ему, наверное, глаза сейчас выклевывают, до мозга добираются.

Арнаутов поморщился: боль остро саданула ему в голову – показалось, что она сейчас выломает ему не только челюсть, а и вынесет виски, взорвет затылок, – не удержавшись, застонал.

– Вы зверобойчику выпейте, – посоветовал Каукалов. – Оттягивает. В армии мы зубную боль всегда лечили зверобоем. Очень эффективное средство.

– Зверобой, мята, водка в дупло, мед на зуб, табак под губу – все это бабушкины методы, – поморщился старик. – Это не методы, а полуметоды. Эффективным же может быть только одно – клещи. Крэк – и нету!

– Это боязно! – Каукалов не выдержал, поежился.

– А если съездить туда, – Арнаутов ткнул пальцем себе за спину, – и посмотреть, сожрали вороны того водилу или нет, а?

– Очень бы этого не хотелось, – сухо проговорил Каукалов: ему действительно не хотелось видеть водителя, которого он мог прикончить, но не прикончил, а сам, своими руками привязал к дереву, считая, что все остальное за него доделает природа.

– А вдруг он отвязался и ушел?

– Исключено, – Каукалов усмехнулся. – У меня не отвязываются.

– А вдруг?

– Повторяю, исключено.

– Мне это надо знать точно! – Арнаутов произнес это сухо, недоброжелательно.

Старший Рогожкин встретил Настю на следующий день. Она шла по улице сосредоточенная, опустив глаза, видимо, о чем-то задумалась. Неожиданно уткнулась в человека, возникшего перед ней, сделала шаг влево, чтобы обойти досадное препятствие.

Человек тоже сделал шаг влево. Тогда Настя сделала шаг вправо. Человек тоже сделал шаг вправо.

Настя подняла гневные глаза, и лицо её расслабилось.

– Вы?

– Я!

– А я уж думала, что у нас в городе появились злостные хулиганы, рэкетиры-похитители: пытаюсь обойти и никак не могу.

– Это в Питере, да в Москве они шага сделать не дают, а в Лиозно их, похоже, нет. Не дошла ещё мода.

– Это вам только кажется, что нет, а на самом деле есть. Как и во всяком другом городе.

Разговор неожиданно стих. Рогожкин не знал, о чем говорить, мялся, краснел, все слова у него прилипали к языку, в голове было пусто – ни одной мысли. Настя постаралась прийти Рогожкину на помощь. Впрочем, помощь её была незначительной – она тоже не знала, о чем говорить, и задала Рогожкину дежурный вопрос:

– Ну как вам наш городок?

Рогожкин взбодрился – будто тот утопающий, вцепился в соломинку, сделал рукой неопределенный жест и произнес чужим осипшим голосом:

– Городок – ничего.

Настя засмеялась: эх, Рогожкин, Рогожкин! Все, что он чувствовал, отражалось у него на лице. Рогожкин был из тех людей, которые не умеют ничего скрывать.

Понравился ей Рогожкин сразу, едва она увидела его идущим по асфальтовой дорожке вместе с братом, с Ленчиком. У неё даже сердце екнуло, сжалось от сладкой щемящей боли, и она задала сама себе вопрос: "Неужели это он?"

– "Ничего" – это не ответ, – сказала она.

Рогожкин вновь неопределенно повел рукой, покраснел ещё сильнее, а слова как исчезли, так и не появились, и он неожиданно для себя немо и раздосадованно развел руки в стороны.

Все же они договорились сходить вечером в кино.

Ощущение неловкости, какого-то странного обжигающего испуга не покидало его ещё долго. И вот ведь как – все слова мигом нашлись, едва он распрощался с Настей. И какие слова! Каждое из них – калиброванное, как говорят умные люди – шофера-дальнобойщики, – красивое и, может быть, одно-единственное среди всех других, схожих слов. Рогожкин ругал себя: и чего эти красивые слова не нашлись, когда надо было? Где они прятались, в каком таком потайном углу?

Младший Рогожкин так и ахнул, увидев вечером своего брата: строгий двухбортный костюм, модный галстук, платочек из той же, что и галстук, ткани, высовывающийся из нагрудного кармана, туфли из лакированной кожи, аромат дорого одеколона – Михаил Рогожкин, приодевшись, стал походить на джентльмена из американского фильма.

Именно такие статные красавцы и возникли перед Рогожкиным и Настей на экране кинотеатра, когда они заняли свои места.

Народу в зале, насчитывающем шестьсот мест, было немного – человек тридцать.

– Раньше на американские фильмы очередь выстраивалась на целых четыре квартала, – заметила Настя, оглядев зал, – а сейчас... Прошли те времена. Или кино американское стало плохим.

– Хуже оно не стало. И лучше не стало. Как было плохим, так плохим и продолжает быть. Просто американское кино ныне показывают на каждом углу, люди его переели. Да потом у большинства людей ныне есть видеомагнитофоны. Загнал в магнитофон кассету – и смотри, наслаждайся! В приятных домашних условиях... Со стопочкой ликера в руке.

– С другой стороны, если бы показывали русские фильмы – народу, по-моему, было бы больше.

– Русского кино уже, похоже, нет. Как и литературы, – произнес Рогожкин очень серьезно. Фраза ему понравилась.

– Все-таки кино на большом экране – это одно, а по телевизору совсем другое, – прошептала Настя, наклонившись к уху Рогожкина. От неё едва уловимо пахло цветами – причем не жирными садовыми георгинами, которые Рогожкин не любил, считал, что георгины пахнут только мухами, – а цветами луговыми, лесными, пахло ещё чем-то чистым и вкусным, Рогожкину этот запах не был знаком.

Впрочем, ему многое ещё не было знакомо.

– И что лучше?

– Кино на большом экране, естественно.

– Хороший фильм, – сказала Настя, когда они вышли из кинотеатра, только чересчур старомодный.

Они долго бродили по лиозненским улицам, лакомились мороженым, "сникерсами" и "баунти" – сам Рогожкин ко всем этим сладостям относился равнодушно, а вот Настя их любила, – и говорила. Немота, навалившаяся на Рогожкина днем, немного отступила, лоб уже не покрывался предательским липким потом, – и он чувствовал себя немного лучше. Хотя и не до конца уверенно.

Настя спрашивала, а Рогожкин отвечал – так распределились их роли. Рассказывал он в основном про себя, поскольку каждый Настин вопрос касался Рогожкина, его жизни и профессии.

– Я слышала, что водители-дальнобойщики считают дорогу живым существом... Это правда? – Настя шла в темноте рядом с Рогожкиным, строгая и одновременно веселая, готовая смеяться, откликаться звонким рассыпчатым смехом на каждую шутку, под руку же брать себя не разрешала, хотя сама иногда брала Рогожкина под локоть.

– Чистая правда, – ответил Рогожкин. – Дорога очень не любит расхристанных людей, выпивох и лихачей – обязательно сбрасывает с себя. И благоволит к людям аккуратным и верующим. У многих водителей в кабинах есть иконы.

– У вас тоже? – Настя продолжала держаться на расстоянии, обращалась к Рогожкину на "вы", и Рогожкин понимал, одобрял это.

– Да. Икона с изображением Иисуса Христа. Еще – Никола Угодник, покровитель всех путешествующих людей.

– А наши автобусники икон чураются, считают – это лишнее. Значит, вы верите в Бога?

– Верю.

– Вера помогает?

– Еще как! Уберегает от разных ЧП, от худых людей. На дороге ведь всякое бывает...

– Расскажите! А?

– Как-то я шел со срочным грузом – в одиночку, без колонны, поскольку весь груз вмещался в одну фуру. Тогда я ещё без икон ездил. Проскочил всю Россию до Урала, почти не останавливаясь. Спать хотелось так, что пальцами приходилось раздирать веки, но отдыхать нельзя: груз-то – срочный! На въезде в Тюменскую область притормозил около кафе. Надо было перекусить всю дорогу ехал с сухим батоном в руке, хлеб тот с колбасой и жевал, а тут понял – без горячего не обойтись, иначе заработаю какую-нибудь язву. Едва остановился, как вдруг мотоцикл с парнем в просторной кожаной куртке подскакивает... Парень из-под полы автоматный ствол показывает. "Видал "машиненгевер"? – спрашивает. "Видал". – "Плати, – говорит, – чтоб я этот пулемет убрал". Пришлось отдать сто тысяч рублей. Иначе бы он мне из автомата колеса продырявил. И фуру заодно изрешетил. А была бы иконка – и ста тысяч не лишился бы: Никола Угодник обязательно б уберег.

Настя зябко передернула плечами.

– А милиция, она что?

– Милиция с этими гаврюхами часто бывает заодно. Даже более – в доле состоит. А те, кто не состоит, – по темным углам прячутся, кукуют там, блины у тещ поедают, – их днем с огнем не сыщешь... Только отъехал кожаный, как другой объявился. Тихий такой, прыщавый, с гаденькой улыбочкой. Снова: "Плати!" – "Да я уже заплатил, – говорю, – только что". "Это ты один налог заплатил, а у нас их шесть. Одних только дорожных – два, а ещё налоги на воздух, на солнце, на небо и на асфальт". – "Почему, – спрашиваю, дорожных налогов два, когда у всех один?" – "Так дорога-то два конца имеет, – отвечает, – один конец – туда, другой – обратно. Вот и берем за оба". Обидно сделалось: что же это, выходит, я только на этих прыщавых и должен горбатиться? Всю зарплату на них тратить? "Не-ет", – говорю. А он: "Ну, как знаешь..." Достает, гад, из кармана бутылку с бензином и – на заднее колесо мне. Полбутылки вылил. Вторую половину – на переднее и за зажигалку...

Рогожкин умолк на несколько секунд, придержал шаг – где-то совсем рядом в деревьях мелодично и заливисто запела ночная птица.

– Неужто соловей? – удивился Рогожкин. – По осени – и соловей? Быть того не может! Соловьи поют только весной.

– Значит, у кого-то из соловьев наступила весна, – с улыбкой произнесла Настя. – А возможно, обманула теплая погода. Такое бывает. И что было дальше?

– Пришлось отдать последние сто тысяч и ехать с пустым кошельком до самой Тюмени. А была бы икона – этого бы не произошло. Я уверен твердо. Икона оберегает водителя в пути.

На деле же все было не так, но Рогожкин не хотел рассказывать об этом Насте, чтобы не выглядеть хвастуном. А события в тот день развивались лихо. Будто в детективном кино.

Когда парень в новенькой, скрипучей – от скрипа даже зубы ломило, кожаной куртке подъехал к Рогожкину со словами: "Плати, мужик, деньги за проезд!" и показал ствол автомата, Рогожкин согласно кивнул, полез в карман за деньгами. Аккуратно глянул в одну сторону, потом в другую – надо было понять, кто страхует автоматчика, – никого не засек... Неспешно вытащил из кармана бумажник, повертел перед глазами налетчика, переложил бумажник из правой руки в левую и в ту же секунду ребром правой ладони, коротко и сильно, без размаха, ударил рэкетира по шее.

Тот глухо ахнул и повалился на свою красную, забрызганную грязью "хонду". В горле у автоматчика что-то дыряво засипело, забулькало, будто внутри у него пролилась бутылка с водой. Рогожкин сдернул с шеи парня автомат и прыгнул в кабину. Только отъехал от придорожной забегаловки, как увидел, что сзади на него стремительно наезжает красная "восьмерка" с двумя седоками, хорошо видными через лобовое стекло.

"Вот с-суки! – Рогожкин удивленно качнул головой. – В один цвет выкрасились – революционный. Что машина, что мотоцикл. Будто форменные штаны надели..."

– Ну, давай, давай! – выкрикнул он азартно, увидев, как один из парней, сидевших в "восьмерке", выставил перед собою ствол пистолета. Давай, давай!

Действия бандитов не надо даже было разгадывать, все понятно, как дважды два – четыре. Сейчас "восьмерка" обойдет фуру слева, и, когда поравняется с кабиной грузовика, парень будет стрелять в Рогожкина.

– Давай, давай! – заведенно повторил он и даже малость посторонился, освобождая "восьмерке" дорогу, и когда та уже почти достигла кабины, резко крутанул руль влево и тут же выпрямил. Потом снова резко крутанул влево и опять выпрямил.

Послышался двойной удар железа о резиновое колесо фуры, следом скрежет. "Восьмерку" отбросило от машины Рогожкина, будто мячик, она некоторое время вихлялась на обочине и уже было выпрямилась, но под колеса попал крупный камень, автомобиль резко вильнул и унесся в кювет – водитель "восьмерки" не справился с управлением.

В следующую минуту Рогожкин выбросил в окно автомат, хотя его и подмывало оставить себе этот новенький, блестящий "калашников", но нельзя. Если при очередной проверке у него найдут автомат, это будет означать одно: небо в клеточку на неопределенный срок. И срок этот автоматически удвоится, если на автомате окажется чья-то кровь.

Он все правильно рассчитал, опытный водитель Михаил Рогожкин, – на ближайшем посту ГАИ машину тщательно обыскали – забрались даже под днище фуры, но ничего не нашли...

Что же касается прыщавого собирателя дорожного оброка с бутылкой бензина, то такой экземпляр в той поездке также имел место и действительно облил ему заднее колесо фуры, но запалить не успел, он даже зажигалку вытащить не успел – Рогожкин стремительно вывалился из машины и коротким апперкотом отправил его отдыхать в канаву.

А вот друзья-коллеги Рогожкина, случалось, расплачивались своими кровными, поскольку надо было спасать груз... Так и работают дальнобойщики на бандюг с автоматами. Впрочем, не только дальнобойщики – вся Россия работает.

Не стал Рогожкин рассказывать обо всем этом Насте – ни к чему. Да и сегодняшнее везение завтра может обернуться невезением. Так что нечего дразнить гусей. И судьбу-индейку... Индейки с индюками, говорят, ближайшие родственники гусей.

Они дошли до Настиного дома, сделали несколько кругов – им никак не хотелось расставаться...

Новелла Петровна радовалась – и не могла нарадоваться на своего сына. С его приходом из армии в доме появились деньги. На них Новелла Петровна смогла купить себе не только пару дорогих обновок – длинное, до пят кожаное пальто с пушистым воротником и меховой полушубок, в котором удобно ездить в троллейбусе на рынок за продуктами, а главное – приобрела очень нужную бытовую технику.

Прежде всего – итальянскую стиральную машину с несколькими программами: единственное что машина только не гладила, а так все умела делать, – Новелла Петровна машиной этой очень была довольна. Еще она купила себе посудомоечную машину – тяжелый, похожий на печку агрегат на подвеске, но пока ещё не подключила: не нашлось толковых мастеров.

Новелла Петровна гордилась сыном: мало того что внимательный, заботливый, ещё и работу нашел себе по душе. Впрочем, что это за работа, Женька не рассказывал – больше отмалчивался, но Новелла Петровна, женщина опытная, глаз имеет острый – сразу видно, что работа эта достойная, и Женька исполняет её хорошо. Иначе бы не приносил домой столько денег.

Иногда она подходила к сыну, гладила его по голове.

– Кормилец ты мой, поилец ты мой... Любая мать может гордиться таким сыном. А я горжусь вдвойне. – Голос у Новеллы Петровны был умильным, размягченным.

Сын отстраненно и холодно смотрел мимо матери и молчал.

После операции с фурой они с Ароновым легли на дно. Первое время, примерно неделю, Ольга Николаевна им велела вообще нигде не появляться, сидеть дома, делать вид, что гриппуют, а потом можно будет потихоньку выбираться и на свет божий. С оглядочкой, конечно.

За неделю Ольга Николаевна соберет полную информацию по поводу фуры все, что поступит на стол к министру внутренних дел, поступит на стол и к Ольге Николаевне.

– Меня от министра отделяет лишь тонкая перегородка, – проговорилась как-то Ольга Николаевна после очередного бурного секса с Каукаловым, она иронично улыбнулась, лицо у неё сделалось тонким, хищным, в подглазьях образовалась синева, – он читает те же бумаги, что и я. Хотя кабинеты у нас разные.

У Каукалова от этих слов по коже побежал неприятный колючий холодок: если Ольга Николаевна находится на короткой ноге с могущественным министром, то что для неё разные людишки типа Каукалова с Ароновым, тьфу! – разотрет подошвой сапожка, и нет ни его, ни Илюшки. Он ощутил опасность – ну будто бы зимний ветер ударил в лицо, от него защипало глаза, защипало ноздри, Каукалов невольно сгорбился, вжал голову в плечи. Выругался про себя.

Через несколько дней ему позвонил старик Арнаутов.

– Ну что, мурашики по коже не бегают? – спросил он весело.

– С чего бы это? – Каукалов отвел в сторону телефонную трубку слишком уж громко звучал в ней дребезжащий арнаутовский голос, от него даже зачесались зубы. Вопрос Арнаутова его не насторожил, хотя насторожить должен был бы. – Не бегают и бегать не думают.

– Крестничка вашего, калининградского шофера, в лесу нашли два бомжонка и отвязали от дерева.

– Да вы что-о? – протянул Каукалов изумленно. Ощутил, как внутри у него все упало.

– Ничего. Что есть, то есть.

– Жаль, я не прикончил его. Надо было бы прикончить.

– Теперь уже поздно. Пока я вас с еврейчиком отбил, а дальше будет видно. Вообще у нас с такими вещами строго.

– Ну и дела-а, – ошеломленно проговорил Каукалов. – Как сажа бела. Кто же мог предположить, что этого лоха найдут какие-то рваные бродяги? Это ведь как кирпич на голову... И где он сейчас?