Текст книги "Охота на охотников"
Автор книги: Валерий Поволяев
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Забеспокоился что-то хрыч. Раньше никогда не беспокоился, а сейчас забеспокоился...
– Может, ему перца кто-то под хвост сыпанул?
– Может.
Они были недалеки от истины. Через полтора часа к старику Арнаутову приехала Ольга Николаевна, появилась в его тесной, хотя и богато обставленной прихожей, будто царица, стянула с руки лайковую перчатку. Спросила коротко и презрительно:
– Ну?
– Мимо, Олечка Николаевна. Впустую ребята проездили.
– Впустую? – Ольга Николаевна стянула перчатку со второй руки, пошевелила пальцами. Лицо у неё было озабоченным. – Сегодня засыпалась группа на Новорижском шоссе. Взяли бойцов чистенькими, не придерешься. Едва они отжали фуру, как налетели собровцы...
– И-и-и, – выдавилось из старика Арнаутова испуганное. – И что, всех под корешок?
– Сидят в Тушино, в одном из отделений, в подвале. Если расколются и начнут сыпать – знаешь, какая лавина покатится?
Старик Арнаутов забегал, засуетился вокруг Ольги Николаевны, завсплескивал руками. Ольга Николаевна холодно и брезгливо следила за ним.
– Но нас-то они не выдадут! – наконец вскричал старик Арнаутов.
– Выдадут, – хмуро пообещала Ольга Николаевна, – ещё как выдадут! Только почувствуем, что кольцо сужается – устроим на отделение налет, чтобы этих... – Она выразительным движением перечеркнула воздух. – Понятно?
– Так точно, Олечка Николаевна, – пробормотал Арнаутов, продолжая суетиться. – Если что, такой налет организуем – чертям станет тошно.
– Если же их решат перевезти на новое место до того, как они расколются – уберем во время перевозки.
– И это будет сделано в чистом виде, – пообещал Арнаутов.
– Займись этим сегодня же, старик! – Она натянула на одну руку перчатку. – А эти, что... впустую, значит, съездили?
– Пока впустую, Олечка Николаевна. Да и погода, сами видите, какая...
– Самый раз. Нам чем погода хуже – тем лучше.
– Совершенно верно, Олечка Николаевна, – подобострастно пробормотал Арнаутов. – А насчет тех, что прокололись, не беспокойтесь, Олечка Николаевна, уберем так, что даже картофельных очисток не останется. Наводочка только нужна. Адресочек, где сидят, будут ли перевозить на новое место. Если не будут – подготовим налет, а коли будут – нам большое облегчение... Надо знать только, когда...
– Это я сообщу, – Ольга Николаевна нервно щелкнула зажигалкой, закурила. – Впустую, значит, съездили, – вновь задумчиво произнесла она.
– Завтра снова отправляются на охоту, Олечка Николаевна, – старик Арнаутов, будто опытный лакей, отвесил поклон своей строгой гостье, – вы уж извиняйте за то, что они пролетели впустую... Ребята-то молодые.
– Смотри, старик, они – твои крестники, ты за них в ответе.
– Знаю, знаю, Олечка Николаевна...
– И вот ещё что, – Ольга Николаевна перебила Арнаутова железным голосом. – Гараж твой, дед, – картонный. Того гляди, его местные гайдаровцы на гайки разберут либо он просто рухнет от старости. Надо снять в аренду новый гараж. Капитальный, с хорошим подъездом. Каменный. Понятно? С подсобными помещениями...
– Есть снять гараж с подсобными помещениями, – старик Арнаутов готовно приложил к виску два пальца.
– Мда-а, подсуропили... эти самые, которые на Новорижском... – Ольга Николаевна замерла на секунду, словно бы услышала далекий неприятный звук, лицо у неё вытянулось, стало жестким, почти мужским, Арнаутов поежился, увидев Ольгу Николаевну такой, но через несколько секунд Ольга Николаевна оттаяла, спросила у старика: – В доме никого больше нет?
– Никого, Олечка Николаевна! Мы с внуком живем вдвоем, больше никто у нас не бывает... Я здесь, а Санька – в институте. Иногда до часу ночи не приходит – грызет гранит науки.
– Смотри, догрызется! – на всякий случай предупредила Ольга Николаевна.
– Я в него верю, Олечка Николаевна, – серьезно и счастливо произнес старик Арнаутов.
– А то мы тут болтаем...
– Никто ничего не слышит, Олечка Николаевна, – эхом откликнулся Арнаутов, – в доме никого нет. И подслушивающих устройств нет. Проверено.
Ольга Николаевна ушла, не попрощавшись.
После её ухода старик Арнаутов долго сидел неподвижно на кухне, прикидывал про себя – может, он где-нибудь дал маху? Нет, вроде бы проколов не было. Нигде и ни в чем. а что касается засыпавшихся на Новорижском шоссе пареньков, то их уберут в двадцать секунд... Есть по этой части отменные специалисты... Понадобится, и Сенькиного сослуживца, Каукалова этого, уберем. Вместе с его напарником-еврейчиком. Но это потом, не сейчас. А сейчас пусть пока живет Женька, пусть радуется солнцу, небу, девкам, пусть тискает Ольгу Николаевну себе на здоровье. И не только себе на здоровье очень важно, чтобы волчица эта, Ольга Николаевна Кличевская, никогда не была голодной...
А то она, когда неудовлетворенная, голодная, очень лютая.
Арнаутов задумчиво пожевал губами, повздыхал немного и потянулся к телефону. телефон словно бы почувствовал это, опередил старика на мгновение, зазвонил прежде, чем Арнаутов снял трубку.
Арнаутов произнес молодцевато, с некой школярской бездумностью:
– Излагайте!
Водились за стариком такие наклонности – быть несерьезным, работать под дурачка, смешить людей, хотя на деле все было не так.
Звонила Ольга Николаевна.
– Оставил бы ты, старик, свое шутовство, – сурово проговорила она.
– Слушаюсь, Олечка Николаевна!
– Лохов этих, проштрафившихся на Новорижском шоссе, будут перевозить из отделения в Бутырскую тюрьму послезавтра.
– Все понял, Олечка Николаевна...
– Повторяю – послезавтра, – произнесла Ольга Николаевна прежним суровым тоном, и в ту же секунду в трубке раздался частый гудок отбоя.
По телефону Ольга Николаевна старалась говорить мало, чтобы не засветиться. Телефонная сеть стала ныне совершенно дырявой, её постоянно прослушивают, – и делают это все, кому не лень... Арнаутов, отставив от себя трубку, послушал писклявые частые гудки, потом нажал пальцем на рычаг отбоя и оборвал эту бездушную песню. Набрал номер Шахбазова – руководителя группы ликвидации.
Группу эту на равных содержали несколько коммерческих структур. Это только газетчики кричат дурными голосами: "Банки, инвестиции, бизнес – это хорошо, а криминальные структуры – плохо!" На деле же "что такое хорошо" давным-давно слилось с тем, "что такое плохо".
Если бы горластые газетчики добрались до старика Арнаутова, он бы рассказал им очень многое.
Шахбазов не отвечал долго. Арнаутов терпеливо ждал, потому что знал: определитель высветил его номер телефона, и Шахбазов, не помня на память, кому он принадлежит, определит это по карманному компьютеру. Как только определил – поднял трубку. Когда Шахбазов ответил, старик невольно улыбнулся – слишком уж резким, сорочьим, срывающимся на подростковую визгливость, был голос у грозного руководителя коммерческого спецназа. Арнаутов его сразу узнал и тем не менее на всякий случай спросил:
– Армен, ты?
– С утра был он самый, – ответил Шахбазов непререкаемым тоном крупного хозяйственного босса, наученного никогда не произносить "да" и "нет", а обходиться словами, стоящими рядом. Откашлявшись, Шахбазов в свою очередь поинтересовался, хотя прекрасно знал, кто звонит: – А это ты, дед?
– Я!
– Ну и чего там у тебя?
– Дело... Как обычно.
– Раз есть дело – значит, дело твое мы выполним. И тоже – как обычно, – сказал Шахбазов. – Завтра в одиннадцать ноль-ноль буду, дед, у тебя. Не поздно? Или подъехать прямо сейчас?
– Можно завтра в одиннадцать.
Переговорив с Шахбазовым, старик Арнаутов подул на руки и потер их: когда за дело берется Шахбазов – срывов не бывает.
Михаил Рогожкин, несмотря на свои совсем ещё не старые годы, успел поколесить по белу свету. И по забугорью, и по Советскому Союзу, когда был Союз, и по России. И не просто поколесить, а и кое-где пожить. В городах самых разных: в Краснодаре и в Вене, в Липецке и Ставрополе, в Адыгее, в её столице Майкопе и в Калининграде. Холостому человеку, а Рогожкин в свои тридцать два года был ещё холостым, многого ведь не надо: главное, чтобы дождь на макушку не капал, под головой была подушка, а утром на столе стакан горячего чая с бутербродом.
Потом он поселился у младшего брата Леонтия в Белоруссии, в небольшом городке Лиозно, – брат тоже крутил баранку, только не на "длинномере", как Михаил, а на местном автобусе, не выезжающем за городскую черту, имел справный, с утепленной пристройкой и двумя сараями, домик, жену – пышную хохотушку Галю, двух детишек и тихую, в свое удовольствие, жизнь.
Леонтий поселил брата в пристройке.
– Раскладывай свои вещи, Мишель. Пока тут поживешь, дальше видно будет. Когда женишься, мы тебе вообще такие хоромы забабахаем – в постель на лифте ездить будешь. Понял, Мишель?
– У меня в башке уже седые волосы, куда мне жениться? – отмахнулся от брата старший Рогожкин, засмеялся. Впрочем, смех его быстро увял: ничего веселого в том, что он до тридцати двух лет не женился, не было. – Поздно мне.
– У нас в городе девчонки знаешь какие! – Леонтий сжал в восхищенном прищуре глаза и почмокал губами: – М-м-м-м! Земляника, а не девки. Не удержишься! И главное, мужского пола в городе не хватает: куда ни глянь одни женщины.
– Хор-рошо! – восхитился старший Рогожкин. – При таком раскладе зачем мне жениться, а? Я и без женитьбы могу взять свое.
– Дурак ты, дурак, – с неожиданной грустью, очень серьезно – видать, по-настоящему жалел своего брата, – произнес Леонтий. – А киндеры? Умрешь, не оставив киндеров на земле – кто твой род продолжит?
– Ты!
– Дважды дурак, – с сожалением сказал Леонтий.
– Да, ты со своими детьми. Фамилия-то у нас одна? Одна. Значит, все в порядке: род Рогожкиных будет продолжен достойно.
– Тьфу! – Леонтий сморщился и прекратил разговор.
– Ну, ты пойми, куда мне с моей работой семью с киндерами заводить! Рогожкин выразительно потер пальцами виски, показывая, что от семьи будет только одна головная боль. – Я же дома из тридцати дней месяца нахожусь только три, а остальные двадцать семь – в дороге. У меня жена может быть только походно-полевая, как на фронте, или дорожная, как у всех дальнобойщиков. Посадил её в кабину в Витебске, выгрузил в Можайске. На обратном пути – новая жена.
– А ты бросай свою дальнобойную работу. Переходи, как и я, на автобус.
– Не могу.
– Нам как раз водители нужны. А, Мишель?
– Не приставай.
– Не приставай, не приставай, – Леонтий вздохнул всей грудью, взялся рукою за сердце, прислушался к нему. У него иногда пошаливал "мотор", была аритмия, поэтому он обращал внимание на все, что происходило внутри него. И тем не менее я тебя познакомлю с одной красивой девушкой. У нас в диспетчерской работает. Неприступная – м-м-м! Как крепость Измаил. Суворовым надо быть, чтобы взять её.
– Нет таких крепостей, Ленчик, которых нельзя было бы взять перевелись ещё в девятнадцатом веке. – Старший Рогожкин грустно улыбнулся.
Работал старший Рогожкин в фирме, которая имела свои отделения не только во всех областных городах Белоруссии, а и во многих государствах, ближних и дальних, – в Польше, Германии, Австрии, Венгрии, Чехословакии, Франции, Бельгии, Голландии, Италии, России, Молдавии – карта обслуживания была широкая, охватывала всю Европу, – и работу свою Рогожкин любил. Конечно, можно пересесть на автобус и крутить потихоньку-полегоньку баранку на каком-нибудь скрипучем разваливающемся "пазике", на работу приходить с "тормозком" – домашним обедом, завернутым в газету, вовремя ложиться спать, вовремя вставать, и видимо, все это будет, но только не сейчас – в старости. А сейчас Миша Рогожкин принадлежал одному богу – дальним дорогам.
– Ладно, – сдался Леонтий, видя, что лобовым приступом брата не взять. – Куда следующий маршрут прокладываешь?
– В Москву.
– Опасный город. Говорят, стал хуже Чикаго.
– Говорят, что кур доят, а коровы яйца несут, – старший Рогожкин улыбнулся, улыбка у него была светлой, как у мальчишки. – Но на самом деле это ведь не так... А, Ленчик?
Младший брат промолчал, ничего не стал говорить старшему – все равно тот ничего не поймет. Поскольку не жил ещё спокойной оседлой жизнью, сравнить собственные мытарства не с чем, позже поймет, что к чему, с чем настоящие мужчины едят жареное мясо, и сделает такой же выбор, как и Леонтий.
Но недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает...
Каукалов с напарником снова выехали на Минское шоссе. Прошел всего один день – мокротный, противный, с ветром и холодом, а подмосковные леса постарели на целый месяц – полысели, стали прозрачными, какими-то побирушечьими, нищими, сирыми, вызывающими жалость, зелень исчезла вовсе, вместо неё на ветках висела скукоженная коричневая рвань, трава полегла, примерзла к земле, природа сделалась неопрятной. Каукалов шел в потоке машин, иногда специально притормаживал, и тогда автомобили, идущие сзади, тоже притормаживали, не смея высунуться вперед и обогнать машину с надписью "ГАИ" – и это доставляло Каукалову особое удовольствие, лицо его невольно расцветало, он ещё сбавлял скорость, едва полз по асфальту, за ним ползли остальные, Каукалов издевательски усмехался.
Аронов вначале не понимал, над чем насмехается напарник, но потом, оглянувшись назад, засек длинный хвост, плетущийся сзади, и захохотал:
– Ну, ты даешь стране угля!
– Угу, – угрюмо отозвался Каукалов, – учу этих трусов жить и умирать по-человечески.
Но не все боялись Каукалова – ласково поблескивающую свежим лаком "канарейку" без всякого стеснения обгоняли иномарки – "мерседесы", "вольво", "ауди", а также черные "Волги" с крупными трехцветными флажками на номерах: знак того, что сидящие в них имеют прямое отношение к "сильным мира сего".
Минут через сорок, проехав Голицино и ещё несколько деревень, рассеченных трассой пополам, Каукалов развернулся и прижал машину к обочине. Вылез наружу.
– Выходи! – скомандовал напарнику. – Воздухом подышим!
Аронов с трудом выбрался из "жигулей" – засиделся в тесной машине, колени ныли, словно больной зуб, в ушах звенело.
– В природе что-то происходит, – пожаловался он, – кости здорово ломит. Как у старика.
– Это к зиме. К зиме кости у всех ломит, и у старых, и у молодых. Каукалов с хрустом потянулся, проводил взглядом несколько громоздких длинных фур, тесной колонной унесшихся к Москве. Шли фуры кучно, почти впритык друг к другу, будто привязанные. Каукалов невольно крякнул: – М-да, не разбить!
– Скоро кости ломить будет не только к зиме. – Аронов, как и его напарник, потянулся, застонал. Каукалов на ароновский стон не обратил внимания – наблюдал за движением.
Они простояли минут тридцать, фуры проезжали мимо них часто. Было много машин австрийских, итальянских, югославских, польских, были и из СНГ, – больше всего из Белоруссии, – но ни одной одинокой машины. Наученные горьким опытом, водители держались очень тесно – всем было известно, что по России ехать особенно опасно.
– Следуем дальше, – сказал Каукалов, садясь в машину.
Развернулся в потоке, подрезав носы сразу двум старым колхозным ЗИЛам, резко надавил на педаль газа, "жигуленок" лишь зачихал, зафыркал возмущенно, будто коняга, огретый кнутом: по встречной полосе, включив дальний свет, Каукалов обошел десятка три машин и вновь влился в поток.
Поиск одинокой, отбившейся от каравана фуры продолжался. Впрочем, не всякая фура подходила Каукалову – на этот счет у него имелись строгие инструкции, – машины, набитые мешками с солью или ящиками с сахаром-рафинадом, не годились, этот товар было трудно сбывать, да и доходы он приносил крохотные, нужны были фуры, груженные электроникой, бытовой техникой, кожей, обувью, одеждой.
Армен Шахбазов был низеньким седым человеком с крупной головой, короткой ершистой прической и горбатым, будто бы переломленным посредине носом.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль он появился у старика Арнаутова – тот открыл дверь сразу же, на первое хрипловатое дреньканье старого звонка, и это Шахбазову не понравилось:
– Что-то ты, дед, технику безопасности совсем не соблюдаешь. Надо тысячу раз проверить, кто пришел, убедиться, что появился гость званый, а не незваный, и уж потом открывать, а ты с бухты-барахты, сразу – бац! Как пьяный русский мужик – вся душа нараспашку... Так, дед, не годится, назидательно и одновременно удрученно произнес Шахбазов, голос у него, словно бы не выдержав напряжения, сорвался на писк.
– А-а! – махнул рукой Арнаутов. – Кому я, такой старый, нужен? Да потом я же знаю: в одиннадцать ноль-ноль будешь ты, и больше никто. А ты, если что, любому зверю горло перекусишь.
– Все равно, дед, береженого бог бережет.
Старик Арнаутов провел гостя на кухню, спросил:
– Может, выпьешь?
Шахбазов отказался. Тогда Арнаутов достал из газеты, лежавшей на столе, две фотокарточки, которые рано утром ему передала Ольга Николаевна, придвинул к гостю. Тот глянул на снимки мельком:
– Что, напортачили ребята? Жуликами оказались?
– Хуже. Засыпались.
– Та-ак, – озабоченно протянул Шахбазов, – действительно, лучше бы жуликами оказались. – Он вгляделся в снимки внимательнее. – Значит, кукуют голубки в данный момент в капэзэ?
– В СИЗО. Завтра в шестнадцать ноль-ноль их повезут в Бутырку. Они ещё не раскололись, – подчеркнул он. – А в Бутырке расколются, там спецы по этой части – крупные. Если не мытьем возьмут, так катаньем. А нам не надо, чтобы эти хлопчики раскололись. – Арнаутов постучал ногтем по одной из фотографий. – Выдать они могут очень многих. В том числе и меня. А это, Армен, сам понимаешь, чем пахнет.
Шахбазов молча наклонил голову. На фотоснимках были изображены два паренька, оба молодые, лет по двадцать, один – фасонистый, с модной стрижкой и надменным взглядом светлых, широко расставленных глаз, другой попроще, скуластый, похожий на упрямого татарчонка, с плотно сжатым ртом и небольшим костистым подбородком.
– Если вместе с ними я уберу и ментов-перевозчиков, нареканий с твоей стороны не будет?
– Думаю, нарекания будут. Сам понимаешь – не от меня.
– Конечно, я постараюсь, чтобы менты уцелели, но жизнь – штука такая... – Шахбазов рассмеялся, развел руки в стороны, – в ней всякое бывает...
– Перевозить будут, думаю, даже не в "воронке", а в обычном "уазике". Кое-кто из наших друзей, работающих в милиции... – Арнаутов деликатно покашлял в кулак, потом не выдержал и рассмеялся, – в общем, друзья наши постараются, чтобы "воронок" со стальными решетками не пришел в отделение. А раз "воронок" не придет, то лохов этих будут перевозить своими силами. Ах, лохи, лохи... – Старик взглянул на фотоснимки, сожалеючи качнул головой. – Что же вы наделали, лохи? – Лицо Арнаутова расстроенно размякло, уголки губ сползли вниз, он дотронулся пальцами до рта, попытался поправить, не получилось.
– Не ной, дед! Лучше заказывай два венка, – Шахбазов подхватил фотоснимки со стола и сунул в карман. – Теперь – по существу! Где находится отделение, каким маршрутом пойдет машина, сколько времени отведено на перевозку, сколько человек будет в сопровождении, какое оружие у конвоиров...
– Это все есть, Армен, – старик Арнаутов засуетился, сунул руку в один карман своего шелкового костюма, потом в другой, – я ведь как теперь живу... на память свою не надеюсь, все записываю...
– Как-нибудь накроют тебя, дед, с этими записочками... Будешь тогда знать. – Шахбазов недобро усмехнулся.
– А не писать не могу, Армен, память не та, – пожаловался Арнаутов.
– Менты накроют, выгребут из кармана записочки – беды не оберешься.
– А я, как партизан в Великую Отечественную, записочки мигом съем и буду молчать. Словно Зоя Космодемьянская. – Старик вытащил из кармана клочок цветной бумаги, на котором было начертано что-то непонятное, сунул бумажку под нос Шахбазову. – На, посмотри! Какой мент что тут разберет?
Тот вгляделся, качнул головой:
– Действительно...
– Ребус! – хвастливо произнес Арнаутов, поднес бумажку к глазам и четко, не запнувшись ни на миг, продиктовал гостю адрес "предвариловки", где находились пленники, маршрут движения машины, фамилию и звание конвоира, оружие, которое тот будет иметь при себе, фамилию и звание водителя.
– Насчет того, "сломался" "воронок" или нет, скажу тебе вечером. Как только сам получу подтверждение. На связь выходим в восемнадцать ноль-ноль.
– Добро. – Шахбазов поднялся с мягкой, обитой малиновой кожей табуретки. – Будь здоров, дед, регулярно пей чай с малиной и не кашляй.
– Постараюсь. – Старик Арнаутов хлопнул себя ладонью по груди и добавил грустным тоном: – Старость – не радость.
– А вы, я смотрю, от Европ всяких здесь нисколько не отстаете, старший Рогожин оглянулся на большой серебристый "мерседес" шестисотой модели, вальяжно выкатившийся из небольшой, густо обсаженной деревьями улочки на круглую уютную площадь, – вона, и "мерседесы" с толстыми задами есть, и "сникерсы" с "баунти"...
– Все, как положено, все есть, – подтвердил Леонтий, – и все ворованное. У всех "мерседесов", как правило, разбит компьютер, чтобы нельзя было узнать исходные данные машины, поэтому у Интерпола нет никаких шансов что-либо найти, а "баунти" напоминает шоколад с просроченной датой хранения: крепкий, как камень, и сладкий. Все ломают себе зубы, но едят. Плюются и трескают...
– Видал я, как воруют иномарки в той же Бельгии. Очень, замечу, остроумно. Такое способны придумать только русские.
– Ну!
– Сговариваются с хозяином какой-нибудь машины, дают ему триста баксов, забирают от машины ключи и уезжают в восточном направлении. Дело обычно происходит в конце недели – скажем, в пятницу. А в воскресенье вечером хозяин заявляет о пропаже в полицию. Я, мол, на уик-энд в Англию улетел, в Ла-Манше купаться, а в это время у меня в Брюсселе угнали любимый кар. Полиция, естественно, становится на уши, ищет "любимый" кар в Бельгии, а он в это время уже пересекает границу Белоруссии и России. Выгода у всех: хозяин получает целиком страховку за старую машину и покупает себе новый "любимый кар", плюс ещё имеет триста долларов навара от угонщика, а угонщик имеет машину, которая ему также принесет навар. Довольны все. Кроме полиции и страховой компании.
– Нет слов – душат колики в желудке. – Леонтий захохотал, потом оборвал смех и с досадой крякнул. – Похоже, в тамошней полиции нет таких умельцев, как у нас. У нас живо бы засунули хозяину в задницу кипятильник и вскипятили бы все, что есть у него внутри – он бы не только все рассказал и отказался от страховки, он бы от собственных детей отказался. Не говоря уже о теще с тестем и жене.
– Полиции в конце концов тоже на все чихать, Ленчик, – ей деньги не платить. Платит страховая компания.
– Значит, тогда кипятильники должны быть в страховой компании... Леонтий вдруг споткнулся, словно бы с потоком воздуха в горло ему влетела муха, на секунду остановился, но в тот же миг пришел в себя и торопливо двинулся дальше. – Какая удача, Мишель, ах, какая удача, – обрадованно простонал он.
– Какая?
– Сейчас я тебя познакомлю с лучшей девушкой нашего города. Это та самая диспетчерша, о которой я тебе говорил.
Навстречу им по узкой асфальтовой дорожке шла девушка. Среднего роста, быстрая на ногу, с сочными темными глазами горячей южанки, какие в прохладной Белоруссии тоже водятся – немного, но водятся.
Заметив Леонтия, девушка улыбнулась ему издали. Улыбка у неё была славная, какая-то непосредственная. Леонтий выпятил грудь, приподнял в приветствии руку. А старший Рогожкин неожиданно почувствовал, что на него накатывает теплая волна, будто в море, ещё минута – и будешь барахтаться в этой волне, словно неопытный, испуганный пловец.
С Рогожкиным уже было такое. Лет десять назад. Влюбился он тогда, что называется, мертво и целых полгода находился в состоянии, схожим с обмороком.
Любовь та окончилась ничем – Ирина Мамонова предпочла ему начальника смены с завода технических пластмасс и исчезла из жизни старшего Рогожкина так же внезапно, как и появилась, а он ещё с полгода страдал, маялся, приводил в порядок потрепанные чувства.
Верно говорят: все проходит... Прошло и это. Но память о той, ни на что ни похожей боли осталась, и Михаил боялся её.
А тут про все враз забыл. И про уроки прошлого, и про память, и про саму боль, словно бы капризной Ирочки Мамоновой никогда и не было.
– Настюха, это мой брательник, – вскричал младший Рогожкин, познакомься, пожалуйста!
Девушка взглянула на Михаила, и у него сладко заныло внутри, он потупился, будто смущенный школяр, а девушка, вроде бы не замечая этого смущения, уже тянула к нему точеную, узкую, как у пианистки, ладонь с длинными пальцами:
– Настя!
Старший Рогожкин в ответ пробурчал что-то невнятное, устыдился своего бурчания и покраснел.
– Имей в виду, брательник, Настюха – наша общая любимица. Девушка она незамужняя, гордая, парни со всего города бегают за ней, да ничего у них не получается. Настюшка наша – девушка неприступная.
– Ну и характеристику вы мне дали, Леонтий Петрович, – продолжая улыбаться, Настя укоризненно качнула головой. – С такой характеристикой одна только дорога – в монастырь, в одинокую каменную келью.
– Моего брательника зовут Мишелем. Не то он так представился, что даже я его имени не расслышал.
"Вот так все и начинается", – мелькнуло в голове у старшего Рогожкина, щеки его зарделись, он неуклюже затоптался на месте – враз почувствовал собственное тяжелое тело, гудящие от работы красные руки, которые не знал, куда деть. Настя это заметила, покосилась на Рогожкина с прежней обезоруживающей улыбкой. Леонтий говорил что-то еще, размахивал руками, а Михаил не слышал, что он там говорил: голос брата сделался далеким, невнятным, Рогожкин, не отрываясь, смотрел на Настю.
А она смотрела на него. И улыбалась, словно бы встретила человека, которого знает давным-давно.
Через минуту они разошлись. Настя двинулась к серым пятиэтажкам, прикрытым рослыми темными тополями, а братья Рогожкины – в город. Но состояние оглушения, в которое неожиданно попал старший Рогожкин – будто в пропасть улетел, – не проходило.
Он несколько раз оглянулся Насте вслед и один раз поймал ответный взгляд – Настя тоже оглянулась.
– Ну как? – спросил у брата Леонтий.
– Прекрасная девушка!
– Сказать "прекрасная" – значит, ничего не сказать. Великолепная, единственная, умнейшая, красивейшая, благороднейшая... Я же говорил тебе, что у нас, в Лиозно, обитают выдающиеся кадры!
Леонтию хотелось, очень хотелось, чтобы брат осел в этом городе, полюбил его, и тогда бы они ходили друг к другу в гости, собирались на праздники, вместе наряжали бы елку и отмечали Рождество, и он верил – так оно будет.
Капитанская форма сидела на Каукалове ладно, в ней он ощущал себя другим человеком – более взрослым, что ли, более уверенным.
– Ты представляешь, Илюшк, что будет, если мы в этой форме домой заявимся? Все старушки во дворе разом сдохнут.
– Ага, и разом, как птички, попрыгают в гробы.
– Кстати, о птичках, – подхватил Каукалов, у него было сегодня ясно хорошее настроение, – что-то давно мы не брали в руки шашек и не ходили по бабам.
– Мы вообще никогда не ходили с тобой по бабам, Жека... Я имею в виду – вместе не ходили. Мы с тобой всю жизнь это совершали раздельно.
– Всякие ошибки тем и хороши, что их можно исправить, – сказал Каукалов, глянул в зеркальце заднего вида, молодецки расправил плечи.
Подходящую фуру – одинокую, тяжело груженную, медленно ползущую по Минскому шоссе, они приглядели через полтора часа. Водитель фуры устал это было заметно по его бледному, с впалыми щеками лицу, по сосредоточенно сощуренным глазам, по тому, как руки у него лежали на руле. Ведь крутить огромную баранку машины, весом и объемом больше железнодорожного вагона (или что-то около того, Каукалов не знал точно, сколько добра входит в железнодорожный вагон) – штука тяжелая. КамАЗ был старый, с выцветшим полотнищем, накинутым на кузов, к машине была прицеплена дополнительная платформа – длинная тележка на автомобильном ходу, также плотно накрытая брезентом. Что находилось в кузове – не понять. Сменщика у водителя не было – он управлял машиной один.
– Приготовься! – скомандовал Каукалов напарнику, Аронов чуть испуганно, напряженно глянул на него – он все никак не мог избавиться от страха перед делом, которое делал, этот страх сидел в нем, не истаивал до конца, и это в очередной раз вызвало в Каукалове ощущение досады. Он поморщился и скомандовал вторично: – Приготовься!
Конечно, лучше, если бы у него был другой партнер, более смелый, более оборотистый и более опытный, но другого партнера не было, да и в бою, когда он уже сел на хвост этому усталому шоферюге, напарников не меняют.
Одинокий КамАЗ вел водитель по фамилии Левченко. Нынешний рейс оказался одним из самых сложных в его жизни. Во-первых, по дороге случился приступ аппендицита у его напарника, старого бровастого матерщинника Ивана Михайловича Егорова. Егорова пришлось оставить в больнице в Литве, что уже само по себе – ЧП. Даже не в финансовом плане. Хотя и в этом – тоже: в Париже это обошлось бы вдвое дешевле, чем в Литве. Дело в другом: бывшие советские республики – "СНГ на палочке", как выражался бровастый напарник, – совсем уж потеряли всякий стыд, цены за обслуживание берут, как в лучших госпиталях Запада, а лечат, как в старых совковых больницах районного подчинения...
Дальше Левченко пришлось ехать одному. Колонна, с которой он шел в Москву, ждать его не стала – как известно, семеро одного не ждут.
В маленьком городке, на границе Смоленской области и Белоруссии, он остановился, чтобы немного перекусить, размять мышцы и отдохнуть хотя бы часика два. Он распаковал сумку с едой, прямо в кабине открыл термос, расставил несколько разовых тарелок, нарезал колбасы и хлеба, достал несколько картофелин, пару свежих огурцов, располовинил их, посолил и только собрался "с чувством, с толком, с расстановкой" отобедать, как рядом, окутавшись дымом и пылью, тормознула колонна из пяти фур.
Из головной машины высунулся бородатый, черноглазый, похожий на цыгана водитель в красной рубахе и черной жилетке:
– Эй, мужик, ты что, по этой трассе в первый раз, что ли, идешь?
– В первый, раньше по объездной ветке ходил.
– Сматывай, мужик, скорее отсюда удочки! В этом городе нельзя останавливаться даже на пять минут: подъедут, окружат с автоматами, разгрузят твою фуру – дальше покатишь пустой.
– А милиция?
– Милиция это и сделает. Удирай отсюда быстрее, мужик! – Цыган рукой подал сигнал колонне и надавил на педаль газа. Мотор его машины трубно взревел, из короткого, черного, будто бы обугленного патрубка, торчащего над крышей на манер пулеметного ствола, выбилась тугая кудрявая струя странного светящегося цвета, – видно, цыган заливал в бак особый, усиленный, со сверхвысокими октановыми кольцами бензин, – и колонна покатила дальше.