Текст книги "Беспредел"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

При предъявлении на опознание Крутова И.А. опознала свою рубашку, которую носила в молодости, и чехол от своего праздничного платья".

Я не стал рассказывать, как нашли мать задушенного младенца, сделать это было очень несложно: Мценск – не Москва. Было возбуждено уголовное дело. Когда следователь прокуратуры Василий Алексеев встретился с Ольгой, то засомневался – она ли убила своего ребенка? О'Кей была безразлична ко всему и очень спокойна, словно бы речь шла не о ней. Между ним и обвиняемой возникла глухая стенка, которую он пытался разрушить, но безуспешно.

Ольга не понимала, что совершила преступление. Она уже успела твердо усвоить, что не достигших четырнадцати лет не судят. А раз это так, то на все наплевать!

Следствие было закончено быстро, и дело передано в суд. Кнорикова Ольга Олеговна обвинялась в том, что "совершила преступление, предусмотреное ст.103 Уголовного кодекса РФ – умышленное убийство своего новорожденного ребенка – девочки, – без отягчающих обстоятельств". Мценский районный суд принял дело к производству.

Так оно в суде и осталось. Как уже было сказано выше, детей у нас не судят – нет такой статьи в законе, в действующем ныне Уголовном кодексе.

Банда

На окраине небольшого лесочка под Тверью, недалеко от Александровки, популярного дачного поселка, сидела у костра дружная компания. С гитарой, с разговорами, с незамысловатой закуской, с выпивкой, под которую, честно говоря, больше шли пирожные и шоколад, чем колбаса с огурцами, с разглядыванием ночных звезд. Стрелки часов уже переместились за полночь, компания, состоявшая в основном из молодых людей, в том числе и из "женатиков" – супругов Погодиных, Пономаревых, Соловьевых, домой пока не собиралась. "Женатики", например, еще вообще не успели ощутить себя семейными людьми и продолжали бегать на танцы, ездили в Тверь на дискотеку, ревновали друг друга невесть к кому, целовались на улицах и под магнитофон горланили модные песни. Они, по сути, были еще школярами, эти александровские "женатики", и школьные годы свои считали пока самыми яркими в жизни.

Для позднего сидения имелся повод – Алексей Пономарев только что закончил военное училище и получил золотые лейтенантские погоны с двумя звездочками. Пономарев купил ликера, водки и собрал у костра своих добрых знакомых.

Часть из сидевших у костра были здешние, в Александровке родились, в Александровке жили, тут же, в Александровке, собирались и умирать, часть обычные дачники, имели здесь участки, на них – разные блочно-кирпично-деревянные строения... Ну взять, например, девятнадцатилетнюю Жанну Угарову. Она приехала на дачу и, хотя и не уходила, уже поглядывала на часы: утром из Твери должны были прикатить родители и надо было выспаться: предстояла прополка огорода. Работала она в парикмахерской, умела делать модные прически, была знакома с тверскими знаменитостями и еще – что вызывало удивление у всех – занималась в секции тяжелой атлетики. Что, впрочем, не мешало ей иметь стройную фигуру и привлекательную внешность. А вообще, глядя на Жанну, ни за что нельзя было подумать, что она может ворочать тяжелые гири и штанги и выступать перед публикой на спортивном помосте.

Ночь та выдалась под стать дню – тихая и теплая, компания чувствовала себя умиротворенно, иногда все умолкали и слушали, как трещит, пощелкивая красными углями, костер да где-то недалеко кричит настырная ночная птица.

– Голодная, – послушав птицу, определил лейтенант Пономарев, – когда она сытая, кричит не так!

– Подгребала бы к нашей компании, мы накормили б ее колбасой, засмеялся кто-то. – Гостям мы всегда рады.

– Нам хищников не надо! – сказал лейтенант.

Слова, как известно, в определенном сочетании и в определенный момент обладают вещей силой – они сбываются. Но молодость есть молодость, молодым все равно, что говорить, юные, еще ничего не повидавшие в жизни люди часто не задумываются над тем, что произносят, назад не оглядываются, к чужому мнению не прислушиваются и в захлебнувшейся атаке ползут только вперед, не зная обходных путей. Так и насчет хищников. А хищники уже были в пути.

Лейтенант Пономарев знал, что у александровцев существуют давние, корнями уходящие еще, наверное, во времена революции семнадцатого года распри с соседями, с оршинцами – жителями поселка Орша. Старые оршинцы, правда, уже не враждуют – годы не те, да и надоело, а вот молодые, эти, как в давние времена, ходят стенкой на стенку, позже считают переломы и синяки – кто больше синяков наставил, тот и победитель. Ну а после подсчета, проигравшие наливаются прямо-таки звериной яростью – как это так получилось, что они проиграли? И идут стеной на "обидчиков". Все повторяется.

Других занятий у оршинских нет. И деваться им некуда. Культурно-развлекательная жизнь Орши ограничивается танцами. Дом культуры, спортивные секции, кружки и прочее, что раньше занимало свободное время молодежи, ныне сошли на нет, танцы надоели. Поэтому оршинские парни, чтобы "повеселить душу" да испытать острые ощущения, занимались не только драками, но и погромами, разбоем, воровством.

Компания выпила еще по рюмке ликера, под гитару спела непритязательную, – уже вразнобой, устало песню, лейтенант глянул на часы: ба-ба-ба, вот так засиделись! Уже второй час ночи!..

– Ну что, будем расходиться?

– Еще полчасика – и по домам, – предложила Ксения Агапова, Жаннина подружка, – только полчасика, и все. А, Жанн?

Жанна согласно кивнула.

Они не сразу заметили "рафик" с потушенными фарами. Факт появления машины пропустил даже лейтенант, хотя "рафик" в этот час ночи да еще с потушенными фарами обязательно должен был обратить на себя внимание, – а через пару минут увидели: к ним неслась орава парней в сапогах.

В руках у парней были дубинки, колья, металлические прутья, веяло от этой толпы чем-то средневековым.

– Атас! – запоздало закричал кто-то. – Отступаем в лес.

Побросали все, побежали в лес. Но лавина оршинских парней, набравшая скорость, настигла отступающих. Вообще день тот складывался так, что оршинские, зажав александровских в каком-то глухом углу, здорово побили их. Александровские, примчавшись в поселок, бросили разинский клич: "Сарынь, на кичку!" – и поехали в Оршу сводить счеты. Было это вечером.

В Орше шли танцы. Народу было полным-полно, не протолкнуться. Один из александровских – тот, кто посмелее, – протиснулся к микрофону, приказал музыкантам, чтобы те замолкли, после чего обратился к противникам с "проникновенной" речью.

Закончить речь он не успел – оршинские надвинулись на непрошеных гостей стеной – те еле успели добежать до своих машин. Территорию "противника" они покинули с позором.

Хотя продолжения драки александровские не хотели – они, как показало следствие, хотели мира, хотели протянуть оршинской банде руку.

Дальше – больше. Дальше оршинские "коммандос", как они иногда называли себя, начали распаляться: почему это александровское хамье осмелилось без разрешения ступить на их землю? Вы обратите внимание – на их землю, – они все уже считали своим: и землю, и воду, и воздух, и небо с облаками абсолютно все, и если кто-нибудь позволял себе подышать их воздухом, пособирать грибы в их лесу или же половить рыбу в их реке, тот подлежал наказанию. Нещадному, жестокому наказанию причем.

Как-то на "своей" территории оршинцы засекли "Запорожец" с тремя рыбаками – те облюбовали пологий берег речки, хотели было забросить в воду снасти, но передумали, что-то им здесь не понравилось, сели в машину, но не тут-то было – налетела ватага мотоциклистов. Дубинками, камнями они превратили машину в смятую консервную банку, пассажиров избили, а владельцу машины, чтобы неповадно было ездить впредь на их земли, палкой отбили почки.

Произошло это примерно год назад, но человек этот до сих пор не пришел в себя, все деньги, что удается ему добыть, тратит на лекарства, и врачи говорят, что выздоровление у него может и не наступить.

И ничего – оршинским это сошло с рук.

В общем, приезд александровцев донельзя возмутил их, оршинцы немедленно собрались на "военный совет", где выступил кое-кто из взрослых кто именно, неизвестно, но то, что взрослые там были, – совершенно очевидно. И вообще, если бы не взрослые, юнцы не могли бы так быстро организоваться. Во всем, увы, видна рука взрослого вожака. Думаю, взрослые брали себе за "руководство" часть "трофеев", добываемых бандой. Юнцы ведь грабили всех и вся, забирались в гаражи, в дачи и в квартиры, любили учинять погромы в столовых – в том числе и в столовой родного торфпредприятия "Оршинское-1", на котором большинство из них работали.

В истории с ночным налетом на компанию у костра гнусную роль, например, также сыграл один из взрослых, фамилия его известна – некий Пшеничный Ю.Г., шофер, привезший распалившихся юнцов в Александровку на "рафике", принадлежавшем Оршинскому торфпредприятию.

И странное дело – Пшеничный не проходил в суде даже как свидетель, словно бы ни "рафика", ни самого Пшеничного в тот день там не было. Это до сих пор вызывает удивление у сотрудников Тверской прокуратуры Владимира Барышева и Юрия Федичкина, которые и рассказали мне эту историю.

Увидев, что александровцы побежали к лесу, оршинские заулюлюкали, засвистели – лавина мигом "озвучилась".

И вот уже раздался короткий задавленный вскрик – дубина пришлась на чью-то незащищенную спину.

Послышался еще один удар, вскрик заглушил новый удар...

Соловьев, человек женатый, глава семейства, рассказывал, что в ту ночь он получил удар палкой по голове, улетел куда-то в кусты, один из активных оршинских бойцов – по фамилии Иванов, добавляя, ударил его, уже лежащего, сапогом в грудь, потом уселся верхом, ухватился обеими руками за волосы, приподнял голову и долбанул ею по земле, в это время напарник его Молчанов стал наносить удары сапогами по телу Соловьева, по ногам. Бил и по голове.

У оршинских имелась специальная боевая обувь, словно бы предписанная их уставом, которую они надевали перед всякой дракой, – тяжелые полупудовые кирзовые сапоги с негнущейся подошвой и головками, сшитыми из толстой кожи. Такими сапогами можно гранит крушить. И оршинские гордились тем, что своими сапогами наводили страх на округу. Не тем гордились, что прочитали всего Монтеня или Толстого, не дружбой с каким-нибудь прославленным человеком, не успехами на работе – пусть даже на скучном торфоперерабатывающем предприятии или достижениями в честном бизнесе, – гордились кирзовыми сапогами и заточками, протыкающими человека насквозь, дубинами, самодельными финками и арматурными прутьями, тем, что хлестко ругались матом, гордились собственной звериной злостью и презирали все человеческое. Презирали доброту, считая ее слабостью, презирали ум, считая, что хитрость выше ума, и так далее. Нападали же трусливо, на одного всемером, шестнадцатью – на двоих и быстро шалели от легкой крови.

Ксения Агапова, подружка Жанны, отстала и, чувствуя, что ее нагоняет парень с металлическим прутом, вот-вот хлестанет по незащищенной полуголой спине, – перерубит ведь, – закричала испуганно:

– Жа-а-анна!

Жанна остановилась, развернулась на сто восемьдесят градусов и тут же столкнулась с Виноградовым, одним из оршинских вожаков. От удара оба свалились на землю, покатились – Жанна, как мы уже знаем, могла оказать сопротивление, но Виноградов оказался проворнее, вскочил первым, изловчился и что было силы ударил Жанну сапогом по голове. Ударил с оттяжкой, целя твердым, как дерево, носком сапога в висок.

К нему подскочил Парфентьев, человек из породы шестерок, также прошелся сапогом по Жанниному телу.

Жанна так и осталась лежать на земле. Перетрухнувший Пшеничный сам предложил отвезти ее в больницу – авось там ее приведут в чувство. Но Жанна умерла по дороге.

Вот что отмечено в акте судебно-медицинской экспертизы: "На голове Угаровой Ж.С. обнаружено темно-красное очаговое кровоизлияние в мягкие ткани левой теменно-височной области, разрыв вены мягкой мозговой оболочки правой теменной доли головного мозга, очаговые кровоизлияния под мягкую и массивное кровоизлияние под твердую мозговую оболочку головного мозга справа.

По коже туловища царапины: две у левого крыла подвздошной кости, одна в правой подвздошной области. На передней поверхности правого бедра вертикальная ссадина.

Все повреждения возникли от действия тупых твердых предметов, причем в левую теменно-затылочную область со значительной силой сзади наперед, вверх, незадолго до наступления смерти".

Вон как по-научному просто и безжалостно определен смертельный удар тяжелого виноградовского сапога – "действие тупого твердого предмета" "со значительной силой сзади наперед, вверх"...

Была девушка – хорошая, светлая, первая дочь у отца-военного, защитника Родины, полная планов и надежд на будущее. В результате "действия" "со значительной силой сзади наперед, вверх" одного подонка ее не стало.

Состоялся суд. На суде обвинение было предъявлено лишь наиболее активным членам оршинской банды – так сказать, только надводной части айсберга, подводная же часть гуляла на воле и в ус не дула, уверенная в своей безнаказанности, копила силы для будущих погромов.

Вот фамилии тех, кто предстал перед судом:

Виноградов Александр Васильевич, образование – 8 классов.

Петров Александр Вячеславович – образование неполное среднее, слесарь торфопредприятия "Оршинское-1".

Журавлев Роман (отчество мне не удалось узнать) – образование неполное среднее, слесарь того же предприятия.

Тихонов Александр Геннадьевич – единственный совершеннолетний участник убийства, нигде не работающий. Сведений об образовании нет – может, и не учился вовсе.

Иванов Сергей Владимирович – тракторист торфопредприятия.

Петров Виктор Николаевич – слесарь. Работает, а точнее, работал там же.

Молчанов Александр Анатольевич – рабочий муниципального предприятия "Круг".

Ванин Владимир Викторович – рабочий.

Левкачев Эдуард Александрович – слесарь.

Парфентьев Дмитрий Юрьевич – рабочий фирмы "Диамант".

Сведений об образовании большей части представших перед судом нет. Но не думаю, чтобы кто-нибудь из них окончил более восьми классов.

Срок за Жанну Угарову получили только трое: Виноградов – восемь лет, Петров с Журавлевым – по четыре года, остальные были отпущены на волю с "добрыми пожеланиями" больше не "шалить".

Когда велось следствие и готовилось обвинительное заключение, то в заключение это было внесено около двадцати уголовных эпизодов, за каждый из которых можно было дать приличный срок, но все они были перекрыты одним уголовным делом, последним – убийством. Все остальное сошло с рук.

Во время следствия действиями юнцов также продолжали руководить взрослые, в период дознания они советовали, что можно и нужно говорить, а чего нельзя – чья-то опытная наводящая рука чувствовалась здорово. Одним только Александром Петровым взрослые не смогли управлять – на следствии он говорил явно "то". Но до Петрова, чтобы внести "поправки" и даже наказать, они добраться не смогли – тот все время находился под стражей, поэтому после суда все претензии решили высказать его двоюродному брату – Виктору.

Когда был оглашен приговор и собравшиеся разошлись, оршинские "коммандос" закупили спиртное, закуску и поехали на берег местной речушки "отметить приговор". Да-да, именно отметить приговор. На природе, на воздухе, среди белых веселых берез, под плеск рыбешки в воде и беззвучное парение паутины в воздухе. Выпили – закусили, выпили – закусили, выпили закусили, потянуло на разговоры, на разборку. Особенно ретив оказался Ванин. Он и так прикладывал Виктора Петрова, и эдак, и так издевался над ним, и эдак, брату его вообще грозился "шары шилом проколоть", "кухонным ножом отрезать причиндалы", как только он доберется до зоны. Петров же, хоть и маленький был, – из знакомой породы вечных подростков, и терпелив, как никто, а не выдержал, вскочил и стремительным, очень ловким движением всадил в Ванина нож.

Этим и закончился пикник на берегу тихой рыбной речушки. Ванин умер по дороге в больницу. Погоня, наладившаяся было за Петровым – тот мигом сообразил, что с ним сделают за ножевой удар и во что превратят "коллеги" в обычный мясной фарш! – молниеносно развернулся, прыгнул в кусты и исчез, – Петрова не поймала.

Поймала его милиция. Получил Петров за свой "героический поступок" шесть лет и отправился в зону следом за своим двоюродным братом.

Надо заметить, что ныне уже многие из оршинской банды находятся в бегах – милиция усиленно ищет, например, того же Левкачева, состоящего на учете в психдиспансере. И придет время, милиция всех найдет, всех "пристроит". Но на смену этим, уже сформировавшимся налетчикам и убийцам, подоспевают новые. "Новые" – это подростки, которых очень привлекают лавры банды. А раз будет подхвачен жезл, то, значит, дело оршинских "коммандос" не умрет. Да и с самой банды, со старой, честно говоря, сорваны лишь листочки. Ветки же пока остались. Корни тоже.

Корни надо искать и рубить. Ибо, пока они не будут вырублены, будет гулять беспредел по оршинской и александровской земле, по земле тверской, и множить свой счет. Кровавый счет, замечу.

Злая Юлька

Людмила Кортун считала себя строгой матерью: она видела, что происходит с ее Юлькой (сама через все это прошла, причем совсем недавно, поскольку для мамы возраст у нее был не самый старый – всего сорок три года. Еще можно было родить несколько детей), где ту заносит, где дочь ошибается, где дает излишнюю волю эмоциям, и она искренне старалась подсказать, как быть, где-то сделать внушение, а где-то и врезать ладонью по затылку. Подзатыльник подзатыльнику, конечно, рознь, можно так врезать, что посыплются зубы, но подзатыльники матери были таковы, что на них обижаться было нельзя. Это были ласковые подзатыльники, скажем так, заботливые.

Как подзатыльник подзатыльнику рознь, так и человек человеку. Другая бы только благодарила маму за учебу и улыбалась ласково, а Юлька нет, Юлька каждый раз превращалась в звереныша и норовила цапнуть маму зубами за руку. Та только удивлялась: откуда в дочке столько злости? Растет, будто детдомовская, это ведь детдомовские бывают злыми, это там ребятам приходится драться едва ли не за каждый кусок хлеба, а то и за жизнь...

У Юльки же все есть – и кусок хлеба с молоком, и сладкое, и модная обувка, и золотые сережки в ушах, и такие кофточки, что на нее даже взрослые женщины, проверенные андреапольские модницы, оборачиваются: надо же, как одета эта юная красотка! От Юльки же взамен требовалось только одно – учиться.

Юлька, конечно, ходила в школу, но очень часто путала ее с дискотекой. Школа для нее была лишь неким информационным центром, где можно узнать последние новости, себя показать, на других посмотреть, выведать, какая девчонка в какого паренька влюбилась, с кем сходила в кусты, у кого появились ломовые записи и вкусная выпивка. В общем, современная девчонка была Юлия Кортун, хотя и жила в городе маленьком, провинциальном и ввиду своей провинциальности – строгом. Впрочем, имя у города было вполне столичное, звонкое – Андреаполь – оно очень нравилось Юльке и, если хотите, предполагало некую итальянскую вольность нравов. Никто, даже сама Юлька, не может сказать, когда у нее был первый мужчина, это произошло давно и совершенно незаметно – наверное, потому, что Юлька была пьяна, очень пьяна. Да и после этого у нее перебывало столько ухажеров, что их и сосчитать-то, честно говоря, трудно. Много, одним словом.

Юлька любила жизнь, любила мужчин, любила дом, в котором жила, любила веселье и музыку, любила смотреть рекламные ролики по НТВ и американские фильмы, любила свое тело; но были и вещи, которые Юлька не любила. Она не любила школу, не любила мать и зависимость от нее, не любила то, что была такой юной. Среди ее подруг были девчонки, которым их соплячество нравилось, а Юльке не нравилось – ей хотелось стать взрослой. Хотя и говорят некие острословы, что молодость – недостаток, который быстро проходит, на самом же деле все обстоит не так – молодые годы идут очень медленно, тянутся еле-еле, словно бы специально норовя вызвать досаду, а вместе с нею – ярость и злость.

Чаще всего свою злость и ярость Юлия вымещала на матери – та ведь находилась рядом, под рукой, как говорится, вот ей больше всех и доставалось. Можно было бы, конечно, обрушивать ярость и на учительниц, но у тех с Юлькой разговор мог быть очень короток: наставят в дневник двоек и попрут из школы взашей; можно было свою злость выплескивать и на одноклассниц, но тут разговор мог быть еще короче – те, не задумываясь, залепят пару оплеух либо вообще зубы вышибут... От дорогих товарок всего можно ожидать.

Поэтому оставалась мать. Отношения с матерью иногда достигали степени белого каления – температуры, когда плавится металл. В матери Юльку раздражало все – и то, как та красится, и то, что не понимает "хипповую" музыку, не ценит "металлистов" и теннисную секс-бомбу Аню Курникову, не может отличить киви-ликер от огуречного рассола и так далее, по жизни же мамашка старается шагать в обнимку с разными деревенскими хитростями... Их Андреаполь вообще больше похож на деревню, чем на город.

На огороде у мамашки, например, очень часто паслись соседские куры загородка-то худая, дырка на дырке, мужчины в доме нет, вот куры и чувствуют себя среди мамашкиных грядок как гвардейцы на Невской першпективе – проход у них всюду вольный, маршируют хохлатки туда-сюда. Соседка, недолюбливавшая Людмилу Кортун, этому обстоятельству была рада: все куры лишний раз чего-нибудь склюют.

Заделать же дыры было невозможно – не женское это занятие, да и на одну заделанную дыру завтра появятся четыре. Тогда Юлькина мамаша пошла на военную хитрость – раскидала среди морковных грядок, особенно любимых соседскими курами, несколько яиц, а утром, на глазах у нехорошо изумившейся соседки, собрала их да на летней кухоньке демонстративно изжарила яичницу.

Больше соседские куры ее не беспокоили – сидели там, где им надлежало сидеть. И несли яйца.

А Юльке эта деревенская мамашкина хитрость – как кусок глины в чае вместо сахара, она лишь брезгливо поморщилась да выругалась. Подружкам сказала:

– Как была мамашка козлом женского рода, так козлом женского рода и осталась.

Однажды за завтраком она сказала матери с недоброй улыбкой:

– Когда-нибудь мы с тобой сойдемся на узкой дорожке. Одной из нас придется лечь в землю.

– Господи, пронеси! – Старшая Кортун перекрестилась.

– Вот тебе и "Господи, пронеси!", – передразнила ее Юлька.

Ненависть Юльки к матери росла, будто на дрожжах, не по дням, а по часам.

Иногда Юлька исчезала из дому, скрывалась у кого-нибудь из подружек, со злорадством думая: пусть мать помучается, погадает, где она находится, попереживает. И мать, видя, что дочь к ночи не вернулась домой, действительно переживала, плакала горько.

В начале июня Юлька ушла на дискотеку, надела свои любимые золотые цацки, накрасилась, натянула на плечи шелковую кофту и ушла. Домой Юлька не вернулась.

На танцах она познакомилась с представительным, понравившимся ей парнем Сережей Дуровым. Она видела его и раньше – у своей подружки Оли Петровой, но тогда ни познакомиться, ни сойтись с ним не удалось, – а сейчас он оказался на танцах. Один. Без "напарницы". Юлька незамедлительно подкатилась к нему, пригласила на белый танец, а чуть позже, в танце же, сказала Дурову, что хочет быть его девушкой.

Дуров не возражал: Юлька ему понравилась. В прошлый раз, у Ольки Петровой, она какой-то несерьезной свиристелкой, недозрелой писклей выглядела, а сейчас ничего – вполне взрослая, вполне сформировавшаяся женщина.

– Ладно, – сказал он ободряюще.

Юлька от радости вспыхнула, покраснела, словно маков цвет. Вот почему в тот вечер она не вернулась домой. Не вернулась она и на следующий день. А чего, собственно, ей делать дома? Мать лицезреть? От внутренней гадливости ее даже передернуло. В школу идти не надо. Каникулы, безмятежная летняя пора.

Они с Сережей крепко выпили и завалились спать. На следующий день сделали то же самое. И через день.

Счастливое молодое время. Никаких забот, никаких дум, никаких обязательств, никаких этических норм. Сегодня с Сережкой Дуровым, завтра, если он надоест, – перейдет к Витьке Клопову, от Витьки – к немцу Петеру Вагриуцу и так далее. Одна только заноза в сердце, словно кусок железа, мать. Очень уж надоела мамашка!

Через неделю совместной жизни с Дуровым Юлька сказала ему – дело было ночью – после жарких объятий:

– Серега, ты должен выполнить социальный заказ...

– Чего-чего?

– Социальный заказ, говорю, должен выполнить. Никогда не слышал о таком? Мой личный заказ. И тогда мы оба будем богаты.

– Быть богатым – это хорошо, – Дуров засмеялся. – Что я должен для этого сделать?

– Убить мою мать.

Дуров разом оборвал смех, внимательно посмотрел на свою юную подружку, потом, потянувшись к ночнику, включил его, посмотрел еще более внимательно.

– А ты, часом, не того? – Он повертел пальцем у виска. – А?

– Вот она где у меня сидит, моя мамашка, вот где! – Юлька яростно попилила себя пальцем по горлу. – Вот где! Вот где! Вот где! Наелась я ее досыта, хватит!

От звонкого истеричного голоса Юльки Дурову сделалось не по себе, и он поспешил выключить свет.

– Ладно, – сказал он, – будет день – будет и пища. Выдастся подходящий момент – заказ выполним.

А Юльку уже трясло от злости, она лежала в постели, вытянувшись в струну, обнаженная, и крепко стиснутыми кулаками взбивала простынь:

– Не хочу, чтобы она жила! Не хочу, не хочу, не хочу!

Отступив, надо заметить, что Юлька обращалась с этой просьбой не только к Дурову. Свидетель Бекалиев Олег Куатович сообщил, что еще зимой к нему приходила Юлия Кортун, просила убрать свою родительницу. Пообещала хорошо заплатить. Бекалиев отказался.

Свидетель Миткалев Михаил Сергеевич заявил: Юлия Кортун приезжала к нему с просьбой убрать мать. Миткалев даже не стал говорить на эту тему.

В конце июня, в один из жарких вечеров, Людмила Кортун встретила у колодца старика Фомина, тот поинтересовался:

– Ну как твоя Юлька? Небось уже красавицей стала?

– Юлия по нескольку месяцев не живет дома. И сейчас ее нет.

– Да ты что? – удивился старик. – Вроде бы рано ей замуж-то.

– Не замужем она. Ушла и не живет.

– Где же она?

– Не знаю. Хотя недавно получила от нее письмо с угрозами. Грозится убить меня.

– Господи! За что?

– Дом ей мой нужен. И все, что я нажила.

– Свят, свят, свят! – Старик истово перекрестился.

Четвертого июля, в три часа ночи, Юлька разбудила пьяного Дурова:

– Вставай!

Тот недовольно завозился в постели.

– Ты чего?

– Вставай, кому сказала! – В Юлькином голосе зазвучали командные нотки.

– О-о-о-ох! – со стоном потянулся Дуров. Ему было плохо, хотелось выпить. – Ты не могла бы отложить свои дела на завтра?

– Не могла бы! Вставай! Или я ухожу от тебя!

Это было серьезно. Терять Юльку не хотелось. Дуров, нехотя, с руганью и бурчанием, поднялся.

– Пошли на улицу Пушкина! – скомандовала ему Юлька.

Дуров все понял, натянул на плечи куртку, взял нож-бабочку, отщелкнул лезвие, попробовал пальцем. С подвывом зевнул.

– А отложить это дело нельзя?

– Нельзя! – Голос Юлькин вновь, как и тогда ночью, сделался каким-то вскипевшим, истеричным, и Дуров подчинился.

Они шли по пустынным улицам своего города, и им казалось, что звуки их шагов слышат все – не только Андреаполь, но и вся Тверская область. Они слышны даже в Москве, их видят, их слышат, засекают каждый их шаг осознание одного лишь этого может остановить любого человека – любого, но только не Юльку Кортун. Она шла по улице и, сжимая кулаки, шептала про себя:

– Все, с этим пора кончать, с этим пора кончать... Надоела мне мамашка хуже горькой редьки.

На улицах ни одной машины, ни одного человека – даже жизни в Андреаполе вроде бы никакой нет – вымерла жизнь, только в нескольких местах, словно бы переговариваясь друг с другом или устраивая спевку, заливались трогающими душу трелями поздние в этом году соловьи.

Минут через двадцать Юлька с Дуровым пришли на место. Юлька обошла дом, потрогала рукой углы, словно проверяла их на прочность, сказала Дурову:

– Стань сбоку двери и прижмись к стенке, чтобы тебя не было видно из окна.

Дуров подчинился. Извлек из кармана куртки нож-бабочку, вытер о штаны.

– Я готов, – проговорил спокойно, будто врач на хирургической операции.

Юлька постучала в окно. Один раз, потом другой. Время уже приблизилось к четырем часам утра, а сон в эту пору, как известно, самый крепкий. Наконец зашевелилась занавеска, и показалось обеспокоенное женское лицо.

– Мам, это я! – крикнула Юлька. – Открой!

Ей показалось, что мать за окном облегченно вздохнула: наконец-то дочка вернулась, ведь стыдоба была какая... Юлька злорадно усмехнулась: сейчас она покажет мамашке "облегчение", сейчас та завоет благим матом.

Дверь распахнулась, мать, накинув на плечи платок, в старенькой рубашке-ночнушке показалась на пороге, и в ту же секунду Дуров, сделав резкий шаг вперед, очень похожий на каратистский бросок, ударил Людмилу Кортун ножом.

Юлька поспешно отскочила в сторону, нырнула за угол – она свое дело сделала, выманила мамашку из дома, но видеть, как ее убивает Дуров, не хотела. Юлька вообще боялась крови.

А Дуров бил и бил Людмилу Кортун. Почему-то люди, взявшие в руки нож и поднявшие его на человека, обязательно звереют. Это давно уже подмечено. Такое впечатление, что тяжелый дух свежей крови действует на них, они, опьяненные, не могут остановиться. Так и Дуров. Он не мог остановиться. Всего он нанес старшей Кортун двадцать пять ударов – бил, пока не выдохся.

В уголовном деле отмечено: "Смерть Кортун Л.В. наступила на месте происшествия в результате массивного внутреннего и наружного кровотечения с развитием шока от кровопотери тяжелой степени".

Выдохшись, Дуров тупо посмотрел на неподвижно лежащую женщину и выкрикнул хрипло, подзывая скрывшуюся за углом Юльку:

– Иди! Цыпленок сдох!

Юлька робко выступила из-за угла, отвернула голову в сторону.

– Не хочу смотреть на нее. Открой мне второй выход. Дверь там изнутри запирается на крючок.

Дуров прошел в дом, открыл дверь, Юлька бесшумной мышкой скользнула внутрь, отыскала висящий на гвозде ключ от подвала. Прихватила также несколько больших мешков для мусора, кинула Дурову:

– Запакуй... – Тут у нее что-то застряло в горле, она никак не могла выговорить слово "мать" или "мамашку". – ...запакуй в них мать. Я пока пойду подвал открою.

Дуров проворно – весь хмель с него слетел – упаковал Юлькину мать в мусорные мешки, перетянул веревкой. Когда труп тащили в подвал, успели наследить и во дворе, на крыльце уже было наслежено – из убитой натекло много крови.