Текст книги "Бросок на Прагу"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Готов сделать это в любую минуту.

– Ну, минуты тебе не хватит. Насколько я понимаю, ты уже успел обзавестись кое-каким хозяйством.

– Успел, товарищ генерал. Час назад мне передали, что американцы пропустили к нам целый батальон проституток.

– Да, мне об этом тоже доложили. – Егоров с досадою поморщился. – И откуда только они взяли их?

– Обслуживали власовскую армию. Дамочки наши же, русские.

– И это я знаю. – Егоров поморщился снова, помял пальцами виски – история с проститутками ему не нравилась.

Несколько таких дамочек уже попробовали приклеиться к нашим солдатам, обслужить их бесплатно, но надо отдать должное солдатикам, они не клюнули на дармовые сладости, сказали, что предпочитают ухлестывать за немками.

– Но это еще не все, товарищ генерал. Есть данные, что американцы собираются пропустить на нашу сторону и самих власовцев.

– Час от часу не легче. – Егоров, усмехнувшись, поскреб пальцем затылок. – Ладно, пусть пропускают! Встретим достойно. Вам, подполковник, что-нибудь про власовцев известно? – Он перевел взгляд на начальника штаба.

– Пока эти данные еще не подтверждены.

– Вызвал я вас не за этим. – Егоров подхватил пальцами карандаш и стукнул им по карте. – Бад-Шандау наша дивизия оставляет и в полном составе перемещается вот сюда. – Егоров обвел торцом карандаша географическое пятно, похожее на разломленную лепешку, – это был крупный город. Горшков скосил глаза, прочитал напечатанную черными четкими буквами надпись «Прага». – Здесь сидит мощная группировка, которой командует Шернер. Сдаваться группировка не хочет, поэтому утром идем туда. Дорога тяжелая. Смотрите сюда, капитан. – Егоров провел торцом карандаша по пятнистой гряде. – Это Рудные горы, их надо пройти и артиллерии, и танкам. – Генерал поднял глаза, вгляделся в Горшкова. – Впереди пойдет разведка. Вы, капитан…

– Понял, товарищ генерал-майор.

– Пойдете на «доджах», – Егоров наклонил голову, будто утверждая это свое решение. – «Додж» – машина сильная, поэтому потащите с собой пушки – мало ли что… Для оперативности возьмете пару «виллисов» – вдруг понадобится провесить дорогу или отклониться куда-нибудь вбок.

– Вбок – это хорошо, товарищ генерал. – Горшков не выдержал, засмеялся. – Движение вбок – самое милое дело для разведки.

– Отправление – в шесть утра, когда рассветет, сынок, так что поспешай, дорогой. Под твоей командой будет десять «доджей», пушки и рота «тридцатьчетверок». Командир танковой роты – капитан Пищенко. Все понятно, сынок?

– Так точно.

– Карту и маршрут движения получишь перед отправлением.

– Кому сдать дела в комендатуре?

– А вот, – Егоров повел подбородком в сторону подполковника, – ему вот и сдай.

Рассвет над городком Бад-Шандау занимался тревожный, холодный, с низкими громоздкими тучами, едва ползущими над землей. Тучи были переполнены водой, хотя дождя не было.

Серый угрюмый горизонт пробила раскаленная красная полоска, сдвинулась вначале влево, потом вправо, расширилась, в середине ее возник проран, похожий на кроличий глаз, зашевелился, будто живой. Откуда-то потянуло дымом. На небе появилась рябь, притащилась она откуда-то издалека, ползла валами. Горшков подумал невольно: «А вдруг это дым берлинских пожаров?»

Вполне возможно. Берлин, где еще шли бои, не так уж и далеко находился от Бад-Шандау.

В глубине разбитых улиц городка заскрежетали гусеницы – шли танки. Скорее всего, это и была рота, которой генерал усилил группу разведки. Через некоторое время звук танков исчез, потом возник вновь, уже ближе, моторы ревели сильнее, через пять минут головной танк выскочил на площадку, где стояли «доджи» с прицепленными к ним семидесятишестимиллиметровками – пушки были взяты на жесткую сцепку, – с ревом развернулся.

В открытом люке, держась обеими руками за металлический край, как за щит, сидел смешливый светлоусый танкист, щурился довольно, будто только что съел сладкую коврижку, – танкист выкрикнул громко, перебивая рокот мотора:

– Где найти капитана Горшкова?

В ответ Горшков поднял руку:

– Это я.

Танкист ловко выдернул ноги из люка и спрыгнул на землю, оправил комбинезон, перепоясанный офицерским ремнем:

– Капитан Пищенко, командир танковой роты. Когда отправляемся?

– Уже готовы. Ждем карту и маршрут движения. Баки залиты бензином по самую пробку, так что… – Горшков сделал красноречивый кивок в сторону «доджей», – плюс на каждую машину – две двадцатилитровые канистры запаса. У вас как с горючкой?

– Тоже заправились под завязку. И запас кое-какой взяли с собой. С таким расчетом, чтобы без остановок дойти до Праги.

– Ну, остановки все равно будут…

– Только не по части горючего и смазочных масел, – бодро ответил Пищенко.

Тучи над городом сгустились, сомкнулись, тревожная красная полоска, висевшая над горизонтом, пропала.

Через двадцать минут Горшков получил от хмурого майора из штаба дивизии нужные бумаги и скомандовал:

– По машинам!

Первым пошел «виллис», на котором сидели Горшков с водителем, курносым орловским пареньком, сзади – Петронис и Мустафа с автоматами, вторым – «додж» с весело галдящими разведчиками – им тоже, как и Горшкову, надоела комендантская сбруя, рады были ребята, что впереди замаячило живое дело, в кузове «доджа» разместились Дик, забавляющий публику немецкими анекдотами, Юзбеков, сержант Коняхин, еще несколько человек, машина была вместительная, людей забирала много, в третьем «додже» ехали артиллеристы младшего лейтенанта Фильченко.

Горшков приподнялся в «виллисе», оглянулся, глядя, как выстраивается колонна, первый человек, на котором он задержал взгляд, был как раз Фильченко, сидевший рядом с шофером. Длинный, нескладный, в каске, на манер горшка нахлобученной на голову. Капитан приветственно вскинул руку – салют, земеля! – Фильченко в ответ улыбнулся широко, во весь рот, словно получил третий орден вдобавок к двум имеющимся у него, также вскинул руку.

Хороший человек Фильченко, и артиллерист хороший, но иногда бывает смешным, солдаты подшучивают над ним, – впрочем, это носастому, голенастому земляку-земеле никак не мешает, в бою его авторитет бывает непререкаем. На сибиряка, на кемеровца, Фильченко никак не был похож, словно бы слеплен был из другого теста, неморозоустойчивого…

Но Горшков был готов пойти с ним в любую разведку: Фильченко, ежели что, и из огня вытащит раненого, и в бою прикроет, и последним сухарем, присыпанным солью, поделится. Горшков ощутил, как в горле у него возникло блаженное тепло, а губы сами по себе растянулись в улыбке.

За колонной «доджей», погромыхивая гусеницами и трубно взревывая моторами – так, что с крыш разбитых домов Бад-Шандау посыпалась мелкая битая черепица, – пошли танки. Второго «виллиса» Горшкову не дали, сказали – обойдешься одним. Все равно колонна получилась очень внушительная.

Всмотревшись в карту, Горшков отметил, что проезжать они будут мимо фермы Курта Цигеля; можно, конечно, завернуть к нему, но рев танков перепугает не только коров, но и всех несушек, урон латифундии Цигеля и городу Бад-Шандау будет нанесен внушительный: Курт больше всех сельских хозяев поставляет продуктов бюргерам.

А жаль, что нельзя заехать – неплохо было бы испить парного молочка, опрокинуть кружечку и заесть куском пышной свежей лепешки. Надо полагать, что Курт не отказал бы бывшему коменданту города. Горшков отогнул рукав гимнастерки и посмотрел на часы.

Время поджимало. Они выехали с опозданием на восемнадцать минут. Но восемнадцать минут – не восемнадцать часов, в пути это время наверстается. Горшков считал такие вещи для себя обязательными. Повернулся к ординарцу.

– Мустафа, сколько там на твоих кремлевских?

Тот сощурился хитро:

– Вы же знаете, товарищ капитан, мы опаздываем на восемнадцать минут.

– Молодец, Мустафа, – с неким восхищением произнес Горшков, – на ходу каблуки у командира откусываешь.

– С вами иначе нельзя, товарищ капитан.

Усыпляющее медленно уползала дорога под капот «виллиса» – от танков отрываться было запрещено, хотя и хотелось, сзади пофыркивали своими моторами справные «доджи», лязгали гусеницами «тридцатьчетверки», громыхали, выплевывали из патрубков черный моторный дым, артиллеристы тем временем завели песню – хорошая вытанцовывалась музыка.

Танки, пушки. На двух «доджах» стояли минометы – боевая получилась у них группа, может сломать горло сильному врагу.

Сидевший за спиной Мустафа простудно покашлял в кулак, хотя простуженным не был.

– Что-то холодно сделалось, товарищ капитан!

– Ты чего, Мустафа, намекаешь на что-то?

– Так точно, товарищ командир. – Мустафа нагнулся, сунул Горшкову под мышку фляжку, обтянутую плотной темной тканью – так называемой «чертовой кожей», из которой шьют танкистские комбинезоны, совершенно неснашиваемой, вечной. – Держите!

Капитан перехватил фляжку, открутил пробку, вспомнил, что видел у ординарца и другие фляжки – похоже, у него имелся целый набор этого добра, на все случаи жизни, оглянулся на Мустафу и одобрительно кивнул:

– За нашу великую победу!

Отпил прямо из горлышка, не наливая содержимое в колпачок – расплещется ведь, жалко, – вкусно почмокал губами: отменная штука! И взор проясняет, и сердце заставляет биться ровнее, и дыхание делает легким, покосился вопросительно на ординарца. Тот пояснил:

– Коньяк, товарищ капитан. Выдержанный.

– Ну, Мустафа! Явно в погреб какого-нибудь немецкого графа забрался.

– Никак нет. Это подарок нашего бургомистра – целых три бутылки передал вам.

– Да ну! – Горшков вновь приложился к фляжке, чмокнул губами по-мальчишески: напиток ему нравился – мягкий, горло не дерет, градусов сорок в нем есть, но они не ощущаются, пахнет коньяк солнцем… Передал фляжку Петронису. – Пранас, оскоромься!

Тот принял фляжку аккуратно, чтобы ни капли не расплескать, сделал несколько крупных звучных глотков, произнес многозначительно:

– М-да-а!

– Мустафа, божественный напиток этот храни пуще глаза, – приказал капитан, – отпускать будешь только по моему распоряжению.

Ординарец знакомо покашлял, потом повел плечами и приподнял их, будто крылья:

– Ветер просаживает насквозь, скоро в теле дырки появятся.

Горшков засмеялся – он все понял.

– Отпей, Мустафа, и никаких дырок не будет.

Город остался позади, один за другим потянулись сельские пейзажи, очень схожие, словно бы сработанные по одному трафарету – пейзажи вгоняли в дрему. Когда нет разнообразия, обязательно наваливается дрема, глаза слипаются, но спать нельзя: дорога есть дорога – и в засаду можно угодить, и на мину напороться.

Дрема – прочь! Хорошо, что под рокот мотора, под дерганое движение уползающей назад дороги легко думается, в голову приходят не только дельные мысли, но и воспоминания. О доме, о тех, кто остался там. Интересно знать, чем живет ныне родная Сибирь, есть ли хлеб на столах у близких людей?

Капитан помрачнел: когда нет хлеба, то жизнь, даже самая яркая, с природными красотами, будет казаться тусклой и недоброй, и плохо, очень плохо, если мать его в Кемерове сидит сейчас без хлеба. Он вспомнил своего отца – тот тоже находится в армии, тоже воюет, по количеству звезд на погонах перегнал сына – уже майор, а вот дед Константин Андреевич не воюет, хотя также имеет офицерское звание и знает, как в Первой конной армии кончиком вострой шашки отделяли голову от туловища.

А вообще-то дед был типичным чеховским интеллигентом, и даже на Антона Павловича был похож, речь у него была мягкая, ровная, матерных слов он не употреблял, даже стыдился их, ровно бы и мужиком не был… Народ, когда дед приехал работать в Сибирь, а точнее – на Дальний Восток, в Забайкалье, поначалу даже подтрунивал над ним, а потом прекратил: поняли люди, что надо быть таким, как Константин Андреевич Балашов, и сами начали стыдиться мата, вот ведь как. У деда все, что он ни делал, получалось, а отучить людей от мата вообще оказалось штукой несложной.

Когда у него спрашивали, как ему удалось справиться с такой непосильной задачей, которая будет потруднее, чем выполнение плана по электрификации страны, он делал невинные глаза:

– Да не я это вовсе. Люди сами перестали материться. – Дед вздергивал вверх указательный палец. – Сами!

Константину Андреевичу не верили – и правильно делали, – а он только улыбался да протирал бархатной тряпочкой свои старые очки.

По профессии дед был бухгалтером. Настоящим, опытным, съевшим на «гроссбухах» половину своих зубов, и, прибыв с бабушкой и двумя внуками, оставшимися на его попечении после покойной дочери, очень скоро понял, что бухгалтерия, которую ему подсовывают на новом месте, в управлении лагерей, – липовая, двойная, что этого будут требовать и от него же, и если он не согласится, то его обязательно арестуют по 58-й статье и очень быстро подведут под пулю.

А у него на руках двое детишек – они же внуки. И уволиться с работы нельзя – не дадут, поскольку он уже прознал, чем занимаются местные энкавэдэшные правители, и стоит ему только заикнуться об увольнении, как итог будет тот же – пуля в затылок.

Заключенным в здешних лагерях – подопечных деду, – специально выдирали изо рта здоровые зубы, чтобы меньше ели, морили голодом, ломали пальцы. Бабка Анастасия Лукьяновна всякий раз, проходя мимо лагерной ограды, бросала за колючую проволоку хлеб – все достанется кому-нибудь из зэков.

Какой же выход придумать? Можно ли выбраться из этой вонючей ямы? Дед думал, думал и придумал… Велел Анастасии Лукьяновне собирать и припрятывать продукты.

– Собирай муку, крупу, сахар, – сказал он, – чем больше – тем лучше. Предстоят тяжелые времена. Понятно, мать?

Та тяжело вздохнула:

– Да куда уж понятнее.

– Давай, дружочек ты мой, – сказал дед, – иначе мы останемся тут навсегда. Никто нас отсюда не вытянет, если мы сами себя не вытянем.

Вновь последовал тяжелый сырой вздох – Анастасия Лукьяновна хорошо понимала, что именно выпадало на ее долю.

– Все собирай, все, – повторил дед, – чем больше будет продуктов – тем лучше. Собирай и прячь.

Этим непростым делом бабка Анастасия и занялась – покупала крупу, картошку про запас, приобрела три литра подсолнечного масла и с рук – три литра масла кедрового, умудрилась скопить несколько килограммов сахара – самое милое угощение для внуков, дед же, Константин Андреевич, втихую снял копии с некоторых бухгалтерских документов, зашил их в клеенку, чтобы не промокли, засунул в вещевой мешок.

Ушел он из дому в пятницу – в сумерках нырнул в тайгу – никто его не засек – и был таков. Перед заходом расцеловал жену, наказал ей:

– Будут спрашивать, где я и что со мной, – отвечай: ушел в тайгу и не вернулся. Как бы ни приставали к тебе, как бы ни угрожали, ответ твой должен быть один – только этот… Понятно?

– Куда уж понятнее, – привычно, со вздохом, отозвалась бабушка.

– И жди меня, – велел ей дед.

Цель у него была простая – пробиться сквозь тайгу к железной дороге, там прицепиться к какому-нибудь товарному загону и добраться до Байкала – ни много ни мало. Если он сойдет на какой-нибудь станции раньше, его вычислят и изловят, это абсолютно точно, а на Байкале или еще лучше – за Байкалом его вряд ли сумеют остановить.

Иззябший, голодный, покрытый ссадинами, заросший волосьем дед Константин Андреевич сумел добраться до Иркутска, там остановился в маленькой гостиничке под названием Дом колхозника, помылся, побрился, съел несколько тарелок превосходных сибирских пельменей, выпил восемь стаканов чая и почувствовал себя готовым к дальнейшей дороге. Деньги у него с собою были – прихватил кое-что из заработанного, – поэтому он поехал в иркутский ЦУМ, купил себе новый костюм, свитер, пару рубашек и пару галстуков, затем, приодевшись и отдышавшись, приобрел билет до столицы нашей Родины и забрался в купейный вагон скорого поезда Владивосток – Москва.

А бабушке Анастасии Лукьяновне пришлось отбиваться от местного лагерного начальства. Мужички же там трудились непростые…

Горшков и не заметил, как задремал, не удержался – все-таки дорога здорово укачивает, глаза слипаются сами по себе, помимо всяких команд. Вон и Петронис носом заклевал.

Очнулся он оттого, что где-то неподалеку сухо прозвучала автоматная очередь, будто большая швейная машинка простегала длинным швом землю, колеса у «виллиса» даже, кажется, дернулись, подпрыгнули и вернулись в прежнее положение, отбитые амортизаторами.

Не открывая глаз, Горшков схватился за автомат, стоявший у него меж сапог.

Они проезжали мимо нарядного, совершенно не тронутого войной леска, светившегося слабой весенней листвой – на темных прозрачных ветках зажглись нежные белесовато-зеленые огоньки, трогательно непорочные; кажется, достаточно было одного дождя, чтобы все огоньки эти погасли, но они не гасли; под деревьями, на отдельных куртинах уже проклюнулась трава, такая же нежная, беззащитная, как и крохотные листки на ветках, земля между куртинами была аспидно-черной, какой-то зловещей.

На этой черной земле и появились несколько человек в замызганной полевой форме – эсэсовцы. Эти люди шли к Эльбе и рассчитывали пробраться к ней, а тут – несколько машин, оторвавшихся от танкового сопровождения – умудрились-таки. Ну как не угостить их автоматным свинцом?

Угостили. Промазали – до машин было далеко.

Очнувшийся Горшков первым открыл по эсэсовцам огонь, стиснув зубы, дал длинную очередь, крикнул водителю:

– А ну, гони прямо на этих гадов! Быстрее!

Водитель резко вывернул руль, «виллис» перескочил через плоский утоптаный вал, совершил прыжок и понесся по полю к леску.

– Быстрее! – яростно, оглушая самого себя, вновь прокричал Горшков. Приподнялся на сиденье и, уложив ствол автомата на окантованную металлом ребровину ветрового стекла, опять дал по кучке немцев длинную очередь.

Следом за «виллисом» через придорожный вал перепрыгнул «додж» с разведчика и, заревел мотором, наматывая на колеса грязь, ошметь прошлогодней травы, какие-то тряпки, вильнул в сторону, отходя от машины Горшкова на несколько метров – для перескочившего поспешно на переднее сидение сержанта Коняхина требовался обзор для стрельбы, он также дал по немцам очередь.

Невдалеке послышался грохот танковых моторов. Жаль, Пищенко подзастрял где-то, не то пары снарядов хватило бы, чтобы от эсэсовцев оставить кучку смятого мокрого тряпья, а от их автоматов – горку гнутого железа. Но у Пищенко, как понял капитан, забарахлил мотор одного из танков. Связь с ним только по рации, а рация находится на «додже». Походные рации, с которыми Горшков и его люди ходят в разведку, броню не пробивают – не проходят волны; рация, которая может работать с танками, – объемная, тяжелая, ее только на машине можно возить.

Понятно одно – от танков отрываться нельзя. Горшков закусил губы (в этом виноват он, капитан Горшков, и только он, больше никто), пригнулся к водителю:

– Возьми немного левее! Левее! Берем этих гадов в обхват. – Горшков дал очередь, она оказалась короткой – кончились патроны, он выматерился – какой бой может обходиться без мата, – отщелкал от ППШ диск, швырнул себе под ноги, из-под сиденья выхватил новый диск, дал очередь. – Берем в обхват! Нельзя дать им уйти!

Водитель «виллиса» понял, что надо делать, взял левее, «додж» пошел правее. Эсэсовцы развернулись и побежали в лес. Горшков сбил с ног двух человек, стрелял он много метче немцев, Коняхин свалил одного, остальных достать не удалось – «виллис» уткнулся капотом в поваленное дерево, перед носом «доджа» возникла кленовая гряда – не пройти.

– Тьфу! – Капитан выматерился, оглянулся на дорогу – там, проворно лязгая гусеницами, подкатили «тридцатьчетверки», уткнулись в хвост автомобилей с прицепленными к ним пушками. Остановились.

Капитан выпрыгнул из «виллиса». Один из эсэсовцев был жив, шевелился вяло, напряженно хлопал ртом и что-то пытался сказать, второй – мертв, очередь раскрошила ему череп, голова, лишенная прочного костяка, поплыла, будто гнилая тыква, в разные стороны.

Резким ударом ноги Горшков отбил из-под руки раненого гитлеровца «шмайссер», загнал его под жидкий можжевеловый куст, растущий в сторонке – так будет надежнее, нагнулся. Спросил у раненого:

– Из какой части? Фамилия? Звание?

Раненый что-то забормотал невнятно, и капитан, продолжая висеть над ним, выкрикнул:

– Пранас, переведи!

Оказалось, к Эльбе прорывались остатки отдельного эсэсовского полка во главе со штурмбаннфюрером Клаудом. Эсэсовцы были наголову разбиты нашими танкистами в Судетах и теперь лесами пробирались к Эльбе. В бои не вступали – вступили только сегодня… Случайно.

– Благодаря вот ему, – раненый покосился на убитого эсэсовца, – он сошел с ума.

Никакой ценности раненый эсэсовец не представлял – что бы он ни сказал сейчас, все это уже не имеет никакого значения, жизнь вот-вот должна перестроиться, покатить по другим рельсам, невоенным, а все, что связано с богом Марсом, отойдет в сторону, умрет. Как и этот эсэсовец. Горшков глянул на часы – время поджимало, надо было двигаться дальше.

– А с этим что делать? – Мустафа наставил на эсесовца автомат.

– Не надо, Мустафа. – Капитан рукой отвел ствол автомата в сторону.

– Я бы пристрелил его, товарищ капитан. – Ординарец был упрям, лицо его сделалось жестким.

– Все, Мустафа. Война на исходе. Что с ним делать, пусть решают сами немцы. – Горшков повысил голос: ординарца надо было не только окоротить, но и привести в чувство. – Дай ему бинт, перевяжется он сам, – и пусть остается здесь. Если повезет – его найдут, и он выживет, не повезет – сгниет тут. Третьего не дано.

Мустафа нехотя кинул раненому небольшую упаковку бинта.

О чем же он думал, что вспоминал? Забыл уже капитан, вот ведь досада какая. Память сделалась дырявой, все отшибла война. Неровная, в рытвинах дорога тянулась бесконечно долго, уныло, уползала под колеса «виллиса» слишком медленно, и хоть и было у Горшкова желание все это изменить, ничего изменить не мог.

Черт бы побрал этих эсэсовцев!

А думал он о деде. Так вот… К бабушке Анастасии Лукьяновне приехал сам начальник НКВД тамошнего – тучный, с заплывшими глазами и маленьким тонкогубым ртом, приехал не один – в сопровождении двух высокопоставленных вертухаев с угодливыми лицами, устроил допрос.

– Куда подевался твой муж? – спрашивал он таким голосом, что у бабки по коже бежали мурашки. – Что сказал перед уходом?

– Ничего не сказал. Ушел в тайгу, велел, чтобы ждала его с ленками и готовила большую сковороду для жарева, а сам не вернулся…

Ленок – сибирская рыба, благородная и очень вкусная – во рту тает.

– Не вернулся, говоришь? – вопрошал неугомонный начальник: что-то он чувствовал своей толстой шкурой, что-то ощущал, хотел понять, но понять, прокрутить ситуацию через себя ему не было дано. – Может, нам поиски организовать, а?

– Организуйте, – спокойно ответила бабка Анастасия Лукьяновна. – Буду очень благодарна, если поможете моему Константину Андреичу.

Начальник НКВД поскреб ногтями гладко выбритую щеку, пообещал сделать все, что только возможно, но по глазам его бабка Анастасия видела – не верит он ей. В глазах его, масляных, хитрых, зажигались и гасли крохотные огоньки, начальник НКВД крутил шеей, будто в кадык ему больно впились крючки воротника, и что-то соображал про себя.

В петлицах его ярко поблескивали рубиновыми огнями четыре шпалы.

Ничего хорошего он, конечно, не сделал и поисков пропавшего финансиста не организовал. Но и к Анастасии Лукьяновне больше не являлся. Одно «добро», на которое хватило его власти, все же сделал: запретил семье Балашовых отпускать хлеб, крупы, муку, сахар – поставил такой плотный заслон, что хоть зубы на полку клади.

Но бабка Анастасия особо и не горевала – запасалась же продуктами недаром, теперь она совершала походы в собственный «магазин», доставала из подвала разный провиант, кормила им детей, кормилась сама. И ждала вестей от деда Кости.

Дед все же добрался до Москвы, потратил на это месяц – ровно месяц, тютелька в тютельку, день в день, побрился в парикмахерской в Столешниковом переулке, там же постригся и пошел на прием к наркому финансов, с которым был хорошо знаком.

Нарком внимательно выслушал его, просмотрел бумаги, привезенные дедом, и, удрученно покачав головой, произнес:

– Об это я должен доложить Сталину.

– Как, самому? – ужаснулся дед.

– Да, самому. Никто другой тебе не поможет.

Сталин внимательно выслушал наркома, поскреб черенком трубки усы и отправил на Дальний Восток доверенного человека – никого не стал вмешивать в это дело, отправил сам, тайком.

Тот уехал и через некоторое время сообщил: все факты, доложенные наркомом финансов, подтверждаются, законников из здешнего НКВД надо брать за шиворот и надергивать на солнышко для «просушки и утруски».

«Просушка и утруска» была проведена основательно: начальника местного НКВД и его подручных расстреляли, сошек помельче кинули на нары, благо там появились свободные места, десятка полтора человек, оказавшихся невиновными, выпустили из лагерей и даже заплатили им деньги за неудобства, причиненные расстрелянными энкавэдэшниками.

А дед Константин Андреевич не оставался на Дальнем Востоке больше ни минуты: схватил внуков, одел бабку потеплее, чтобы не простудилась в дороге, и на машине отправился на железнодорожную станцию. Знал дед, что работу по специальности он легко найдет себе в «Расее», как в сибирских далеких краях называли центральную часть страны. Не без оснований, между прочим, называли.

Бабка ехала на поезде, дивилась неземным красотам, проплывающим за окном, и плакала: жаль было полутора лет жизни, которые пропали, будто их под хвост коту засунули, – возвращаться ведь приходится к исходной точке, которую они уже прошли, к истокам… А деду вновь придется искать работу, и она не считала, что это дело легкое, – желательно работу руководящую: ведь до отъезда на восток он был главным бухгалтером на крупной ГЭС.

У деда же было другое настроение: он был доволен тем, что легко отделался, – с Дальнего Востока его могли привезти и в деревянном ящике, – успокаивающе гладил Анастасию Лукьяновну по плечу и бормотал под нос что-то невнятное.

Глаза его были влажными…

У подножия Рудных гор было много мест, где война совершенно не оставила своих следов – ни взрыхленной снарядами земли, ни разбитых домов, ни рощ, до основания посеченных осколками, – хотя еще в десяти километрах отсюда часто попадались леса, где вместо деревьев остался лишь один хлам с обрубленными ветками и уродливо переломанными стволами – Горшков нашел место, где один осколок перерубил три ствола подряд и воткнулся в огромным дубовый пень. Велика была сила у стали, начиненной порохом.

Казалось бы, уцелевшие места эти должны были вызвать в душе успокоение, ан нет – вызвали тревогу, и непонятно было, на чем основана эта тревога: то ли на боязни, что сохранившиеся куски природы будут уничтожены, то ли на беспокойстве за ребят своих – им бы сейчас нырнуть в ближайшую рощицу, раскинуть там палатку и отдохнуть дня три, но вместо этого они снова идут в бой.

Война уже закончена, Берлин взят, и вполне возможно, что именно в эти минуты по радио выступает товарищ Сталин и сообщает народу о том, что Германия капитулировала…

А они спешат в далекую Прагу, в пекло, чтобы добить уцелевших фашистов. И неведомо еще, кому из колонны, следовавшей за Горшковым, повезет, а кому нет.

Они быстро проскочили небольшую рощицу – похоже, дубовую, она еще не обзавелась ни одним зеленым листком, дубы всегда распускают свои листья последними или одними из последних – вдруг в Германии есть деревья, которых нет в России, и деревья эти распускаются не весной, а летом, все это могло быть, – и очутились на плоском каменистом берегу мелкой быстрой речки.

– Остановка – семь минут, – громко объявил Горшков, – не забудьте набрать во фляжки холодной горной воды.

Солдаты лавиной надвинулись на речку. Капитан раскрыл планшетку с засунутой под целлулоид картой, поводил по ней пальцем: правильно ли они идут? Удовлетворенно кивнул – шли они правильно.

Только дальше дорога будет трудная – они углубятся в горы. Уже здесь, в подножиях, воздух был совершенно иным, чем в Бад-Шандау, – стеклистый, чистый, стылый, он даже хрустел на зубах, дышалось тут легко. К «виллису» подошел Пищенко, стащил с головы старенький кожаный шлем, хлопнул им о штанину комбинезона, выбивая пыль.

– Ну что, капитан, из графика мы вылетели здорово? – спросил он.

Горшков отрицательно покачал головой:

– Не очень.

– Ну и хорошо, – благодушно молвил танкист.

– Скажи, если в горах, на дороге, попадется каменный завал, у тебя есть, чем его раскидать?

– Найдем. – Пищенко был немногословен, не стал пояснять, каким способом и чем, с помощью чего будет расчищать каменный завал.

– Ну что ж. – Горшков глянул на часы – времени остается ноль. Надо бы напиться воды и двигаться дальше. Вскинул голову, глянул на небо. – Дождь будет.

– Будет, – согласился с ним Пищенко.

– Не люблю дождей в горах.

Пищенко засмеялся. Лицо у него было добродушным. И как это только не испортила человека война и он умудрился сохранить такое безмятежное, такое добродушное лицо?

– Все в руцех Божьих, – сказал он. – Может, первым пойдет не «виллис», а танк? А?

– Не знаю, – Горшков приподнял одно плечо, – не уверен.

– Танк надежнее «виллиса».

– А за маршрутом кто будет следить? Механик-водитель дядя Гриша?

– Не обязательно дядя Гриша. Есть у меня сообразительные глазастые ребята.

– Нет, порядок движения менять пока не будем.

– Ну что ж, все по старинному русскому правилу, как и положено. – Пищенко засмеялся вновь. – Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак.

– Сделай-ка лучше вот что, – тон Горшкова обрел недовольные нотки, – загони в ствол снаряд и держи его там наготове…

– Во время движения не положено, – сказал Пищенко, почесал левую бровь, это у него был признак того, что просьбу он выполнит, – по инструкции…

– По инструкции не положено со штыком ходить на танки. А мы ходили.

– Считается, что снаряд может сдетонировать.

– А находясь внутри трясучего танка, он не сдетонирует?

– Я киваю на инструкцию, капитан, которой я обязан подчиняться… Снаряд в ствол я загоню, не беспокойся.

– Правильно сделаешь. Не то мало ли кто в горах вздумает швырять в нас камни. – Горшков привстал в «виллисе» и призывно махнул рукой: – Славяне, по машинам! Напшут, как говорят наши братья-поляки.

«Виллис» осторожно, будто прощупывал колесами дно, форсировал речку, Мустафа перегнулся через борт, зачерпнул фляжкой воды, сунул ее себе под ноги, потом наполнил вторую фляжку, проговорил ворчливо и озабоченно одновременно:

– Запас карман не трет.

Горшков подбито дернул головой, будто у него в глотке возникла боль и ее надо было пробить, словно тугую пробку, пожаловался:

– Так я и не попробовал горной воды.