Текст книги "Бросок на Прагу"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Становилось все холоднее. Моторы машин натуженно выли – чем выше поднималась колонна, тем разреженнее, суше становился воздух, вскоре уже казалось, что он наполнен тонкими острыми льдинками, в моторный шум врезался едва приметный хрустальный звук.

Сосен стало больше, словно бы они специально сбежались сюда, наверх, где и воздух почище, чем внизу, и прохлады, что для сосновых стволов полезно очень, больше, а главное – земля подходящая для них имеется, не камень а настоящая земля, в которой даже морковка может расти, не говоря уже о картофеле с горохом. Чудно было все это, на родную Сибирь смахивало.

А что еще было чудно – следов войны также никаких. Хрустит под колесами каменная крошка, голыши, случается, выстреливают из-под колеса, всаживаются в стекло идущей следом машины, но голыши, даже крупные, – это не пули, битых стекол не было… Мирная, очень трогательная картина. Трогательная потому, что – мирная. Ни одного верного следочка, ни одной обожженности.

А вот на самом перевале война оставила свою горелую отметину. На каменистой, занесенной копотью площадке, продавив спаленные колеса до ободов, стояли две пушки, одна по одну сторону дороги, вторая – по другую, охранили перевал.

И видать, причиняли разные неудобства, раз позицию атаковали штурмовики – только с воздуха пушки и можно было уничтожить. Позицию спалили, артиллеристов раскидали – несколько человек взрывная волна унесла прямо в пропасть, темневшую неподалеку, около одной из пушек валялась новенькая каска с двумя значками, свидетельствовавшими о принадлежности солдат, державших перевал, к элитной части, рядом растянулся рваный брезентовый ремень и валялся сплющенный ребристый термос.

Все остальное, что находилось на артиллерийской позиции, было смято, извозюкано черным пламенем, сожжено, пропитано копотью, отработанным мазутом, распространяло вонь и беду. Горшков невольно сплюнул через борт «виллиса».

Верно говорят – чужую беду не понять… А они нашу беду понимали, когда пришли к нам и принялись лютовать, рубить саперными лопатками маленьких пацанов и плоскими штык-ножами выпрастывать кишки у беременных женщин? Капитан стиснул зубы – все это он видел. Собственными глазами лицезрел.

Видел и убитых мужиков-партизан, которым к мошонкам привязывали гранаты с замедлителями и с руками, перетянутыми проволокой, пускали «погулять» в толпу. Человека три-четыре из толпы обязательно попадали под взрыв, в стороны только летели оторванные руки и ноги.

И вот они в Германии, можно отомстить. Только вот что-то мстить не очень хочется, хотя зубы Горшков и стискивает.

А с другой стороны, зла особого к местным жителям он не испытывает. Лютовали в России не эти немцы, другие, и тех, кто лютовал, уже нет – их перебили.

За артиллерийской позицией в камнях были выдолблены окопы. Мелкие окопы – сразу видно, что долбил их народ неопытный, сопливый, пороху особо не нюхавший, несмотря на службу в элитной части; бывалый солдат обязательно постарался бы забраться поглубже, прикрыть себе задницу, а если будет возможность, то и лопатки с затылком… Солдата, зарывшегося мелко, легко выковырнуть из окопа и, будто тряпку, швырнуть в каменную бездну – например, в ту вон пропасть, а солдата опытного так просто не возьмешь.

Горшков оглядел каменный кряж, поблескивавший неподалеку кварцевыми срезами, облака тем временем неожиданно раздвинулись, выглянуло солнце, каждый мелкий осколок, каждая капля засверкали в его неярких лучах дорого, на душе от солнца этого невольно сделалось светлее.

– Может, остановимся, малость передохнем, товарищ капитан? – предложил Горшкову водитель, но тот отрицательно махнул ладонью и ткнул пальцем в пространство:

– Только вперед!

Не знал капитан Горшков, что на Прагу идет не только его колонна – крохотная войсковая капля, составленная из нескольких частей, но и две танковые армии – Лелюшенко и Рыбалко, идет целая несметь пехоты, машины на прицепах тянут пушки (одних только минометных и пушечных стволов было брошено на Прагу 5680), что в городе Мосты был только что захвачен завод синтетического горючего, большое производство, без которого немцы даже двух шагов не смогут сделать, не то чтобы рвануть на своих танках к Эльбе. Все, спеклись гансы-фрицы-гаврики.

У танковых армий была разработана своя тактика – они не входили в города, не ввязывались в уличные бои – это дело пехоты, танки же огибали города по целине и обычными проселками двигались дальше, к Праге. Понятно было без всякой арифметики: чем раньше они ворвутся в Прагу, тем больше там останется живых людей.

И второе – танкам очень важно было замкнуть кольцо вокруг чешской столицы и повесить замок – из котла никто не должен выскочить.

Что же касается группы Горшкова – маленькой песчинки в общем потоке, то она выполняла ту же задачу, что и все: быстрее войти в Прагу.

Но пока они еще не одолели цепь Рудным гор – хоть малые были это горы, шириной всего пятьдесят километров, а длиной сто пятьдесят, а все равно за сутки их не одолеешь – тяжело. Много подъемов, серпантинов, петель, сбросов высот, на которых «доджи» корячатся, словно перегруженные мулы, ревут жалобно – сзади на них давят пушки, задирают торчком стволы, грозя перевернуться и накрыть людей, сидящих в кузовах.

Горы есть горы, даже такие несерьезные на первый взгляд, как Рудные. Интересно, кому после войны они будут принадлежать, Германии или Чехословакии, – горы расположены на границе двух государств, раньше их хотел проглотить фюрер, порыться там как следует, найти богатства несметные, но сейчас фюрера уже нет, а у побежденной Германии отбиты руки – не до рытья, не до копания, она вынуждена будет уступить. Если, конечно, этого захочет Чехословакия.

За три часа колонна одолела два перевала – цепь гор есть цепь гор. Единственное, что хорошо было, – солнышко, пробившись один раз сквозь сырую наволочь облаков, больше не покидало людей, светило от души, вызолачивало каменные макушки, вроде бы наваливающиеся друг на дружку, сплющенные, а на самом деле расстояние между ними было такое, что только орлам и одолевать.

Зимой тут рано ложится снег, весной долго не тает, держится, но сколько Горшков ни высматривал белые снежные поляны, так их и не увидел – значит, снега было мало, и он весь растаял. Либо был съеден прожорливыми горными туманами.

Из темной кудрявой зелени, ловко перемахнув через обочину, вынеслись два фазана, закурлыкали громко, любовно; Мустафа, дремавший за спиной капитана, вскинулся, захлопал руками, будто крыльями, но птицы ни на «виллис», ни на людей, сидящих в нам, даже внимания не обратили – непуганые были, бежали впереди машины: один фазан изгонял другого со своей территории, прочь от лакомых самочек.

– Товарищ капитан, можно я срежу их из автомата, – прокричал ординарец на ухо Горшкову, – сразу двоих?

– Отставить, Мустафа!

– Ну, товарищ капитан, это же такая вкуснятина – фазаны. Хрен она больше попадется.

– Я же сказал – отставить!

– Й-эх! – Мустафа недовольно рубанул рукой воздух. – Такая добыча!

Было в этом что-то несправедливое, даже подлое – подстрелить ослепших от любви птиц, нацеленных на жизнь, и Горшкову очень не хотелось, чтобы меткий Мустафа пальнул сейчас по фазанам. Он ведь не промахнется…

Мустафа – человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа – это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал – этого у него просто не было в крови, в характере.

А добыть фазана – это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.

С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.

В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо – и где он только загорел, вот вопрос, – не на огне ли пожаров?

– Господин комендант, можно к вам обратиться?

– Конечно, можно.

– Я врач, – сказал немец, – у меня осталось много медикаментов. Заберите их себе, я не хочу, чтобы они попали к американцам. – Врач оглянулся в одну сторону, в другую и добавил тихо: – Я вообще не понимаю, зачем вы связались с ними, с американцами этими?

Горшков пожал врачу руку – лекарства были нужны очень, их крайне не хватало немецким раненым, лежавшим в госпитале, раненые были головной болью не только коменданта, но самого генерала Егорова.

– Спасибо, камрад, – сказал он немцу, – большое спасибо!

Насчет американцев он, конечно, точку зрения камрада не разделял, и среди американцев были хорошие люди, так что выпад пусть останется на его совести.

Через два часа Горшков узнал, что камрад от него прямым ходом направился к американцам, к командиру их группы, и заявил:

– У меня, как у врача, осталось много медикаментов, я не хочу, чтобы они достались русским… Заберите их себе, господин майор.

– Я не майор, я полковник, – раздраженно пробурчал американец.

– О-о, извините, господин полковник, – камрад согнулся в поклоне, – я не знал. У немцев такая оговорка считается хорошей приметой – вы обязательно будете генералом.

Американец вместо ответа угрожающе подвигал тяжелой нижней челюстью и отвернулся от врача. Через два часа он рассказал об этом разговоре Горшкову. Горшков усмехнулся и сжал кулаки.

– Фашист, он и есть фашист. Такого деятеля даже прожарка на вошебойке не переделает – фашистом он и останется.

Американец, немного знавший русский язык, не понял, что такое вошебойка, но по хмурому лицу капитана догадался – что-то не очень хорошее, и медленно наклонил подбородок, украшенный волевой ложбинкой:

– Правильно, Иван!

Имя капитана Горшкова он знал, как и Горшков знал имя американского полковника – Вилли, и вообще американцы Горшкову нравились, в них имелось что-то общее с русскими.

Маленький городок Бад-Шандау разделили, в конце концов, на две половины, проведя границу по реке. Одна половина – на левом берегу Эльбы, вторая – на правом, на одном берегу сегодня уже управляет бывший штабист-подполковник, которого генерал Егоров был рад, похоже, сбагрить с рук, на втором – американский полковник Вилли.

А врача того, камрада недоделанного, Горшков попробовал найти – не получилось, и американцы попробовали найти, но куда там! Он словно бы сквозь землю провалился, ушел в ту самую темноту, из которой вылез.

Пятнадцатиминутную остановку – этакий перекур с дремотой и обедом – сделали в ложбине между двумя горными кряжами – место было живописное, тихое (ни один ветер сюда, похоже, не залетал), с широкой зеленой полосой, раздвоенной говорливой речушкой.

Мустафа глянул в воду цепким опытным глазом и произнес задумчиво:

– А ведь здесь водится рыба. Форель…

– Да ну! – усомнился Горшков.

– Водится, товарищ капитан. Было бы у нас время, я обязательно наловил бы форели. Уху бы спроворили… А так, – Мустафа сожалеюще развел в стороны руки, – а так – никак.

– Ладно, довольствуйся пока «вторым фронтом».

– У меня – фляжка со спиртом, – лукаво прищурив один глаз, напомнил Мустафа капитану.

– Выдать каждому разведчику по пятьдесят граммов на нос, – распорядился Горшков, от этой команды у его подчиненных невольно распустились жесткие лица, а Дик даже попытался изобразить присядку, потом виновато покосился на «доджи» артиллеристов и прекратил плясать – команда насчет спирта предназначалась только разведчикам, у остальных были свои начальники.

– Чтобы тяжелая дорога переносилась легче, – пояснил капитан.

Мустафа молча козырнул и начал обносить фляжкой разведчиков, те совали под тощую, но очень жгучую струю свои кружки:

– Лей, Мустафа, не жалей! – Знал народ, что у Мустафы, кроме этой фляжки, в заначке обязательно найдется что-нибудь еще. Может быть, даже и покрепче спирта.

В то, что на свете существует жидкость крепче спирта, разведчики верили – градусов в сто пятьдесят, например…

Первым опорожнил видавшую виды алюминиевую кружку ефрейтор Дик – кружку украшало вырезанное кончиком ножа пухлое сердечко, пробитое стрелой, – и держа перед собой опустошенную посудину, как боевой снаряд, прыгнул в студеную, покрытую рябью стремительного течения речушку – похоже, спирт Мустафы тянул на вожделенные сто пятьдесят градусов, девяносто шесть для такого отчаянного напитка – мера маловатая.

Зачерпнул воды, влил в себя, заулыбался радостно. Хороший парень был ефрейтор Дик. Разведчики последовали его примеру. Горшков той порой закончил осмотр каменных увалов, столбов, кряжей – а вдруг где-нибудь сидит пулеметчик? – здесь, в Германии, горные нагромождения, надо полагать, называются по-другому, имеют свои слова, вполне возможно, ласкательные – природа ведь здешнему люду также дорога, как сибирякам, к примеру, их родная, мало кем из чужеземцев понятая Сибирь.

Впрочем, места в Сибири будут покрасивее, пороскошнее здешних горных углов, – Горшков ощутил неожиданно, что у него дрогнули расстроенно губы, отвернулся от Мустафы, Мустафа же ткнул его в плечо, протянул ему стакан, наполовину наполненный спиртом:

– Товарищ капитан, от коллектива отрываться нехорошо.

Горшков не выдержал, засмеялся и протянул руку:

– Давай!

Мустафа тотчас вложил в нее стакан.

Спирт обладает странной особенностью: когда его пьешь, он поначалу обжигает, перехватывает дыхание, а потом неожиданно перестает ощущаться, и пьющий человек совсем не чувствует опьянения. А потом вдруг будто бы кто-то бьет молотком его по голове, происходит это внезапно, без всяких предварительных позывов и предупреждений, и человек находит себя лежащим на земле. Горшков эту особенность спирта знал, и Мустафа знал.

Капитан выпил спирт залпом, поморщился, не выдержал – жгучая горечь, кажется, пробила его до самого хребта, втянул сквозь зубы воздух и улыбнулся: ошпаривающей горечи как не бывало.

– Прошу, товарищ капитан, – Мустафа предупредительно сунул ему в руки банку с говяжьей тушенкой, следом – трофейную оловянную ложку с выбитым на черенке фашистским знаком, который ординарец наполовину соскреб ножом.

Когда Горшков сказал ему, что свастика совершенно беззастенчиво украдена фашистами у индусов, по индийским правилам это – символ солнца, вечной жизни и так далее, – Мустафа отложил нож в сторону:

– Ладно, пусть будет так. Но на всякий случай я обеззаразил ложку кипятком. Полчайника вылил.

Горшков одобрительно цецекнул языком и похвалил ординарца:

– Молодец, Мустафа!

– Это называется – напросился, – довольно произнес ординарец.

Качнув согласно головой, Горшков заскользил взглядом по далеким каменным громадам, подивился из успокоенности, отрешенности – будто и не было на свете войны, – некоей слаженности их невидимого движения, подчиненности общему ритму, наверное, это было связано с вращением Земли на орбите, с тем самым, что человек не замечает совершенно, а вот все неподвижное, что находится на земле, рядом с ним, замечает, – иначе откуда же взяться в беспорядочном нагромождении гор красоте и гармонии, подчиненности некоей высшей силе…

Хорошо было тут. Горшков посмотрел на часы – привал еще не кончился. Но тем не менее время бежало торопливо, еще немного и бойцов снова придется загонять в «доджи».

Откуда-то принеслась пара быстрых горных птиц, шустро просвистела над водой и взмыла вверх, к дырявым серым облакам. Солнце то исчезало, накрытое неторопливо ползущей пористой ватой, то возникало вновь в одной из прорех, посылало на землю ласковый свет. Горшков сощурился понимающе, глянул на солнечный луч, ковырнул ложкой говяжью тушенку, отделил кусок мяса, равнодушно разжевал – что-то сегодня «второй фронт» не такой вкусный, как вчера, или это Горшкову только кажется?

Он ковырнул тушенку еще раз и отдал банку Мустафе.

– Все, финита… Хватит.

– Мало, товарищ капитан.

– Сколько смог, столько и съел.

– Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. – Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.

– В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… – Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. – Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. – Горшков недовольно поморщился. – Не люблю, когда все гладко – обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.

– Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.

– Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. – Горшков вновь глянул на часы. – Вот так-то, дорогой друг. – Озабоченно выпрямился. – Пора, пожалуй.

Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания – он думал о чем-то своем.

А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, – о тишине.

Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут – признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела – даже из слабенькой детской хлопушки.

Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и – ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча – не в счет.

Значит, что-то будет.

Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?

– По машинам, славяне! – запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в «виллисе» поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: – Вперед!

Когда Горшкова рекомендовали в партию – здесь же, в артиллерийском полку, – секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:

– В Бога веришь?

Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал – Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?

Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским – ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…

Через несколько дней Горшкову был вручен партийный билет – на фронте это делалось быстро, не то что в пору, когда перестало пахнуть порохом.

Горшков не знал, как выглядит Господь – наверное, так же, как и изображен на иконах, а может быть, и не так, но в то, что Он есть, верил. В то, что люди под Его влиянием становятся добрее, тоже верил, даже более – видел это.

А то, что Господь спасает людей, если те молятся, ощутил на себе.

Однажды они втроем возвращались из поиска: Горшков, Мустафа и ефрейтор Дик. Дело было осенью, в холодную дождливую морось, которая не прекращалась несколько дней подряд – от звука мелкого дождя ломило не только зубы, ломило даже скулы и затылок. На той стороне взяли документы – как потом выяснилось, важные, – изъяли их у офицера-порученца, осуществлявшего связь между двумя пехотными полками, оторвались от преследования и неожиданно для себя угодили в болотную ловушку – кругом оказалось болото: вода, вода, вода, одно болото смешивалось с другим, перемежалось без всяких перемычек, иногда между ними возникало озеро, вот к такому озеру группу разведки и прижали. Шансов уйти не было ни одного – нужно было молиться и принимать последний бой.

И тут Горшкова осенило – надо укрыться от преследователей в озере, прямо в воде. Документы засунули в резиновый мешок – такой всегда носили с собой, для спасения бумаг, – срезали по камышинке и скрылись в непрозрачной заиленной глуби.

Немцы уперлись сапогами в озеро, поняли, что его не пройти, и открыли пальбу по всем кочкам, – по чистой воде не стреляли, там разведчикам спрятаться было негде, – израсходовали дневную норму патронов и несолоно хлебавши ушли.

А бойцы отсиделись в воде, потом выскреблись на берег, обсушились и ночью отправились к своим. Дошли благополучно, никого из них не зацепило, хотя фрицы могли уложить всех. Горшков считает: помогла молитва «Отче наш, иже еси на небесех…» Когда-то мать учила ей в детстве, приговаривала тихонько: «Эта молитва – всем молитвам молитва, в любой беде поможет», позже, в горячке безбожных комсомольских будней, он ее забыл, а на фронте вспомнил… Теперь уже не забудет никогда.

А в Польше, в уличном бою, немец – кажется, сапер, судя по значкам, украшавшим петлицы, – в упор всадил в него очередь из автомата – и ничего, все пули мимо. Одна из пуль только срезала звездочку на погоне, тем дело и закончилось.

В Польше всякое бывало – странная страна, там всех было полно, и друзей, и врагов, впрочем, врагов, кажется, было больше, хотя кто друг, а кто враг, разобрать не всегда можно было и уж тем более не всегда разглядеть невооруженным глазом.

Пятеро бойцов из группы Горшкова отправились в разведку в один из небольших городков – городок тот был старый, знатный, с живописными развалинами крепости, успешно сопротивлявшейся когда-то налетам рыцарей-псов, и двумя костелами, свидетельствовавшими о том, что жители городка были людьми набожными.

Немцы покинули городок без боя, ни одного выстрела не сделали, – сожгли в большом костре кучу книг и бумаг и удалились, – городок можно было занимать.

Через час сюда вошел стрелковый батальон, – усталый, но довольный тем, что не надо было подставлять под пули свои головы, следом – две батареи артиллерийского полка. Разведчики же, пока суд да дело, решили заглянуть в действующий шинок, над которым висела кудрявая струйка дыма, – пропустить по чарке.

Старшим у разведчиков был Аверьянов – в прошлом бригадир садоводов из-под Ефремова, мужик обстоятельный, сообразительный, награжденный двумя орденами Красной Звезды.

Шинкарь, увидев разведчиков, расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке, потыкал рукою в лавку: садитесь, мол, панове-граждане-товарищи-господа!

Ну, панове-товарищи и сели. Шинкарь быстро сообразил разведчикам закусочку – горячую, только что пожаренную кровяную колбасу, домашнюю, с чесночком, несколько маринованных огурцов, тарелку мягкого, недавно испеченного хлеба, – неплохо, однако, жил при фрицах шинкарь, затем середину стола украсил хрустальной посудиной с прозрачной, как слеза, влагой. Хорош был тот графинчик… Один из разведчиков немедленно подсунулся к нему, приподнял пробку за макушку-шишечку, восхищенно шмыгнул носом.

– М-да-а, – только и проговорил он.

Разведчики не выдержали, дружно грохнули:

– Что, до печенок прошибло?

– Глубже!

– Наливай! – скомандовал Аверьянов.

Холодную, радующую глаз жидкость разлили по стаканам. Шинкарь услужливо подал алюминиевые, украшенные витиеватым растительным рисунком вилки с изогнутыми ручками – самый раз был «струмент» под кровяную колбаску.

Все выпили до дна, Аверьянов только половину, спиртным он увлекался не очень, мог вообще обходиться без алкоголя, даже примерзая к стенке окопа в лютую пору, когда, кажется, только водка и спасала людей, поставил стакан на стол, подхватил горбушку мягкого хлеба и затянулся дивным, памятным с детства духом ржаной черняшки. На глазах у Аверьянова даже крохотные слезки выступили – вспомнилось прошлое.

– Чего, старшой, до дна не допил, – поинтересовался один из разведчиков, – оставил чего? На завтра, что ль?

– На завтра, – спокойно кивнул в ответ Аверьянов.

– Да он вообще не по этой части, – пояснил кто-то.

– А по какой?

– Об этом старшой расскажет сам. Наливай по второй!

Так и шел незатейливый мужской разговор за деревянным, чисто выскобленным столом в шинке – слишком давно не были бойцы в подобных заведениях, слишком редко выпадала на их долю домашняя еда, а такая лакомая штука, как жареная кровяная колбаса была тем самым блюдом, которое фронтовой повар никогда ни за что не приготовит, не дано просто… В общем, расслабились мужики.

Потом стало происходить нечто невероятное, страшное: один из разведчиков неожиданно схватился за голову, сжал ее руками и хрипло, со срывающимся дыханием прошептал:

– Не могу!

– Что с тобой? Перебрал?

– Нет, не перебрал.

– Тогда чего не можешь?

– Воздуха нет, дышать нечем. И перед глазами все плывет. Туман какой-то…

– И у меня перед глазами туман, – пожаловался угрюмым тоном второй разведчик, – не пойму, в чем дело…

– Может, газы? – неуверенно предположил кто-то. – Немцы могли пустить газы.

– Не могли. Исключено.

– А у меня вместо одного шинкаря – целых четыре, – слабым голосом проговорил третий, потянулся к автомату, но взвести затвор и выстрелить не успел – потерял сознание и ткнулся головой в стол.

Следом за ним откинулся на спину второй разведчик и с грохотом полетел на пол. Происходило что-то непонятное, неведомое, неконтролируемое, страшное, потустороннее, сатанинское, словно бы над людьми нависла смерть.

Собственно, так оно и было. Через десять минут четверо разведчиков были мертвы – у каждого из них остановилось сердце, а один – сельский житель Аверьянов, ослеп.

Он-то и рассказал Горшкову, что произошло. Стали искать шинкаря, но тот исчез бесследно, словно бы провалился сквозь землю – был человек, и не стало его, унесся в преисподнюю. Горшков даже лицом почернел: нечасто случалось такое – потерять сразу пять человек. Причем когда теряешь бойца, с которым и хлеб делил, и последнюю щепотку соли, и в одном болоте от немецкой погони прятался, и спал под одной плащ-палаткой – обязательно кажется, что потерял родного человека. И вообще – расстался с самим собою.

А тут сразу пятеро – лучших.

Горшков вызвал к себе Мустафу, попросил его неожиданно униженным тоном:

– Мустафа, найди мне этого шинкаря. Пожалуйста!

Мустафа понимающе наклонил голову:

– Я найду его, товарищ капитан. Мне самому интересно посмотреть этому человеку в глаза.

– Да не человек он!

Через три дня Мустафа принес командиру смятый, с загнувшимися краями польский паспорт, произнес коротко:

– Вот!

Горшков взял паспорт в руки, развернул. С фотографии на него смотрела отдутловатая физиономия с темными мешками, образовавшимися от возраста под глазами. Обычное, очень обычное, совершенно рядовое лицо.

– Это он?

– Он, – сказал Мустафа.

– А чего живым не взял? Не удалось?

– Отстреливаться начал, гад, – ординарец показал Горшкову перевязанный палец, – такой меткий оказался, что отстрелил мне ноготь.

Редкое ранение. Горшков кивнул ободряюще – и не такое, мол, видывали, – достал из вещмешка бутылку трофейного коньяка.

– К ордену представить тебя, Мустафа, не в моей власти, но награду ты заслужил. Держи!

Мустафа подкинул бутылку в руке, поймал ловко.

– Так мы ее вместе и разопьем, товарищ капитан. В коллективе.

– Мустафа, поступай как знаешь.

– Приглашаю, товарищ капитан.

– По тридцать граммов на человека? – Горшков не выдержал, хмыкнул.

– Обижаете, товарищ капитан. Вы слишком плохо думаете о своих подчиненных. – Мустафа вновь, веретеном, запузырил бутылку в воздух, искусно изловил ее и звучно чмокнул в донышко. – Ах ты моя милая!

Славно они тогда посидели. И горько – ведь это были поминки. Мустафа до сих пор вспоминает вкус того трофейного коньяка – капитан взял его в подвале дома, где располагался штаб горного полка. Наверное, коньяк был из запасов самого оберста, командира полка, пил он его только сам и не предлагал своим подопечным-скалолазам.

Уже за столом Мустафа признался, что хотел отрезать уши поганому шинкарю – как барану – и предъявить их разведчикам, но не стал этого делать.

– Не бандит же я, в конце концов, – смущенно пробормотал он.

– Напрасно не сделал, – сказал ему Дик, – мы бы тебя поняли.

– А Европа?

– На Европу плевать!

На сем разговор и закончился.

Да-а, дорога и воспоминания – это одно и то же. Вспоминается все подряд, и хорошее, и плохое. Одно только вызывает досаду – слишком гладко все идет.

Не любил Горшков фронтовой гладкописи – обязательно в конце строчки образуется какая-нибудь неряшливая клякса. Или точка с запятой вместо восклицательного знака…

Прошли еще километров тридцать. Небо очистилось совсем, сделалось слепяще-синим, каким-то шелковым, будто по всему пологу натянули дорогую ткань, а в центре поместили светило.

Похоже, наступило лето. Настоящее лето посреди весны. Пахло разогретыми камнями, землей, горными цветами, еще чем-то, совершенно неуловимым, – может быть, даже снегом, сохранившимся где-нибудь в расщелинах, что было совсем невероятно. А лето весною – вероятно? Лето никак не может пахнуть снегом, даже старым, лежалым, источающим цинготную сырость.

Колонна только что одолела крутой перевал – взяла его с трудом, один из «доджей» чуть не улетел в пропасть вместе с пушкой, хорошо, что люди повыскакивали из машин, подперли оплошавший «додж» плечами, не дали ему рухнуть в преисподнюю, помог и Пищенко, сидевший в головной «тридцатьчетверке» – на ствол пушки накинули железную петлю, закрепленную на грузовом клыке танка…

В общем, все обошлось, пронесло, Горшков не выдержал, отер рукавом гимнастерки мокрый лоб: за потерю орудия с него спросили бы по полной программе.

С перевала тихонько поползли вниз, правда, на всякий случай Пищенко в колонну «доджей» поставил две «тридцатьчетверки», одну следом за «виллисом», пушкой назад, вторую в середине – вдруг еще какая-нибудь машина вздумает поползти под откос, – в руки бойцам дали веревки, чтобы те могли накинуть петлю на иной неожиданно свернувший набок прицеп или устремившуюся вниз пушку, удержать…

Спуск в горах – штука гораздо более сложная, чем подъем. Горшков внимательно следил за дорогой, ощупывал глазами каждую неровность, каждый покатый камень, подползающий под колеса «виллиса», одновременно скашивал взгляд на водителя: капитану казалось, что тот очень уж неуверенно чувствует себя за рулем. А с другой стороны, Горшков спрашивал себя – не слишком ли он придирается к этому взмокшему, с испуганным взглядом сержанту?

Петронис, по обыкновению, молчал – если дело не касалось служебных вопросов, из него и слова нельзя было выдавить – такой это был человек, Мустафа дремал, будто его ничто не касалось, но, несмотря на то что глаза его были закрыты, а под ухом покоилась сложенная вдвое пилотка, он все видел и все слышал и, как принято говорить в таких случаях, контролировал ситуацию – в любую секунду он, не открывая глаз, мог швырнуть гранату и попасть в цель, метнуть нож и не промахнуться.

Мустафа – это Мустафа, к этому ни прибавить нечего, ни убавить.

Горшков расстегнул воротник гимнастерки – начало припекать, спина сделалась мокрой от пота, открытое солнце стало колючим, словно посылало с неба снопы иголок, и кололи эти иголки, кололи, вонзались в живое тело, раздражали капитана.

Впереди обозначился выступ с реденькой прической на каменном темени – несколькими хилыми деревцами, растущими вкривь-вкось, на одном из деревцев сидела крупная хищная птица, похожая на беркута, хотя вряд ли беркуты водятся в горах, – и угрюмо разглядывала колонну.