Текст книги "Шпагу князю Оболенскому !"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я отпрыгнул, как смог, в сторону, чтобы не получить второй удар, наткнулся на ящики и выронил фонарь. Он упал очень удачно – стеклом вниз, прямо в пыль.

В темноте я слышал рядом чье-то хриплое, тяжелое дыхание и на всякий случай присел. И стал тихонько шарить по полу. Левая рука горела.

Наконец я нащупал фонарик и резко повернул его. Мелькнула какая-то тень. Никого. Только хриплое, тяжелое дыхание: мое. А в проходе лежит здоровенный ящик. За торчащий в нем гвоздь зацепился рукав моей куртки. С досады я пнул ящик ногой и вдобавок ушиб палец.

Дальше я шел осторожнее, приложив платок к глубокой царапине на плече и держа фонарик в левой руке. Но идти пришлось недолго: обойдя водруженную на бочку тяжелую раму от зеркала или картины, я оказался в тупике. Вернее, опять перед массивной дверью – без ручки и даже без замка. Ручка – черт с ней, хорошо, что замка нет.

В ярком луче фонаря у двери я увидел ботинок. На правую ногу. Самохина?

Я взялся за дверь. К моему удивлению, она легко подалась, когда, вцепившись в крайнюю доску ногтями, я потянул ее на себя. Она широко раскрылась, и я чуть не засмеялся от неожиданности: за дверью была стена. Самая обычная, деревянная, из вертикальных досок, плотно подогнанных и чуть сыроватых. Мне показалось, что подобное я уже где-то видел, и не так давно. То ли в кино, то ли во сне.

Старенькая батарейка уже садилась, но все-таки в слабом свете фонаря можно было разглядеть массивные кованые петли, вделанные в верхнюю кромку стены. Я налег плечом, и она медленно повернулась вокруг заскрипевших петель. Я пролез в щель и оказался на полу... своего бывшего номера. Щит опустился за мной, глухо стукнув.

Когда я встал на ноги, держа в одной руке фонарик, а другой придерживая оторванный лоскут рукава, сухо щелкнул выключатель и вспыхнул свет.

В комнате стоял Яков и держал в руке направленный на меня пистолет.

– Убери, это неприятно.

– Ну и вид, – сказал он, медленно пряча в карман пистолет. – Кто это тебя?

– Ящик с гвоздем.

– Ну, ну. Нашел?

– Нашел. А что ты делаешь в темноте?

– Я погасил свет, когда услышал, что ты сопишь и возишься за стеной. Ты меня удивил.

– Я и сам удивлен. Там ботинок лежит, на правую ногу, с пряжкой.

– Самохинский?

– Похоже, его. А перед первой дверью – чуть не полкоробка горелых спичек. Впечатление такое, что кто-то подготовил проход заранее.

– Дать бы тебе по мозгам за "инициативу", – высказался Яков. – Я тебе что говорил? Забыл?

– Победителей не судят, – отмахнулся я.

– Как знать, – проворчал он. – Еще одна такая победа, и мне придется отказаться от твоих услуг. Серьезно.

Яков включил настольную лампу и погасил верхний свет. Шторы на окнах были плотно задернуты.

Мы сели за столик и закурили.

– Значит, я был прав: стукнули Самохина в музее, и он бежал сюда. Знал, выходит, куда бежать. И знал отлично. Его кто-то преследовал, но не смог, как я понял, открыть дверь, где спички, так?

Я кивнул осматриваясь. Теперь трудно было найти, какую из дубовых панелей, покрывающих стены, я только что поворачивал. Она так точно стала на место, что все вертикальные доски слились в один ровный ряд.

– То-то я замечал, – сказал я, – сквозит здесь немного.

– Ну уж не ври, – остановил меня Яков. – Подогнано будь здоров.

Он откинулся на спинку кресла и потянулся.

– Подведем итоги. Самохин бежал из музея по подготовленному пути.

– А что он делал в музее? Ночью-то?

– И кто с ним был? Что он делал, это понятно.

– Как? – удивился я.

– Не совсем, конечно, – поправился Яков. – Не совсем. Ты обратил внимание на то, что ценные вещи были увязаны в узлы?

– Конечно. Кто-то подготовил их для реализации, если можно так выразиться. Но не успел.

– Ему помешали. Кто помешал? Самохин? Или Самохину? Здесь важно собрать воедино, связать логически три известных момента: попытка ограбить музей, убийство и поиски в кабинете – тогда многое станет ясным.

– А почему именно в этой последовательности? – поинтересовался я.

– Потому что не такие мы глупые, какими кажемся на первый взгляд, не захотел объяснить Яков.

– Но и не такие умные, какими хотим казаться, – уточнил я.

– Ко мне это не относится, – махнул рукой Яков. – А что касается кандидатуры на главную роль, у нас она теперь только одна.

– Кто же? – спросил я, вставая.

– Тот, кто бывает в музее после его закрытия, тот, кто всем Дубровникам известен своими похождениями, тот, кого выгораживает тетка Маня.

– Черновцов?

Утром я зашел к Староверцеву. Едва мы с ним расположились погонять чаи, во дворе залаял Малыш и кто-то сильно постучал в окно.

– Сергей! Ты здесь? Выйди на минуточку!

– Это следователь, – извинился я. – Мне надо идти.

– Слушай меня, – Яков сжал мне руку. – Черновцов пропал. Похоже, скрывается.

– Как?

– Вот так. Я говорил с его женой. Что-то знает, но вовсю темнит.

– Как я слышал, он порядочный забулдыга. То, что он пропал, еще ничего не значит.

– Значит, Сережка, значит! Он не ночевал дома в день убийства – это раз. С женой у него нелады – два...

– Ну и что нам с этих неладов?

– А вот что: она его частенько выставляет из дома, и он ночует знаешь где?

– В музее? Тетка Маня привечает?

– Это еще не все. Его видели вчера. Вся морда сплошь синяком заплыла. А костяшки пальцев правой руки Самохина, помнишь акт, были сбиты! Я тебя вот о чем хотел попросить. Ты человек здесь новый, журналист: походи поспрашивай. Потом сочтемся.

– Ну разве что, – вздохнул я.

Неужели этот вздор может

поколебать наше счастие?

В. О д о е в с к и й

П я т н и ц а

Я отправился на розыски Черновцова, предварительно поставив Якову условие: с теткой Маней он должен говорить сам. Яков поморщился, но деваться ему было некуда. Позже он передал мне содержание этого разговора, и я привожу его здесь.

Тетка Маня, снова оказавшись в центре внимания, с готовностью отставила швабру и открыла было рот, но Яков опередил ее:

– Почему ваш сын ночует в музее?

– Дознались? – ахнула она и заплакала. – Дура я старая, бесом попутанная... – Она плакала тоненько, монотонно и деловито, поглядывая птичьим глазком на Якова.

Он терпеливо ждал.

– Так как же?

Тетка Маня, причитая, добралась наконец до сути: "бесталанному" Черновцову жена-злодейка "не дает дома головушки приклонить бедовой, гонит его и в дождь и в ветер", и потому он заливает горе "зеленым вином".

– Подождите-ка, – приостановил ее Яков. – Что-то я не пойму: гонит она его за то, что он пьет, или он пьет, потому что она его гонит?

– Знамо!

– Что знамо-то? Он пьет – она бьет? Эта схема?

– Наоборот, – тетка Маня прерывисто всхлипнула.

– Ерунда какая-то. Что у них за нелады, можете мне толком объяснить?

Тетка Маня осторожно оглянулась и лихо подмигнула Якову всей щекой.

– Тет-на-тет?

– На-тет, – уверил ее Яков.

Она снова оглянулась и шепнула так, что, верно, на улице было слышно:

– Гуляет он.

– То есть как? – удивился Яков.

– От жены гуляет.

Яков неосторожно выразил сомнение. Тетка Маня искренне возмутилась:

– Ты не смотри, что он сморчок на вид, – гордо сказала она. – По нем все дубровнические бабы сохнут, даже библиотекарша с образованием у него есть. – Она снова взяла швабру и стала похожа на сурового воина с копьем. Якову показалось: под носом у нее появились и круто поднялись гвардейские усы. – Вот Нинка-то и зверует. А я уж его, сиротинку, привечаю.

– А во вторник сиротинка тоже в музее ночевал? Тет-на-тет.

Тетка Маня едва не хватила его шваброй.

– Ишь куда клонит! Хитер Вася – дуру нашел!

– Да какой я еще, к черту, Вася?

– Все вы не Васи, как до дела дойдет! Не ночевал он здесь! Я последняя ушла и никого здесь не оставила. Клянуся! – И она стукнула шваброй в пол.

– Где он сейчас?

Тетка Маня не ответила, сурово поджав губы, молчала.

– А синяк? С кем он сцепился?

– Это ты уж у Нинки пытай. Ей лучше знать, с кем ее мужик цапается.

Дома Черновцова, конечно, я не застал, да на это и не рассчитывал. Его жена, миловидная женщина, худенькая и решительная, встретила меня сурово.

– Чего вам надо?

– Я, собственно, не к вам...

– Тогда и говорить нечего! – И она повернулась ко мне спиной.

Я сказал ей, что я из газеты.

– Батюшки! – всплеснула она руками. – Достукался, паразит! Что ж теперь будет-то? На всю Россию ведь опозорится, нигде теперь не скроется.

– Это точно, – сказал я. – Как бы мне повидать его? Поговорить. Может, еще и обойдется.

Она испуганно взглянула на меня.

– А ты его не обидишь? Нет? Тогда иди к свекрови. Он у нее в сараюшке от людей прячется. Не совсем еще стыд пропил.

Почему он прячется, у меня было другое мнение, но выражать его я, естественно, не стал.

– А где же эта самая сараюшка?

– У реки, за кладбищем, где огороды.

Ну что мне было делать? Якова искать?

За кладбищем, в редкой рощице, прятались серенькие домики с палисадниками, полными золотых шаров. Здесь пахло печным дымом, лаяли собаки и горласто перекликались петухи.

Ближе к реке, по берегу, выстроились тесным рядком сараюшки. У справного мужичка в синей в горох рубахе, который с удовольствием колол осиновые чурки, я спросил, где сарай тетки Мани. Он воткнул топор в пенек, засыпанный влажной щепой, и, достав сложенный книжечкой обрывок газеты, стал вертеть самокрутку.

– Черновцова никак ищете? – спросил он, покусывая край листка.

Я промолчал. Мужичок, свернув такую аккуратную сигаретку, будто достал ее из новенькой пачки, пыхнул махорочным дымком.

Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.

– Натворил он что опять, да?

– Нет, просто надо повидать.

– Вона как! – удивился мужичок. – И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать – повороти и в первой переулочке найдешь.

Я поблагодарил его.

– Желаю добра, – кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.

В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.

Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.

Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:

– Вставайте, граф.

Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:

– Ну?

– Глаза-то открой.

– Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.

– Это не от света. Не надо было вчера мешать.

Черновцов оживился:

– Я не мешал. У меня всегда так – глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать – не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.

Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.

– Садись, – не поворачивая головы, простонал он. – Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.

"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло – Черновцов подобрал ноги – я присел на доски кровати.

– Жестко спишь, – сказал я, закуривая.

– Зато от рахита помогает. – Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.

– Ну?

– Где ты ночевал во вторник?

Глаз закрылся.

– Не понял, – признался я.

– А ты кто такой? Общественность? Милиция?

– Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.

– Хе, журналист!

– Что, не похож?

– Не-а. – Он пренебрежительно дернул плечом. – Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.

– Ну, ладно. Где все-таки ночевал-то?

– Не помню. – Черновцов решительно отвернулся к стене.

Я встал.

– Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.

Он вскочил и выставил вперед палец.

– Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!

– А где же ты был?

– Нигде!

– Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?

– Иди отсюда! – Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог. – Иди, иди! Журналист!

Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.

Ну вот и все, кажется.

Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.

– Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.

– Зачем?

– Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.

– Да зачем?

Яков молча смотрел на меня.

– Надо брать его, пока не поздно, – горячился я.

– Сходи к жене, – настойчиво повторил он. – Тогда посмотрим: брать или не брать.

Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.

– Нажаловался он вам? – устало спросила Нина. – Синяком хвалился?

Я чуть не сел мимо стула.

– Чем же это вы его?

– Авоськой, – тихо ответила она и опустила глаза.

– Не может быть, – удивился я. И сообразил. – Верно, в авоське что-нибудь было, да?

Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:

– Арбуз.

Я отвернулся, скрывая улыбку.

– Ну и как?

– Вдребезги, – вздохнула Нина.

– И не жалко?

– А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.

– Да я про мужа. Бить не жалко было?

– Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.

Логично, ничего не скажешь.

– Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.

– Понимаю, – Нина взволнованно пригладила волосы. – Вы, наверное, думаете, что он... тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз – нет.

– А где же?

Она низко-низко опустила голову:

– В Званске, в вытрезвиловке.

– Да что ж вы мне голову-то морочите? – не выдержал я. – Это же совсем другое дело получается.

– Конечно, другое, – равнодушно согласилась она. Вам-то – другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?

– Вот это алиби, да? – сказал мне Яков.

– Ты уже знал? – подозрительно спросил я.

– Мы в тупике, Сережка. Дальше хода нет. Ведь все сходилось на Черновцове. – Яков качал головой, будто у него болели зубы. – Знаешь, Серега, это была последняя мысль, которую я выжал из себя.

– Есть еще одна, новенькая. Только что отсюда, – я постучал себя пальцем по лбу.

– Князь Оболенский – гражданин Самохин? – устало улыбнулся Яков.

– Точнее, князь Оболенский – старый граф, Самохин – и...

– Замучил я тебя, – перебил меня Яков. – Тебе уже тени предков мерещатся.

– Зря ты так. Все-таки связь намечается. Очень робко, но настойчиво. Не перебивай, пожалуйста. Афанасий получил в Московском архиве письма графини, я видел их копии...

– Ну и что? – усмехнулся Яков. – Графиня передает в них приветы Самохину?

– Косвенным образом. Графиня взволнованно пишет о том, что Оболенскому угрожает опасность, но она бессильна предотвратить ее: муж ревнует к князю и не доверяет ей. Ты понимаешь: значит, кроме ревности, у графа были еще какие-то причины ненавидеть Оболенского.

– Какие?

– Точно не знаю. Но в письмах самого Оболенского есть одно интересное место, где он грозится выбить подлую душу из дряхлого тела графа, потому что тот "холуй царской, Иуда, я его завсегда презираю, что выдал тиранам такую милую душу". Кого выдал граф пока трудно сказать, но это факт. И графу, пока не поздно, нужно было принять свои меры. И он их принимает: Оболенский исчез. Наглухо.

– Интересно, – согласился Яков. – Этот факт несколько иначе окрашивает и наше происшествие. Но я бы воздержался от такой смелой параллели. Дело скорее не в том, что кто-то кого-то выдал или грозился выдать, а в сходности самих обстоятельств убийства.

– А почему бы не пойти дальше? Ведь очень часто такие преступления совершаются именно из-за необходимости скрыть что-то, ставшее явным, заставить замолчать свидетеля, – настаивал я. – Мы не знаем, что произошло между Самохиным и убийцей в музее, и если предположить, что грабеж музея только отвлекающий маневр, имитация: ведь фактически все осталось цело, кроме...

– Кроме зеленого стенда. – Яков встал и взволнованно прошелся по комнате. – Знаешь что? Список его экспонатов у нас есть. Попроси Афанасия сделать схему расположения их на стенде, подобрать дубликаты, а мы посмотрим – может, что-нибудь и найдем. Знаешь, Серега, у меня уверенность, что мы все в гору взбирались, а сейчас – под горку побежим.

– Скажут, что на нашем дуэле

пролилась не кровь, а шампанское...

В. О д о е в с к и й

С у б б о т а

В этот день мы действительно, по выражению Якова, бежали под горку. Видимо, пришла тому хорошая пора, когда отпадают проверенные версии, когда перечеркнуты ложные следы, когда все детали постепенно начинают, сталкиваясь, смешиваясь, еще неохотно занимать свои места в общей картине, когда цель, еще не ставшая досягаемой, уже видна.

Войдя в нашу комнату, я остолбенел: Яков разве что вприсядку не прыгал. Как старый добрый дедушка, желающий порадовать любимого внука сюрпризом, он поманил меня пальцем и ткнул им в крышку стола.

– Угадай, что там?

– Убийца Самохина, – проворчал я, еще не заразившись его радостью. Не тесновато ему там?

– Еще две попытки.

– Сдаюсь.

– Ну вот, – по-детски обиделся Яков. – Всегда ты так: никогда не бьешься до конца. И мне такой фокус испоганил.

Он выдвинул ящик: в нем лежал нож.

– Он? – обрадовался я.

– Он, голубчик, прости господи.

– Откуда, что, как?

Яков жестом щедрого гуляки бросил на стол листок с заключением эксперта. Я даже не заметил, откуда он его выхватил, – в самом деле, уж не из рукава ли?

Пока я лихорадочно пробегал заключение, Яков рассказал мне, что нож принес Волков – нашел в своей машине, под сиденьем. Экспертиза подтвердила: этим ножом был убит Самохин. Правда, на лезвии и рукоятке были обнаружены следы рук только самого Самохина. Но это уже был хороший, четкий след встревоженного преступника.

А потом, когда Староверцев подобрал в запаснике дубликаты зеленого стенда, мы уже этот след потерять не могли. Дело в том, что на стенде не оказалось фотографии, где была заснята казнь подпольщиков.

– Кстати, имитацию ограбления музея ради похищения этой фотографии подтверждает, пусть и косвенно, тот факт, что нож подбросили именно Волкову, согласен? – сказал Яков и задумчиво добавил: – Но ведь ее нет... и не будет.

И тут я почувствовал, что он стал нервничать. Его волнение передалось и мне. Но Афанасий Иванович поспешил успокоить нас: и трофейный аппарат, и оригинал фотографии, с которой делали большую, для стенда, – все это осталось в музее. Можно снова ее переснять, чего проще.

– А где она? – спросил Яков.

– У меня в кабинете.

– Вы уверены? – встревожился Яков. – Ведь у вас тоже побывали.

– Уверен, уверен, товарищ Щипцов. Кому она нужна? Я сейчас принесу.

И Староверцев поднялся к себе.

– "Уверен, уверен", – передразнил его Яков. – А я вот не уверен.

Староверцев долго не возвращался.

– Пойдем к нему, – не выдержал Яков.

Мы вошли в кабинет. Афанасий Иванович рылся на полках. Он повернул к нам растерянное лицо.

– Ну что? – быстро спросил Яков.

– Вот, – Староверцев протянул фотоаппарат. – Вот тот самый аппарат. Цел и невредим.

– А фотография?

– Фотография? – неуверенно переспросил Афанасий Иванович. Фотографии я что-то не могу пока найти.

Мы переглянулись.

– Она лежала прямо на аппарате, вот здесь, завернутая в папиросную бумагу, надписанную карандашом. Вот здесь, в шкафу. Но что-то я ее не вижу.

– И не увидите, – вздохнул Яков. – Не найдете.

Он вытащил из-за шкафа скомканный лист папиросной бумаги с карандашной надписью.

Мы вышли на берег реки, медленно поднялись на вал и сели на скамейку, смахнув с нее мокрые листья. Яков, подняв воротник, рассеянно курил, ронял пепел на колени. Я чертил прутиком по земле, собирал им в кучку опавшие листья и по порядку вспоминал все, что знал об этой фотографии. В ушах у меня звучал Сашин голос: "Эту фотографию принес нам один красный следопыт вместе с целой горой имущества какого-то немца: фотоаппарат, бинокль, записные книжки, письма и даже Рыцарский крест с мечами, орден такой фашистский. Все это валялось в сарае его деда, в старом самоваре, и в общем-то неплохо сохранилось. А фотографии особо повезло: она пролежала все эти годы между чистыми страницами блокнота. Правда, немного поработать с ней пришлось: возили ее в Званск, в фотоателье, на ретушь. Там же ее пересняли и увеличили..." Ага!

Я хлопнул Якова по плечу. Он едва успел подхватить очки и недовольно посмотрел на меня.

– Все в порядке, Яша! Фотографию переснимали в Званске, оригинал – я имею в виду. Его переснимали в званском фотоателье, чтобы увеличить. Там мог сохраниться негатив.

– Они обязаны их хранить, а если нет, то хотя бы контрольки, подхватил Яков. – Прекрасно! Дуй сейчас же в Званск, к фотографу, и, если, конечно, пленка цела, закажи ему один отпечаток того же формата, что был на стенде, понял? И забери у него негативный кадр с этим снимком. Сделаешь?

Фотограф – старенький, дружелюбный и разговорчивый – чуть ли не обиделся на мой осторожный вопрос, как долго он хранит негативы.

– С тех пор, как я работаю здесь. А тому уже двадцать лет миновало. Вот смотрите, – он направился к самодельному, во всю стену, шкафу со множеством ящичков. На их крышки были наклеены таблички с буквами латинскими и русскими и цифрами – римскими и арабскими.

– Моя собственная система каталога, – с гордостью отметил он. – Так сказать, двойная шахматная. Она позволяет при необходимости отыскать негатив любой давности в течение тридцати секунд.

– Не может быть, – очень естественно усомнился я. – Ничего подобного не видел.

– Сейчас увидите, – пообещал фотограф, доставая из ящика стола толстую тетрадь. – Загадывайте.

Я подумал и "загадал".

Старичок сунул нос в тетрадь, черкнул карандашом, поднял глазки к потолку, пошевелил губами и ткнул пальцем в один из ящиков.

– Десять секунд, – отметил я.

Он быстро выдвинул ящик, пробежал по конвертам сухими ловкими пальцами, вытянул один и показал мне.

– Ну как?

– Изумительно, – прошептал я, подходя к свету. – Просто невероятно.

Фотограф смущенно мял руки.

– А нельзя ли с него сделать отпечаток? Форматом что-нибудь тридцать на сорок?

– Э! – пригрозил мне пальцем догадливый старичок. – Вот к чему все это было нужно! Вы такой же корреспондент, как я сотрудник уголовного розыска. – Он засмеялся, очень довольный своей шуткой. – Но – понимаю и молчу. И сделаю сейчас же.

– У меня будет еще одна просьба. Нельзя ли получить этот негатив на пару дней?

– Только с отдачей! Непременно с отдачей! Иначе из моей системы выпадет целое звено. А ведь вы убедились, что ей цены нет?

Он взял негатив и скрылся в комнатке за тяжелой шторой, откуда продолжал громко говорить. Я уселся поплотнее, положил на колени старый номер "Советского фото" и прослушал увлеченный рассказ фотографа о его необыкновенном щегле, который справлял свои делишки только в старую чернильницу, для чего научился сталкивать с нее клювом крышку. Поддерживать разговор мне не удавалось, да я и не делал попыток.

– Вот, пожалуйста. – Он протянул мне еще чуть влажный снимок.

Я нетерпеливо схватил его. Так и есть! Теперь этот снимок не вызывал, как раньше, неосознанного раздражения какой-то неясной деталью, напротив: я уже точно знал, что привлекало в нем мое внимание. Лицо полицая, который натягивал веревку. Оно казалось мне странно знакомым. Где я мог его видеть? В каком фильме?

– Спасибо! Большое спасибо. Вы очень помогли нам. – Я горячо поблагодарил старика.

– Ну что вы! Не стоит благодарности. Подождите, вы же хотели взять негатив. Да нет же, не в карман. Вот конверт – вложите в него. Аккуратнее, ради бога!

Щитцов говорил по телефону. Увидев меня, он бросил трубку, не окончив фразу. Я показал ему снимок.

– Подожди. Я сейчас.

Яков сорвался с места и бойким воробьем порхнул за дверь.

– Я тут кое-что предпринял, – сообщил он, вернувшись.

– Что именно?

– Об этом потом. Много будешь знать – плохо будешь спать.

– Я теперь и так плохо сплю.

– Тем более, – разговаривая со мной, Яков шарил в ящиках стола, и его лысая голова то появлялась, то исчезала за краем крышки. – Сергей, у меня есть мыслишка.

– Неужели? – удивился я.

Яков оставил без внимания мою реплику:

– Что, если вдруг возникнет слух, будто у Афанасия случайно сохранился еще один экземпляр фотографии. Ура? Ура! Негатив пропал ладно, что же делать, но фотография есть, причем одна-единственная, понимаешь? – Яков внимательно посмотрел на меня. – Одна. Последняя.

Я молча кивнул.

– Значит, зеленый стенд – гордость раздела – можно уже восстановить. Очень радостно и очень безобидно, верно?

– Верно. Это я сделаю. И Афанасия подключу.

– Не то чтобы подключу, надо, чтобы в основном эта информация исходила от самого Староверцева. Ты понимаешь?

– Хорошо.

– Теперь вот что, – продолжал Яков, листая расписание поездов и делая пометки в блокноте. – Что у нас сегодня? Пятница, суббота? Ах, да. К вечеру будь готов, а сейчас езжай в Дубровники и действуй. В остальном, пока меня нет – никаких развлечений! Обещаешь?

– Как получится. А ты?

– Я приеду попозже. Мне надо здесь кое-что подготовить. Давай не задерживайся: ты мне мешаешь. Вечером встретимся в музее. Тебе, как внештатнику, оружие положено?

Надо сказать, что Афанасий Иванович свою часть задачи выполнил настолько безупречно и с такой артистичностью, что даже Выпивка, охладевший к музею в связи с событиями, приведшими к его закрытию, явился выразить свое удовольствие.

Вечером я заглянул в гостиницу: мне надо было что-то доплатить, сейчас уже не помню. Пока Оля искала мою карточку, я машинально перелистывал лежащее на столике расписание поездов. И тут я обратил внимание, что субботний поезд приходит в Дубровники на два часа раньше будничных. Видимо, Яков второпях проглядел, и "гостя" в музее надо ждать раньше.

Что мне оставалось делать? Мы договорились собраться в музее к одиннадцати, но теперь я не мог дожидаться назначенного часа. Якову сообщить я тоже не мог, он наверняка уже в дороге. И я пошел в музей один.

Мы заранее позаботились, чтобы одно окно в музее – самое удобное с определенной точки зрения – осталось незапертым. Через него я и попал в здание со всей доступной мне ловкостью.

В полной темноте, с трудом ориентируясь, я пробрался в зал, где стоял зеленый стенд, и в первую очередь убедился, что фотография на месте. Потом отыскал выключатель, поставил к стене рядом с ним стул и уселся так, чтобы видеть и обе двери, и стенд.

Ждать пришлось не очень долго. Но так как постоянное напряжение в ожидании опасности действует отупляюще, то через полчаса я уже покачивался на стуле, как сонный ночной сторож на своем ящике.

И вдруг что-то вывело меня из дремотного оцепенения. Нет, я не услышал ни звука – просто моего лица коснулся легкий сквознячок, и я понял, что кто-то открыл окно. Только тут мне пришло в голову: а на что я, собственно, рассчитываю? Этот человек уже убил Самохина, который чем-то помешал ему. Что остановит его сейчас? Фонарик, который я сжимаю в руке?

Послышались тихие шаги. Вернее, не послышались – человек шел бесшумно, как волк – я просто почувствовал их всей кожей.

В дверях возник темный силуэт. Человек стоял долго, втянув голову в плечи, опустив руки вдоль туловища, и осматривался, привыкая к темноте, прислушиваясь.

Наконец он так же бесшумно, чуть пригнувшись, прошел в зал и подошел к стенду. Я немного подождал, услышал тихий звук, шелест и включил свет.

Он резко обернулся. Я бы не узнал его, если бы в первую секунду, когда он, обернувшись, увидел меня, его лицо не приняло на мгновение наивно-придурковатого выражения. Он был одет в ватник и сапоги, под ватником – толстый свитер, на голове – плоская кепчонка. В руке Выпивки была зажата фотография. Он скомкал ее, медленно засунул в карман.

– Руки вверх! – твердо сказал я и опустил руку в карман куртки. Вверх! Или буду стрелять.

Выпивка ухмыльнулся, будто оскалился. Я был поражен его мгновенным преображением. В правой руке у него появился длинный трехгранный штык. "Когда он успел его снять?" – мелькнула мысль. Этот штык тоже был на стенде – подпольщики пользовались им для заземления рации.

Выпивка, пригнувшись, медленно пошел на меня. Вот так же он, наверное, шел на Самохина. Я, не отрывая от него глаз, нащупал рукой спинку стула, приподнял его и прижался к стене.

Его совершенно круглые, остановившиеся глаза, не видящие ничего, кроме человека, узнавшего его страшную тайну, медленно сужались, пока почти не сомкнулись ресницы, сквозь которые злым огоньком сверкал звериный взгляд. Лицо Выпивки резко исказилось, в нем не оставалось уже ничего человеческого. Он отвел руку назад.

– Спокойно, Сережа, – негромко сказал Саша. – Оставь-ка его мне. – Он стоял на пороге со шпагой в руке.

Выпивка замер.

Саша поправил перчатку и подтянул рукава рубашки. Мне показалось, что он сейчас поднимет руку и, щелкнув застежкой, изящным движением отбросит длинный голубой плащ с белым крестом на левом плече. Саша несколько раз резко взмахнул шпагой – ее лезвие, холодно блеснув, хищно свистнуло в воздухе – и стал в классическую позу фехтовальщика, подняв вверх левую руку с растопыренными пальцами, будто бережно держа в них тонкий, почти невидимый бокал с драгоценным вином, ни капельки которого нельзя пролить.

Выпивка рванул ворот ватника и бросился на Сашу. Мне стало страшно за него: Выпивка размахивал штыком, колол и бил наотмашь. Но боялся я напрасно: Саша был великолепен! Его гибкая фигура разве что не завязывалась в узлы, шпага сверкала молнией. Отражая удары, он успевал плашмя ударять Выпивку по заднему месту, по руке, в которой был зажат ржавый штык, – явно злил его, быстро, умело накаливал.

Выпивка злобно шипел, получая удары, бессильно скалился зверея. Но у него было одно серьезное преимущество: он хотел и мог убить Сашу. А Саша только защищался.

Но не так уж он был беззащитен, этот юный мушкетер.

Мне казалось, что я вижу все это во сне, что в этом темном старинном зале сам князь Оболенский со шпагой в руке сражался за свою честь, за непреклонную справедливость возмездия. Звенели шпаги, метались тени дерущихся насмерть людей. Я видел то злобное, жестокое лицо Выпивки, то Сашино – с застывшей улыбкой на худом мальчишеском лице. Вмешаться я никак не мог: боялся отвлечь внимание Саши, помешать ему.