Текст книги "Шпагу князю Оболенскому !"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Всего два дня я знал этих ребят, но уже не мог их представить по отдельности – так они были хороши и естественны вместе.

Позже, когда в моем номере убили человека, я пожалел, что не был особенно внимателен к тем взаимоотношениям работников музея, которые прямо не касались моего задания.

Вспоминая потом некоторые детали, в частности эту маленькую размолвку, я жестоко корил себя за односторонность, непростительную ни журналисту, ни следователю... Хотя при желании я бы мог оправдаться: уж очень безмятежной была обстановка в музее; даже Сашина неприязнь к Самохину не внушила мне ни малейшей тревоги.

А ведь убит-то был именно Самохин...

...Я положил себе твердым правилом

перевернуть вашу судьбу наизнанку...

В. О д о е в с к и й

С р е д а

Летом в Дубровниках продают на базаре березовый сок и наливают его чуть розовый или синеватый – в холодные стаканы из четвертных бутылей. Вечерами старушки собирают в парке липовый цвет, хлопотливо подпрыгивая под деревьями и стараясь достать тот, что повыше, – он посвежее и не запылился. Участковый милиционер, скрывая добродушную улыбку, заливисто свистит, но они, гордые своей смелостью, отмахиваются от него большими пухлыми сумками.

Летом в Дубровниках из-за каждого забора тянутся на улицу ветви яблонь. Тяжелые яблоки гулко падают под ноги прохожим, и уж обязательно какой-нибудь веселый воробей, как цирковой эквилибрист на красном шаре, балансирует на яблоке, задирая то хвост, то голову, чтобы сохранить равновесие. Весь город, как большой рынок, пахнет яблоками.

Летом в Дубровниках листопад: могучие дубы по причине своей старости роняют тяжелые листья, не дождавшись осени. И они с тихим шорохом бегут по улицам, обгоняют друг друга, собираются на углах. А иногда вдруг хлопотливо, как птицы перед отлетом, сбиваются на перекрестке в стаю, поднимаются и, шурша, долго кружатся в воздухе. К вечеру они успокаиваются и тихонько шелестят под окнами в сонной тишине.

Сейчас же, осенью, Дубровники сиротливо жались от дождя под голые деревья и напоминали стареющего в одиночестве человека.

Дождь здесь шел уже несколько дней, и опавшие листья так намокли, что налетавший порывами ветер не мог оторвать их от земли; они лежали плотным тяжелым ковром и только сверху немного шевелились, будто под ними суетливо бегали серые мыши.

К середине дня Дубровники вдруг зашуршали: то ли листву подсушило солнце, то ли прихватило утренним морозцем, или так уж принято в этом странном городке? Но она шуршала, когда открывались двери и сгребали ее с крылец, шуршала, разбрасываемая колесами редких машин и ногами прохожих, шуршала, слетая с крыш, шуршала и просто так, сама по себе, будто долгая осень с провинциальной трагичностью шептала о близкой зиме. Все вокруг наполнилось шорохами и какой-то неясной тревогой.

Но мне она не передалась. Не испытывая ни малейшего беспокойства, я работал в номере – заканчивал очерк. Дело продвигалось быстро и ровно, благо никто не мешал – не то что в редакции. Я решил, что могу немного передохнуть, и, набросив куртку, спустился вниз.

– Оля, привет! Староверцев у себя?

Оля отложила книгу. Работы у нее сейчас было мало: приезжих в гостинице, кроме меня, никого, и она была рада немного поболтать.

– Он опять с манекенами что-то делает, а Саша в каретном сарае, вон там. – Она привстала и показала в окно. – Уезжаете завтра?

– Надеюсь, если ничего не случится.

– Случится, непременно случится, – засмеялась Оля. – Мало того, что вы – Сергей, так вы еще и Оболенский. Как же вам не повезло! Уж в последнюю-то ночь он наверняка придет к вам и заставит играть с ним в карты – он был заядлый картежник, даже свои дуэльные пистолеты проиграл.

– В том, что он придет, я не сомневаюсь, – улыбнулся я. – Вчера он звонил мне, прямо оттуда, – я махнул рукой в сторону кладбища. – Правда, слышно было неважно, будто он трубку рукой прикрывал. Впрочем, это понятно – он звонил, видимо, из фамильного склепа?

Оля опять засмеялась и покачала головой.

– Вот видите, он вам звонил. Уезжайте скорей, пока еще не поздно. Иначе вам придется очень надолго задержаться в Дубровниках.

Если бы я ее послушался! Если бы я знал, сколько случайной правды скрывалось в ее шутке.

Беда уже нависла над нами черной тучей, молния уже сверкнула, и вот-вот грянет гром...

И он грянул...

– Вы вызывали? Откуда вам известно, что он убит? Кто он? Ваши документы! Рассказывайте коротко.

Это говорил молоденький, новенький лейтенант, который, как мне показалось, сам себе ужасно нравился: правая рука в кармане, воротник форменного плаща поднят, настороженные движения и внимательный взгляд из-под козырька фуражки.

Я положил на стол свои документы и стал рассказывать. Следователь областной прокуратуры, осматривавший убитого, удивленно обернулся на мой голос.

– Продолжайте, – кивнул он эксперту и подошел ко мне, дружески и чуть неуверенно улыбаясь. – Что уставился? Узнал?

– С трудом, честное слово, с трудом, – признался я и тоже улыбнулся. – Яшка?

С Яковом Щитцовым мы учились на юридическом, дружили и даже немного работали вместе.

Я помнил его злым на язык и рыжим, буйно-рыжим. Сейчас о цвете его волос трудно было сказать что-либо определенное – так мало их осталось. И вообще, хотя он и сохранил неожиданную для его комплекции подвижность, здоровая полнота и солидная лысина делали его похожим на благополучного кандидата каких-нибудь простеньких наук, а уж никак не на следователя прокуратуры. В этом отношении его помощник выглядел куда как эффектнее. Наверное, поэтому Яков сразу отослал его с каким-то пустяком в районный отдел.

Мы уселись в кресла около окна, закурили. Яков, пощелкав замками большого портфеля и привычно покопавшись в нем, достал бланки.

– Кстати, очень кстати прибыли, товарищ Оболенский. На задании здесь? Его брал? – он кивнул в сторону убитого. – Нет? Все равно кстати. У нас, знаешь, штат-то – во. – Он показал для убедительности кончик авторучки. Правда, и работа не очень беспокойная. Но уж если что случится – каждый человек на счету. Даже такой, как ты, – не выдержав солидного тона, съехидничал Яков.

– Вряд ли смогу тебе помочь. – Я загасил сигарету и прямо взглянул на него.

Его наигранная бодрость не обманула меня: я видел морщинки вокруг глаз и мешки под ними, а там, где сохранились когда-то рыжие волосы, тускло блестела седина.

– Ну, ну, не упрямься. Или тебе уже грех с нами работать – до генерала дослужился?

– Я не служу.

– То есть как?

– Так. – Я потянулся и заложил руки за голову. – Сменил профессию.

– Выперли? – язвительно поинтересовался Яков. – И чем же ты теперь занимаешься?

Он взял со стола мои документы.

– Что это ты? На старости-то лет? Легкого хлеба захотелось? Жаль, жаль... Я думал, ты поможешь, а теперь еще и с тобой возиться надо.

Я рассказал ему, как попросили меня когда-то написать в газету очерк о "наших суровых буднях", как почти без правки он пошел в ближайший номер и как я постепенно увлекся новым делом.

– Вообще-то, на тебя похоже, – безжалостно резюмировал Яков, рассматривая документы. – Ты всюду обнаруживал большие способности, но нигде до конца их не реализовывал. Так, так, так – это что же такое? – Он держал в руке мое удостоверение внештатного следователя районного управления. – Значит, ты еще не совсем потерян для нас?

– Ну уж нет! – отрезал я. – Тебе лично я помогать не буду. К тому же я здесь совсем с другой целью.

– Обиделся? – угрожающе засопел Яков. – Ладно, попомним такое дело. Для начала я с тебя допрос сниму. Пока как свидетеля допрошу. Пойдем-ка.

Мы подошли к убитому. Его перевернули на спину, и эксперт-криминалист щелкал аппаратом.

– Знаешь его? – спросил меня Яков.

– Самохин, работник музея.

– А у вас что? – обратился Яков к судмедэксперту.

– Проникающее ранение колюще-режущим предметом в область сердца...

– Шпагой? – неожиданно для себя перебил я эксперта. Он удивленно взглянул на меня и не ответил.

– Так, так, так, – оживился что-то смекнувший Яков. – Шпагой?

– Пока трудно сказать, но похоже, что нет: лезвие, видимо, было коротким, удар – резким, а шпага оставила бы более глубокий, длинный, скользящий порез. И потом – смотря какая шпага.

– Дальше?

– Скончался через тридцать-сорок минут после получения ранения, около двадцати трех часов.

– Точно, – опять вмешался я. – Я заметил время, это произошло у меня на глазах.

Эксперт протянул Якову узкую черную перчатку, видимо, дамскую. Он взял ее, повертел ("так, так, так"), понюхал и осторожно вынул из нее аккуратно сложенный листок, немного запачканный кровью. Прочитал, хмыкнул.

– Где вы ее обнаружили?

– Под трупом, на покрывале.

– Интересно. – Яков отдал эксперту-криминалисту записку и перчатку. Поработайте с ними, только побыстрее.

Эксперт опустил их в полиэтиленовый пакет и убрал в саквояж.

В Яшкиной комнате не было ничего лишнего. По-моему, так и самого необходимого явно не хватало. Общий стиль – армейская простота, если не сказать определеннее. Но все равно комната чем-то неуловимым производила такое впечатление, будто в ней живет старая дева, которая, казалось, вот-вот обнаружит себя фотографией душки-актера над узкой кроватью или приколотым к занавеске бумажным цветком, покрытым горькой пылью.

Яков включил плитку и поставил на нее кофейник. Он так и остался неисправимым копушей, только стал суетливее, потому что старался все делать "быстро и четко".

– Как там наши?

Яков разлил кофе по кружкам, нарезал хлеб и, отдернув занавеску, открыл окно.

– Светает. Покурить-то у нас есть еще?

Я взял кружку, пересел на кровать – ее ржавая сетка прогнулась бы подо мной до пола, если бы под ней не стоял чемодан, – и подбил под спину подушку.

– Ты, Яшка, жениться не пробовал?

– Не берет никто. – Он, щурясь от бьющего из кружки пара, большими, шумными глотками пил кофе. – Да и времени нет. Дружил, правда, с одной, да ей надоело, что я неряха, так и разошлись. А ты чего это гнездишься? Устал? То-то, брат, это тебе не пером щелкать. Кстати, что за народ в вашем музее? И этот Самохин? Расскажи – ты ведь там за своего ходишь.

– С Самохиным я почти не общался. Знаю только, что он недавно отбыл срок...

– Так, так, так...

– Что его не любили, не доверяли ему. Саша, так тот все ждал от него какой-нибудь пакости, жаловался, что в музее стали пропадать вещи...

– Калоши, например?

– Например, шпаги.

– Очень мило. – Яков жадно кусал черный хлеб. – Ну-ка, – он провел в воздухе волнистую линию кружкой, – поподробнее.

– Тут ничего интересного, на мой взгляд: шпага нашлась, правда, она была поломана.

– Как же так? – очень искренне огорчился Яков.

Я развел руками.

– Кто-то – не исключено, что и Самохин, – переломил ее и бросил в бочку с цементом, что ли. А Саша нашел эфес и обломки клинка.

– Все обломки? – быстро спросил Яков.

– Не знаю, не спросил: ни к чему было.

– Эх, ты! – Он сердито отставил кружку. – Полная деквалификация налицо.

– Что-то между ними еще было. – Я припоминал вчерашнюю размолвку. Что-то такое личное, но тут я совершенно не в курсе. Не интересовался.

– Ну да, – кивнул Яков, – "ни к чему было".

– А ты думаешь, я еще в Москве знал, что здесь произойдет, да? разозлился я.

– Но ведь ты же должен был писать о них, так ведь? Или ты уже в поезде свой очерк настрочил, а сюда ехал только командировку отметить? У вас ведь и так делается. Люди тебя интересовали или нет? – Он вскочил с табуретки и ходил по комнате, задевая стоящий у стены велосипед, такой же ржавый, как кровать.

– А велосипед тебе зачем? На случай распутицы, что ли? поинтересовался я, чтобы сменить тему разговора: в чем-то Яков был прав.

– Чтоб не толстеть, – гордо отрезал он, – и быть всегда в форме! По утрам катаюсь.

– По комнате? – не удержался я.

– Ну ладно, ладно, не отвлекайся.

– Вообще-то народ в музее подобрался славный...

– В этом я уже убедился!

– Нет, я серьезно. Все они увлечены своим делом, очень дружны. Саша, правда, резковат, придирчив, но парень предельно честный и прямой. Оля Воронцова...

– Это кто такая?

– Администратор гостиницы.

– А какое отношение она имеет к музею?

– Фактически она работает там, только числится в гостинице. У них в музее всего три-четыре штатные единицы пока, а остальные – энтузиасты.

– Что она за человек?

Я не сдержал улыбку.

– Это такой свежий человек, Яша, встречаясь с которым сразу вспоминаешь, что тебе уже не восемнадцать, что с утра ты не успел побриться, что двух зубов у тебя уже нет и еще в двух – дупла и что правый каблук ты стаптываешь наружу, а левый – внутрь.

– Ого! – Яков хитро улыбнулся. – Как поэтично! Но, к сожалению, не по существу. Кто еще?

Я подробно, что знал – а знал я, как оказалось, до обидного мало, рассказал ему обо всех работниках музея. Особенно заинтересовал Якова Волков.

– Так, так, так... Служил у немцев, говоришь? По заданию партизанского штаба, да? Интересно. Знаешь что, Сережа, отдохни-ка ты малость. А я тут пока смотаюсь кое-куда, не возражаешь?

Я не возражал.

– Сережка! Проснись, Сергей!

Я вскочил и открыл глаза. Яков стоял передо мной и теребил за плечо.

– Смотри-ка, Сергей, какая интересная штука получается!

– Погоди, – с усилием произнес я. – Ты же куда-то ехать собирался.

Яков засмеялся:

– Пока ты спал, я бы в Москву успел сбегать. Посмотри на часы, соня.

– А, значит, ты уже вернулся.

– Молодец – сообразил! – похвалил Яков. – Смотри-ка, что мы имеем.

– Погоди, Яш, где у тебя умыться можно, голова тяжелая.

Я вернулся в комнату, освеженный холодной водой. Яков бросил мне полотенце.

– Ты им велосипед, что ли, протираешь? – спросил я, садясь к столу, на котором Яков разложил газету.

– Сейчас я тебе покажу такое, что у тебя пропадет охота резвиться! Смотри!

Он положил передо мной на стол листок бумаги со схемой. Вот как она выглядела:

"1. Самохину нанесено ранение в 22.15.

2. Самохин скончался в 23.00.

3. Дежурная и ее подруга находятся в номере с 21.30. до 22.50.

4. Оболенский возвращается в номер в 22.55".

Я поднял на Якова глаза.

– Дичь какая-то!

– Вот именно. В то время, когда Самохина ударили и когда он умер, в номере были люди!

– Не верь после этого в привидения. А как ты это установил?

– Элементарно. Понимаешь... – Яков встал коленями на стул и налег грудью на край стола. – Понимаешь, я еще во время первого допроса дежурной подумал: чего это она жмется? Но решил – дело понятное: считай, за стеной человека убили. Ан нет! Поднажал маленько, она и выдает. – Яков взял листок протокола и стал читать нужное место: – "У них (у тебя, значит) в номере холодильник, мы там продукты держим до вечера. И телевизор – как раз фигурное катание казали. А они (ты, значит) приходят поздно и никого к себе не водят – мы-то уж знаем". Не водишь? Неужели?

– Слушай, Яшка, ведь верно: телевизор-то теплый был, когда я вам звонил. Я обратил внимание – телефон ведь на нем стоит.

– Ты об этом через год бы еще вспомнил! – упрекнул Яков. – Дела! На глазах почтенных старушек происходит убийство, а они смотрят фигурное катание.

– Номер был заперт всего несколько минут, ключи от него пропали, в комнате убийца и его жертва находились, по крайней мере сорок минут и при свидетелях. Такое необычное стечение событий дает нам интересные возможности, понимаешь?

Яков кивнул:

– Но это еще не все. Вот записка из черной перчатки, копия.

Я взял ее. Изящным почерком, с ятями и ижицами было написано: "Только Вашим страданием я могу достичь моей цели. Я буду иметь наслаждение мстить Вам". Подписи не было. Вместо нее нарисован кинжал, с клинка которого густыми тяжелыми каплями падала кровь. Текст записки, как ни странно, показался мне чем-то знакомым.

– На оригинале нет не только подписи, – тихо заметил Яков. – На нем, кроме моих, нет ни одного отпечатка пальцев. Вот так-то!

...Кому бы так жестоко шутить с

нами?

В. О д о е в с к и й

Ч е т в е р г

Дубровнический участковый подобрал Якову для работы комнатку, в которой стояли два столика (на одном из них – поменьше – пишущая машинка с "заиканием"), в углу – маленький несгораемый шкаф, а вдоль голых бревенчатых стен выстроились десятка полтора старых стульев. На внутренней стороне двери, приколотый кнопками, висел плакат, призывающий хватать за руку расхитителей социалистической собственности: расхититель, жиденький, но с громадной лапой, которую вовремя перехватил мозолистой рукой суровый дружинник, грустно смотрел, как с его ладони веером сыплются пачки денег и катятся какие-то шестеренки: надо полагать, дефицитные запчасти к автомашинам.

– Ну начнем, пожалуй, – деловито проговорил Яков, когда мы выбрали себе стулья покрепче. – Прежде всего мне нужен подробный рассказ о вчерашнем дне. Прямо с утра и до того момента, как ты вызвал милицию. Сможешь? Прекрасно! Садись за машинку и валяй. А я пока накидаю план нашей работы. Кстати, упомяни-ка тот самый телефонный звонок, который – с кладбища. Ну все – начали.

Я сел за машинку. Одна буква в ней западала, и каждый раз приходилось откидывать ее пальцем. Это меня раздражало. Но работа пошла быстро. Слишком свежи были события вчерашнего дня – последнего спокойного дня в Дубровниках.

Привожу здесь, разумеется, не в протокольном варианте свою запись.

"В среду, с утра, часов до 11, я работал в номере. Потом, узнав у Оли, где мне искать Староверцева и Сашу, пошел к ним, поскольку мне требовались еще кое-какие детали к очерку. Кстати, Оля в шутливой форме обещала мне, что сегодня ночью ко мне в номер придет легендарный князь Оболенский.

Вообще ничего особенного днем не произошло, ничто не предвещало такого жуткого его завершения. Правда, мы немного шутя повздорили с Сашей, но, по-моему, это никакого отношения к делу не имело.

В каретном сарае было сумрачно, потому что свет проникал только через одно запыленное окошко, находящееся высоко над воротами. В глубине сарая стояли коляски, экипажи, узкие, разрисованные цветами сани. Полуразвалившиеся, ободранные, они все равно радовали глаз своим изяществом и легкостью. В сторонке громоздилась бесколесная карета на стоячих рессорах с опущенными окнами и раскрытым багажным ящиком. Рядом с ней ютилась какая-то статуя, по-моему, одна из Венер. Она скромно пряталась в уголке, стыдясь своей пыльной наготы.

Саша сидел в маленькой коляске и, согнувшись, что-то делал в ней. Я окликнул его.

– Садитесь, господин хороший, – шутливо проворчал он. – Я тут у ей карманы починяю. Барин все ездют и ездют, а починять вовсе недосуг. Вот и вы бы подмогнули, чем бумагу зазря портить.

Слово за слово, и мы договорились до того, что я безжалостно высказал свое отношение к легенде об исчезновении моего знаменитого однофамильца, а Саша в ответ заорал:

– Да как вы смеете? Вам это так не пройдет. Вызываю! Нет, не вызываю – я буду иметь наслаждение мстить вам!

На наши вопли прибежал испуганный Староверцев и "во избежание дальнейших осложнений" увел меня в зал с манекенами. Об этом зале гордости музея – надо сказать особо: он заслуживает того, так как наиболее ярко показывает творческий метод его работников.

В самом начале, когда для музея подобрали одежды всех эпох и сословий, мундиры солдат и чиновников, бальные туалеты уездных красавиц и гвардейские "доспехи" их поклонников, предполагалось просто развесить их, как это обычно принято, в стеклянных шкафах и снабдить табличками: "Крестьянские порты XIX века, первой его четверти" и т. д. Но Саша светлая голова – предложил одеть в эти одежды манекены и составить тематические сценки, положим: "Завтрак на траве", "За ломберным столом", "Старая графиня". Саша же и пронюхал, что званский универмаг закупил для своих витрин немецкие манекены – великолепные подделки под человека. У них были гибкие руки и ноги, поворачивались головы, а роскошные волосы можно было превращать в прически любых эпох.

Дело упростилось тем, что универмаг не чаял от них избавиться: веселые продавщицы в порядке самокритики одели одну куколку в синий форменный халатик, поставили за прилавок и сунули в руку пилочку для ногтей. Покупатели обращались к ней с вопросами, но она гордо молчала и не сводила глаз со своего маникюра. Покупатели возмущались, потом стыдились своей ошибки и вообще находили эти манекены неприличными, особенно те, что были одеты в купальные костюмы.

Саша сам ездил за ними в Званск, и вместе с Волковым они переносили манекены из грузовика в музей. Собравшийся поглазеть, как "таскают голых баб", народ хихикал. Саша и Волков краснели, злились и носили их, как дрова.

Но идея себя оправдала: экспозиция получилась очень убедительной, а в сумерки – даже жутковатой.

Староверцев, однако, без конца что-то добавлял, передвигал, менял освещение, добиваясь, видимо, большей выразительности.

В конце дня он пригласил меня к себе посмотреть его коллекции. Смеркалось, когда я разыскал его домик. Афанасий Иванович встретил меня на крыльце и проводил в комнату.

Я понял, что попал в филиал Дубровнического музея, разве что только там, в музее, был больший порядок. В доме Староверцева не было ни одной современной вещи, вплоть до самой необходимой. Кажется, он даже писал гусиными перьями, а спал на перине, набитой пухом их сородичей из прошлого века.

У окна на стуле с высокой спинкой сидела Оля, одетая в старинное платье, с веером в руке. Рядом стоял Саша. Они, изображая салонную пару, беседовали вполголоса, будто не замечая меня. Наконец Оля, холодно кивнув и делая вид, что щурится в лорнет, спросила своего кавалера самым светским тоном:

– Сударь, кто этот молодой человек у дверей? О нем не докладывали, и указала на меня движением бровей.

– О мадам! – с громким шепотом наклонился к ней Саша. – Это и есть известный журналист месье Оболенский.

– А эта молчаливая черная женщина рядом с ним?

Я невольно оглянулся: настолько естествен был ее тон.

– Это его совесть, мадам, – отвечал Саша.

– Вот как, – задумчиво протянула она. – А я слышала у Разумовских, что у него вовсе нет совести. Оказывается, вот она какая – черная и молчаливая, – и не выдержав, расхохоталась, будто рассыпала по всей комнате стекляшки.

В их веселом тоне все еще чувствовалась обида за своего Оболенского. Я понимал, что они еще долго будут язвить и дуться, и был готов к этому. Но все обошлось. Афанасий Иванович пригласил нас к столу, и мы неплохо провели за ним время.

После ужина Староверцев знакомил меня со своими сокровищами, а Саша, сдвинув набекрень кивер, бренчал на гитаре и напевал что-то малопонятное. Потом к нему подсела Оля, и они спели какой-то неизвестный мне романс. Слова его я плохо запомнил, говорилось там что-то о старых письмах, которые "пусть горят", и что, когда вместе с другим мусором сжигают старые письма, в доме делается чище, но не становится теплее. Видимо, это был их любимый романс, хотя какие уж у них старые письма.

Потом Оля убирала со стола и опрокинула солонку – к ссоре, заметила она. На что Саша по своему обыкновению съязвил, что если учесть всю рассыпанную ею соль хотя бы за месяц, то ее хватило бы не только на ссору, а на войну, по крайней мере.

В общем, вечер прошел, как говорится, в теплой, дружеской обстановке.

Да, чуть не забыл два обстоятельства: Оля ненадолго уходила домой с самым таинственным видом, а Саша в это время усиленно занимал меня разговорами, и потом, когда я уже прощался, они оба советовали мне более серьезно относиться к советам старших и не терять головы, если произойдет что-то таинственное и загадочное.

О том, что именно произошло "таинственное и загадочное", я уже рассказывал".

Я просмотрел и, кое-что поправив, передал Якову свои записи. Он внимательно прочел их и сказал: "Ага!" А что за "ага", он и сам, наверное, еще не знал.

– Продумай, как взять образцы почерков у всех работников музея, строго сказал он мне. – Из личных дел, что ли?

– А не придется мне объяснять, почему я выступаю в новом амплуа?

– Не твоя забота, Сергей. Делай, что приказано. – Он суровым полководцем возвышался над своим столом, и за его спиной грозно щетинились окурками цветочные горшки.

Тогда я тоже сказал: "Ага!" – и добавил:

– Образцы почерков у меня почти все уже есть – и Афанасий, и Саша давали мне свои материалы. И не только свои.

– Где же они?

– Рядом, в номере, который ты сам опечатал.

– Распечатаем.

– Ты не отпустишь меня на полчасика?

– Не понял, – вскинул брови Яков.

Я встал – руки по швам.

– Товарищ начальник, разрешите отлучиться на тридцать минут по личному делу?

– Что за личные дела в служебное время?

– Так, пройдусь, подумаю.

– Сережка, никакой самодеятельности, обещаешь? – Это было сказано уже нормальным тоном. – Помни хорошо: ты ведь теперь только общественник, да и к тому же свидетелем по делу проходишь, ясно? Так что уж не зарывайся.

Я кивнул.

– Хорошо, только сначала сходим в гостиницу. Впрочем, я могу это сделать один. Где у тебя эти материалы?

Когда я вошел в библиотеку, в углу, у стеллажа с новинками, сидела уже знакомая мне мрачная личность в мокрых сапогах, поглядывая, как заяц из-за пенька, поверх раскрытого журнала. Едва я вошел, она тихонько встала и, чавкая мокрыми подошвами, выскользнула за дверь. Библиотекарша взглянула на меня и покраснела. А я постарался припомнить фамилию этого человека – Черновцов, кажется.

Сейчас уже не помню, что я врал в библиотеке, но мне удалось просмотреть несколько формуляров и среди них – Сашин, самый пухлый из всех. Как я и ожидал, среди книг, отмеченных в его формуляре, был томик Одоевского. Я спросил его, но он был на руках. Тогда я предъявил и корреспондентское удостоверение, и книжку внештатного следователя и попросил дубликат.

Мне его принесли, я нетерпеливо раскрыл его... Так и есть! Худшие мои опасения оправдались.

В дверях музея меня встретил Староверцев. Он был необычно возбужден и очень расстроен. Впрочем, его можно было понять.

– Какой ужас! – сказал он. – Вы уже знаете?

Я молча кивнул. Еще бы мне не знать!

– Это какое-то дикое, бессмысленное хулиганство! – с возмущением продолжал он. – За это нужно отрубать руки! Я сам бы сделал это с удовольствием. Не верите?

– Руки? – удивился я. – Отчего же только руки? По мне – так никак не меньше головы.

– Вы так думаете? – Он был озадачен.

– Да. И это уже квалифицируется не как хулиганство. Это элементарное убийство.

Мы сели в кресла. Афанасий Иванович непослушными пальцами набивал трубку.

– Да, да! Вы правы! Это равносильно убийству по своей моральной низости. – Он чуть не застонал, хватаясь за голову. – Такие экспонаты! Кому, спрашивается, они мешали!

– Экспонаты? – не понял я. Мне никак не приходило в голову, что Самохин мог считаться экспонатом. Разве что в музее криминалистики.

– Ну да, господи! – нетерпеливо повторил Староверцев. – Именно экспонаты. Вы же говорили, что уже знаете о нашем несчастье.

– Ну конечно! Ведь это произошло у меня в номере.

Теперь уже Староверцев недоуменно уставился на меня.

– Сегодня ночью кто-то забрался в музей и изуродовал несколько стендов. А ценные вещи, вы представляете, сложили в мешки. Но унести, слава богу, не успели. Но в мешки... Вы понимаете, в каком они теперь виде?

– Сегодня ночью, – ровным голосом сказал я, – у меня в номере убили Самохина.

Староверцев открыл рот, и его трубка с глухим стуком упала на столик.

– Что вы говорите?

– У вас брюки горят.

– Да, да, извините, – он дрожащей рукой смахнул с брюк горячий пепел. – Олечка! Иди скорее сюда! Ты слышала? Убили Самохина! Это ведь правда, Сережа? Вы не шутите? Господи! Что за несчастья? И все в одном доме. Олечка, да где же ты?

– Сейчас иду.

– Олечка, Самохина убили, – шепотом проговорил Староверцев, когда она наконец подошла.

– Я уже слышала. Мы не хотели пока говорить вам об этом.

Я коротко, не останавливаясь на подробностях, рассказал о событиях тревожной ночи, внимательно наблюдая за Олей. Она вдруг заплакала, стала нервно шарить в сумочке – искать платок.

Я отошел к окну. Действительно, какой-то богом проклятый дом. Какая-то мрачная сцена, на которой из века в век совершаются загадочные преступления за задернутым занавесом...

– Это как раз то, чего нам так не хватало! – жизнерадостно констатировал Яков, когда ему передали заявление Староверцева. Великолепно! В одну ночь, в одном практически месте два преступления, и одно из них – убийство. Что там, в музее? – спросил он уже спокойнее.

– Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.

– Что там было?

Я показал ему список, составленный Олей.

– Странно.

– Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.

– Что ты думаешь об этом?

– Пока ничего. А ты?

Яков покачал головой.

– Кто последним уходил из музея?

– Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.

– Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.

– Может, хватит, Яша? – всерьез попросил я.

– Знаешь, кто писал записку?

– Знаю: Саша.

– Силен! Как ты догадался?

– Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня – свои.

– Дрянь его дело, по-моему.

– Не преувеличивай.

– Куда уж там!

...И вы можете говорить об этом

так хладнокровно?

В. О д о е в с к и й

В т о т ж е д е н ь

Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.

На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, – сказал он потом о ней, – ей все нипочем".

Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.

– Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.

– Вот как? А подробнее?

Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.

– Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, – некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера – в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, – а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде. – Тетка Маня перевела дух. – А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда. – Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво. – Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, – говорит, – ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...