Текст книги "Шпагу князю Оболенскому !"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Сашка?

– Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, – ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.

Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:

– Чуть не убил. Было померла я от страха.

– И часто он так шутит? – поинтересовался я.

– Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют. – Она встала и очень похоже изобразила: – "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: – Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.

– А при чем здесь любовь? – равнодушно спросил Яков.

Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.

Тетка Маня решила его поучить:

– Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!

Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.

– Ну, петух и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то – рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело – петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а? – Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула. – Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, – твердо закончила тетка Маня.

– Они не ссорились? – спросил Яков.

– С покойником-то? – прищурилась тетка Маня. – Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин – тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки – учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег – мордой побитой жалиться...

Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.

– ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...

– Ну, хорошо, – прервал ее наконец Яков. – Когда вы ушли вчера из музея?

– А как убралась, так и ушла.

– Точнее не припомните?

– В семь часов. Может, немного в восьмом.

– Кто после вас оставался в музее?

Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.

– Никто. Я последняя была.

Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.

– Да, слов нет, – проворчал Яков. – Все сходится на твоем молодом друге.

– Слишком уж сходится, – осторожно возразил я.

– Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.

– За исключением одной немаловажной детали.

– Какой же? – поинтересовался Яков.

– Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка – с другой – это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.

– Ерунда, – отмахнулся Яков. – Это не для нашей работы.

– Не могу с тобой согласиться, – сказал я. – Никак.

– А это мне и не надо, – холодно ответил Яков. – Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен – профессия обязывает.

– Тебе бы сменить профессию, – мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.

– Что так? – насторожился Яков. – И какую бы ты мне предложил?

– Лесником бы тебе работать.

– Отчего же именно лесником? – смутился он.

– От людей подальше!

Яков рассмеялся.

– Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.

– Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...

– Что вы хотите? – перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.

– Я хотела сказать, может, вам важно будет – ключ-то от тринадцатого номера нашелся.

– Как так? – опешил Яков.

– Да вот так, уж не знаю. – Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.

– А кто дежурил перед вами? – Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.

– Воронцова, Ольга.

– Так, так, так, – запел Яков. – А в тот вечер ее сменили вы, да?

– Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.

– Взяла и пошла?

– Да нет, – смутилась дежурная. – Не сразу; она посидела немного заместо меня – я отлучалась, по личному то есть...

– Понятно, – перебил ее Яков. – И когда это было?

– Да около восьми что-то.

Он посмотрел на меня, я кивнул.

К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.

Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.

– Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, – как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.

– Сотрудников у вас не так уж много, – успокоил его тот. – И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке – на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?

Староверцев задумался и долго молчал.

– Начните с Самохина, – подсказал Яков.

– О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, – он помолчал. – И плохого, конкретно плохого, – тоже.

– Как это понимать? – улыбнулся я.

– Самохин из тех людей – заметьте, это только мои личные впечатления, – из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?

– Не совсем.

– Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор – это он меня так называл – профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.

– Его взаимоотношения с сотрудниками?

– Неважные. Его не любили и не считали нужным, к моему огорчению, это скрывать. Сам же он относился к этому безразлично. Правда, было у него столкновение с Сашей...

Яков кивнул, давая понять, что знает об этом.

– ...Но, что особенно обидно, в этой драке инициатива целиком принадлежала Саше. Впрочем, не исключено, что Самохин спровоцировал его. Он грубо приставал к Оле, пытался обнимать ее, говорил непристойности. Даже я неоднократно делал ему замечания, и, заметьте, в самой резкой форме, – задрал бороденку Староверцев.

– Теперь о Саше.

– Саша – чудесный юноша, редкой души и немалых достоинств. У него горячее сердце мушкетера и пытливый ум ученого. Он, правда, несколько резковат, но безумно увлечен работой...

– Не только работой, – перебил его Яков. Ему, толстокожему, все бы напролом переть.

– Об этом не считаю себя вправе распространяться, – отрицательно помахал рукой Староверцев.

Но от Якова не отмахнешься.

– Я хочу прямо спросить вас: считаете вы возможным, чтобы Саша, если кто-то жестоко оскорбил бы предмет его увлечения, оказался способен так же жестоко наказать обидчика?

Староверцев помолчал.

– Это трудный вопрос. И опять из той области, где я вовсе некомпетентен. К тому же, мне кажется, для одного человека он слишком сложен.

– Мы и хотим его решить вместе, но для этого необходимо знать и ваше мнение.

– Что ж... – Он тяжело вздохнул. – Мне кажется, что да. Только поймите меня правильно, – спохватился он. – Саша может проткнуть подлеца шпагой и никогда не пожалеет об этом, но и не скроет свой поступок. Вы его прямо спросите, – решительно посоветовал Староверцев. – Он не солжет. И если скажет "нет", значит – нет!

– А если он скажет "да"?

– Если – "да", – Староверцев подумал и махнул рукой, – все равно нет!

– Ну как же так? – не выдержал Яков.

Староверцев смутился:

– Право, не знаю...

– Ну хорошо, – продолжил Яков. – Я слышал, Саша берет экспонаты домой. Это верно?

– Ну и что? – удивился Староверцев. – Я доверяю ему. Он так увлечен своим делом, что ему просто не хватает времени. Он постоянно возится со старинным оружием – это его страсть. У него золотые руки, он сам реставрирует такие экспонаты, даже создал дома целую мастерскую. Или лабораторию, как хотите.

– Ну, ну, продолжайте.

– Да, собственно говоря, это все, что я могу сказать. Что же касается Оли, то Сашино увлечение свидетельствует только в его пользу.

Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.

– Теперь, если позволите, – о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея – явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, – машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его – типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.

– А какие у него отношения были с Самохиным?

– По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно – что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков – бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин...

– Так, – подытожил Яков. – Кто там у нас еще?

– Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой – Николаев – болен.

– А что с ним? – на всякий случай спросил Яков.

– Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.

– А Черновцова? – вдруг вспомнил я.

– Тетка Маня-то? – улыбнулся Староверцев. – Ну эта если и может убить, то только языком.

– Это мы уже поняли, – согласился Яков. – Ну хорошо, спасибо. – Он встал.

– Позвольте и мне вопрос, – удержал его Афанасий Иванович. – Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.

– Пока придется оставить как есть, – Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.

– Постойте-ка, – вдруг оживился Староверцев. – Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.

– А почему вы о нем говорите? – спросил Яков, держа зажженную спичку.

– О нем вообще много говорят в Дубровниках – он далеко не праведник.

– Хорошо, – сказал Яков, прикуривая. – Спасибо, мы проверим.

Мы вернулись в отделение. В коридоре, у двери в нашу комнату, стояла обычная садовая скамья. Сейчас на ней, нахохлившись, как воробьи, попавшие под дождь, сидели рядышком Оля и Саша. Мне показалось, они о чем-то спорили.

Яков кивнул Оле:

– Заходите.

Насколько Афанасий Иванович постарел за это время, настолько Оля, если это уже возможно в ее возрасте, помолодела. Перед нами сидела не грациозная девушка, сознающая свою привлекательность, а испуганная, провинившаяся школьница. Она и хлюпала-то носом совсем по-детски, как никогда не будет плакать взрослая женщина.

– У меня к вам только два вопроса, – добродушно проворчал Яков. Вечером, в день убийства Самохина, вы заходили в гостиницу?

– Да, – прошептала она, комкая платок.

– Не слышу, громче. Чего вы боитесь?

– Да, заходила.

– Ну вот, ведь можете! – деланно обрадовался Яков.

Оля улыбнулась.

– И второй вопросик: зачем вы туда приходили? Погромче!

– Книгу хотела забрать, я ее забыла на дежурстве.

– Прекрасно! С вами так приятно разговаривать, что невольно хочется продлить беседу. Придется спросить вас еще кое о чем, вы уж не обижайтесь. – Яков помолчал, побегал глазами по стенам, а потом брякнул: – А какую книгу? Название, автор?

Оля молчала, готовясь зареветь уже в полную силу.

– Неужели не помните? Не может быть.

– Помню. – Она собрала все свои оставшиеся силенки, подняла голову и отбарабанила: – "Три мушкетера" Александра Дюма.

– Отлично! Ну вот и все, – тоном детского доктора ворковал Яков. Видите, совсем просто. Можете идти дочитывать своих мушкетеров. Идите, голубушка, идите.

Яков проводил ее до двери, выпустил и поманил пальцем Сашу.

Разговор с Сашей не получился. Он был сдержан, долго обдумывал ответы. Яков тоже был сдержан, собран, предельно внимателен, но не очень тактичен.

– В день убийства Самохина, вечером, вы были у Староверцева, так?

Саша молча кивнул.

– Мне повторить вопрос? К сожалению, ваш ответ нельзя зафиксировать.

– В день убийства Самохина, вечером, я был у Афанасия Ивановича Староверцева. Это могут подтвердить

– Воронцова Ольга Алексеевна была с вами?

– Да, – монотонно пробубнил Саша. – Ольга Алексеевна Воронцова была с нами.

– Она никуда не отлучалась, скажем, часов около восьми?

– Около двадцати часов московского времени Ольга Алексеевна отлучалась. Она ходила в гостиницу за забытой там книгой. – Саша быстро приходил в себя.

– За какой?

– Может быть, – не выдержал я, – может быть, за "Черной перчаткой" Одоевского?

Саша молчал.

– В каких отношениях вы находитесь с Воронцовой? – грубо спросил Яков.

– В хороших! – разозлился Саша. – Вас устраивает такой ответ? Или нужны подробности?

Яков положил перед ним перчатку и копию записки.

– Ну и что? – нагло спросил Саша.

– Записка, засунутая в эту перчатку, лежала под трупом Самохина. Это ваш почерк – вот акт экспертизы и ваши отпечатки пальцев.

– Ложь! – вскинулся Саша. – Там нет никаких отпечатков, я писал записку в перчатках.

– Объясните, что это значит?

– Да ничего не значит, просто валял дурака.

– Неплохое развлечение, гимнастика для ума, да?

– А вы что, никогда не валяете дурака? Тогда мне вас жаль.

– Не валяю, – отрезал Яков. – Потому что я и так слишком часто имею дело с дураками. Все, все, идите.

Выходя, Саша едва сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.

– Это не он, – сказал Яков, едва за Сашей закрылась дверь. – И говорить с ним сейчас бесполезно: он изо всех сил старается выручить Олю, а врать не умеет, и потому наколбасит так, что и сам запутается, и наши бедные головы вконец задурит.

– Самохин недавно из заключения, – напомнил я. – Так что не исключена, положим, месть. Или дружки, или пострадавшие – такие случаи тоже бывают: сочли, например, наказание слишком мягким. Это придется проверить.

– На всякий случай я уже наводил справки: его преступление не исключает такой возможности.

– Будем считать это первой версией? Хоть что-то соберем.

– А второй – этот мушкетер все-таки. Эх, если бы не его алиби.

– Нет у него никакого алиби, – буркнул я. – Он тоже отлучался. Сразу же, как только Оля вернулась.

Яков вытаращил глаза.

– И ты молчал?

– Молчал. И сейчас бы не сказал, если бы не считал Сашу в полной безопасности. Ты, Яша, прости, но для тебя главное – закончить дело, и поскорее. Ты прешь как буйвол. В нашем деле нужно быть особенно бережными с...

– Все, Серега, – не дал мне договорить Яков. – Собирай барахлишко и... к чертовой матери отсюда! А я еще вдогонку цидулю твоему начальству направлю, сообщу, как ты тут оправдываешь высокое доверие.

– Да не может этого быть! – закричал я, теряя терпение. – Неужели ты не понимаешь?

– Может, все может быть! – жестко отрезал Яков. – "Покойник не был нравственным человеком" и мог жестоко оскорбить девушку. А у таких, как твой подзащитный, которому ты, кстати, стал сообщником, свои понятия о чести. И о том, как надо ее защищать, особенно когда это касается дамы сердца. Оля могла умышленно назначить свидание Самохину в твоем номере и, убедившись, что он там, сообщить об этом Саше, а тот его... – Яков выразительно щелкнул пальцами и, помолчав, добавил: – И я могу его понять. Да, его я могу понять. А тебя – нет. Собирайся и мотай отсюда.

Я бы многое мог возразить ему, но понимал, что сейчас это бесполезно. Я встал, застегнул куртку, проверил, в карманах ли сигареты.

– Иди, иди, не оглядывайся.

Я подошел к двери.

Она вдруг сама услужливо распахнулась: на пороге стоял Саша. Он был спокоен, только глаза его лихорадочно блестели на бледном лице.

– Я хотел рассказать вам, как все произошло, – сказал он.

Яков выглянул в окно.

Вообразите себе только, что все,

что я вам буду рассказывать,

случилось... под этими развалившимися

сводами.

В. О д о е в с к и й

В е ч е р о м т о г о ж е д н я

Саша решительно сел за стол и положил на него руки, переплетя пальцы. Мы выслушали его, не перебивая, только Яков в самом начале рассказа молча щелкнул клавишей моего "Репортера".

– С Сергеем Оболенским мы как-то быстро сошлись и даже сдружились. Поэтому и позволили себе дурацкую шутку, но в ней, честное слово, не было зла, было ребячество. Нас подтолкнули насмешки Сергея над таинственным исчезновением князя, да совершенно невинное желание поддержать увядающую славу тринадцатого номера.

Сначала действительно я звонил ему по телефону, потом мы с Олей написали эту записку: мы дурачились, нам было весело представлять, как он будет ее читать и недоумевать над ее загадочным и зловещим содержанием, и я, надев черные перчатки, взял из стопки бумаги чистый лист – нам это казалось забавным... А теперь – настолько глупым, что стыдно говорить об этом.

Кстати, вы правы, текст записки я позаимствовал у Одоевского, это и надоумило нас вложить ее в перчатку.

Мы решили, что Оля забежит вечером в гостиницу и оставит в номере Оболенского записку. Ей удалось взять ключи – дежурная сама попросила ее посидеть вместо нее минутку, но в номер Оля не вошла: там работала уборщица. Ключ тоже не удалось повесить на место, так как дежурная уже вернулась. Нам бы плюнуть тогда на нашу затею, и все было бы в порядке, по крайней мере для меня и Оли, но нас уже занесло.

В гостиницу пошел я. Мне удалось проникнуть во флигель со стороны кладбища, через окно в мужском туалете. Номер был не заперт, и в нем работал телевизор. Положив перчатку с запиской на кровать, я выбрался тем же путем.

Потом мы хотели устроить и "посещение князем своих комнат" ночью, в Олино дежурство...

Узнав, что в номере Оболенского убит Самохин, мы растерялись. Ни для кого не секрет, что я когда-то набил ему морду. Да еще эта записка. В этой ситуации она выглядела прямо-таки приговором Самохину. Но, согласитесь, подраться с человеком или убить его – это далеко не одно и то же.

Саша замолчал и опустил голову. Собственно говоря, он не сообщил ничего нового. По крайней мере – для меня. Примерно так я и представлял себе появление перчатки и угрожающий смысл записки, мне всегда казалось, что их роль здесь совершенно случайна. Думаю, и Яков уже понял, что с этой версией ему придется расстаться – проверить Сашин рассказ будет нетрудно.

Яков встал, постучал по столу пальцами ("так, так, так"), прошелся по комнате и, остановившись напротив Саши, задал ему именно те вопросы, которые задал бы и я, если бы вел следствие. Или мы окончательно забрели в тупик и спрашивать было больше нечего, или мы медленно, ощупью выходили на единственно верный путь.

– Когда вы были в номере, не заметили ничего странного, необычного открытое окно, например, какие-то изменения в обстановке комнаты или еще что-нибудь в этом роде?

Саша поднял голову.

– Нет, ничего. Кроме того, что я сказал: дверь была не заперта, телевизор работал, но номер был пуст.

– Значит, нет, – задумчиво проговорил Яков, – значит, и до девяти часов в номере не было ни Самохина, ни его убийцы.

И тут он наконец проявил интерес к таинственной истории с Оболенским.

– Насколько вообще вероятно, что Оболенский исчез из своих комнат? Есть какая-нибудь реальная основа для возникновения такой легенды?

– Я интересовался этим. В одном из писем графиня прямо говорит, что она в ужасе и не понимает, что именно могло произойти с ним.

– Я слышал, здание музея и флигель каким-то образом связаны между собой?

– Сейчас нет. А когда-то их соединяла оранжерея. Афанасий Иванович давно включил в план работ ее расчистку, но у нас все руки не доходят.

Яков снова выглянул в окно и позвал Олю. Когда она пришла и скромненько села рядом с Сашей, мы провели с ними "воспитательную работу". Уверен, они до свадьбы не забудут этой головомойки.

Истошный вопль Староверцева мы услышали еще на улице.

– Ноги моей больше не будет в этом бандитском гнезде! – кричал Афанасий Иванович. – Я взорву его! Сожгу собственными руками! Я развею его грязный пепел по ветру!

– Принеси воды! – сказал мне Яков. – Не ори, дурак! – рявкнул он на Староверцева.

Тот вздрогнул.

– Извините, я забылся, – он жадно пил воду. – Извините, пожалуйста.

– Это вы меня извините, – улыбнулся Яков. – Другого способа для таких случаев я не знаю – у вас истерика.

– Что там, право, – слабо отмахнулся Староверцев, приходя в себя. – В вашей характеристике моих умственных способностей очень, очень много справедливого.

– Так что же случилось?

– Вы же знаете, музей сейчас закрыт. Но тем не менее кто-то взломал дверь моего кабинета. Я бы сказал, топором, если бы был уверен.

– У вас хранится там что-нибудь ценное? – спросил Яков.

– Если вы имеете в виду материальные ценности, то ничего подобного! Там документы, научные разработки сотрудников и подобное тому.

– Пойдемте посмотрим.

Дверь была взломана грубо, непрофессионально. Но в комнате сохранился относительный порядок – я ожидал худшего.

– Посмотрите, что пропало, – Яков пропустил Афанасия Ивановича, мы остались в дверях. – Осторожно, осторожно, старайтесь ничего не трогать. Письменный стол у вас запирается? Тоже взломан? Ну что? – спросил он через некоторое время.

– Странно, – вздохнул Афанасий Иванович, устало опускаясь в кресло. Кажется, все на месте, но кто-то посторонний все-таки был, что-то искал.

Яков вошел, бегло осмотрелся и остановился у сейфа.

– Ключи у вас?

– Да, да, – поспешил Староверцев. – Вот они.

– Откройте и посмотрите.

– Здесь вообще порядок.

– Так, так, так, – проговорил Яков. – Был, искал, но, – он поднял палец, – но очень осторожно, будто не хотел, чтобы догадались, что именно искал, да? Дверь-то он изуродовать не постеснялся.

– Да, да, именно так и мне показалось. Вещи на своих местах, но заметно, что их трогали.

– Вы уверены, что ничего не пропало?

– С абсолютной уверенностью сказать пока не могу.

– Я тоже, – хмуро заметил Яков, снимая телефонную трубку.

После того как он вызвал эксперта, мы еще раз внимательно осмотрели музей, правда, без особых результатов, и вышли на заднее крыльцо.

– Это, видно, та самая "галдарея", о которой говорила тетка Маня? спросил Яков.

– Вы правы – это галерея, – поспешно ответил Староверцев. – Она была построена над оранжереей. Та уже давно заброшена, ею много лет не пользуются. По преданию, она связывала дом с флигелем, где граф держал своих... м-м-м... наложниц. Он проходил к ним среди диковинных цветов и, видимо, считал это очень романтичным.

– Так, так, так... Ну что же, – неопределенно высказался Яков.

– Товарищ Щипцов...

– Щитцов, – поправил Яков.

– Ох, простите, у меня очень плохая память на имена, – смутился Староверцев. – Скажите, пожалуйста, когда все это кончится?

– Скоро, – неожиданно ответил Яков.

Темнело. Яков включил свет, сладко потянулся и повалился на кровать.

– Ты бы хоть ботинки снял, – возмутился я.

– Они у меня чистые, не видишь? – возразил Яков. Он поставил на круглый живот пепельницу (консервную банку), сунул в рот папиросу и заложил руки за голову.

Я был рад, что он оставил Сашу в покое. Тем более что Яков не из тех, кто легко и быстро признает свои ошибки. Но рассчитывать, что он скажет об этом вслух, не приходилось.

– Знаешь, о чем я думаю? – Он смотрел в потолок и жмурил один глаз, морщась от дыма папиросы. – Мы забываем, что у нас две взаимосвязанные задачи, не считая деталей: найти преступника и объяснить, каким образом он и Самохин попали в номер, так? Так. Вот мы и шли по этому пути, в такой именно последовательности. А если взяться с другого конца? Ведь обстоятельства убийства очень странные, необычные, и именно это дает нам серьезный шанс. Что, если попытаться решить вторую часть задачи? Пойти, так сказать, назад. Не приведет ли нас эта дорожка к главной цели?

Я молча слушал, не понимая, к чему он клонит.

– Вот смотри, по нашей схеме все время, пока Самохин находился в номере – живой или мертвый, – комната была заперта и окно было закрыто изнутри; или же – в нем были люди: почтенные старушки, Саша с Олей по очереди.

– Ну?

– Ну-ну. – Яков приподнялся, едва успев подхватить пепельницу. – Как ты не можешь понять! Самохина ударили ножом именно в то время, когда в номере были люди. Улавливаешь? Постарайся понять разницу: Самохина ударили, когда в номере были люди, или – когда в номере были люди. Дошло?

– Нет, – честно признался я. – Что-то уж слишком сложно.

– Напротив – очень просто. Самохина ударили в то же время, но в другом месте. Убийца и не был в номере. Самохин попал туда уже раненный, смертельно.

– Да, – насмешливо кивнул я. – Его любезно подвезли на "скорой помощи", раз уж ему непременно хотелось умереть в моем номере.

Яков оставил без внимания мой выпад.

– Нет, он добрался туда сам. Если бы там был убийца, что помешало бы добить Самохина? Ведь в номере никого не было и он был заперт.

– Пожалуй, ты прав, – согласился я. – Может, оранжерея?

– Может. Вход в нее должен быть из подвала музея. И ведет она прямо к флигелю, если судить по галерее.

– Посмотрим.

– Я тебе посмотрю!

– А что? Мне кажется...

– А мне кажется, что тебе надо быть поскромнее, чтобы вновь заслужить мое расположение, как выразился бы Староверцев.

– И все-таки: мне кажется, что оба происшествия – убийство и попытка ограбить музей – связаны между собой.

– Безусловно. У меня уже что-то складывается. Вот что, Серега...

– Яков, – взмолился я. – Посмотри на часы. Я уже с ног валюсь.

– Черт с тобой, – сжалился Яков. – Отдыхай, а я тут смотаюсь неподалеку на полчасика.

Я выждал некоторое время, потому что Яков имел скверную привычку возвращаться с полдороги, потом отыскал в его письменном столе фонарик и вышел на улицу. Предостережение Якова "не зарываться" вылетело из головы другая мысль не давала мне покоя, мысль об этой чертовой "галдарее".

Когда я подошел к музею, было совсем темно. Как в ту ночь, когда мне показалось, что я видел свет в его окне.

Пробраться в музей мне было нетрудно: кое-какой опыт, которым время от времени делились со мной мои "подопечные" во время работы в розыске, сослужил-таки мне добрую службу.

Свет я, конечно, зажигать не стал, только включил фонарик и, минуя зал с манекенами, спустился в подвал.

Довольно долго, спотыкаясь и поругиваясь, я лазил по подвалу, пока не нашел дверь. В самом дальнем углу. Похоже, что раньше она действительно была завалена, но не так давно кто-то старательно разобрал проход к ней.

Дверь оказалась запертой большим висячим замком. Я подергал его петли держались крепко. Кроме того дверь была забита поперек толстыми досками. Но не может она быть заперта!..

Внимательно ее осмотрев, я заметил на полу возле нее горелые спички. Были они свеженькие, будто только что из коробки. "Сто лет не пользовались", – вспомнил я. В косяке торчал большой гвоздь, загнутый кольцом. Я сначала осторожно, потом сильнее потянул за него: косяк вместе с забитой дверью повернулся с тихим скрипом на невидимых петлях. Ловко!

Из черного отверстия дохнуло холодом. Я шагнул в темный проход. Луч фонаря не доставал до его конца – казалось, он тянулся бесконечно. Под ногами ватным слоем лежали пыль и мусор, по сторонам грудились, отбрасывая причудливые тени, разодранные корзины, набитые чем-то мешки, ящики. Но идти можно было довольно свободно, иногда только приходилось нагибаться. Луч фонаря вырывал из темноты то перевернутое кресло с надетой на ножку рваной шляпой, то пружины, торчащие из лопнувшего дивана...

Было до жути тихо, только гулко стучало мое сердце. Я невольно ускорил шаги.

И вдруг кто-то схватил меня сзади за руку. Я с силой дернулся, что-то загрохотало у меня за спиной, с треском порвался рукав куртки, и плечо стало мокрым и горячим. "Нож!" – мелькнула мысль.