Текст книги "До осенних дождей"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вот тогда он впервые почувствовал себя настоящим милиционером, стражем порядка. Тогда-то и стал замечать, что его приход радует людей, им делается спокойнее в его присутствии, и девчонки становятся веселей, и ребята на глазах скромнеют. Уверялся Андрей в такие минуты, что правильную выбрал он себе работу...

Маленький Богатырев, в черном костюме, с красной повязкой на рукаве, чеканя шаг, подошел к Андрею, кинул руку к виску, доложил:

– Товарищ участковый инспектор, на вверенном под мою охрану объекте наблюдается нерушимый общественный порядок. Лиц в нетрезвом состоянии на настоящий момент в наличии не имеется ввиду отсутствия таковых. Командир Синереченской колхозной добровольной народной дружины старший сержант запаса Богатырев. – Стукнул каблуком и протянул руку для пожатия.

Андрей в ответ чуть было не рявкнул со зла, по армейской еще привычке: "Вольно! Разойдись!"

А танцы неслись своим бурным чередом. Музыки не было слышно, танцоров почти не было видно – были шум и топот, была пыль столбом и дым коромыслом. В самой гуще, с удовольствием и азартом, взметывая волосы, отплясывала Галка, визжа от восторга. Получалось у нее ловко, красиво, от души – ноги длинные, талия гибкая и рот до ушей.

Андрей отошел к кассе, где стояло несколько человек за билетами в кино. Кто-то кивнул ему: становись, мол, передо мной, кто-то незаметно ткнул в стену окурок, помахал рукой, разгоняя дым. Андрей же искал глазами "мушкетеров", которые только что крутились здесь, демонстративно не поздоровались с ним, пошептались и исчезли. Андрею казалось, что он безнадежно опаздывает, что ему надо прямо сейчас разыскать их и сказать что-то очень важное, и если он этого не сделает, не успеет, то уже ничего нельзя будет поправить.

Андрей вышел на улицу, где было уже по-осеннему темно и глухо, постоял на крыльце, подумал и пошел в правление.

У себя в кабинете он задернул на окнах шторки, сел за стол и достал листок бумаги. Задумался, начал было что-то писать, да скомкал лист и мелко порвал его.

Впервые Андрей обратил на них внимание, когда пожаловались из школы. Тогда же он, приглядевшись, убедился, что компания эта, хоть и шкодливая, но пока сравнительно безобидная. Шастали порой ребята по лесам вместо уроков, не обходили, конечно, стораной чужих садов и огородов, дерзили старшим, воевали с отцом Леонидом, но в то же время хорошо работали летом в колхозе. Расположила к ним Андрея и их настоящая, не мальчишеская дружба – такая, вообще-то, редко бывает в их возрасте, когда и симпатии и неприязнь сменяются так же быстро, как и настроения. И тогда же с жалостью и тревогой понял участковый, на чем эта дружба держится: вся троица росла без отцов. Колька Челюкан своего вообще никогда не видел и не знал; отец Васьки Кролика, похожего на поросенка, был давно осужден за крупную кражу; ну а Мишкин "батянька" тоже как родитель в счет не шел, ограничивал роль воспитателя и наставника сугубо карательными акциями. И, значит, в своей дружбе, во взаимной заботе находили они то, что не давала и не могла дать им семья. Ни один из них при случае не мог обещающе пригрозить сильному и несправедливому обидчику: "Я вот отцу скажу, он тебе покажет!" – а вместе они были сильны, никого не боялись и, если что, сами могли постоять друг за друга, тем более ребята были не из робких и кулаков в карманах не прятали, кукиш за спипой не показывали.

Одно время тянулись они к Сеньке Ковбою, подражали ему и в хорошем и в дурном, не умея еще порой отличить одно от другого, многое успели перенять. Возраст их – Андрей это хорошо понимал: сам еще не так далеко ушел от него, чтобы забыть, – требовал старшего друга – сильного, бесстрашного, на которого надо походить, с которого хочется лепить и свой характер, свою судьбу и которого все нет и нет...

Андрей твердо знал, что именно в этом возрасте выбирает себя человек, переходя незримый рубеж, тут решается, каким он будет, какой дорогой пойдет. Все, что было учено раньше, подвергалось сомнениям, проверке и осуждению, пересматривалось и нередко без сожаления отбрасывалось. Именно в эти годы окончательно решалось для себя: что благороднее и мужественнее – безжалостно, не дрогнув сердцем, обидеть и унизить слабого или бесстрашно стать на его защиту. В этом возрасте выбирался герой, и нередко на всю жизнь.

Но главное, что уже было ими приобретено, что никак и никому нельзя было тронуть неосторожной рукой, задеть необдуманным или грубым словом, это болезненно острое чувство личного достоинства. И у таких, обделенных, оно требовало уважения беспрекословного...

С чего начать, думал тогда Андрей, как с ними быть, – ругать, пугать и принимать меры?

Один случай вдруг поставил все на свои места, каждому отвел свою роль, хотя вначале Андрей и сомневался, правильно ли он поступает. Как-то в клубе, который троица посещала исправно, Андрей увидел, что Колька Челюкан, сидя на краю сцены, грызет семечки и нахально сплевывает шелуху прямо в зал, под ноги танцующим. Андрей подошел к нему и вежливо, как взрослому, сделал замечание. Кольке это понравилось, рад был, что привлек внимание, и он великодушно сказал: "Ладно уж, не буду", посчитав инцидент исчерпанным.

– Конечно, не будешь, – согласился Андрей, – тем более что возьмешь сейчас у Нюры совок с веником и уберешь за собой.

Колька покраснел, набычился растерянно, уперся:

– Не стану подметать.

На них смотрели, к ним проталкивался, торопился Богатырев. Колька попытался было улизнуть от позора – Андрей несильно взял его за руку, придержал.

– Нюра старая уже, она и так два раза в день здесь убирает, – тихо сказал он.

– Третий раз подметет! – осмелел Колька, поняв, что силой его все равно убирать не заставят.

– Третий раз твоя мать подметет, если тебе зазорно за собой же убрать. Богатырев, иди за его матерью – она как раз сейчас с вечерней дойки пришла, делать ей все равно нечего.

Удар был точен.

– Не зови мать, дядя Андрей, – завял Колька, хватая веник и на глазах превращаясь из хулигана в испуганного, расстроенного пацана, который всеми силами готов исправить то, что натворил.

И что очень понравилось Андрею – Мишка и Кролик, мужественно приняв поражение товарища, не оставили Кольку в беде, бросились помогать, руками в горстку собирали шелуху, чтобы скорее избавить его от позора.

С этого случая, как ни странно, установились между ребятами и участковым добрые отношения. Андрей старался их укрепить ненавязчиво, тактично держался на расстоянии (но глаз с них не спускал) и хотя в друзья не напрашивался, за советом и помощью ребята уже пойти к нему не стеснялись, выделяли его своим доверием среди остальных взрослых. И вот совсем недавно он по-настоящему выручил их. Случилось вот что: как-то в начале учебного года Мишкина компания исчезла после уроков и наутро ни домой, ни в школу не явилась. Матери волновались, конечно, и злились, учителя разводили руками, один, пожалуй, участковый понял, в чем дело. Понял и, как говорится, простил, потому что в который раз ему больно за них стало.

Дело-то просто объяснялось. В тот день в их классе сочинение должны были писать на тему: "Почему я горжусь своим отцом?" А что Мишкина компания могла написать, чем похвалиться?

Вот и разыскал их участковый в лесу, где они обосновались на жительство и втайне друг от друга уже размышляли, как бы домой, себя не уронив, вернуться. Андрей похвалил их дырявый шалашик, выпил у костра чая, сдержанно позавидовал их вольному житью и убедительно, без нотаций подсказал, что надо бы матерей успокоить и за учебу браться. Вместе они и придумали, что вроде бы Андрей их поймал и в село доставил. Вернулись героями. А наутро школьный директор зачитал на линейке приказ председателя о хорошей, ударной работе на колхозных полях учеников Синереченской средней школы таких-то, поставил их в пример и про побег ни словом не обмолвился...

Андрей долго сидел в раздумье, прикидывал так и сяк, почему вдруг враз все переменилось, порвалась налаженная дружба, почему мушкетеры снова стали с ним насмешливыми и дерзкими, всячески показывали, что он им теперь "не указ", не авторитет и не старший товарищ, что они дураки были, когда его слушали, а теперь вот поумнели.

Андрей не понимал причины, но чувствовал с тревогой, что вмешалась какая-то чужая сила, что чья-то твердая рука взяла их за шкирки и тычет носом: вот так надо делать, так надо жить, меня слушай, меня уважай и бойся...

Наконец, когда за окном послышались голоса расходящихся по домам синереченцев, он решительно заполнил листок бумаги какими-то записями, запечатал его в конверт и убрал в сейф.

В это время в дверь поскреблись, она приоткрылась, и в щель опасливо просунула нос Афродита Евменовна. Андрей вздохнул.

– Считаю, должна сообщить тебе, участковый, что ночью сильно животом маялась...

Андрей скрипнул зубами:

– К доктору идите с этим вопросом. Я от поноса средства не знаю, кроме хорошей порки.

– Не перебивай, пожалеешь. Схватило меня в самую полночь, вышла на крыльцо – кругом темень и мрак. – Она протиснулась в комнату, прижалась спиной к двери. – Гляжу и вижу: по кладбищу, что у церкви, огоньки мигают, яркие такие. Пригляделась, а там – три мужчины между могил бродят, словно потеряли что и ищут. А уж чего ищут, глядеть не стала – в избу умелась и дверь снутри приперла. Хотела было постояльца своего побудить, да его дома не было, под утро уж пришел, котоватый. Ну вот, сигнал тебе есть реагировай. Или письменное заявление подать?

Глава 5

Андрей завел мотоцикл, подъехал к дому отца Леонида и трижды сильно, заставив мотор взреветь, газанул вхолостую. Отец Леонид, одетый цивильно в скромненький черный костюмчик с непривычно короткими рукавами, заслышав этот сигнал, вышел на крыльцо и приподнял над головой шляпу, отчего старательно забранные под нее волосы снова рассыпались по плечам. Он опять терпеливо заправил их под шляпу, запер дверь и, взяв с перильца какой-то сиротский узелок, спустился с крыльца.

– Что это ты, батюшка, так налегке? – поинтересовался Андрей, усмехаясь.

Отец Леонид охотно улыбнулся, наставительно поднял палец:

– "И заповедал им ничего не брать в дорогу, кроме одного посоха: ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе, но обуваться в простую обувь и не носить двух одежд".

– Ладно, садись, командированный по делам божим. Где тебе способнее: сзади или в коляске?

– В колясочке пристойнее будет, и беседу можно в дороге вести.

Андрей перегнулся с сиденья, откинул фартук и достал второй шлем:

– Меняй головной убор. Не продует тебя? Больно легко оделся-то?

Отец Леонид забрался в коляску, устроился поудобнее, безропотно нахлобучил шлем и ровненько сложил руки на узелочке.

Объезжая клуб, Андрей обогнал Великого, который прохаживался под липками в обычном сопровождении своих мушкетеров. Великий преувеличенно, с заметной долей насмешки раскланялся, а Мишка, подражая Остапу Бендеру, коротко свистнул и крикнул им вслед:

– Эй, мракобес, почем опиум продаешь?

Андрей, не останавливаясь, погрозил ему кулаком и успел увидеть в зеркальце, как Великий стал что-то выговаривать Мишке и тот, что было вовсе на него не похоже, смущенно оправдывался.

Разговор их участковый, естественно, не слышал. А жаль...

– Не докучают они тебе? – спросил немного погодя Андрей отца Леонида, имея в виду ребят.

Отец Леонид покачал головой:

– Нет, какая тут докука, они ведь без злобы. Молодость, выправятся. Если, конечно, в хорошие руки попадут. Петр Алексеевич на них благотворное влияние имеет. Сие заметно и неоспоримо.

Андрей зло хмыкнул:

– Такое влияние при случае как угодно использовать можно. В своих целях.

– Ну что вы, Андрей Сергеевич. В вас милиционер говорит, прискорбная привычка к недоверию. Петр Алексеевич очень достойный и образованный человек, он худому не научит.

Андрей промолчал, неопределенно покачал головой.

Когда они въехали в лес, голый, без единого листка на ветках, весь видный насквозь, Андрей остановился по просьбе отца Леонида и спросил его:

– Когда мы мальчишками были, дед Пидя нам говорил, что от церкви за реку подземный ход идет. Мы его тогда все лето искали. Не нашли, конечно. Как ты думаешь, плохо искали или напрасно время тратили?

Отец Леонид почему-то заметно смутился.

– Отрокам такое увлечение в укор не поставишь. Однако когда зрелый человек...

– Ладно, ладно, ты без нотаций!

– Я не о вас, Андрей Сергеевич. К прискорбию своему, должен признаться, что и сам проявил недостойный интерес к подземелью. Приняв приход, допустил соблазн до любопытного сердца, тоже много дорогого времени потратил на поиски оного, однако без результата. За рекой, ясно, не бродил, под камни не заглядывал, а в храме, прости меня, господи, каждый уголок осмотрел и ощупал собственными перстами, помятуя в надежде: ищай обретает, и толкущему отверзется. Слух, правда, потом уловил, что на погосте искать надо, из старого склепа начало он берет. Но уж на это не решился.

Вскоре лес незаметно сменился дубовыми рощами, и появились первые домишки Дубровников.

– Где тебя высадить?

– Если необременительно для вас, то у гостиницы, где музей.

Выбираясь из коляски и прощаясь, отец Леонид еще раз попросил Андрея приглядывать за церковью в его отсутствие, пожаловался, что чувствует беспокойство в сердце.

До начала судебного заседания Андрей успел зайти в райотдел к следователю Платонову, о чем-то пошептался с ним и оставил свой запечатанный конверт.

Когда он вошел в зал заседаний, где, кроме судьи с заседателями, секретаря и конвоира, никого не было (такие дела публику не привлекают), Дружок обрадованно привстал и замахал ему рукой из-за деревянного барьерчика – соскучился. Выглядел он хорошо, и настроение, судя по всему, было хорошее – видно, всерьез нацелился на добрый поворот в своей непутевой судьбе.

Андрей дождался результата – шесть месяцев ЛТП*, с улыбкой кивнул обернувшемуся в дверях, совсем повеселевшему Дружку и пошел в музей.

_______________

* Лечебно-трудовой профилакторий.

Было солнечно и холодно. Андрею очень хотелось поднять воротник плаща и поглубже засунуть руки в карманы.

Музей – старинное здание с колоннами – он увидел издалека: потому что опали листья и потому что сверкал под солнцем его недавно покрашенный фасад. Решетки ворот, крыльца, окон и фонари перед домом тоже блестели свежей краской.

Андрей спросил, где ему найти директора, поднялся на второй этаж по широкой лестнице, покрытой новым, пристегнутым медными прутьями ковром, и постучал в дубовую дверь.

Староверцев – директор музея – привстал ему навстречу, удивленно, обеспокоенно рассматривая его фуражку и форменный плащ. Вздохнул, предложил сесть.

– Я из Синеречья. Участковый инспектор Ратников.

– Очень приятно, – машинально отреагировал на представление Афанасий Иванович. – Чем могу быть полезен?

Андрей попросил рассказать ему о Синереченской церкви и показать, если можно, опись ее имущества. Староверцев разыскал нужную папку, предупредил, что опись неполная, и, пока Андрей просматривал по всем разделам длиннющий – в шестнадцать страниц – список и изучал пометки и примечания, охотно рассказывал о церкви.

– С точки зрения архитектуры, оформления, внутреннего убранства, говорил он ровным, монотонным голосом лектора или экскурсовода, Спас-на-Плесне действительно уникален. Недавно мы организовывали в нашем музее выставку его икон. Вот посмотрите – есть очень любопытные замечания знатоков и специалистов.

Андрей взял книгу посетителей – фолиант, в коже и бархате – и стал листать, прочитывая восторженные отзывы... Стоп! Под многословной, высокопарной записью стояла крупная разборчивая подпись: "Петр Великий, искусствовед, искатель приключений". Причем "Петр" был написан с твердым знаком, а "Великий" – через "и" с точкой...

Андрей положил книгу на колени.

– Что вас заинтересовало? – склонился над страницами Староверцев. Усмехнулся с легким, чуть уловимым презрением. – А... Был, был такой посетитель. Представьте, так и рекомендовался: Петр Великий – никак не меньше. Ну мнение этого ценителя не берите во внимание. Это оценщик, я бы сказал, а не ценитель!

– А что его интересовало? Не помните?

– Представьте – то же, что и вас. И кроме всего прочего – подземелье. А ведь производит на первый взгляд впечатление вполне солидного человека, даже неглупого.

– Я тоже слышал о подземном ходе. Мальчишкой даже пытался отыскать его, – признался Андрей.

– Вот, вот! История церкви богатейшая. В древности, в грозную пору, в ней прятались и оборонялись от врага и даже при необходимости уходили этим подземным ходом в леса, в непроходимые болота, где можно было временно укрыться от противника, собраться с силами...

– Он не сохранился, не знаете? – перебил Андрей.

– Да вряд ли. Может, лишь частично. Со стороны церкви он еще в прошлом веке был капитально заложен, да и обвалился. Его ведь не крепили. Он, видимо, образовался полуестественным, так сказать, образом, когда брали камень для построек. Его теперь и не найдешь. К тому же он дважды проходил под руслом реки, значит, наверняка уже затоплен.

"Выходит, Евменовна не наплела: ищут..." – подумал Андрей.

Он еще раз просмотрел опись и вернул ее Староверцеву.

– Это ведь все очень ценные вещи, верно?

– Бесценные, – подчеркнуто отрезал Староверцев. – Бесценные. Меня, признаться, беспокоят ваши вопросы. С ними что-то случилось? Им ничто не угрожает?

– Нет, не случилось. Просто мне надо быть в курсе дела – церковь ведь на моем участке.

Вернувшись в село, Андрей первым делом зашел к председателю. Иван Макарыч – видно, выдалась свободная минутка – занимался своим любимым делом: топтался перед книжными полками, переставлял на них книги, по размерам выравнивал аккуратно корешки. Книги все были по интенсификации сельского хозяйства и научно-техническому прогрессу – новенькие, чистые и незамятые – председатель их никому не давал, а самому читать все равно было некогда.

– Ты чего? – повернулся он к участковому. – Случилось что?

Андрей сказал, что ездил в Дубровники, что Тимофея Елкина направили на шесть месяцев в профилакторий и что к его возвращению надо сделать у него дома ремонт.

– Это он тебе наказ такой дал? А оркестр не надо заказать к этой встрече? – серьезно спросил Иван Макарович. – Ну хлеб-соль на развилку вынесем, пионеров построим. Чего там еще? Космонавта, может, пригласить?

– Ты, Иван Макарыч, чем шутить, зашел бы в его дом, посмотрел, как живет твой бывший специалист, – разозлился Андрей. – Давно ведь не заглядывал? Он заботу должен почувствовать, от одиночества уйти, чтобы снова не запить, человеком стать. Неужели, чтобы живую душу спасти, ты кубометр теса или ящик гвоздей пожалеешь?

– А чего ты так за него переживаешь? Тебе-то что за печаль? Упек его – и правильно!

– Я вину свою поправить хочу.

– Извини – сдурел, что ли? – Иван Макарович треснул книгой по столу. – Ты года еще не работаешь, а он уже десять лет пьет. Нашел виноватого!

– А ты сколько лет в председателях ходишь? Не у тебя ли на глазах он...

– Можно? – В раскрытых дверях стоял партийный секретарь Виктор Алексеевич.

– Входи, входи! – обрадовался председатель. – Ты послушай, что наш участковый придумал: Елкину дом требует отремонтировать за счет колхозных средств, пока тот в тюрьме отдыхает...

– Не в тюрьме он, а на лечении, – перебил, поправляя, Андрей.

– Ну да – производственные травмы залечивает! Только вот где он их получил, на каком производстве? Я года два уже его ни в поле, ни на ферме не видел!

– А что? – сказал секретарь, трогая усы и покашливая. – Андрей правильно советует. Вернется человек к новой жизни – в новый дом. Это фактор. Ты материал отпусти, а на работу мы комсомол привлечем, верно?

– Ну как хотите...

– Я бы не комсомол – я бы несоюзных привлек, – тихо, как-то неуверенно сказал Андрей. – Пока их кто другой к рукам не прибрал.

Иван Макарович плюхнулся в кресло, повертел головой возмущенно, но промолчал сдерживаясь.

– Верно, – опять поддержал Андрея Виктор Алексеевич. – Мало мы с ними работаем. Ведь все шалости и безобразия от безделья идут. Я вот как-то в спортивно-трудовом лагере был – для "трудных", – там какой основной метод профилактики? Простой: загружают их мероприятиями до пупка, вздохнуть не дают. Так некоторые даже курить бросают без всякой агитации, забывают про это дело – некогда. Только если ты, Андрей, на Великого косишься, то это зря. Смотри, как ребята переменились, даже постриглись, спортом занимаются...

– Форму школьную не снимают, – подхватил Иван Макарыч, – а раньше все на самое рванье мода у них была, хиппи какие-то, а не молодежь.

– Эх, Иван Макарыч, передовой ты человек, вдаль глядишь, а что под носом – не видишь, – горько сказал Андрей. – У этих ребят из приличной одежды – только форма и была. Они ведь нарочно самую рвань носили, правильно ты заметил, – будто мода такая чудная, а на самом деле им просто похвалиться нечем. И про волосы вы не радуйтесь: сам в парикмахерской слышал, Куманьков какому-то пацану объяснял, почему стрижется, – в драке, говорит, слабых мест не должно быть, мешают. А каким спортом они занимаются? Боксом и приемами! Бандитов он из них готовит! Поняли?

– Ну что ты кричишь? Не волнуйся. Ты уж слишком сыщиком стал – все тебе враги мерещатся, – остановил его секретарь.

Андрей вздохнул. Что он мог сказать? Ничего. Да и сделать пока тоже.

– Ну вот что, – председатель полистал календарь, – мы тебе советчики-то не больно сильные. Давай-ка сообща решать. Вот числа пятнадцатого правление соберем, школьный актив пригласим...

– Комсомольский комитет, – подсказал секретарь.

– Точно. Ты, Андрей, свои соображения подготовь, обсудим – вместе и придумаем, как нам на молодежь влиять. Верно я говорю?

– Пораньше бы, – попросил Андрей.

– Не выйдет пораньше. Пока!

Когда за Андреем закрылась дверь, председатель сказал партийному секретарю:

– Алексеич, а повезло нам с участковым! Сам пацан еще, а за все у него душа болит.

– У него и отец такой был. Ты-то его не помнишь. Сам погибай, а товарища выручай – по такому правилу жил.

Утром – ни свет ни заря – Андрей еще плащ не успел повесить – Галка ворвалась. Похвалилась маникюром и прической (пойми же наконец, что я уже взрослая), сообщила, что была у Великого на именинах (видишь, другие-то обращают на меня внимание), спохватилась – вспомнила, зачем пришла: мальчишки что-то нехорошее затевают, по углам шепчутся, Великому донесения носят. Молодец я?

А было тем вечером вот как. Великий давал бал. При свечах, при полном антураже отмечал свой юбилей.

Галка, естественно, в королевы попала. Но вела себя несерьезно, неподобающим королеве образом: фольговую корону набекрень сдвинула и на комплименты короля отвечала насмешками – это она умела. Великий снисходительно не замечал ее выходок – только прищуривался да – нет-нет дергал обещающе уголком рта.

Колька и Васька Кролик, которые по праву чувствовали себя здесь первыми персонами, "особами, приближенными к императору", ревниво, хмуро и неодобрительно косились на Галку, морщились и перешептывались. Остальные приглашенные были только фоном, скромничали, чувствуя это; девчонки хихикали по углам, с жадным любопытством озирались, не скрывая интереса, мальчишки терялись – больно непривычно.

Мишка пока таинственно отсутствовал, его ждали – он обещал принести гитару, но все не шел и не шел. Галка стала скучать, она жалела уже, что согласилась прийти, тем более что знала – Андрею это не понравится. Но какое-то безотчетное желание толкнуло ее – смутно почувствовала скрываемый Андреем интерес, его беспокойство, да и, что врать-то, подразнить его хотелось.

Великий заметил Галкину хмурость и послал Ваську к Куманьковым. Тот вернулся быстро, принес гитару и, передавая ее Великому, что-то быстро шепнул ему. Великий сказал: "Хоп!" – и, красиво взяв гитару, откинулся назад и "сделал мутные глаза", как выразилась Галка.

Сначала он спел какой-то полублатной романс, но скоро понял, что этим репертуаром никого не проймешь, и застучал по струнам на манер игры на банджо. Зазвенела какая-то веселая, просторная мелодия, будто в ней было синее небо и яркое солнце и слышался топот копыт:

Эта песня для сердца отрада,

Это песня лазурных долин.

Колорадо мое, Колорадо

И мой друг – старина карабин...

Ребят разобрало: сразу повеселели, стали притопывать ногами, подмигивать в такт, прищелкивать пальцами – такая заводная была песня, и слова хоть и не очень понятные, но такие притягательные. Даже королева Галка стала подпрыгивать на стуле. Ну ей, известное дело, лишь бы поплясать, все равно подо что, хоть под "Колыбельную".

...Если враг – встретим недруга боем

И в обиду себя не дадим.

Мы – ковбои с тобой, мы – ковбои!

Верный друг – старина карабин...

– Эх, жалко Сенька не слышит! Ему бы эта песня во как подошла! Про прерии!

– Да, – презрительно протянул Великий и резко прижал струны. – Укатал участковый друга.

Стало тихо.

– А что... – осторожно вставил Кролик. – Он же человека убил. Хоть и не нарочно.

– "Нарочно – не нарочно", – передразнил с заметной злостью Великий. Знаешь ты, что такое мужская дружба? Это святой закон. Выше его ничего нет на свете: ни родства, ни любви, ни долга. Понял?

– Понял, – проворчал Васька. – Только не совсем. – Отсел на всякий случай подальше.

– Сейчас совсем поймешь. Вот пришел к тебе друг поздней ночью, усталый и раненый, и говорит: "Я, Васька, человека убил, меня милиция ищет". – "За что?" – спрашиваешь. "Он девушку мою оскорбил". А ты: "Правильно ты, Колька, сделал!"

– Это почему вдруг – Колька? – запротестовал Челюкан.

– Это к примеру, не дрожи. Как должен поступить настоящий друг? Ваши действия, братец Кролик?

И ребята и девчонки с напряженным интересом прислушивались к разговору, как заводные переводили глаза с Великого на Ваську и обратно.

– Ну это... Я б его убедил, что надо сознаться, чистосердечно раскаяться, что ли?

– Васька сам бы в милицию побежал сообщить, – вставил, смеясь, кто-то из мальчишек. – Он у нас честный.

– Так, – отчеркнул Великий. – Ваш вариант, Челюканчик?

– Мой такой, – брякнул Колька. – Иди ты, откуда пришел, чтоб я тебя не видел больше.

Великий дернул щекой, встал, задев Галкину коленку, прошелся по комнате.

– Мушкетеры? Нет, братцы, еще одно такое выступление, и я вас разжалую. Сопляки! Слушай сюда: есть единственный вариант, мужской, честный. "Мой дом, Колька, теперь твоя крепость. А придут за тобой мусора, вместе будем отстреливаться". Ясно? Вот так, гвардейцы, поступают настоящие мужчины. А этот ваш Ратников сам выследил друга, сам поймал, сам за решетку привел. А все из-за чего? Добро бы – честь мундира, престиж, а то из-за девки, не поделили...

Вот тут и влетел в горницу Мишка Куманьков: глаза блестят, дышит тяжело – бежал, видно, торопился; весь перемазанный какой-то, вроде кирпичной пылью, голова в паутине. Шепнул что-то горячо Великому. Тот повернулся к собравшимся, бесцеремонно объявил:

– Кончен бал. Погасли свечи. Мушкетерам – остаться при дворе. Галочка, я вас провожу. Или нет – в другой раз, ладно?

(Что на это сказала или сделала Галка – неизвестно, но представить можно. Сама бы она ушла с удовольствием, но терпеть, чтобы ее по-хамски выставляли... нет, это не для Галки. Рассказ свой Андрею она заканчивала спокойно – значит, сумела на оскорбление ответить по-королевски...)

Великий посмотрел ей вслед, скрипнул зубами (мол, доберусь еще!).

– Ладно, не до баб теперь... Подробности на стол, господин Атос!

– Нашел! Из крайнего склепа идет, но вроде за реку, а в сторону церкви хода нет...

– Вроде, вроде! Проверить не мог!

– Батарейка совсем села, а в темноте я побоялся...

– Побоялся! Как говорил мой друг Хемингуэй, никогда не надо бояться нестоящее это дело! Что украшает настоящего мужчину? Усы, сила, ум, деньги? Отчасти. Главное – смелость. Смелый – он и сильный, и умный, и богатый, и – с усами. А трусу – слезы и стоны и пинки под зад!

– Я не трус!

– Нет? – усмехнулся Великий. – Проверить?

Мишка кивнул, сжав губы.

Великий, все усмехаясь, достал колоду карт, умело, как фокусник, перепустил ее длинной лентой из ладони в ладонь, выбрал щелчком даму пик и отдал Кольке.

– Ну-ка, приколи ее на дверь. Нет, нет – повыше. Вот так.

Великий снял со стены тяжелый охотничий нож, вынул его из чехла, взял за конец лезвия – и резко взмахнул рукой. Нож глухо ударился в дверь, пробив карту в самой серединке, и задрожал, дребезжа, часто-часто мелькая рукояткой. Ребята переглянулись. Великий с усилием выдернул нож из доски.

– Становись к двери, – скомандовал Великий.

Мишка, еще не понимая зачем, послушно прижался спиной к двери. Нижний край карты едва ли на два пальца был выше его макушки. Великий снова взмахнул рукой – Мишка зажмурился и присел. Великий неприятно засмеялся, подбрасывая нож на ладони. Мишка выпрямился, вытаращил глаза и закусил губу. Нож снова пробил карту, но на этот раз чуть выше.

– Молодец! – похвалил Великий и приказал: – Следующий! Экзамен на мушкетера.

Кролик с готовностью стал к двери, но глаза все-таки закрыл. А Колька неожиданно отказался.

– Молодец! – и его похвалил Великий. – Тоже на это смелость нужна. Дурной риск нам ни к чему. Но я бы на твоем месте все-таки прошел испытание: надо знать, на что годен. Ну все – к делу. Значит, так: завтра разведка боем, обследовать подземелье и доложить о результатах. Теперь, что там у вас с попом?

Ребята в три голоса рассказывали историю этой уже ржавой, нудной вражды, которая тянулась только по инерции. Великий, выслушав их, возмутился:

– И вы прощаете ему? Не ожидал! Запомните на всю жизнь: никогда не прощать обид. Одному спустишь, другие всю жизнь плевать в тебя будут. Месть, только месть! Я вам помогу. Мы устроим ему праздник!

– Точно, – подхватил Мишка. – Нужно ему что-нибудь такое сотворить...

– Дом мы ему поджигать не будем и окна бить – тоже. Нужно придумать что-то интересное, загадочное. Припугнуть его, чтобы хорошо запомнил мушкетеров.

Кролик вскочил:

– Точно! Попугать его вечером или ночью. Он идет, а тут выскочить: "Руки вверх!" – и как заорать! Он и...

Великий посмотрел на него, прервал взглядом, усмехнулся: что с дурака взять!

– Одна мыслишка возникает. Он все за свои церковные сокровища дрожит, ночи не спит, ахает. Вот мы ему шило и вставим: вынесем что поценнее – я вам подскажу, и спрячем на недельку – пусть побегает. А потом вы все это будто разыщете и шерифу доставите. Вам – почет и слава, попу – шило, Андрюшке – гвоздь от начальства. Каждому свое.

– Точно! – опять врезался Кролик. – А в церкви черную маску оставим и записку: "Мстители!"

Мишка и Колька переглянулись и ничего не сказали.

Глава 6