Текст книги "До осенних дождей"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А отец-то ваш где?

Маруся приостановилась, прижала руку к сердцу:

– Ой, погоди, совсем в груди зашлось... Да с отцом вишь, как совпало – уехал с инженером машину получать, уж третий день нету. Ты приструни его построже, Андрей, постращай – не век же мне его караулить!

Что и говорить – трудно было Андрею работать. И возраст еще несолидный, и опыта совсем нет, и с людьми еще по-разному ладить не научился, а главное: чуть не все село – родня, друзья, все с детства его знают. И считают – раз свой, так уж должен иногда и поблажку сделать, в положение войти. А он не входит. Кое-кто, кого прижать пришлось, уж и не здоровается, отворачивается при встрече, никак не поймет, что не для себя старается, не для авторитета. Но когда вот так, про все позабыв, за помощью к нему, за советом или защитой бегут – сердце радуется и уверенность растет, что нет для него на свете лучшей работы, нужнее дела.

Маруся откинула от дверцы сарая полешко и распахнула ее. Вовка, одетый в школьную форму и поверх нее – в подпоясанный ватник, в лыжной шапочке, смирно, но с упрямством во всей фигурке сидел на рюкзаке, решительно смотрел на них.

– Ну пойдем, – сказал Андрей по-дружески. – Я тебя до шоссе провожу, попутку тебе остановлю.

Маруся в голос заревела. Андрей обернулся, подмигнул – Марусю как выключили.

Вовка с удивлением, недоверчиво посмотрел на них.

– Пошли, пошли. Или испугался?

– А чего мне бояться? – Вскинул на плечо рюкзак, вытянул за ремень откуда-то из угла ружье в чехле.

– Ружье оставь – вещь не твоя, да и рано тебе им пользоваться. А ты иди, Маруся, домой. Попрощайся с ним – и иди. Жди от него писем. Откуда? Ты в Сибирь наметился, на стройки? Или на зимовку?

Вовка предпочитал отмалчиваться. Он не понимал, почему его не ведут в милицию или в школу, он был полон недоверия и ждал какого-нибудь ловкого подвоха со стороны участкового. Андрей же был ровен и спокоен, говорил с ним по-дружески, будто ничего особенного не видел в том, что пацан бежит из дома, а он – милиционер – помогает ему в этом, провожает в дорогу.

Известной им тропкой – Вовка с рюкзаком за плечами впереди, Андрей следом – они вышли на проселок и дальше пошли рядом, согласно шурша листвой.

– И чего тебе, Владимир, дома не сидится?

Вовка опять промолчал, даже губы сжал поплотнее, бросил на Андрея чистый, откровенно встревоженный взгляд.

– Думаешь, я тебя отговаривать буду? Нет, Владимир, не буду. Я ведь тоже из дома бегал. Да и не таким мальцом, уже постарше был – школу кончал. Тогда война во Вьетнаме шла, слыхал об этом?

Вовка кивнул:

– С американцами?

– Ну, да. И так мне вьетнамцев жалко стало: такие они маленькие – я в газете видел, – худенькие, как пацаны совсем...

– А американцы здоровые, мордастые, с вертолетами, – поддержал Вовка.

Они вышли к шоссе, сели рядом на скамеечку под грибком. Вовка поставил рюкзак на колени, уперся в него подбородком, ждал.

– Собрался я и пошел в военкомат, принес заявление – хочу помочь вьетнамскому народу в справедливой борьбе против жестоких интервентов. Военком – он у нас хороший был, фронтовик – руку мне пожал, говорит, спасибо, вьетнамский народ очень нуждается в твоей помощи. Мы, говорит, из таких юных добровольцев решили создать особый отряд десантников. Завтра собираем всех, и ты приходи.

– Значит, ты, дядя Андрей, и во Вьетнаме воевал? А я и не знал!

– Нет, Владимир, ты слушай дальше. Собрались мы, посадили нас в машину, военком с нами, всю дорогу боевые песни пели, радовались – думали, оружие получать едем. И правда, приехали в воинскую часть. Построили нас и повели на полигон, где десантники тренируются. Смотрим – впереди чего только не настроено: и какие-то бревна на разной высоте, и лестницы всякие, и проволока колючая накручена, и, знаешь, такая стенка в виде дома с окошками. Военком говорит: "Это, ребята, полоса препятствий". И тут видим – выскакивает из окопа солдат в берете и с автоматом и на эту самую полосу. Как он начал по ней мелькать – преодолевать – ловко так, быстро: с бревна на бревно, под проволоку, на какие-то качели, а с них как даст очередь, а потом к дому – в одно окошко гранату, в другое и сам туда же, будто и себя в это окно бросил. Выскакивает, а рядом вражеские солдаты стоят – манекены, куклы такие, – он одного штыком, другого прикладом, третьего ногой в пузо и – дальше. Вдруг впереди как вспыхнет, и он прямо в огонь, проскочил, пламя с одежды сбил – и к машине. Завел и помчался, по канавам, по мосткам, разогнал ее и прямо в машине через окоп перепрыгнул мы все ахнули. Смотрит на нас военком, улыбается. Кто, говорит, повторить может? Один из нас попробовал – с первого же бревна свалился. "Все понятно, ребята?" – говорит военком...

– Дядя Андрей, – отчаянно завопил Вовка. – Я ведь тоже все понимаю, я ведь и учебники с собой взял, даже за два класса! Батя мой на границе служил, два раза нарушителей задерживал и товарища, который поранился, спас! А я за всю жизнь еще ни одного подвига не совершил!

Андрей положил ему руку на плечо, сказал серьезно:

– Хороший ты человек, Вовка. Если останешься таким, обязательно подвиг совершишь.

Вовка опустил голову, с каким-то тихим отчаянием покачал ею:

– Не совершу. Боязливый я, темноты боюсь. И пьяниц. Я для того и уезжать собрался, чтобы закалить себя от страха...

– Постой, постой, – удивился Андрей. – Это ты-то боязливый? Ничего себе! А с Куманьком кто подрался? Он же насколько старше и сильнее, а?

– Подраться любой дурак сможет. Особенно за справедливость...

– Ах ты, Вовка, Вовка, – не удержался Андрей и, обняв, притянул его к себе. – Пойдем-ка, Вовка, домой – мать-то волнуется.

Они встали. Вовка безропотно отдал Андрею тяжеленный рюкзак, а сам вызвался нести его планшетку.

– Тебе хорошо, дядя Андрей, у тебя работа вон какая. И не боишься ты никого – ни пьяных, ни хулиганов, ни бандитов.

– Не боюсь, – твердо ответил Андрей. – Не боюсь, потому что я тоже за справедливость, потому что со мной рядом много таких, как ты, – они в беде не оставят, помогут, если надо.

Вовка не сдержал улыбки, потерпел – и все-таки засмеялся от радости.

– Хочешь нам помогать?

– А как? Меня ведь и в дружину не приняли. Богатырев говорит: мал еще, а сам, хоть и старый, а все еще с меня ростом.

– Не в росте дело, Вовка, а в характере. Будешь у меня помощником?

– Дядя Андрей, – Вовка остановился, поднял руку, будто хотел отдать пионерский салют. – Дядя Андрей, что ни попроси – все выполню, ничего не испугаюсь!

Глава 3

Церковь в Синеречье была очень красивая. Стояла она, как и положено, на горушке, в кольце речной излучины, отовсюду видная, радовала глаз свежим золотом сквозных крестов, легкостью затейливой, в два цвета кладки – белым и ярко-красным, чуть ли не алым кирпичом. Издалека, как смотришь на село, то будто плывет над ним, сверкая, белое облако, окрашенное солнечными лучами, и сбегаются поглядеть на это чудо маленькие домишки, толпятся под ним, с наивным каким-то восхищением задирая неказистые крыши.

Церковь на все Синеречье осталась одна, ходили в нее со всей округи, так что средств на содержание храма доставало, тем более что он был признан памятником старины, образцом какого-то зодчества какого-то века толком никто не знал, и охранялся государством. Да и правление колхоза не отказывало отцу Леониду, если в чем была нужда: где-то подкрасить, где-то крышу залатать – материал и рабочие руки всегда находились.

Отец Леонид был молод, приветливо-улыбчив, хорошо, добротно образован. Ходил с красивой бородкой и кудрями до плеч, по утрам занимался во дворе полезной для тела гимнастикой и ловко колол дрова, что "церковным уставом не возбранялось". В сенокос он выходил вместе со всеми в луга, не избегал субботников и пел в самодеятельности старинные русские песни, которых знал множество, – к нему даже ездили из областного хора для консультации, а также "записать слова". Отец Леонид был уважаем верующими, но и не вызывал раздражения у атеистов; он правильно нашел свое место в селе, не держался в сторонке от общественной жизни, кичась духовным званием, не упускал случая внести посильный вклад в дело воспитания молодежи. Застав как-то Мишку Куманькова, когда тот царапал на церковной ограде гадкое слово, отец Леонид не стал призывать кару небесную на голову осквернителя храма божия, но, перекинув того через колено, по-простому, по-земному отделал его зад мощной дланью – благо был силен и молод и, само собой, – не пил, не курил.

Мишка сдуру побежал жаловаться "батяньке", да в недобрый час попал батянька пребывал в очередном жестоком похмелье, жадно ища случая разрядиться. Мишка ему вовремя подвернулся. Куманьков-старший мрачно одобрил меру воспитания, избранную отцом Леонидом, но, посчитав ее недостаточной, со своей стороны добавил Мишке "до полного уровня". С той поры вспыхнула и посейчас не угасла тайная вражда между православной церковью и Мишкой Куманьковым, который отца Леонида теперь иначе, как мракобесом, не называл.

Прошлым летом Мишкина компания, дернув с фермы килограммовый брикет кормовых дрожжей, плюхнула его в сортир служителя культа. Дело было в самую жару, и пожарная команда, прибывшая ликвидировать последствия, только постояла с наветренной стороны, поморщилась и уехала.

Отец Леонид у себя во дворе смиренно улыбался в бороду, потому что Куманьковы были его соседями, и все забродившее, закипевшее дерьмо неудержимым зловонным половодьем поплыло на их усадьбу. Мишка два дня прятался где-то в лесу, подкармливаемый дружками, батянька, намотав на руку ремень, рыскал по окрестностям в его поисках, а отец Леонид, смиренно улыбаясь в бороду, стал с той поры запирать свой сортир на ключ, дабы не искушать неразумных отроков, не ведающих, что творят.

С утра нехотя, будто кто-то его силой заставил, побрызгал дождик освежил желтеющую потихоньку травку, чуть смочил крыши – и спрятался.

Скользкой, петлявшей по горушке тропкой Андрей поднимался к церкви. Издалека увидел отца Леонида. Тот, помахав ему рукой в широком рукаве, стал, задрав подол рясы, вытаскивать из кармана брюк далеко и звонко бренчащую связку ключей. Рядом с ним стояла, вздыхая, опустив заплаканные глаза, бабуся Корзинкина. Отец Леонид что-то тихо говорил ей, отпирая двери. Временами до Андрея доносился его ласковый басок: "Его же бо любит господь, того и наказует... Не тот праведен, кто, начав хорошо, худо окончил, но тот, кто до конца совершит добродетель..." Бабуся согласно кивала, крестилась. Потом чмокнула отцову белую руку и пошла. Выйдя за ограду, обернулась и снова крестилась на купола, кланялась, что-то беззвучно повторяя губами.

– Ну, дал утешение, батюшка? С три короба наобещал? – спросил Андрей, подходя и садясь на самую верхнюю – сухую – ступеньку крыльца. – С чем приходила, если не секрет?

Отец Леонид улыбнулся – охотно показал ровные чистые зубы. Они с Андреем были почти одного возраста (Андрей даже чуть помладше), относились друг к другу с симпатией, правда, и с обоюдной усмешкой. Но если отец Леонид усмехался снисходительно, то Андрей – сердито. Андрей говорил ему "ты", отец Леонид вежливо "выкал". А вообще-то, вполне могли бы быть друзьями.

– На зятя сетовала. До сей поры поминает ей загубленное сатанинское зелье. Уста свои оскверняет непотребной бранью и рукоприкладство дозволяет.

Андрей покачал головой, нахмурился. Ему очень не понравилось, даже огорчило, что именно с этой бедой бабуся Корзинкина пошла не к нему, а в церковь.

– Ну и какие меры ты принял, пресвятой отец? Восстановил справедливость?

Отец Леонид с шутливой строгостью погрозил пальцем:

– Не дразнитесь, Андрей Сергеевич, ибо всяк имеет свои меры – кто действом, кто словом божиим, но несет людям свет и добро.

– А как со злом? Подберешь цитатку?

– Подберу, – спокойно кивнул отец Леонид. – Не раз уже говорил и в том утвердился: кто же зло творит с умыслом и не ведая, да воздаст ему господь по делам его!

– А кто здесь терпит скорби и страдания, – в тон ему подхватил Андрей когда-то слышанное, – таковой там водворяется в радости. Или обретается, не помню? Вот я водворю этого зятька суток на пятнадцать – пусть пообретается в радости!

– О чем дискуссия, молодые люди? – подошел Великий, помахивая тросточкой. Поклонился отцу Леониду, хлопнул привставшего Андрея по плечу: сиди, мол, сиди – не обижусь.

Он за эти дни стал уже совсем своим человеком в селе. Особенно тянулась к нему молодежь, ходила за ним, как выводок молодых волчат за смелым и опытным вожаком. Вот и сейчас за оградой осталась, видно, дожидаясь его, неразлучная троица – Челюкан, Куманьков и Кролик. Стояли, неумело потягивая папироски, сплевывая часто и небрежно, и тоже – с ореховыми палочками, вроде с тросточками. Челюкан даже шляпу на голову положил; при его драной и прожженной у костров телогрейке она особенно здорово смотрелась – как телевизор на телеге.

– Ну-ка, бросьте! – строго прикрикнул Андрей, вставая. – Уши надеру!

Переглянулись, усмехнулись, взглядами поспорили – кто первый, и, сделав вид, что уже докурили, щелчками послали окурки на дорогу, одновременно сплюнули – независимо и пренебрежительно.

– Это с ними у вас инцидент произошел на речке? – спросил Андрей Великого. – Я сразу не поинтересовался...

– Да что ты, шериф, какой там инцидент – не стоит твоего беспокойства. Я не в претензии. Как говорит мой знакомый слесарь-сантехник, не будем ломать копья об эту тему. Ребята у вас хорошие, шустрые. Мы уже подружились. Люблю этот возраст – трудный, но благодатный и счастливый. Все мы через это прошли, и, к сожалению, безвозвратно. Кто из нас не вспоминает с теплой грустью свою первую сигарету, первую рюмку вина, первый романтический поцелуй? А, отче Леонид?

– Я некурящ, непьющ.

– Простите великодушно, – развел руки Великий, – немного зарвался по инерции. Не откажите в любезности – позвольте осмотреть ваш храм работнику искусств, специалисту по фрескам – живейший интерес питаю к подобного рода творчеству.

– Это не мой, это божий храм, – ответствовал несколько смягченный отец Леонид. – Осмотр его никаким образом гражданским лицам не возбраняется. Прошу! – Он посторонился, пропустил его в двери и, оставив их открытыми, спустился к Андрею, заговорил, понизив голос:

– Я в некотором недоумении, Андрей Сергеевич, относительно вашего прискорбного невнимания к церкви.

– Как это? – ошарашенно сморгнув, уставился на него Андрей. – Ко всенощной, что ли, не хожу?

– Я имею в виду ваше профессиональное, должностное внимание, – не принял шутки отец Леонид. – Да, да. Вы обязаны добиться организации постоянного милицейского поста у церкви. Или какого-то другого вида охраны. Для верующих – это храм, а для всех остальных – музей. Музей с бесценными, невосполнимыми при утрате произведениями искусства. Ведь у нас почти все иконы старинного письма, есть Дионисий, есть школы Феофана Грека. А книги? Евангелию в чеканном по меди футляре поистине нет цены, нет равного. Впрочем, в Дубровническом музее имеется подробная опись – вы бы ознакомились с ней при случае, если моя тревога вас не убеждает. Меня удручает, как быстро вы забыли печальную историю с иконами, которые чуть было не попали в чужие руки. Вы тогда вовремя вмешались – отдаю должное, но в следующий раз вы можете опоздать...

– А в чем дело? – обеспокоенно перебил его Андрей. – Есть тревожные сигналы?

– Да нет, какие там сигналы. Просто вполне естественное беспокойство о народном достоянии. Ведь все эти истинные сокровища принадлежат государству, церковь, если можно так выразиться, взяла их напрокат.

– Я понимаю... Ну, может быть, самое ценное – книги там, подсвечники и всякое такое – возьмешь домой? – неуверенно посоветовал Андрей.

– Что вы! Дом деревянный, решеток на окнах нет – я не могу позволить такой риск. Здесь все-таки безопаснее, запоры хорошие, окна забраны, по ночам в боковушке сторож спит. Спит, Андрей Сергеевич! Сном праведника!

– Да не волнуйся ты так сильно. Кто у нас на такое решится?..

– Как знать... В ближайшие дни – я уточню, когда именно, – мне предстоит быть в отъезде. Направляюсь, по-мирскому говоря, на краткосрочные курсы повышения квалификации. Хотелось бы иметь спокойное сердце...

Андрей сдвинул фуражку на лоб, поскреб затылок:

– Да, задачка... Ну что – будем думать.

Из церкви вышел Великий. Щурясь после полумрака от солнца, оскаливая зубы, чем-то очень довольный, засовывал в нагрудный карман плаща записную книжку. Обратился к отцу Леониду:

– Благодарю за доставленное наслаждение. Имею честь и откланиваюсь с надеждой на повторный визит, – приподнял шляпу и спустился по ступенькам к ожидавшим его ребятам, пошел, окруженный ими, красиво покуривая длинную сигарету, похлопывая тросточкой по ноге.

На усадьбе колхозного пастуха Силантьева стояли двумя рядами громадные старые липы – видно, когда-то была аллея – и каждую осень щедро засыпали тяжелой листвой двор, огород и крышу дома. А летом из-за густой, не пробиваемой солнечными лучами тени ничего у Силантьева на огороде и в палисаднике не росло. Но липы он не трогал. Осенью терпеливо собирал подсохшую листву в громадные кучи, и, пока не сжег, со всего села сбегались покувыркаться в них ребятишки – не было для них лучшего удовольствия.

Андрей, прикрывая за собой косую – на одной петле – калитку, вспомнил, как совсем, кажется, недавно и он вот так же беззаботно барахтался и визжал в сухих палых листьях и с необъяснимой, какой-то тревожной грустью, будто зная, что скоро это кончится и никогда уже не повторится, вдыхал их незабываемый, горький и сильный запах.

Мальчишки (и Вовка-беглец среди них) сидели в этот раз спокойно на самой высокой куче, как грачи на копне, и, замерев, слушали бородатого Силантьева, который что-то рассказывал неторопливо, постукивая по земле старенькими деревянными граблями. Рядом на скамейке стоял самовар, и голубой дым из него пластами, похожими на ложащийся туман, неподвижно держался в сыром и сумрачном от лип воздухе, висел на голых ветках, цеплялся за крыльцо. Прямо, как у старого колдуна, подумалось Андрею.

Никто не заметил его, и он, подойдя ближе, услышал конец страшной сказки: "Теперь-то так не бывает, а в старину случалось... Этот самый упырь, он встает из могилы и ходит ночью по земле с закрытыми глазами и ищет ощупью детишек или кого помоложе, чтобы высосать кровь. И тогда, как насосется, он снова оживает и может жить среди людей, пока, значит, этой крови ему хватает. Ему, выходит, чтобы жить, нужна молодая кровь. Потом снова позеленеет, в могилу прячется, а по ночам опять встает, ищет. Вот в этот самый момент, как он ляжет, так надо до полночи вырыть его из могилы, отрезать голову, между ног ему положить да и вогнать в самое сердце кол, непременно осиновый. Тогда уж он – раз в сердце дыра, крови-то держаться негде – упырничать больше не сможет, сдохнет..."

Вовка тихонько повернулся и гаркнул соседу в ухо. Тот подскочил и бросился на него. Через минуту из кучи уже неслись вопли и торчали, дрыгаясь, одни руки да ноги, и уж не разобрать было, где чье.

– Здоров, Сергеич, – поднялся навстречу Андрею Силантьев. – Чайку попьешь? С сайкой. У меня и конфеты есть – для огольцов держу.

Андрей не отказался – когда он еще домой попадет – и сел рядом на скамью.

– Ты ведь по делу, конечно? Или навестить?

Андрей взял стакан, отломил кусок мягкой булки.

– Считай, как тебе приятнее, – не стал врать Андрей, хоть и стыдно ему было.

– Да и то сказать, – согласился старик, – нынче навещать не принято. Все дела да случаи, всем некогда. Один я на все село в свободном времени нахожусь. Да еще этот, приезжий. Шибко интересный мужик. Он не из спортсменов будет?

– Да нет, по искусству...

– А... Я ведь почему так сказал – все по утрам вижу, как он бегает, тренируется. В костюме таком – красном, с лампасами, как у генерала, только белые они, а на спине не по-нашему написано. Красивый костюм. И сам он немолодой уже вроде, а здоровый такой.

Андрей как-то и сам его видел, когда рано утром – к первой дойке ходил на ферму (поговаривали, что нет-нет да потечет молочко мимо колхозных фляг). Андрею-то теперь не до зарядки – и он с завистью смотрел, как Великий – плотный, сильный, тяжелый – неумолимо летел сквозь орешник, как хорошо тренированный кулак. Хоть и пыхтел изо всей мочи, с натугой.

– Потому и здоровый, что бегает.

– Это верно. Меня вот ни за что не заставишь. А вот ребят уговорил тоже за ним табуном носятся. Он им все фокусы разные для драки показывает – я подглядел. Интересно. Бери еще сайку-то, не бойся – не объешь. Ты чего спросить-то хотел? Или забота какая?

– Спасибо за чай, дедушка, хороший он у тебя, умеешь заварить. Андрей поставил стакан, вздохнул, чтобы показать, как хорошо он напился. А забота вот какая. Ты ведь церковь сторожишь?

– Ну. Работа нетрудная – и приварок к пенсии.

– И как у тебя поставлена... охрана объекта?

– Это церкви, что ли? А что – запираюсь на все замки – их много – и снутри и снаружи, на окнах прутья в палец, стены пушкой не прошибешь – и сплю до утра, давлю мышей храпом. Или по-другому надо? Так ты скажи исполню.

– По-другому пока не надо. Делай все, как раньше делал. А когда надо будет по-другому, я скажу, ладно? И каморку, где спишь, покажи мне завтра, хорошо?

– Ишь ты... Интересно...

– А может, и нет, – ответил Андрей на свои мысли и встал. – Ну будь здоровым, дедушка.

– Ладно, буду, – пообещал с готовностью Силантьев.

Вовка уже давно отделился от приятелей и терпеливо дожидался Андрея за калиткой.

– Дядя Андрей, задания мне еще нет?

– Нет, Вовка, пока нет. Но скоро будет. Готовься.

– Я всегда готов! А оружие мне дашь?

– Знаешь, где твое оружие?

– Где? – Вовка расширил глаза, готовый тут же сорваться и бежать за "своим" оружием.

– Вот здесь, – Андрей пальцем стукнул его в лоб. – Понял?

Вовка добросовестно подумал и на всякий случай сказал: "Да!"

Глава 4

В правлении давно никого уже не было, один Андрей сидел у себя, заканчивал прием граждан. Через открытое окно он слышал чуть ли не все село, догадывался о том, что происходит почти в каждом дворе.

– Зорька, Зорька, Зоренька! – Это ласково и истошно зовет зачем-то свою козу тетка Куманькова, сильно вздорная женщина. – Куды прешь, зараза! – Это она уже на мужа: значит, Куманьков-старший опять где-то хватил через меру.

Часто хлопали двери, стучали калитки, по селу слышались велосипедные звонки, смех и веселые разговоры, вспыхивали девичьи песни – народ тянулся в клуб.

Забежала по дороге домой почтальонша Люба, занесла участковому повестку в суд: вызывали по делу Тимофея Елкина.

Андрей, посмотрев на часы, закрыл окно и запер ящики стола и сейф; махнул щеткой по сапогам, надел перед зеркалом фуражку и вышел на улицу.

Было довольно тепло для этой поры. Время от времени только пробегал над селом ветер, неся охапку листьев, бросал ее где-нибудь на дороге, будто враз наскучило ему такое пустое занятие, и бежал дальше, высматривая что-нибудь поинтереснее, надеясь, что где-то ему подвезет: сорвать, например, с веревки высохшее белье (что помельче) и забросить на крышу сарая. Но силенок у него на это явно бы не хватило...

У калитки Чашкиных Андрея окликнул Великий. Он выглядывал из открытой дверцы машины, помахивал лениво опущенной рукой, в которой держал метелочку из цветных перьев.

– Что не заходишь, шериф? В этом доме для хорошего человека всегда найдется стакан доброго вина, набитая трубка и веселая девушка.

Великий с первого дня знакомства держался с участковым фамильярно-дружески, покровительственно, с чуть уловимым оттенком превосходства и даже легкого презрения. И хотя Андрею иногда казалось, что это неспроста, не случайно, не только привычная манера общения с людьми, что Великий пытается таким обращением как-то влиять на него, в чем-то подавлять его волю, – он почему-то не мог осадить его, не поворачивался язык твердо обрезать такого солидного и, главное, добродушного человека. Как-то он все-таки сказал Великому: "Не зовите меня шерифом, не надо". "Обижаешься? – искренне удивился тот. – Хорошо, буду звать сенатором". И весь разговор. "Ладно, пусть петрушничает, – подумал тогда Андрей, – если без этого не может. Переживу".

– Ты в клуб, шериф? – Великий выбрался из машины, с удовольствием потянулся, разминаясь. – Все бы ничего: и здоровье есть, и судьбой не обижен, и все эубы-волосы до сих пор на месте, а вот пузечко растет, сволочь. Пойдем, посмотришь, как я устроился.

Андрей будто бы подумал, будто бы прикинул, есть ли у него время, и согласился.

Стариков дома не было – в клуб умелись пораньше, места хорошие захватить, и Великий держал себя хозяином. Впрочем, он, наверное, и при них особо не скромничал.

Андрей остановился на пороге горницы, невольно покачал головой.

– Вот так надо жить, шериф, – хвастливо засмеялся Великий. – Как говорит мой друг Монтень, наслаждение настоящим есть единственно разумная забота о будущем. Мысль ясна?

Да, Великий имел талант к красивой жизни, к "наслаждению настоящим". Заброшенная комнатушка преобразилась, как бедная сирота, попавшая в богатый дом, к добрым родственникам. Старая печь, оклеенная винными этикетками, покрытыми свежим лаком, стала теперь прямо-таки изразцовой голландкой; в ее устье поблескивали бутылки – это был как будто бы домашний бар. На серых бревенчатых стенах висели вперемешку добытые откуда-то лапоточки, боксерские перчатки, эспандер и всякий другой спортивный набор и очень хорошее, сделанное под старинное, ружье. На кровать, собранная вверху узлом, шатром падала с потолка белая марля (от мух, что ли) вроде балдахина, скамья у другой стены была покрыта чем-то клетчатым и мягким, наверное, чехлом с заднего сиденья машины. В углу прялочка (с чердака достал), на которую небрежно брошен красивый спортивный костюм.

Великий поставил на стол темную бутылку, две рюмки, достал затейливую пеструю баночку, набитую длинными ненашими сигаретами и фарфоровую пепельницу в виде трех карт – тройка, семерка, дама пик. Отодвинул мешавший ему начищенный подсвечник с оплывшими свечами, налил в рюмки коньяк.

– Ну как? То-то! И молодежи нравится. Прививаю ей вкус к духовным ценностям, бескорыстно, имей в виду, развиваю ее эстетически. Заметил, как ваши хлопцы ко мне тянутся? – Выпил, щелкнул настольной зажигалкой в виде девушки, которая отбивается от собачонки, сдирающей с нее юбку. – Люблю молодежь. Особенно девушек. Это моя слабость, хобби, если знаешь такое модное слово. Прикасаясь к юности, я и сам молодею душой... и телом, засмеялся как-то очень противно и на миг из цветущего мужчины превратился в мерзкого старичка, который долго шарил по полкам, нашел наконец сладкую конфету и будет теперь, мелко дрожа от жадности и удовольствия, слюнявить ее беззубым ртом.

Андрею будто сапогом в живот ударили. "Ему, значит, чтобы жить, все время молодая кровь нужна..." Таившаяся все эти дни где-то внутри глухая тревога вдруг забилась в нем, как птица, залетевшая в дом.

– Ты чего не пьешь? Закуски не жди, у меня – по-западному.

Андрей как-то вяло, неинтересно отшутился, сказав, что до семи не пьет, а после семи не имеет права, и встал. Чтобы хоть чем ответить на радушие хозяина, уже идя к двери, похвалил ружье.

– Штучное, заказное. Другого такого нет, – веско сообщил Великий. Охотбилет в порядке.

– Жаль, одностволка.

Хозяин жестко улыбнулся:

– А мне обычно второго выстрела уже не надо, одного хватает. – Вышел вслед за Андреем на крыльцо, добавил, вроде поучая: – Вот так и надо жить, лейтенант – хоть и коротко, но ярко и сильно, как выстрел. Правда, чтобы так грянуть, порох добрый нужен. Но, как говорит мой друг слесарь-сантехник, в наше время только дураки без денег. Верно? Ты заходи, не стесняйся – вижу: тебе понравилось. На день ангела приглашаю – не пожалеешь...

Выйдя за калитку Андрей расстегнул воротник, зашагал торопливо, сбиваясь с ноги. Будь в это время кто на улице, непременно бы решил, что участковый принял хорошую дозу, глазам бы своим не поверил.

Андрей глубоко вздохнул...

Впереди него скакала в клуб Галка. Шуганула разлегшегося на дороге кота, поддала ногой выкатившийся за калитку мячик, подпрыгнула и сорвала задержавшийся на ветке листок. Наконец, повертев головой, заметила Андрея.

– Ой, Андрейка, ты тоже в клуб? Как здорово! Проводи меня, пожалуйста, – так хочется с тобой под ручку пройтись!

– Как твои курочки? – улыбаясь, спросил Андрей.

– Целенькие, Андрюша, целенькие! Как ты и обещал. Все-то у тебя получается, все успеваешь, участковый. Женить бы тебя еще. Я б за тебя пошла. Ну так за милиционера хочется! А ты? Взял бы меня?

– Какой из меня муж? Дома почти не бываю.

– Вот и хорошо: я бы тебя ждала, беспокоилась. И любила бы! Ой, вон Милка идет, на нас смотрит – дай я тебе поцелую, – потянулась к нему своей славной мордашкой и поцеловала его в покрасневшую щеку. – Потанцуй сегодня со мной, ладно? Чтоб все видели. Пусть думают, что у нас любовь...

– Погоди, – удержал ее Андрей. – Ты у дачника тоже в гостях была?

– Ой, такой дядечка интересный! Чего только не врет! Наши мальчишки от него прямо балдеют, особенно Мишка с дружками. Он их мушкетерами прозвал, они и рады, дураки... Андрейка, – она прижала руки к щекам; на лице радостно заиграли ямочки, в которых спрятались уголки веселых губ, Андрейка, ты меня ревнуешь! Вот здорово! Дождалась наконец! – и уже сорвалась было с места – бежать к подругам.

– Постой! – Андрей в сомнении покусал губу. – Скажи... Впрочем, ладно... не надо. Ерунда...

– Ты странный какой-то, – огорчилась Галка. – Случилось что? Не заболел? – И, не ожидая ответа, пошла, оглядываясь, надеясь, что он снова остановит ее и все-таки скажет что-то важное.

У клуба уже никого не было – танцы только что начались, и никто еще не выбегал подышать или покурить, а то и отношения выяснить. Андрей вспомнил, как вначале ему было неловко приходить сюда в форме. Казалось, все видят в нем чужого, незваного человека, который одним своим видом мешает людям веселиться. Но так было недолго и изменилось враз, после одного случая. Было так: Андрей стоял у окна, разговаривал с командиром дружины – маленьким Богатыревым. Вдруг завизжали, бросились по сторонам, прижались к стенкам девчонки, расступились ребята – и в середине зала остался стоять забуянивший проезжий шофер, с синяком под глазом, в разорванной рубахе и с ножом в руке. Он мутным, тупо-злым взглядом водил по сторонам, кого-то высматривая. Андрей – его будто в спину толкнуло смело подошел к нему, с какой-то машинальной ловкостью заломил поднятую уже для удара руку и вывел пьяного парня на улицу. Все получилось очень быстро, деловито – Андрей и сам не понял, откуда что взялось.