Текст книги "До осенних дождей"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Гусев Валерий Борисович
До осенних дождей

Валерий Борисович ГУСЕВ

ДО ОСЕННИХ ДОЖДЕЙ...

Повесть

Глава 1

Нынешняя осень в Синеречье была хороша: сухая, теплая, солнечная. Не страдала она своей обычной обреченностью, болезненной слякотью и противным, промозглым холодом, а была поначалу очень похожа на лето, которое славно потрудилось, устало и теперь быстро погружается в здоровый, заслуженный сон, счастливо вздыхая, устраиваясь поудобнее и светло улыбаясь сквозь легкую еще дремоту.

Листва на деревьях высыхала не опадая; быстро, охотно набирала яркий багрянец. Не мочило ее дождиком, не трепало ветром, и потому – чуть похолодало – тонко запела она в твердом и чистом морозном воздухе, мелко задрожала, отражаясь буйными кострами в застывшей, неподвижной синеве рек. А потом вдруг рухнула на землю тяжелым золотым дождем, зазвенела чеканными червонцами...

За ручьем, сплошь засыпанным листьями, похожим на большую, покрытую бронзовыми чешуйками змею, шурша ползущую в реке, Андрей присел на пенек, перебросил планшетку на колено и достал из нее письмо в простом конверте. С дерева тихо упал на него последний бледно-желтый листок. Он машинально снял его и, сжав зубами горький черенок, развернул письмо, стал, вздыхая, перечитывать...

"Андрей, здравствуй. Пишу тебе из отдаленных мест не как гражданину участковому, а как старому другу – если еще не гнушаешься руки подать. Здесь мне теперь есть время подумать об своей жизни и о своей неисправимой вине. Ты себя не казни, что недоглядел и своими руками привел друга на дубовую скамью, – сам я во всем виноватый. Сам и ответ держу. Однако, Андрей, (не в укор тебе сказать, а чтоб наперед понял), если б тогда с иконами не пожалел ты меня и отхватил бы я положенное, то, может, все иначе сложилось в моей судьбе. Ты не думай – о себе не печалюсь, свое отсижу. Другое мне спать не дает: Степаныч и Дашутка. Сволочь я какая, выходит, – аж страшно мне. Понял я – мало мне дали. Если б можно все вернуть, Степаныча в живых оставить, я бы не то что шесть положенных – я бы все двадцать отсидел. Тебя об одном прошу: не оставь Дашку, если ей в чем нужда будет, и пацана, как родится, добейся в сельсовете, чтоб на меня записали. Помоги в этом деле. Знаю, не перегорело еще у тебя к ней, но верю тебе, и надежда только на тебя одного, больше просить мне некого. И еще одну ошибку мою поправь: смотри за нашими парнями построже. Многих я испортить успел своим примером, не дай им по моей дорожке до конца пойти. Дашке пока не пишу – боюсь, отвечать не станет, а мне того не пережить. Она – один теперь свет в моем тусклом окошке. Если не побрезгуешь – жму руку.

Сенька, бывший Ковбой, а нынче

справедливо заключенный".

Андрей выплюнул измочаленный листок, вложил письмо в конверт и, в раздумье сдвинув его уголком фуражку на затылок, пошел в село. Он шел напрямик – березовой рощей, насквозь прозрачной, пронизанной длинными солнечными лучами, под которыми новенькими монетами загорались опавшие листья. Шел медленно, заложив руки за спину, опустив голову, будто в самом деле выбирал – какой бы золотой поновее подобрать с земли, и было ему грустно и немного тревожно.

В девять утра он позвонил в райотдел, связался с начальником.

– Что у тебя, Ратников? Чего с утра беспокоишь, поспать на рабочем месте не даешь? Да веселей, веселей докладывай – ко мне народ на совещание собирается.

Андрей сообщил, что повезет сегодня в район Тимофея Елкина, злостного пьяницу и прогульщика, что исчерпал все меры воздействия на него и подготовил дело для передачи в суд.

– Это который Елкин? Дружок, что ли? Не сдается, значит, мужик? Упорствует? Ну давай вези – не потеряй только по дороге. Как выходные у тебя прошли, спокойно? Ну вот – не зря тебя хвалить начали. Кто да кто? Пресса, Ратников, родная районная печать. Пишут: творчески работаешь, чуткость проявляешь, общественность за тебя – горой, пьянство, пишут, на твоем участке "на грани искоренения". Благодарность бы тебе объявил, да рано – ты ведь еще и года не работаешь, – а похвалить имею право. Вот на пенсию соберусь – буду тебя на свое место двигать. Пойдешь? Подумай, не возражаю – мне до пенсии всего ничего осталось – семь лет, три месяца и одиннадцать дней...

Дом Тимофея Дружка стоял на краю села, среди старых сильных берез. Низкий, кривой, с заросшей какой-то зеленью и сдвинутой набок крышей, он был похож на хороший когда-то, но гнилой теперь гриб, для которого все сроки уже прошли и который сам уже ждет не дождется, чтобы кто-нибудь, проходя мимо, заметил его и сбил в траву носком сапога.

Андрей вошел в избу. Тимофей калачиком спал на лавке – босые ноги укрыты пиджачком, ладошки невинно сложены под небритой щекой.

Андрей разбудил его.

– Собирайся, Елкин.

Тимофей, будто и не спал, распахнул, как окошки, голубые чистые глазки, сел, помахал руками перед грудью – зарядку сделал, стал сноровисто одеваться.

– Что нового на воле, дружок-начальник? – Он считал себя под домашним арестом. – Никаких тревожных вестей не наблюдалось? Не нужна ли в чем моя помощь?

– Помощь нужна, – усмехнулся Андрей. – Ты, может, хоть на прощанье сознаешься, где деньги на водку доставал? Что у тебя за неучтенные доходы? Ведь за все лето двадцать восемь рублей заработал – честный труженик!

Дружок притопнул ногой, потянул, расправляя голенище сапога.

– Исключительно, Андрей Сергеич, добротой людской перебивался: кто стаканчик поднесет, кто краюху с огурцом на закуску. Так и бедовал. – Он встал, безуспешно поискал пальцами пуговицы на пиджаке, разочарованно вздохнул. – Но теперь этому позорному прошлому пришел бесславный конец. Затихли вдали мои грустные песни. Теперь государство берет на себя заботу о моем горьком куске хлеба. – Смахнул дурашливую слезу и деловито попросил: – Сергеич, я у тебя веревочкой не разживусь – подпоясаться, а то стыдно в райцентр в таком фрачном виде, без пуговиц, являться.

– Не положена тебе веревочка. Идем.

На крыльце они чуть не столкнулись со старухой Евменовной.

– Андрюша, уезжаешь? Не уезжай – пошептаться мне с тобой нужда, по личному...

Андрей вздохнул. Потихоньку выживающая из ума бабка не давала ему покоя с тех пор, как он стал участковым. То, по ее словам, за ней медведь начнет ухаживать, то она сама затевала развод со своим стариком, то приходила записываться в дружину.

– В приемные часы пошепчемся, – отмахнулся Андрей, запирая двери.

– Да не поздно ли будет? Дело-то уж очень важное.

– Проходи, проходи, гражданка Чашкина, – строгим басом вмешался Тимофей. – Не видишь, Андрей Сергеич задержанного доставляют. А ну как побег из-за тебя совершу. Подведешь участкового. И, глядишь, и тебя посадят за соучастие.

Он сгорбился, заложил руки за спину, хмурясь, пошел к мотоциклу. Бабка соскочила с крыльца, забежала за дом, стала испуганно поглядывать на них из-за угла.

Дружок, усаживаясь в коляску, говорил сочувственно:

– Исчерпали вы ко мне меры, Андрей Сергеич. Сколько же вам хлопот со мной – аж душа мнется. Но и то сказать – ведь вам за эти хлопоты зарплата идет, и обмундирование справляют, и транспорт государственный. Так что, понимай, я вас кормлю, пою и одеваю. Что бы вы без нас делали, чем бы жили? Вы берегите нас...

Когда Андрей вывел машину за околицу, Дружок уже крепко спал, надвинув от солнца кепочку до самого носа, из вежливости шевеля губами, будто продолжая приятный обоим разговор.

У моста Андрей притормозил, пропуская бегущий навстречу редкий в этих краях, дикого какого-то, сумасшедшего цвета "жигуленок"-пикап, словно тянущий за собой дымовую завесу пыли. Опуская щиток шлема, мельком взглянув, увидел небрежно брошенную к седому виску в насмешливом приветствии руку, узкие спокойно-внимательные глаза, длинную сигарету в углу рта и краешком сознания отметил: "Вернусь – надо проверить, кто и зачем".

Разбуженный остановкой Тимофей приподнял мятый козырек кепчонки и спросил, спросонок перепутав слова:

– Мы уже туда или еще обратно?

– Обратно через шесть месяцев будешь добираться, – буркнул Андрей. Своим ходом.

На Дружка ничто не действовало: ни постоянный портрет на черной доске, которую завели по решению правления для пьяниц и прогульщиков, ни штрафы (он все равно их не платил), ни "сутки", ни беседы. Все это он воспринимал со спокойным достоинством, как действительно заслуженное, каялся, беззлобно валял дурака и продолжал пьянствовать. В общем-то, неприятностей от него не было, гулял он смирно, по-своему "дисциплинированно", и, если бы не его загадочные и явно нечистые доходы, Андрей еще мог бы потерпеть. Но пока выхода другого он не видел.

За рекой Тимофей приподнялся в коляске и помахал, прощаясь, кому-то на птицеферме. Андрей молча, не поворачивая головы, снял руку с руля и нажал на его плечо, усаживая на место.

– Спеть, Андрей Сергеевич? Дорожную, а? – и запел дрожащим от тряски голосом какую-то нудную песню, прикусил на ухабе язык и замолчал.

В Дубровниках Андрей остановился у рынка и перебежал на другую сторону, к киоску – не терпелось купить газеты. Возвращаясь, он увидел какую-то местную даму – по-летнему в соломенной шляпке с цветочками и в черных до локтей перчатках, – которая величественно топталась около мотоцикла и что-то выговаривала Тимофею, зло блестя золотыми зубами. Андрей услышал, как тот возмущенно оправдывался:

– Мадам, какие курочки, какие яички? Не видите, что ли, мое положение?

Дама, заметив подходившего милиционера, всполошилась, подхватила с дороги набитые сумки и, стуча каблуками, скрылась в воротах рынка.

– Клиентура? – поинтересовался Андрей.

– Что вы, Андрей Сергеич, как можно? Дама сердца, нежный предмет душевного влечения. Прошу вас, не делайте дальнейших вопросов – это бестактно. И бесполезно.

Андрей подогнал мотоцикл к райотделу, выключил двигатель.

– Все, приехали. Вылезай.

Дружок приподнялся, стал неверными руками торопливо отстегивать фартук, сломал ноготь – и вдруг по-настоящему заплакал. Андрей растерялся.

– Ты что, Тимофей? Ушибся?

Дружок сорвал с головы грязную кепку, уткнулся в нее лицом.

– Вот, дожил, люди добрые. Вот, доигрался, маменька родная.

– Ну ладно тебе, хватит, – попросил Андрей. – Люди кругом.

– Сейчас, Сергеич, справлюсь. Ослабел от водки – чуть что, на слезу тянет.

"Лечить его надо", – с жалостью подумал Андрей.

– А, черт с тобой! Поехали обратно! Сходи вон к колонке, умойся. На кого похож!

Тимофей так же быстро успокоился, только по-детски хлюпал носом:

– Нет, не отпускай меня, участковый, – все равно сорвусь, не выдержу. Я понимаю, ты не со зла, для моей же пользы. Пойдем сдаваться...

Фамилия у него была хорошая – Великий. Да к тому же и звали его Петром Алексеевичем. Знакомясь, он так и представлялся: "Петр Великий". А иногда, если было к месту или возникала необходимость усилить впечатление, которое хотел произвести, добавлял, что у его колыбели, как у одного из героев Жюля Верна, стояли две крестные – фея Приключений и фея Удачи.

Многим, особенно девушкам, нравились его легкие шутки. Нравился он сам: спокойный и уверенный в себе, чуть ироничный и в то же время дружелюбный, много повидавший – "интересный мужчина" с сединой в густых волосах, с твердыми складками вокруг рта, с каким-то нечистым, но влекущим обаянием.

В Синеречье он приехал отдохнуть, "вновь обрести душевное равновесие, утерянное в ратных делах и бурях житейских". Перетаскивая из машины вещи, приезжий подробно объяснял все это глухому деду. Дед кивал головой, ахал, всплескивал руками, как будто все слышал и понимал – с ним давно уже никто не разговаривал так уважительно и долго.

– Дедушка, – говорил приезжий, щелкая замками чемоданов, – а девицы, которые стоят греха, у вас есть?

Дед, обрадованный, что хоть что-то, как ему казалось, понял, кричал:

– Есть, милый, есть! И рыбка еще водится, и гриба нынче много брали, а в Аленкиной пойме нонешним летом так вовсе козу дикую застали!

– Эх, дед, неинтересный ты собеседник...

К вечеру, устроившись и разобрав вещи, приезжий вышел на улицу осмотреться, познакомиться. Он напоказ – в отглаженном костюме, при шляпе и трости, с плащом через руку – прошелся селом, обходя или легко перепрыгивая лужи, заглянул в магазин и со всеми поздоровался, постоял у афишки клуба. Походил и вокруг церкви, осмотрел ее с большим вниманием: вежливо и красиво, сняв шляпу, поклонился выходящему из придела священнику – отцу Леониду. Затем спустился к реке, оглядывая дали, дыша полной грудью и разводя руками в немом восторге.

Здесь его и застали три дружка, три старших школьника – лоботрясы Кролик, Колька Челюкан и Мишка Куманьков. Поначалу они, умышленно не обращая на него внимания, занялись под кусточком "недобитым пузырьком", который Мишкин отец не осилил накануне, – благо знали, что участкового нет в селе. А потом им показалось, что приезжий выбрал место удобнее, мешает им, и вообще – делать ему здесь нечего. "На задир", как обычно, послали Мишку. Тот скоро вернулся, отряхивая одной рукой спину, другой зажимая оплывающий глаз.

Дружки с готовностью поднялись. Васька-Кролик, который вовсе на кролика похож не был, а был вылитый поросенок, даже говорил, как похрюкивал, поднял с земли пустую бутылку. Колька расстегнул телогрейку и сдвинул ее немного с плеч. Ученый уже Мишка, горя местью, но и побаиваясь, держался поодаль.

Подошли. Пошел разговор. Приезжий держался спокойно, улыбался – без страха и не с презрением, а как-то по-доброму, снисходительно.

Мишка подкрался сзади, лег за его спиной. Старый фокус не прошел: приезжий, не снимая с лица улыбки, не оборачиваясь, ударил назад ногой Мишка откатился, скорчился, прижимая руки к животу, завыл. Великий резко перехватил руку Кролика с бутылкой, вывернул ее и коротко влепил ему в челюсть. Тут же Колька Челюкан почувствовал, что две сильные руки взяли его за ворот телогрейки и что ноги его отрываются от земли. Сделав в воздухе пол-оборота, он тяжело, пузом, шлепнулся на землю, полежал, встал на четвереньки, мотая головой.

Приезжий неторопливо поднял с земли плащ, аккуратно встряхнул его и, перебросив через руку, оперся на трость.

– Ну, мушкетеры, продолжим наши игры? Или перейдем к мирным переговорам? Надеюсь, вы уже поняли, что объект для нападения выбран вами крайне неосмотрительно? А вообще-то хвалю: действовали смело, энергично, а главное – дружно. Но, – он брезгливо поморщился, – примитивно, грубо.

– Да уж конечно – приемов не изучали, – проскулил Мишка, икая.

– И напрасно. Мужчина – это прежде всего воин, не правда ли? И в наше время он тоже должен уметь владеть шпагой. В свободное время не откажусь дать вам несколько полезных уроков – люблю смелых, решительных ребят и поощряю эти качества. За сим – откланиваюсь! – Он поднялся на несколько шагов по тропке, обернулся. – Визитной карточки не оставляю, а нынешняя моя резиденция, как вы, верно, уже знаете, – у достославного аксакала Пиди. Надеюсь, вам известны такие слова, как "резиденция", "резидент". Он сделал ударение на этих словах. – Отлично – вы не только смелы, но и не глупы. В свое время, находясь в спецкомандировках за рубежом, я многому научился – с удовольствием поделюсь с вами частью моего опыта. А также многими другими интересными впечатлениями. Чао!

– Во – мужик, да? – восхищенно пропел Колька, вытирая руки пучком сухой травы. – Небось в разведке работал!

Всю обратную дорогу не выходил из ума Тимофей. Поневоле вспоминал Андрей его незадавшуюся жизнь, и многое в ней виделось теперь по-иному. Был когда-то Тимофей Петрович Елкин грамотным специалистом, видным на селе человеком. Потом, когда жена перебралась в город, закрутила там "роман с последствиями" и забрала детей, он потихоньку запил. Но, не желая показывать людям горя, не ища жалости, пил весело, бодрился, придуриваясь, скрывая злую тоску и обиду. Стали его сторониться, общались несерьезно, слегка, за бутылкой под кусточком, а вот для раненого сердца близких никого не осталось. Когда Андрей с дружинниками опечатывал Тимофеев домишко, ему как-то остро и жалко бросилось в глаза его запустение, давнее и глубокое равнодушие хозяина к родному гнезду. Пусто было в доме, холодно от этой пустоты, грязно не по-хорошему. И только один уголок оставался светлый – где висела под чисто протертым стеклом в хорошей самодельной рамочке семейная фотография.

Некстати вспомнилось Андрею и письмо Семена. Вот и пойми, разберись, участковый. Один укоряет, что строгости к нему было мало, а с другим, выходит, наоборот – слишком круто завернул. А его еще за чуткость хвалят, в газетах печатают.

Андрей, не останавливаясь, вырвал из-под ремешка планшетки свернутые газеты, зло скомкал их и бросил в кювет.

Неожиданно заморосило, потом припустило сильней. Андрей был без плаща, поэтому свернул к птицеферме – все равно надо туда наведаться.

Будто на шум мотоцикла выскочила, толкнув ногой дверь, Галка, держа лоток с горкой надколотых яиц. Андрей загнал мотоцикл под навес, снял шлем и, ежась, втягивая голову, побежал к крылечку, скользя сапогами по сразу размокшей земле.

– Яичко выпьешь, участковый? – улыбнулась она.

Галка стояла совсем рядом, и Андрею было приятно смотреть на нее. Как-то колхозный пастух Силантьев при случае очень хорошо сказал про нее: "Мордашка славная такая, все будто улыбается". Верно старик заметил. А почему так, и не поймешь сразу: то ли ямочек на лице много, то ли веснушки играют, то ли глаза чересчур блестят, а то, может, и просто – хороший человек была Галка. С детства она отличалась решительностью характера, никогда не смущалась препятствиями, все ее любили, и все у нее получалось, потому, видно, что шла всегда к цели весело, вприпрыжку и напевая, значит, уверена была в себе и силы свои хорошо знала. Еще когда в шестом классе училась, вроде шутя, подружке сказала, а для себя твердо решила: "Кончу школу – сразу за Андрея замуж пойду! Подумаешь, по Дашке страдает справлюсь! У Дашки всего-то – коса да глаза, и лет ей, наверное, уже двадцать. А таких, как Андрей, не то что в Синеречье, на всем белом свете больше нет!" Казалось, пошутила тогда Галка, а вот совсем недавно шли они с Андреем по селу – по пути было, и кто-то с лавочки, глуховатый, видно, сказал им вслед: "Кабы поженить их – то-то бы детишки у них хороши были". Андрей посмеялся, обернулся и шутливо пальцем погрозил, а у Галки ноги подкосились. Теперь, встречая Андрея, она не знала, что делать, как держать себя, терялась, скрывала смущение легкой девчоночьей болтовней трещала как сорока обо всем подряд, что приходило в шальную от первой любви голову.

– Ой, Андрейка, как тебе форма идет! Совсем на себя не похож. Ты по делу или навестить кого? А я постричься хочу...

– В монашки, что ли?

– Сам ты монах! На танцы только дружинников проверять ходишь. Дашка тебе жить не дает? Вот это возьми – смотри какое большое, даже жалко, что треснутое. А несушки все пропадают – плохо ты их стережешь. Я даже председателю жаловалась, а он говорит – лисичка. Чудная только какая-то лисичка – по выходным работает.

Андрей вспомнил даму около рынка.

– По-моему, эта лисичка больше не придет... В ближайшие шесть месяцев.

– Да бери еще, не стесняйся – эти все равно списывать в бой. Придешь сегодня на танцы? У стариков Чашкиных такой интересный дачник объявился, с машиной. Ребята его уже поколотить успели. А дождик кончился. У меня какие глаза, а? Милка говорит – серые, врет, правда? У меня – голубые, как у нашего любимого участкового Андрюши. Побежал, побежал! Кур не подави своим драндулетом! Покатай меня, а? Чтоб Милка похудела. На мосту оглянись – я тебе помашу, ладно?

Андрей, улыбаясь, завел мотоцикл.

Глава 2

Это сейчас Афродита Евменовна Чашкина – чистая Баба Яга обликом, а в молодости была хороша на редкость. Давно как-то заезжий землемер, образованный, видно, человек, подглядел, как накануне свадьбы, искупавшись в живых росах Аленкиной поймы (был в Синеречье такой обычай), выходила молодая красавица из мокрых трав, словно из волны морской, облитая блестящими при луне каплями, и с восторгом назвал ее Афродитой, стал с той поры, несмотря на замужество, оказывать ей непристойное внимание.

Землемер ездил на велосипеде со звонком, носил коротенькие пузырчатые брючки гольф с застежками под коленками и занимался редким тогда спортом боксом, прыгал в длинных трусах по двору, приседал и махал руками. Муж Евменовны, тихий простой паренек с древним именем Елпидифор (Пидя по-уличному), долго терпел такое нахальство, лестное его молодой взбалмошной супруге, и наконец по-мужицки просто и добротно, без разговоров и выяснений, отлупил землемера, несмотря на его бокс. Тот быстро собрался и уехал на своем велосипеде, но долго потом слал письма, адрес в которых указывал правильно, а милого сердцу адресата подписывал неизменно: несравненной Афродите Синереченской. О романе, конечно, знало все село, и сверстницы ехидно до сей поры звали Афродиту Евменовну Фронькой-землемершей.

Сегодня, в приемные часы, которые Андрей специально, чтобы люди не отрывались от работы, установил в вечернее время, она явилась первой, прикрыла за собой дверь, на цыпочках подобралась к столу, села, оглядываясь.

– Ну, – вздохнул Андрей. – Выкладывайте, гражданка Чашкина, свое важное дело.

– Да я, Андрейка, уж по другому вопросу. Тому делу, пока ты ездил, давно срок вышел. Хочу помочь тебе – сведения сообщить, очень секретные. Она опять опасливо оглянулась, зашептала: – Жилец-то мой, что сегодня поселился, ребята говорят, вражеский человек, разведчик. Они его на речке еще захватить хотели и к тебе доставить, а он их всех раскидал и вырвался. Да ты не переживай – я его в горнице заперла. Пойдем, арестуешь. Видишь, вот и тебе от меня помощь вышла. Я-то всегда добро помню. Ты меня два раза выручал, теперь мой черед пришел. А как же?

Ах, как хотелось Андрею хватить кулаком по столу, гаркнуть позлее, чтобы выскочила Евменовна за дверь и дорогу навсегда к нему забыла. Но он внешне и бровью не повел, глазом не моргнул.

– Спасибо, гражданка Чашкина. Вы посидите там, во дворе. Я прием закончу, – в голосе его помимо воли прорвалась грозная нотка, – и пройду с вами, разберусь.

Бабка поняла его по-своему, согласно закивала головой;

– Разберись, разберись построже, чтоб ему неповадно было...

Последней несмело вошла Дашутка. Со дня ареста Семена они почти не встречались. Дашутка несколько раз ездила в район – следователь вызывал, была и на суде, но с Андреем на эту тему они не разговаривали – неловко было, да и ни к чему теперь вроде.

Андрей посмотрел на нее, увидел, как она заметно пополнела и как похудела на лицо, и вдруг с радостным облегчением спохватился, что сердце-то его почти спокойно, только бьется в нем добрая человеческая жалость, вызывая лишь одно, понятное и простое, желание – помочь тому, кто попал в беду.

– Здравствуй, Дарья Михайловна. Садись, что же ты?

– Насиделась уже за день. – И в ее голосе Андрей тоже уловил ту легкую дружескую простоту, которой давно не было между ними. – Меня ведь председатель с полевых работ освободил, в контору направил, говорит, вредно тебе. Как будто понимает что. Сильно заметно уже, да?

– Ну так что? – немного смутился Андрей. – И так все уж знают.

Помолчали легко, без тягости. Дашутка водила пальцем по краю стола, вздохнула:

– Андрюш, я зачем пришла-то, от Семена ничего нет? Не писал он тебе? Или ты, может, по службе что знаешь?

Андрей подумал секунду и протянул ей письмо Семена. Дашутка читала, всхлипывая.

– Жалко мне его. Ой, как жалко, дурака! Ты, Андрей, очень плохо о нем не думай. Он ведь просто глупый еще, взрослеет медленно.

– Смотря в чем, – вырвалось у него.

Дашутка не обиделась, улыбнулась так спокойно, с таким мудрым превосходством взрослой женщины, почти матери, что Андрею стало стыдно.

– ...Ты мне вот что скажи, как ему писать, куда? – Дашутка встала, положила письмо на стол. – А раньше его не выпустят? В конторе говорят; если хорошо ведут себя, так их раньше выпускают, верно?

– Случается: условно-досрочно. Но сейчас рано об этом говорить.

– Ну, узнай при случае, ладно? Ведь даже прокурор на суде просил, чтобы ему дали... как это? – ниже нижнего, что ли, предела? И адвокат говорил, что это не убийство, а преступная неосторожность.

– Эх, Дашутка, доброе сердце у тебя. Хорошо Семену за тобой будет жить, надежно.

– Ничего, Андрей, и ты такую встретишь.

Андрей обещал ей навести справки, сказал, чтобы зашла на той неделе, и проводил до крыльца.

Евменовна, дремавшая на скамейке как курица на жердочке, встрепенулась, потрясла головой, прогоняя сон, посмотрела Дашутке вслед.

– Ну, пойдемте, гражданка Чашкина. Посмотрим, что за шпиона вы приютили.

Еще далеко от двора Чашкиных Андрей услышал глухой равномерный стук: похоже, кто-то, отчаявшись, безнадежно дубасил в дверь. Он взглянул на Евменовну. Та поспешно закивала головой:

– Он, он. Ты не бойся, не вырвется – я его на ключ закрыла и лавкой приперла. А в горнице у нас на окнах еще со старого времени решетки остались. Не уйдет!

Они вошли в сени. В открытую дверь Андрей увидел, что глухой дед Пидя сидит за столом перед сахарницей с леденцами, пьет молоко и косится в окошко: гремит давно что-то, а дождя все нет. Дед – в новой, острыми складками слежавшейся рубашке (принарядился по случаю жильца) и в широких портках на подтяжках из разноцветных бабкиных поясков – был похож на испуганного малыша, которого в первый раз оставили одного.

Евменовна отодвинула скамью, повернула ключ и с криком: "Спасайся, Андрюша, сейчас как выскочит!" – отлетела в сторону.

И точно – дверь распахнулась, грохнулись на пол пустые ведра и разбежались по углам.

– Извини, шериф, я сейчас! – Приезжий, оттолкнув Андрея, выскочил во двор. Хлопнула дверца уборной.

– Теперь там запрется, – прошептала Евменовна, крестясь. – Обратно упустили!

Вскоре он вернулся, облегченно вздыхая, улыбаясь.

– Ты, бабуся, уж если содержишь кого под стражей, так хоть парашу в угол ставь или горшок под кровать – чуть не лопнул!

Евменовна сконфузилась, шмыгнула в комнату, пуганула деда и загремела посудой.

– Участковый инспектор Ратников, – представился Андрей. – Надолго к нам? С какой целью.

– Цель, шериф, примитивная, – ответил приезжий, протягивая документы. – Отдохнуть после трудов праведных. Сколько пробуду – не знаю, как понравится. Если задержусь, то прописку оформлю, не беспокойся. – Достал сигареты. – Пойдем на крылечко, коллега, покурим. Не удивляйся, что коллегой зову: мы тоже люди не простые. – Подмигнул. – Лишних вопросов не задавай – крепче спать будешь.

"Шутит или за дурака меня считает?" – подумал Андрей, выходя на крыльцо.

– Нравится? – кивнул Великий на стоящую во дворе машину.

– Ничего, – сдержанно похвалил Андрей. – Цвет только непривычный.

– Я называю его "цветом возбужденной мулатки". Неплохо? – И снисходительно посмотрел на Андрея – способен ли сельский участковый оценить такую пикантную тонкость. – Если нужда какая, прошу без стеснения обращаться, не откажу.

– Спасибо. У меня свой, служебный транспорт.

– Такой же модели? – чуть заметно улыбнулся, присел на перила.

– Нет. Трехколесный. Самый проходимый по нашей местности. – Андрей спустился с крыльца. – Столовая у нас хорошая, рядом с клубом.

– Я у стариков буду столоваться: люблю простую здоровую пищу. Помолчал, посмотрел, как сквозь путаницу сухих ветвей трудно продирается луна. – Тихо у вас. Уютно.

Андрей поднял руку к фуражке:

– Желаю хорошего отдыха.

Великий встал с перил, наклонил голову.

– Благодарю, шериф. Доброй ночи, – и долго смотрел ему вслед, прищурив глаз, покачивая головой, словно к чему-то примериваясь, как бы половчее взять, чтобы не ошибиться.

С утра Андрей заглянул в магазин – проверить, не отпускает ли Евдокия водку. При его появлении несколько мужиков озабоченно выбрались из очереди и, будто вспомнив неотложные дела, гуськом, послушно, по-детски подталкивая друг друга в спины, вышли на улицу. Один только Петрухин задержался; улыбаясь, поднес к козырьку кепки крепко сжатую ладонь, из которой торчали уголки смятых рублевок.

– Ты что выходной сегодня? – строго поинтересовался Андрей.

– Радость у меня в дому, Сергеич, такая радость: у Машки зубик прорезался! Дай команду Дуське, чтоб горючего отпустила, а? Вечером-то не успею.

– У тебя, Петрухин, Машка-то, кажется, пятая по счету? – Андрей чувствовал, что вся очередь с большим вниманием прислушивается к их разговору, ждет – чем он разрешится.

– Пятая, пятая, Сергеич, меньшенькая – такая славная получилась – уж и не знаю в кого!

В очереди засмеялись.

– Вот я и считаю, – продолжал Андрей. – Роды, крестины... Ведь крестил?

– Теща носила, а как же?

– Дни рождения отмечаешь? Как в первый класс идут – тоже? Да и каждому по двадцать восемь зубов положено, верно? Не сопьешься, Петрухин?

Петрухин обиделся:

– Вот свои будут у тебя – тогда поймешь мою радость, которую ты испортил.

– Ты лучше Машке на зубок вещицу какую купи – пользы больше, посоветовала Евдокия. – Свои-то зубы все уже пропил.

Опять засмеялись, потому что зубов у Петрухина осталось через один.

– Не куплю! – вконец расстроился он. – Вот именно у тебя и не куплю! В Оглядкино не поленюсь за гостинцем сходить, а у тебя не буду. Вот! – и хлопнул дверью.

Заглядывающие с интересом в окна мужики попрыгали с завалинки.

Когда Андрей вышел, они, собравшись в кружок вокруг Петрухина, о чем-то тихонько советовались, иногда сквозь шепот прорывался матерок. Завидя Андрея, разошлись. Кто-то незло погрозил ему кулаком в спину.

Андрей присел на скамейку, сняв фуражку, положил ее рядом.

В селе было тихо. Изредка гремело ведро, падая в колодец, слышался где-то на дальнем конце стук топора. Сильно пахло горьким дымом – на огородах и во дворах сжигали ботву и палые листья.

Во дворе у председателя во всю мочь заорал запоздалый петух. Он был большой охотник до соседских кур и потому, видно, утомленный дневными похождениями, бессовестно просыпал свою утреннюю смену. Когда он, спохватившись, горланил на все село, ему злобно, коротко, будто взлаивали молодые псы, отвечали обманутые, оскорбленные соперники.

Андрей встал, и тотчас, будто ждала этого, выскочила из-за магазина тетя Маруся, побежала навстречу: слезы, сбившийся платок, на одной ноге резиновый сапожок, на другой – туфля. Не добежав, закричала:

– Андрейка, беги скорей ко мне – Вовик опять в поход собрался! Я его пока в сарае заперла, окаянного, да боюсь, как бы подкоп не сделал!

– Что-то вы повадились запирать? – сказал Андрей, шагая к Марусиному дому. – Куда теперь собрался? В прошлый раз в Чили, с фашистами бороться?

– Не говори, но, видать по всему, далеко – даже валенки захватил и старый примус.