Текст книги "Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ)"
Автор книги: Валерий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лишь государь отбыл – и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.
Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.
Алина тотчас поехала к Мэри.
– Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, – сказала Мэри, погрустнев всем лицом. – Прежде ты чаще у нас бывала…
Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем, Мэри казалась ей уже девочкой.
«Какое мне в сущности дело, – подумалось ей. – До этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам… А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, – и даже известно ей больше… Право, мне скучно с ней!»
Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д'Антесу, – вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленьи по кабинету.
– А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, – не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.
– В самом деле?! – Алина искренне удивилась.
– Ну да! Он снова, было, начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!
– Кто же сейчас твой избранник?
– Обойдемся пока без них! – сухо отрезала Мэри. Алина вспомнила тут о Базиле:
– Осоргин бывает у вас?
– Он, верно, будет и нынче, – сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. – Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?
«В самом деле», – подумалось Алине. И она поскорее уехала.
К чему эти встречи теперь? Зачем?..
* * *
Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, – ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.
Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела злую фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку; одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» – вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была в темно-бронзовом смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.
– Так познакомьте нас! – громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами.
– Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!
Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.
Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, – наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.
Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.
«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», – подумалось ей.
– О, идите же к нам, милый Пьер! – закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел.
– Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!
– Петр Петрович Ланской, – сухо поклонился военный.
– Чем это вы так недовольны? – сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.
– Ничем. Наверно, погодой, – сухо ответил он.
Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.
В вестибюле к ним подошел д'Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д'Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.
Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.
Из дневника Алины Головиной:
«Госпожа Полетика – пожалуй, почти такая же романтическая фигура в нашем свете, как сама графиня Самойлова. Уже история ее рождения – страница романа Дюма. Отец ее, граф Григорий Строганов, был посол наш в Мадриде полвека тому назад и прославился даже в Испании как первый любовник. Говорят, лорд Байрон имел в ввиду его, когда писал свою знаменитую поэму о Дон-Жуане. Среди прочих жертв графа Григорья оказалась жена посла португальского графиня д, Ега, мать которой кстати также была известною поэтессой. Графиня очутилась в интересном положении. Случился скандал, граф д, Ега, кажется, выгнал жену, а через положенный срок на свет явилась моя новая знакомая – Идалия Обортей. Вскоре после того графиня д, Ега стала графинею Строгановой. Это та самая милая, несколько взбалмошная старушка графиня Юлия Петровна, что всем известна своей рассеянной добротой и вторым подбородком при еще отличной фигуре.
Идалия Обортей была рождена, увы, еще вне законного брака, но воспитана как законная дочь. Наконец, она сделала партию не столько блестящую, сколько чрезвычайно выгодную во всех отношениях. Супруг ее господин Полетика – богатый кавалергард и добродушнейшее создание. В свете его зовут за незлобивость Божьей Коровкой. Однако жена его по заслугам зовется Зудой. Да, бедняге Божьей Коровке, должно быть, не сладко приходится со своею веселой и злой на язык законною половиной. Кажется, в ней есть характер и острый, весьма приметливый ум. К тому же к друзьям своим она относится восхитительно пылко.
Мы проболтали весь вечер в ее зеленой, похожей на рощу гостиной, не слыша, как барабанит осенний дождь в высокие окна. Были также д'Антес, Ланской и барон де Геккерн. И хотя сей последний, маленький и плешивый, щебетал и егозил не меньше хозяйки, я все же почувствовала кое-что. Что же, однако? Во-первых, мадам Полетика явно неравнодушна к д'Антесу. Но во-вторых – и это, возможно, как раз во-первых – она еще более ревниво неравнодушна к месье Ланскому. Она всеми силами показывает перед ним свое увлечение Жоржем. Тот отвечает ей, но точно сквозь сон и часто раздраженно. Мысли его явно не с ней, – и это очень заметно.
Один раз Идалия Григорьевна оглянулась с торжеством на Ланского (Жорж как раз положил ей голову на плечо), – но бравый кавалергард равнодушно смотрел в камин. Лицо ее мгновенно отразило растерянность, но тотчас брови сдвинулись очень резко, и она бросилась кокетничать вовсе напропалую, – так что даже поцеловала Жоржа в макушку.
Посол ехидно заметил, что поцелуй этот вовсе не достоин их возраста, – он слишком уж материнский. Ланской, прищурясь, посмотрел на Полетику. Та вспыхнула.
Не очередной ли треугольник любовный передо мною?..
Весь вечер говорили милые пошлости, но мне было весело. Когда стемнело, вместо свечей зажгли большую лампу, матовый шар которой сиял посреди зеленых сумерек и пальм, как луна над тропическим лесом. Огонь в камине пылал, точно костер. По стенам дергались наши огромные тени. Мне казалось порой, что мы какие-то древние люди, остановившиеся на ночлег среди дикой природы, и что мы – ее часть, как деревья, цветы, как дети, и что страстям предаваться естественней, чем мечтаньям…
Послезавтра он, наверно, вернется…»
Заметы на полях:
«Полетика Идалия Григорьевна, урожденная Обортей, – одна из великосветских знакомых Пушкина, родственница Наталии Николаевны. Она сыграла огромную и до сих пор не вполне ясную роль в раскручивании интриги, приведшей к роковой дуэли поэта. Прожив очень долгую жизнь, она до конца своих дней сохранила неуемную ненависть к Пушкину и уже дряхлой старухой приехала плюнуть на его памятник. Причина ее ненависти к поэту точно не установлена до сих пор». («Словарь друзей и врагов Пушкина»)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Дождь лил с утра ледяной, беспрерывный. Стук капель о стекла, о жесть подоконников раздавался во всех залах, комнатах, переходах, и этот настойчивый стукот не могли заглушить ни толстые стены, ни портьеры, ни шорох платьев и всегда во дворце тихий, как гудение пчел, людской говор. Государь вернулся! И точно не три недели, а три года не вставало солнце над Петербургом, – вернее, над той его частью, что вращалась вокруг Двора. Возвращенье царя заставляло сердца придворных каждый раз сжиматься в непонятном, детском каком-то волненьи: каждый раз им казалось, что наступает новая, иная эпоха. И тогда привычная зависимость от движенья бровей, от скоса зрачков белесых державных глаз ощущалась вдруг ими по-свежему остро. Сколько маленьких драм происходило в сердцах и головах людей, – людей, порою пустых, порою холодных! Что ж, вновь на минуту казалось им, что в самом деле будут серьезно решаться и рушиться судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем жив иной человек в земной сей юдоли. Проходило, однако ж, дня три, – и рутина буден, пусть и Двора, смывала с душ это почти весеннее тревожное возбужденье. Судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем здесь жили, устраивались большею частию постепенно, плавно, почти незаметно. Порой оставалось место даже для чувства…
Весь Двор и чины первых трех классов явились к половине одиннадцатого во дворец на августейший выход. Придворных дам собрали в Малахитовом зале – главном салоне императрицы. Отсюда двери вели во внутренние покои, где сейчас находился он!
Алина смотрела вокруг, точно впервые видя и эту тяжелую роскошь раззолоченных сводов, и лица знакомых дам, закованных в платья с длинными тяжелыми шлейфами.
Мэри хотела к ней подойти, – Алина отвернулась, как бы не заметив движенья подруги. Бобринская проплыла мимо, шепнув ободряюще:
– Вы прелестны!
Огромный рубин на ее корсаже горел, как кровь.
«Боже мой, сейчас он выйдет!» – подумала Алина. Но отчего-то именно теперь, когда их разделяло несколько шагов и минут, ей вдруг страшно стало увидеть его, точно все – все мечты, которыми она жила эти три недели – было несбыточной, грешной грезой и что все это знают и смотрят теперь на нее с тайным презрением и с каким-то даже злорадством…
Часы на камине прозвенели двенадцать раз. От первого их удара Алина вздрогнула, точно от ожога.
– Их императорские величества! – неумолимо загремел голос Литты. А Воронцов-Дашков с вечной своей странной улыбкой на круглом лице ударил трижды золоченым жезлом о пол.
Толпа дрогнула и мгновенно распалась надвое. Литые двери раскрылись…
Полноте – можно ли так волноваться? Ведь Алина почти спокойно (казалось ей) ждала его возвращенья… Но нет – вся тревога, весь непонятный страх (ей позже казалось, что это был страх предчувствия), и эти сны трех недель, и эта пустая без него явь, – короче, все, все, что наверно гнездилось в ней каким-то недугом, который обнаруживал себя нервическими припадками, – все это (и бог его ведает, что еще) поднялось в ней, сдавило горло…
Приседая, она качнулась: какая малость!
Государь, нахмурясь, мимо прошел.
* * *
– И больше я никогда не хотел бы повторять этого вам, девице неглупой, – той же ночью заключил государь свою холодную речь. Потом он, все-таки улыбнувшись, привлек ее, ласкал, – впрочем, без поцелуев; и теперь Алина ясно понимала, что он так наказывает ее.
«Зачем я связался с этой дурехой? – подумал он между прочим. – Надо кончать все это!»
Когда Николай ушел, Алина долго сидела среди раскиданных подушек. Она хотела, хотела верить, что царь все же встревожен ее бестактностью. Но, с другой стороны, что же ему скрывать? О романе их знают все, даже императрица, и он требует от нее лишь соблюденья внешних приличий. Это же так понятно…
– Нет, он не любит меня! – вдруг сказала Алина решительно, горько, тихо. Она поджала ноги и недвижно сидела так, ни о чем уж не думая, не жалея, а только сживаясь всем существом с этой открывшейся перед ней истиной.
Окно стало бледнеть. Внимательные предметы обступили ее.
Алина застыла.
Она вдруг вспомнила, что идти ей некуда.
Заметы на полях:
«Русский царь – восточный деспот и в отношениях с женщинами. «Еще ни одна не посмела ему отказать!» – заметила не без гордости одна моя петербургская знакомая. – «И вы?» – «О, поверьте. Мой муж никогда бы мне не простил, если бы я царю отказала…» – был ответ этой впрочем весьма добродетельной дамы». (А. де Кассен, «Петербург в 1838 году»)
Из письма Жоржа д'Антеса барону де Геккерну:
«Мой бесценный друг! Я снова на гауптвахте. Всему причиной на этот раз проклятая простуда: я почувствовал себя еще утром нехорошо, ты помнишь, и поехал на смотр не верхом, а в нашей карете. Оказалось, офицеры не имеют на это права! Их долг – умереть от насморка на коне. Короче, я снова под этими мрачными сводами и у меня предостаточно времени скорбеть о воле. Вы, люди штатские, – конечно, люди смешные (не отнеси только эти слова на свой счет, мой милый!). Самая очевидная нелепость вроде полуобморока смуглой Головиной повергает вас в трепет. Что же с того? Отчего весь Петербург кричит об этом и будет кричать еще неделю? Уж верно, она получила за это головомойку почище моей гауптвахты. Надо же быть слепой дурой, чтобы увлечься человеком, который… Ну да ты меня понимаешь!
Мне ли, однако, ее осуждать, если я сам влюблен пылко и глупо, и почти безнадежно, и я в отчаянии гоню мысль о том, что нашим сердцам не суждено соединиться!
Впрочем, я уверен, что известная особа любит меня, и госпожа И. П. убеждала меня в этом весь вчерашний вечер у Бутурлиных. Там была и она, и ее сестра, о которой тебе, увы, также известно много горестных истин. И она – эта сестра – объявила мне, что не считает ошибкой одно печальное обстоятельство (ты знаешь, какое), то есть ребенок в назначенный час явится, а на мнение света ей наплевать. Она почти устроила сцену мне, и если бы не люди вокруг, эта бешеная вцепилась бы мне в волоса.
И еще: она пригрозила, что расскажет все ей!
Среди вечера дверь открылась, вошел ее муж – сущий дьявол из преисподней, – и все трое мы невольно затрепетали, честное слово!
Так что после этого все волнения света вокруг графини Головиной кажутся мне сценой из водевиля. В каком-то безумии нынче, оставшись один, я написал записку И. П., и знаешь ли что: прежде, чем передать ей эту записку, прочитай ее сам, и если она покажется тебе хоть немного опасной для нас (то есть безумной), – порви ее. Я всецело доверяю тебе, твоему замечательному уму, мой лучший, мой самый надежный друг!
Твой Жорж».
Д'Антеса к Идалии Григорьевне Полетике:
«Примите (в знак нашей всегдашней приязни, и больше) эту не записку, – нет, эту мольбу! Я вне себя, и вы меня, конечно, простите, но я заболел и опять под арестом к тому же, а это много досуга, и значит рассеяться нельзя никак. Я пишу эти строки и почти рыдаю (хотя на самом деле – вы знаете эту мою манеру – в таких случаях я громко, без удержу хохочу), – так вот, я теперь хохочу, как безумный, и обращаюсь к вам с мольбой о помощи, которую только вы по вашей близости к известной особе способны мне оказать.
Ваш ум да подскажет вам путь. Я же готов на все, – готов бросить службу, готов скомпрометировать ее и себя; я готов, наконец, жениться! Объясните ей это, как сумеете только вы, – красноречиво и трогательно-откровенно.
Будьте снова ангелом моим во спасение и в залог памяти, и всего.
Вечно у ваших ног
Жорж де Геккерн».
Эту записку посол, конечно, тотчас бросил в камин.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
…Еще во сне Алина почувствовала, что выпал снег, – тот первый октябрьский снег, что растает уже к полудню. И еще Алина услышала голос, спокойный и ласковый женский голос, очень знакомый, – но чей?.. Алина его не узнала. Голос сказал ей в самое ухо, пока глаза бежали по белесым приснившимся полосам, – таким подвижным и беспокойным, точно это были волны не снега, а моря. Голос сказал что-то очень короткое, смысла чего Алина разобрать не успела, но что успокоило ее тотчас.
Она открыла глаза и по яркому свету, пробившемуся сквозь шторы, поняла, что сон был в руку: снег действительно выпал. Кисейные шторы чуть разошлись; ясно белела крыша дома напротив. Звук голоса, услышанного во сне, сразу забылся, и Алина даже не поняла, отчего настроение у нее такое свежее, отчего ей так спокойно. Она все приписала первому снегу, этому урочному обновленью грязной земли. Но с интересом и удовольствием Алина оглядела свою новую спальню, – ту, что отделал для нее дядюшка в первом этаже вместе с пятью другими комнатами.
Своды комнаты едва тронула кисть живописца: гирлянды зеленого винограда змеились по бледно-желтому фону, сплетаясь в центре, откуда спускалась легкая люстра розового стекла. Полог у кровати клубился только над изголовьем, прозрачный, точно фата невесты. Стены по новой моде были затянуты английским ситцем с букетами полевых цветов и колосьев.
Большое напольное зеркало в золоченой готической раме казалось здесь не очень уместным. Алина с удовольствием выставила бы его отсюда, как постороннего человека. Но в него было так удобно смотреться перед балами и после них, отмечая победоносную роскошь своих нарядов и изменение выражения лица.
Следить за своим лицом в зеркале было порой так увлекательно! Часто, глядя на свое отражение, Алина спрашивала себя, что бы сказала она об этой молодой женщине, встретив ее где-нибудь. Нужно заметить, чаще всего Алина вынуждена была признать эту женщину не красавицей, но очень все-таки интересной.
На прощание царь подарил ей золотую шкатулку со своим изображением внутри и сказал:
– Это шкатулка для наших общих воспоминаний. Надеюсь, вы будете очень осторожно ее открывать и лишь для себя?
Алина молча присела в глубоком, отчуждающем реверансе.
Да, печальная истина ее отношений с царем и последовавший разрыв, и странное замужество, – все это изменило в ней так многое…
Из дневника Алины Головиной:
«Вчера я узнала тайну дядюшки и Базиля. Теперь-то я понимаю, на что так часто намекала мне Мэри. Странно, но за последний год нервы мои стали точно стальные. Я слишком многое пережила уже, и как знать, – быть может, новое мое открытие даст, наконец, надежду мне на покой? И все же; и все же; и все же…
Итак, расскажу себе (не потомству!), как все было.
Недавно Глаша рассказала мне о потайной двери, что выводит из библиотеки на черную лестницу. Мне не хотелось беспокоить дядюшку, проходя через его кабинет, и вчера, наконец, я ею воспользовалась.
Надобно сказать, лестница темная, ледяная. Я быстро прокралась к заветной двери (вся эта таинственность развлекала меня), чуть приоткрыла створку, прислушалась.
Но не успела я еще ничего толком расслышать, как что-то серое, быстрое, узкое мелькнуло у моих ног. Крыса! Я вскрикнула и скакнула в комнату… Базиль в одной сорочке и дядюшка в халате так и застыли на широкой софе. Белые, страшные…
Не помня себя, я бросилась вон.
Потом, уже дойдя до зала, я стала очень сильно смеяться. Я хотела сдержаться, но смех прямо корчил меня, корчил до колик. Я бросилась на диван и вдруг разрыдалась. На шум прибежала тетушка. Я снова начала хохотать, как безумная. Я каталась по дивану и укусила стакан с водой. Меня снесли в мою комнату.
И вот я решилась: итак, Базиль – мой муж!»
Эта последняя фраза покажется нам очень странной. Однако Алина решилась добиться независимости во что бы то ни стало, а в ее положении это могло быть только замужество. Да, лишь замужество сделает ее хоть как-то свободной! Замужняя дама может одна ездить, куда угодно, над ней нет опеки глупой какой-нибудь тетушки; она свободна! К тому же такой, как Базиль, вряд ли станет ей докучать.
Вряд ли даже захочет…
15 октября состоялось бракосочетание, а через день лакей в ливрее объявил:
– Господин Осоргин с супругой!
И Алина в платье бледно-зеленого шелка, усеянном узором из мелких почти черных роз, впервые с бриллиантами на голове (как положено лишь замужней даме) об руку с Базилем Осоргиным явилась в гостиной баварского посланника Лерхенфельда.
Из письма барона д'Антеса барону де Геккерну:
«Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине – это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить мое состояние… В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание…
Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить… Ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи… и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я тебе о вечере не говорил, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.
Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее… Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума.
Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее…
Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно…
Целую тебя,
Ж. де Геккерн».
Из дневника Алины Осоргиной:
«18 октября. Итак, вчера состоялся первый мой выезд в качестве уже не девицы, но дамы.
Баварский посланник и супруга его – люди посредственные; вечер обещал быть ужасно скучным. Однако же мне представился случай встретить там две милых моему сердцу души и подслушать разговор, который может иметь самые романтические последствия.
Но все по порядку. Не желая привлекать к себе досужее внимание – на меня все еще смотрят многозначительно, – я ушла из салона и добрела, наконец, до дальней гостиной, почти совершенно пустой. У среднего окна спиной ко мне стояла девушка, очень стройная, в белом платье с широким кремовым поясом. Черные блестящие, но совсем негустые волосы ее были стянуты в тугой пучок на затылке. И нестерпимый этот пучок, и опущенная головка, и простое белое платье с рукавами, узкими у плеча, но пышными у запястий, – все в ней было такое поникшее. Она казалась мне лилией, извлеченной из родной ей воды. «И у нее, верно, горе!» – решила я и попыталась неслышно мимо нее пройти. Но девушка оглянулась. Это была моя Мэри!
– Отчего ты грустна? – спросила я, растерявшись.
Мэри провела рукой по лицу, как бы снимая с него длинную паутинку.
– Если хочешь, я буду с тобой откровенна, – тихо сказала она. – Не сочти это глупым жеманством… Ах, я несчастна! – вскричала она вдруг и резко отвернулась к окну.
– Милая, что с тобой? – я обняла ее нежно. – Поверь, тебе лучше выговориться! Так что же стряслось?
– Ты знаешь, ведь я отказала Жоржу! Он две недели уж к нам ни ногой. И вот за эти несчастные две недели я поняла: я люблю его больше, чем думала! Ах, какая же ты счастливая, что увлекалась им так мимолетно!..
Она тихо заплакала, но тотчас продолжила говорить, утирая слезы. Голос ее прерывался:
– Горько! Горько думать, что этот человек уже мог быть моим; что я сама ему отказала; что, наконец, я ему безразлична…
Она помолчала, вздохнула, потом продолжила с гордою, ледяною миной:
– Только что я узнала от мадам Полетики, его бывшей любовницы, которая по привычке еще ревнует его ко всем, – узнала вещь страшную. Он любит мадам Пушкину, но у него роман и с сестрою ее Катрин! При этом он сватается ко мне; при этом я люблю его; при этом Катрин его любит также! Но он теперь весь в своем чувстве к этой безмозглой льдине, к Натали, а она над ним, верно, смеется! Мы же с Катрин, как дуры, как дуры!..
– Милая Мэри! – сказала я как можно ласковее. – Поверь: опытные мужчины умеют лишь играть в любовь.
– Да, но он не играет, он любит! – почти вскрикнула Мэри.
Бедняжка! Что могла возразить я ей?
– Не ты одна несчастлива, дорогая… – вырвалось у меня.
– Да? – спросила она с надеждой. Мэри глянула на меня украдкой, но взгляд этот был, как игла. Ах, вот значит что! Она сейчас так убивалась, но и на миг не забыла светской своей привычной злости и этого гадкого любопытства, которое будет меня преследовать, верно, всю жизнь… Я вспыхнула и напрямик спросила:
– У тебя есть на мой счет какие-то подозренья?
Мэри отшатнулась. Было видно, что она не ожидала от меня такой прямоты.
– Алина! – воскликнула она тихо, почти осуждающе. – Ах, Алина!..
– Что же, поговорим тогда о предметах вполне посторонних. Например, об этой комедии, что ломает месье д'Антес с Пушкиной.
– Но это вовсе не посторонний предмет для меня… – детски-обиженно прошептала Мэри.
– Тогда зачем ты сама так жестока со мной? – спросила я очень тихо, повернулась и вон пошла.
Это был разрыв, разрыв навек, – неожиданный для нас обеих!
Впрочем, точно бес какой-то мной овладел в этот вечер: мне страшно хотелось смеяться и говорить всем дерзости.
Я вернулась в салон, думая мысленно позабавиться насчет собравшихся, которых большей частью я заслуженно презираю.
Здесь было много народу. У камина грузный седой хозяин со своей молодой женой о чем-то живо беседовал с мадам Полетикой и мадам Нессельроде. Мне же бросилось в глаза одно странное трио в углу, возле ширмы, увитой плющом. Возле готической этой ширмы на канапе сидели Пушкина и голландский посланник в звездах, а на стуле поодаль вся вытянулась в их сторону худая смуглая Катрин Гончарова, приложивши к глазам, точно в театре, двойной свой лорнет. Она неотрывно следила за сестрой и бароном Геккерном, словно желая по движенью их губ угадать, о чем они говорили.
И эта мучается, бедняжка!
Что ж, мое положение было куда как лучше. Я взяла чашку чаю у мадам посольши и села в глубокое кресло по другую сторону ширмы, приняв самый рассеянный вид. Однако из-за гула голосов в гостиной до меня долетали обрывки этого очевидно странного разговора.
– Нет, барон! Вы понимаете все не так…
– Не так?! Но когда я вижу моего сына с растерзанным сердцем! Ах, верьте, я мечтаю об ином счастье для Жоржа! Он молод еще, у него все впереди… Однако он и слышать не хочет, например, о княжне Барятинской, – ни о ком, кроме вас! Он готов на все…
– У меня детей четверо, – возразила Натали как-то тихо-туманно.
– Что ж из того? Он безумен, он готов бежать за границу с вами всеми, им стать отцом… Поверьте, Жорж утверждает даже такое!
– Однако развод…
– Развод! Когда вы станете католичкой, брак в православной вере будет как бы и недействительным…
Наступило молчание.
– Я, право, не ожидала… Я тронута таким чувством… – сказала, наконец, Натали слишком, слишком тихо. Из следующей фразы я разобрала только слово «муж».
– Он изменяет вам! – тотчас язвительно прервал ее де Геккерн.
– Это не ваше дело! – возразила Натали очень решительно. Голос ее задрожал.
– Простите, все-таки и мое! Вы с Жоржем ровесники и почти еще – извините – дети. Союз с юношей, который принесет к вашим ногам всю силу первой своей любви, – и брак с человеком, который много вас старше и который уже по этому одному не может понять силу юного чувства; для которого любовь – это привычка тела; который, наконец, лет через десять станет совсем стариком, и вы окажетесь в объятьях, слишком для вас холодных… И потом, эта Россия, где все рабы; этот холодный, жестокосердный, этот чопорный ваш Петербург! Здесь вы не посмеете изменить свою участь. Вас ждут лишь нужда, долги, измены мужа; ваша жизнь здесь будет похожа на подвиг, – но подвиг во имя чего? Через несколько лет, увидев первую морщинку на своем божественном лице, вы с горечью невыразимой наконец-то поймете, что жизнь проходит без толку, без смысла. А ведь вы одарены не меньше вашего мужа. – ибо красота ваша гениальна!
– Я любима… – возразила Натали.
– Ах, мадам! – вскричал барон саркастически.
Тут Базиль подошел ко мне и обратился с каким-то глупым вопросом. Потом, точно движимый тайною силой, он подошел к Катрин Гончаровой и заговорил с ней. Та, впрочем, едва ему отвечала, увлеченная созерцанием Натали и Геккерна. Однако Базиль проявлял, как видно, упорство. Мне стало досадно, я поднялась:
– Милая Катрин, я похищаю у вас моего ужасного мужа, которому до всего есть дело на этом свете…
Мы вышли в зал.
– У вас даже самолюбия нет! – сказала я Базилю, радуясь, что смогу хоть на нем сорвать свою злость. – Неужли не ясно, что этой желтенькой швабре совсем не до вас: она лорнирует сестру и барона, и неспроста?!
– Я так и знал! – воскликнул Базиль, прижав локтем мою руку к себе.
– Что вы знали, несчастный вы человек?!
Он замялся, посмотрел на меня вдруг весьма ехидно и плутовато:
– У меня тоже могут случаться свои маленькие секреты, мадам…
Вот новость! Он взялся, видимо, бунтовать?
– Какие это секреты могут быть у вас от меня?! – вспылила я.
– Не скажу-с! – и он преглупо хихикнул.
О боже, как он противен мне!»
В дневнике Алины за этот день нет еще одной записи. Между тем, в конце вечера в зал вошла, вся в белом, отороченном горностаем, чернокудрая графиня Жюли. Весь вечер Алина и Жюли, не обмолвясь ни словом, наблюдали друг друга.
– Приезжайте завтра ко мне, к четырем, – шепнула графиня Алине при разъезде так тихо, что та уставилась на нее изумленно.
