Текст книги "Открытый урок (сборник)"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

23

Из К*** я вернулся на три дня раньше срока. Опасения Рапова были напрасны: представителю такой солидной фирмы тамошние жители не стали демонстрировать рухлядь, с которой они начинали пятнадцать лет назад. Встречен я был на самом высоком уровне. Меня прежде всего спросили, интересуют ли нашу фирму программы, ориентированные на какой-то определенный язык. Нет, нас интересовали только программы для «разноговорящих» (этот словесный динозавр родился у меня совершенно непроизвольно, в ходе первой же беседы, и был встречен специалистами с восторгом: ведь они, бедные, до сих пор оперировали тяжеловесной формулировкой «для лиц, говорящих на разных языках»).

Но, видите ли, разъяснили мне с предельной деликатностью, о чисто машинном обучении сейчас в мире никто не говорит. Второй программированный бум кончился лет пять назад, мы более трезво подошли к проблеме и пока не собираемся отказываться от преподавателей. Все наши обучающие машины рассчитаны на параллельную работу с преподавателем. На это я ответил, что, видимо, пришла пора третьего программированного бума: с какой, собственно, стати мы должны дожидаться новых Скиннеров и Краудеров? Мы сами в состоянии сказать первое слово. Тем более что у нас с экспортом языка дело обстоит хуже, чем у англосаксов, и есть резон поторопиться с машинизацией этого дела. А Скиннеры пусть себе не спешат: у них не горит, наверно.

Три дня я не показывался на работе. Всеобщий интерес к моей поездке не дал бы мне возможности обстоятельно во всем разобраться: начались бы расспросы, вызовы «на ковер», а мне не хотелось выдавать поспешные рекомендации. На эти три дня Лариска выпросила отгул и усиленно меня подкармливала, а я, разложив на полу десятки программ и пособий, сидел среди этой груды бумаг на кожаной подушке в позе роденовского мыслителя и мрачно прикидывал, во что же обойдется нашей' фирме «третий программированный бум». Дело было не в деньгах; громоздкий обучающий комплекс «Плато-2» в Иллинойском университете обслуживал 128 человек на базе одного лишь компьютера «Иллиак», который наша фирма давно бы списала в утиль как морально устаревший. Конечно, «Иллиак» тоже не безделица, он обошелся университету в несколько миллионов долларов, но тут Канаев мог не волноваться: среди недвижимости нашей фирмы были ящики повместительнее и повдумчивее, и речь могла идти лишь о закупке «терминалов», а это техника довольно дешевая.

24

На четвертый день я явился к Рапову.

– Ну, с чем приехал? – живо спросил меня старик.

– С выводом, Владимир Петрович, – ответил я.

– И то неплохо, – похвалил меня Рапов. – Докладывай. Постой-ка, расположимся сначала попроще, а то через стол неловко разговаривать. Сядем вот здесь, в креслицах, по-семейному. И тихо говори: мальчики очень интересуются. Надо нам сначала позицию согласовать, а в народ уж потом вынесем.

Мы выгрузили из кресел кипы разрозненных листов, сели, помолчали. Старик пригладил лиловатой рукой реденькие седые свои волосенки, пристально посмотрел мне в глаза.

– Не с добром ты, я вижу, вернулся, – сказал он. – Восторгом не пышешь. Ну, говори.

Я вкратце изложил свой генеральный вывод. Дешевле, разумнее и, видимо, солиднее, сказал я, не закупать никаких пультов: на нынешнем этапе программированное обучение может быть только безмашинным. Машин, которым можно было бы доверить обучение, практически пока еще нет. Все агрегаты, которые я видел, слепоглухонемые от рождения. Общаться с ними можно лишь кнопочным путем: они не слышат сказанного и не видят написанного и до сих пор еще, как в добрые старые времена, работают по принципу «множественного выбора»: то есть на каждый вопрос машина предлагает пять-шесть ответов, один из которых правильный, а остальные либо нелепы, либо провоцируют ошибки. Все сообщения об устройствах, которые печатают с голоса либо читают с листа, мягко говоря, преждевременны. Таких устройств пока еще нет нигде в мире, а те экспериментальные образцы, которые так воодушевляют корреспондентов, слышат не более сотни слов. И положение изменится лет через пять-шесть, не раньше.

Что же мы выиграем, закупив устаревшее оборудование? Проиграем в качестве, безусловно, поскольку перед глазами «иностранного гостя» будет постоянно мелькать информация, на четыре пятых неверная. А выиграем ли во времени – это еще вопрос. По принципу «множественного выбора» число кадров в нашей программе должно быть увеличено впятеро, а это попахивает четырьмястами часами непрерывного машинного времени. А за четыреста учебных часов я лично без всяких «терминалов» берусь обучить русскому языку добрый десяток пожилых иностранцев, не имеющих понятия даже о нашем алфавите.

– Так черт же тебя возьми, – сказал мне Рапов, не дослушав, – ты можешь обучить десяток, а машина – тысячи. Ну, брат, удивил ты меня! Два года трудились – и снова резину тянуть начинаем. Что ты предлагаешь-то, никак не могу понять.

– Повременить, Владимир Петрович, – коротко ответил я.

– Да с чем повременить, с чем? – вскричал старик. От досады и удивления он чуть не плакал. Видимо, он возлагал большие надежды на мой вояж: ему хотелось хотя бы перед уходом взглянуть на обучающий комплекс в собранном, так сказать, виде.

– С чем повременить? – переспросил я. – Да с закупкой этой чертовой техники. Она годится только экзамены принимать. А обучать мы и без нее можем – программа-то почти готовенькая!

– Кто это «вы»? – побагровев, спросил Рапов.

– Мы – это мы. Люди, Владимир Петрович. Денег-то жалко! Ведь миллиона в полтора эти ящики обойдутся – и все равно преподавателей придется держать. Вот лет через пяток…

Но Рапов не хотел меня слушать. Он тупо смотрел на программы, которые я ему подсовывал, чтобы подкрепить свои доводы, и повторял машинально, меняя только порядок слов, одну и ту же фразу:

– Сумных надо было послать. Сумных послать было надо. Надо Сумных было послать…

Наконец это вывело меня из равновесия.

– Да разве дело в том, кого послать? – закричал я, сгребая со стола свои вещественные доказательства. – Кого ни пошлите – все с тем же приедет, если, конечно, не круглый дурак!

Тут Рапов поднял лицо – и я поразился, сколько красных прожилок выступило на белках его глаз.

– Умен ты слишком, – сказал он мне безжизненным голосом. – Слишком умен ты, в этом твоя беда.

С меня было достаточно.

– Знаете что, – ответил я Рапову, – отчет о командировке я вам подавать не буду. Я передам его прямо Ивану Корнеевичу. И разговор считаю законченным.

Я хлопнул дверью так, что зазвенели все матовые стекла, и, чертыхаясь вполголоса, прошел на свое место.

– Ну что ты, ей-богу, – мягко сказал мне Дыкин, – разве можно так волноваться? Смотри, весь в пятнах сделался. Хочешь чайку?

– Его-то удар не хватит, – не поднимая головы, проговорил Молоцкий. – У него шея длинная, он к апоплексии не склонен. За старика боюсь.

– И правда, – подхватил Ященко, – сходить, что ли, к шефу, проверить? А то так до вечера с покойником рядом и просидим.

– Ты помолчи-ка, парень, – сказал ему Сумных. – Молод еще такие шутки шутить.

– Ну и шуму было! – осторожно заметил Ларин. – Сейчас из РИО прибегут за новостями. Они там привыкли, что у нас всегда тишина.

Одна Анита не произносила ни слова. Она даже старалась избегать глядеть мне в лицо: чувствовала, должно быть, что я мысленно еще доругиваюсь с Раповым.

Тут дверь закутка открылась, и сгорбленный, тщедушный начальник наш, ни на кого не глядя, прошел через комнату и вышел в коридор. Мне стало неловко – и одновременно я почувствовал облегчение оттого, что не успел сказать того, что задним числом придумал.

Я посмотрел на Аниту – она поймала на себе мой осмысленный уже взгляд и, подняв глаза, ласково мне улыбнулась.

«Ну что, набезобразничал? – говорили ее глаза. – А теперь самому неловко».

И Анита покачала головой.

– Похороны откладываются, – сказал тут Ященко, имея в виду раповский проход.

– Да, пожалуй, жить будет, – промолвил Молоцкий. – Ну-с, молодой человек, – сказал он, обращаясь ко мне, – может быть, вы изложите коллегам суть ваших разногласий?

А вот этого я как раз не хотел делать. Мои выводы – это только мои выводы, пока я держу их про себя. Но, когда они станут достоянием Дыкина, Ященко и Ларина, отдел придется закрывать.

Однако старшие наши внимательно на меня смотрели и ждали разъяснений. Какие-то, слова надо было говорить. И тут, почувствовав, видимо, мое замешательство, на помощь мне (в который уже раз!) пришел мой верный Дыкин.

– Да что там излагать? – сказал он легкомысленным тоном. – Старик рассчитывал, что Сережа привезет готовые терминалы. А Сережа ему бумажки выложил, вот он и взъярился.

Такая трактовка была много ближе к истине, чем полагал сам Дыкин. Поэтому я всецело ее поддержал. Произнеся несколько плоских шуточек на тот предмет, что, мол, я не грузчик, у нас тут и помоложе деятель есть, я осторожно прикрыл эту тему и принялся переписывать свой отчет на машинке: экземпляр себе на память, экземпляр Рапову и экземпляр Дубинскому – в этом пункте я считал необходимым быть последовательным.

25

Видимо, я правильно сделал, не доверившись машбюро: там на мой отчет нашлось бы слишком много читателей, и через день о моей точке зрения знал бы весь институт. Получив свой экземпляр, Рапов молча положил его в ящик стола и, поблагодарив меня кивком головы, дал понять, что аудиенция окончена. От Дубинского же первые сигналы поступили дней через десять. Рапов вызван был в верха, вернулся оттуда чернее тучи и, позвав Сумных и Молоцкого к себе в кабинет, около часа о чем-то с ними совещался. Вышли они оттуда исполненные строгой значительности. Молоцкий не удостоил меня даже взглядом, а Сумных посмотрел осуждающе и счел нужным заметить:

– Через голову-то – нехорошо.

Дыкин, Ященко и Ларин завертели головами, пытаясь уловить, что к чему, но вопросов задавать не стали.

С этой минуты в комнатушке нашей создалась какая-то неопределенная, но довольно тягостная обстановка: я уже не считал себя вправе отдавать распоряжения, и каждый занимался чем-нибудь своим. Ященко, например, набело переписывал отчет, Дыкнн изучал словарь технических терминов, Ларин писал письма «на родину», старики мрачно листали наше пособие. И все это в полном молчании. Анита с любопытством на меня поглядывала, чувствовалось, что она тоже чего-то ждет. Но вот уж с ней-то я меньше всего сейчас хотел «общаться». К счастью, у меня было дело: я выправлял контрольные тексты, которые должны были составить четвертый том, и при умелом распределении сил работы этой мне могло хватить на месяц.

В тот же день мне передали, что в пятнадцать сорок меня ждет у себя Иван Корнеевич. Пятнадцать сорок – это был стиль Дубинского. Поэтому я явился в «ковровый отсек» ровно за две минуты до назначенного срока. Надо сказать, что между мной и Дубинским была гораздо более серьезная дистанция, чём между младшим научным сотрудником и крупным ученым. Если уж до конца придерживаться военной терминологии, то для Дубинского я был примерно тем же, чем для генерала армии является какой-нибудь «рядовой необученный, годный к нестроевой службе». Поэтому самый факт моего вызова в «ковровый отсек» был серьезным и суровым знаком, предвещавшим изменения в моей биографии. Обыкновенно Дубинский общался с нашим отделом через Рапова или, на худой конец, через Аниту. Дыкин проводил меня до самого конца коридора и по дороге, заглядывая мне в лицо, упрашивал держаться «не так уж чтобы, но все-таки». Правда, я и сам здорово волновался, хотя, если разобраться, совесть моя была абсолютно чиста: я откровенно изложил свое личное мнение и был в состоянии обсуждать его с кем угодно и на каком угодно уровне.

26

Иван Корнеевич Дубинский был, что говорится, «начальником божьей милостью». Все шло ему: и моложавость, и короткая стрижка, и красноватый цвет широкого белобрового лица, и некоторая тучность фигуры, и европейская слава, и неизменный пурпурный галстук с огромным узлом, и даже простоватое отчество «Корнеевич», которое у какого-нибудь другого человека могло казаться мужицким, но у Дубинского выглядело добротно и породисто. Говорил он тихо, невнятно и неотрывно смотрел своими темно-голубыми глазами навыкате прямо в лицо собеседнику, и если глаза эти начинали мучительно щуриться, значит, вы наболтали ненужного и вам пора уходить. Выслушивая ответную реплику, Дубинский откидывался на стуле и запускал пятерню в свои волосы на затылке, не отводя опять-таки взгляда. Ну а если веки его глаз опускались, это не предвещало собеседнику ничего хорошего: предстоял короткий, но болезненный разнос.

В нашей фирме Дубинский был тем же, чем я у себя в отделе: носителем «пружинного начала». Вокруг него и вроде как бы без его участия крутились шестеренки планов, проектов, тем, темок и темочек, и все-то в них ладно сходилось, все было пригнано зубец к зубцу, только вот наша шестереночка побалтывалась в своем гнезде, и это, должно быть, очень удивляло Ивана Корнеевича.

Дубинский начал не слишком оригинально.

– Ну что, Сергей Сергеевич, – спросил он, должным образом меня поприветствовав, – как дальше работать будем?

На его столе лежал испещренный карандашными пометками мой отчет, автоматически перешедший, видимо, на уровень «докладной записки», потому что Иван Корнеевич, при всей его придирчивой симпатии к нашему отделу, не обязан был рассматривать рядовые отчеты о командировках каких-то там нестроевиков.

– Думаю, надо пускать пособие на ротатор, – твердо ответил я, – и набирать преподавателей.

– Вот как? – весело проговорил Дубинский, взъерошив свои волосы на затылке. – И что же это такое будет?

– Учебный центр.

– А может быть, факультет? Или уж прямо свой частный университет откроем? По старинке-матушке: с грифельными досками, цветными мелками, с деканатом, ректоратом. А то еще на глиняных табличках писать можно, как в шумерские времена.

– Дело в том, Иван Корнеевич… – начал я.

– Дело в том, Сергей Сергеевич, – перебил меня Дубинский, глядя мне в лицо, – дело в том, что вы так и не сумели осознать свое место в нашей организации. По-школярски мыслите, старомодненько, а век-то какой на дворе?

Я не счел возможным отвечать на эту риторику.

– Вы машины видели? – поинтересовался Дубинекий.

– Видел.

– Работают они? Учат? Я кивнул.

– Так что же вас испугало?

– Плохо учат, Иван Корнеевич.

– Ну и что? Сегодня плохо, завтра хорошо.

– Эти не будут. Принцип у них тупиковый. На один вопрос сочинять четыре ложных ответа – это только для автошкол годится. В языке этот принцип себя не оправдывает.

– Может быть, я и напрасно был так категоричен, но поневоле приходилось упрощать: все подробности были изложены в моем отчете. Но Дубинского такой ход беседы, видимо, устраивал. Заметно было, что «текущие дела» еще не успели его утомить.

– А не делаете ли вы, гуманитарии, культ из своего языка? – агрессивно спросил Дубинский. – Множественный выбор – это, конечно, далеко не самое изящное решение проблемы. Но вот математики в своих программах для обучающих машин охотно с этим принципом мирятся. Вы мне поясните, неучу, чем структура языка отличается от любой другой.

Я молчал. Объяснения были бы слишком громоздки, да и вряд ли ему нужны были мои объяснения.

– Вот я и говорю, – продолжал Дубинский, насладившись моим молчанием. – Не слишком ли вы со своим языком щепетильны? «Как хладный труп, гармонию разъять» не всякий, разумеется, решится. Но Моцарты у нас в науке вымирают, Сальери как тип оказался более жизнеспособным. У вас в лингвистике пока по-другому, вы все больше на языковое чутье ссылаетесь, но это только пока. Придут и к вам свои Сальери. Осмелюсь вам напомнить, что язык, который вы взялись раскадровывать, несколько отличается от языка Пушкина и Есенина. Он строже, точнее и как структура, я бы сказал, прочнее. Он выдержит испытание множественным выбором.

Мне нравилось разговаривать с этим дядечкой, честное слово: он не скучал у себя в кабинете и по возможности мешал скучать другим.

– Язык-то выдержит, Иван Корнеевич, – сказал я с жаром. – Обучаемый не выдержит, вот в чем беда. Допустим, мы предложим ему из ста тысяч фраз выбрать двадцать тысяч правильных, задача вполне посильная. Потом мы говорим ему: запомни эти двадцать тысяч, а остальные забудь. Вот тут-то и падает продуктивность. Вы пробовали когда-нибудь забыть о белом медведе?

Это было нахальство, конечно, но Дубинский не моргнул и глазом.

– Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Продолжайте, пожалуйста.

И, глядя в его немигающие голубые глаза, я вдруг подумал, что этот тучный человек, должно быть, здорово умеет нравиться женщинам. При всей сосредоточенности его взгляда была в нем отчетливая усмешка, не относящаяся, собственно, ни ко мне, ни к самому предмету разговора. Как будто Дубинский все время держал в голове какую-то мысль, которая очень его забавляла. Женщины любят тех, кто сам себя любит, это несправедливо, но факт. А Иван Корнеевич себя любил – или уж, во всяком случае, относился к себе с добродушным приятельским юмором.

– Так вот, – продолжал я, стараясь удержаться от ответной улыбки, – при этом начисто забывается процентов шестьдесят истинной информации. И шестьдесят процентов ложной. А остается дикая мешанина: на десять тысяч чистых кадров – сорок тысяч искаженных.

– Ну а живой преподаватель разве не выдает искаженной информации? – быстро спросил Дубинский.

– Ничтожные доли процента, – отпарировал я. – Опытный преподаватель никогда не повторит вслух ошибку студента, даже в крайнем раздражении. И уж тем более не напишет ее на доске.

– Ох, эта мне доска, – поморщился Дубинский. – Не мыслите вы себя, я вижу, без этого атрибута. Мы вам за пульт сесть предлагаем, а вы все возле доски топчетесь.

– За пульт – хоть сегодня. Но дайте нам машину, с которой можно общаться.

– Общайтесь, кто вам мешает?

– Кнопки мешают, Иван Корнеевич. Вы дайте нам машину, которая будет понимать с голоса. Чтобы студент говорил свою фразу, а не выбирал из готовых наименее глупую.

– С голоса, увы, рановато. Лет через пяток – пожалуйста.

– Ну а с текста? Студент пишет фразу, машина ее считывает и…

– Да что вы все «студент» да «студент»? – рассердился Дубинский. – У нас не учебное заведение, пора бы привыкнуть. И считывающего устройства пока не можем вам предложить.

– Тогда, Иван Корнеевич… – Я развел руками.

– Что «тогда», что «тогда»? – вскипел Дубинский. – Мы вас два года кормили, законы из-за вас обходили, с отделом кадров шутки шутили, а вы теперь руками разводите? Что вы мне предлагаете, молодой человек? Еще четыре года вас содержать?

У нас готовое пособие, Иван Корнеевич, – сдержанно сказал я. – И шесть преподавателей. Мы готовы хоть завтра начать занятия в группах.

Нет для вас никаких групп, Сергей Сергеевич, – устало проговорил Дубинский. – Те девяносто человек, которые у нас сейчас работают… я имею в виду иностранных товарищей, вы, надеюсь, меня понимаете?., так вот, эти девяносто человек говорят по-русски лучше нас с вами. Еще шестьдесят человек прикреплены к вузам, и пусть там спокойно учатся, тем более что ничего, кроме аудиторных занятий, вы им сейчас предложить не можете. А больше у нас никого нет.

– Так ради чего же… – начал я и осекся, потому что Дубинский тяжело посмотрел мне в лицо.

– А ради того, чтобы в октябре этого года принять двести пятьдесят человек, в том числе больше ста – из развивающихся стран. Мы дали согласие на такой большой заезд в расчете на вашу программу, причем специально оговорили в контракте тот пункт, что языковую подготовку берем целиком на себя. Способен ли ваш отдел аудиторным способом обслужить двести пятьдесят человек? Приплюсуйте к ним еще и тех шестьдесят, которые придут к нам из вузов сырыми: их надо будет еще дотягивать.

Я был потрясен.

– Иван Корнеевич, но это же… Как это можно было – без консультации с нами?

– Владимир Петрович в курсе дела. Он заверил нас, что к октябрю машины будут установлены.

– Когда же это он успел наобещать? Перед самым моим отъездом в К*** он говорил, что мы совершенно не готовы к машинам.

– Наш разговор с ним состоялся уже после вашего возвращения. Поэтому ваша записка была для нас, мягко говоря, неожиданной.

– В таком случае, Иван Корнеевич… – Я встал. – В таком случае я немедленно подаю заявление об уходе. Работать на эту рептильную технику не считаю целесообразным.

– Ну что ж, – сухо сказал Дубинский, – уйти – это самый простой выход. Я не скажу вам «скатертью дорога» только лишь потому, что погрешу против истины. Нам жаль будет отпускать специалиста, который за два года вошел в курс дела и которого – пусть это в данном контексте и неуместно звучит – мы собирались поставить во главе Центра программированного обучения.

– Меня? – Я медленно опустился на стул. – Да ведь я только что привел все мыслимые доводы…

– Чем больше доводов вы приводили, – неторопливо сказал Дубинский, – тем виднее было, что для вас имеет значение чистота самой идеи. Такими людьми у нас не бросаются. Поэтому если вы уйдёте, для нас это будет потеря, а для вас, поверьте, серьезная жизненная ошибка. Вы думаете, у нас в Союзе много специалистов по обучающим устройствам?.. Кстати, мне очень понравилось, что вам даже в голову не пришло напомнить мне о своей неостепененности. Начальник центра по нашей. иерархии приравнивается к заведующему лабораторией. А заведующие лабораториями у нас в институте, как правило, доктора наук и уж никак не меньше, чем кандидаты. Скажите честно: вы еще не думали о серьезном выходе в науку? Нет! А напрасно. Пора бы и подумать. Вы молоды, конечно, но это уже не та молодость, которая не оставляет времени для таких размышлений.

– Иван Корнеевич, – сказал я с нажимом, – разговор повернулся уже таким образом, как будто я принял ваше предложение. Между тем как после всего сказанного и написанного мною продолжение беседы в этом направлении принципиально невозможно.

– Не нахожу, Сергей Сергеевич. Ей-богу, не нахожу.

– Я категорически против машинного обучения на базе нынешней техники. Более того, я считаю, что организация ЦПО ни практически, ни теоретически не обусловлена. Обусловлена она лишь соображениями ведомственного престижа.

– Хотите со мной поссориться? – Дубинский улыбнулся. – Боюсь, что вам это не удастся. Соображения престижа – извольте. Не вижу в этом ничего зазорного. К престижу и приоритету надо относиться с почтением. Ведь через пять-шесть лет третий программированный бум, как вы изволили выразиться, начнется? Мы обеспечим надежный печатный и устный ввод – и навсегда откажемся от столь ненавистных вам кнопок.

– Придется перестраивать всю программу.

– Ну что ж, перестроите. Опыт к тому времени у вас уже будет. Но надо начать уже сейчас. Откажетесь вы – мы не станем искать человека со стороны. На стороне мы пока никого не найдем. У нас есть Илья Никитич Сумных, да. и Владимир Петрович Рапов еще пару лет может продолжать руководить работой.

– Тем более, Иван Корнеевич, – я снова встал, – я не вправе вас больше задерживать. Свою точку зрения я изложил, вы с ней не согласились…

– Да сядьте вы, наконец! – вспыхнул Дубинский. – Прямо институтка какая-то, а не научный работник. Нам нужен серьезный и далеко вперед смотрящий человек. Сумных чересчур осторожен, а Владимир Петрович… я буду откровенен: он наш старый работник, энтузиаст, но в этой ситуации с вашей запиской повел себя далеко не самым лучшим образом.

– Возможно, это я нарушил какие-то принятые у вас нормы?

– Видите ли, его проступок значительнее, чем ваш чисто служебный. Владимир Петрович скрыл от нас вашу точку зрения, не имея возможности серьезно ее опровергнуть. И это вызвало у нас кризис доверия… Вот почему я настоятельно вам советую…

– Нет, Иван Корнеевич. Это невозможно.

– У вас есть время подумать. Скажем, до понедельника. Не скидывайте со счетов и то обстоятельство, что другие на этом посту могут загубить все дело, скомпрометировать его, и мы опять окажемся в хвосте, как случалось, увы, не однажды.

– И все-таки…

– А вы не спешите, – Дубинский посмотрел на часы. – Вот видите, наш разговор занял на целых десять минут меньше, чем я предполагал. Значит, либо я что-то недоговорил, либо вы до конца не высказались. Итак, в понедельник мы снова встречаемся – ровно в десять. Приятных вам размышлений.