Текст книги "Открытый урок (сборник)"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

8

С Вероникой Витольдовной дело обстояло непросто. Обидеть ее Самохин ничем еще не успел, и женщина она была действительно милая. Худое бледное продолговатое лицо, сохранившее свою миловидность, глаза светлосерые, очень внимательные, очень участливые глаза, и быстрая умная, насмешливая улыбка, которая возникала и пропадала так мгновенно, что невозможно было ее уловить, оставалось только отчетливое ощущение насмешки. На «детишек» это очень действовало, равно как и продуманные интонации, расчетливые паузы, ставившие на место лучше всякого окрика. Словом, это была прямая противоположность «матерой словесницы» – ханжи, перестраховщицы, очковтирательницы и пошлячки, которая с легкой руки кинематографа стала чуть ли не символом школьного преподавания литературы, главной виновницей всех школьных бед.

С Вероникой Витольдовной у Самохина был только один разговор – сразу после первого урока.

– Ну что я вам скажу, Самохин, – говорила Вероника Витольдовна, гуляя с ним по пустому коридору, и голос ее звучал тихо и безучастно, глаза устало опущены, как будто все, что она собиралась сказать, было ей заранее глубоко безразлично. – Ну что я вам скажу, Самохин. Вы зрелище, на вас билеты надо продавать. И эти новшества… давно уже нас, старух, попрекают: не умеем, боимся. Магнитофон, монтаж из Скрябина и Блока – все к месту, все со вкусом подобрано. Особенно меня поразил магнитофон – точнее, его размеры: не поленились же принести… Да вам и Яхонтов не нужен: вы сами великолепно читаете. Я даже заслушалась…

Вероника Витольдовна умолкла и молчала так долго, что Самохин не выдержал.

– И тем не менее… – сказал он.

– Что тем не менее? – Вероника Витольдовна удивленно подняла глаза.

– Вы хотели сказать «тем не менее».

– Ничего подобного. Я собиралась сказать «и все-таки». И все-таки, Евгений Ильич, а где же урок? Что нового они узнали, бедные мои переростки? Что вы талантливый человек? Да, это они сразу «усекли». – Последнее слово Вероника Витольдовна произнесла поморщась. – Но где отдача, отдача-то где? Это не урок литературы, Самохин, милый. Извините, что я вас по фамилии.

– Ничего, меня все так зовут. А что касается отдачи, то для первого урока ее было действительно маловато. Возможно, ваше присутствие их стесняет.

– Да ну вас, ей-богу. Я с ними не первый год. Они меня до неприличия не стесняются.

– При вас, Вероника Витольдовна, они привыкли раскрываться по-другому. А мне важно знать не то, что они знают, а то, что они думают.

– Ишь чего захотели. На уроке-то. Именно на уроке. Они должны наконец заговорить своими словами.

– И только для этого весь реквизит: магнитофон, репродукции, Скрябин?

– Только для этого.

– Помилуйте, Самохин, целый урок на такие пустяки – это несерьезно. Их у вас не так будет много, уроков.

– То, что думают ребята, для меня не пустяки, – твердо сказал Самохин.

Он поразился тогда, как много холода, властности, не приязни можно вложить в одну долгую-долгую паузу.

– Я вижу, вы решили обострять, – тихо сказала наконец Вероника Витольдовна. – Но я по этому пути не пойду. Вам две недели положено – резвитесь сколько угодно. Но помните только: кому-то после вас придется разбирать обломки вашей методики. Я очень вас прошу: постарайтесь уложиться. Мне с классом произведения анализировать, мне сочинения по образам писать, мне к экзаменам ребят готовить. К выпускным экзаменам, Евгений Ильич. Впрочем, это вас, видимо, не волнует…

9

Когда Кирилл вернулся, Самохин уже лежал под одеялом.

– Возможно, ты и великий педагог, – взволнованно сказал Кирилл и сел, не раздеваясь, к столу. – Очень возможно. Но человек ты и в самом деле крайне жестокий.

– Не надо суетиться, Кир, – мягко ответил Самохин. – Во все времена жестокость себя оправдывала. А впрочем, о чем ты?

– Живые люди для тебя – материалу – сказал Кирилл, глядя на него в упор.

– Может быть, может быть, – согласился Самохин. – Такая уж наша с тобой профессия. Еще что скажешь?

– Тебе лишь бы эксперимент поставить, – угрюмо проговорил Кирилл. – Как будто с мышами работаешь. А между прочим, это не мыши, а люди. Тебе не интересно, что они сами по поводу твоих экспериментов думают?

– Интересно, – Самохин заворочался, вылез из-под одеяла, сел на подушку. Был он в красной футболке, которую обычно надевал перед сном. – Интересно, с чего это ты на меня взъелся? Задело, что я тебя высмеял перед этим ребенком? Для твоего же, милый Кир, блага.

– Да что ты знаешь о моем благе? – вспыхнул Кирилл. – А этого ребенка можешь спокойно записать в свой «актив». Она сказала, что никогда тебя не простит.

Самохин нахмурился.

– Что, что? – переспросил он. – Не простит? В каком, собственно, смысле?

– Ну, видишь ли, – смутился Кирилл, – у нее это слово имеет особое значение.

– А-а… – протянул Самохин. – Понятно.

Он снова забрался под одеяло и накрылся с головой.

– Все-то ему понятно, – буркнул Кирилл. Он встал, повесил пальто на гвоздь и принялся разбирать постель.

10

Назаров Павел Борисович работал в школе лет пятнадцать назад, да и то только год, пока не открылось место в институте на кафедре методики, но у себя на факультете считался человеком с практическим опытом. Теоретически он был, как говорится, подкован, очень горячился, когда случалось опровергать чье-либо мнение о том, что методика не наука, а сумма личных умений, но сам показательных уроков не давал, от прямых контактов с учениками уклонялся, и учителя-практики, чувствуя за Павлом Борисовичем эту слабинку, относились к нему несколько свысока. Нередко, проводя разбор урока, он замечал, как учителя иронически усмехаются и перешептываются: его претензии к практикантам они считали нелепыми и несущественными придирками, в то время как главные «ляпы» от его внимания, по их мнению, ускользали. Открыто об этом мало кто из учителей говорил, но так или иначе подобное отношение передалось и его подопечным.

Особенно трудным случаем для Назарова оказался Самохин: этот «лобастый» (так про себя называл его Назаров) настолько был выше общего уровня, что не нуждался ни в каких его замечаниях. Самохин шел в своей практике «на ура», студенты валом валили к нему на уроки, и укротить эту стихию всеобщего восторга Назаров уже не мог. Между тем ситуация возникла скандальная: ведущий учитель Вероника Витольдовна открыто порвала с Самохиным всякие отношения, при каждом удобном случае повторяла, ломая руки: «Он мне загубит класс», – а класс выпускной, и директор школы стал проявлять признаки беспокойства. Все ничего бы, на практике и не такие осложнения бывают, но вот «лобастый» начал поговаривать о том, что хорошо бы ему поработать до конца года. На факультете ничего не имели против, но Вероника Витольдовна категорически возражала, и появилось какое-то коллективное письмо родителей с просьбой практику в этом классе прекратить. Письмо было направлено сразу в три инстанции: в роно, в дирекцию школы и, через голову Назарова, в институт. Дошло до того, что директор школы Анатолий Наумович изъявил настойчивое желание присутствовать на уроке Самохина, и чтобы при этом непременно был районный методист. «Лобастому»-то все нипочем: в худшем случае его отзовут с практики, и он вернется на факультет героем, а с Назарова спросят, и спросят по всей строгости: как допустил, почему не пресек? Поди пресеки, когда каждый урок «лобастого» кончается чуть ли не аплодисментами.

В связи с этим открытым уроком Назаров попадал в самое щекотливое положение: студенты не простят ему, если он будет ругать то, что раньше хвалил, а школа и роно не позволят ему хвалить то, что они расположены прекратить. Единственный разумный выход был – уговорить «лобастого» дать нормальный, человеческий урок, без этого базара, без музыки, без дискуссионного клуба. Но Самохин и слышать не хотел о том, чтобы хоть раз дать стандартный урок с оргмоментом, объяснением и опросом. Его, видите ли, ребята уважать перестанут. С чего он взял, что ребята его уважают? Девчонки действительно от него без ума, среди ребят тоже есть энтузиасты, любители побазарить, но вот насчет уважения… уважением здесь и не пахнет. Практикант – он и есть практикант, его оценки – и те не считаются. Впрочем, Самохин и не ставит оценок: такая у него, видите ли, система. А спросят за эту систему с Назарова.

Павел Борисович намекнул, конечно, Самохину, каким должен быть открытый урок. Дал понять и о письме, хотя права не имел это делать. Но «лобастый» и ухом не повел: все образуется, дядя, за нашей спиной родной институт, он нас в обиду не даст. Зазнался парень, на место бы его поставить. Да попробуй поставь. А все эти институтские установки. «Не так, как другие», Самохин за главный критерий преподавания принял. А ты, братец, попробуй-ка сначала так, как другие, а уж потом можешь делать «не так».

11

Школа стояла на краю огромного пустыря. Все благоустроенное находилось со стороны фасада – там был асфальт, тротуары с бетонными кромками, троллейбусная остановка. А через пустырь к школе вела единственна тропинка.

Пустырь предназначался для чего-то монументального, к чему строители не решались приступить вот уже около десяти лет.

Самохину удобнее было подходить к школе как раз со стороны двора, и, пока стояла сухая погода, это ему удавалось. Но после вчерашнего снега вперемешку с дождем тропинка раскисла, и он, чертыхаясь, пошел в обход. Не хватало только опоздать на свой собственный «открытый урок».

Где-то на полпути Самохин обратил внимание на трех девчонок, которые, поеживаясь, стояли у обочины и как будто его поджидали.

Подойдя ближе, он узнал своих учениц: Стрелковскую, Чижикову и Ханаян, которую в классе за восточную внешность и вспыльчивый нрав звали Хабиби. Они его заметили раньше и сейчас, видимо, колебались: идти ли навстречу или остаться на месте. Стрелковская, девушка рослая, что называется, «видная», и по натуре крайне решительная, уговаривала идти навстречу. Чижикова, маленький круглолицый очкарик, оглядывалась на школу и всем своим видом показывала, что готова хоть сию минуту дать деру через пустырь. Хабиби, насупившись, следила за тем, как Стрелковская тянет Чижикову за рукав, и не одобряла, по-видимому, поведение обеих. «Новое дело, – мрачно подумал Самохин, – не букеты ли прячут за спиной?»

Но букетов, к счастью, не оказалось. Поравнявшись с девочками, Самохин сухо ответил на их «здравствуйте» и поинтересовался, отчего они, собственно, не на уроках.

– Мы… – начали одновременно Чижикова и Стре ковская, посмотрели друг на друга с недоумением и снова: вместе сказали: – Мы…

– Идемте, идемте, – сказал Самохин, не останавливаясь. – Времени в обрез. На ходу поговорим.

Девочки, спохватившись, гуськом пошли за ним. Дорожка была узкая, и Самохин вынужден был идти впереди.

– Ну так я вас слушаю, – бросил он через плечо. – Только без хоровой декламации. Говорите по очереди.

– Дело в том, – сказала Стрелковская, сделав попытку пойти с ним рядом, но поскользнулась и снова отступила назад. – Дело в том, что у вас, Евгений Ильич, могут быть сегодня крупные неприятности.

– Вот как, – вяло отозвался Самохин.

– Мы не знаем, какие неприятности, – продолжала Стрелковская, – но пришли вас предупредить, потому что…

Она замялась.

– Потому что? – повторил Самохин.

– Потому что нам нравится, в общем, как вы ведете уроки, – скороговоркой сказала Стрелковская, и, даже не оглядываясь, Самохин понял, что она смутилась.

– Все это очень лестно, – насмешливо проговорил он, – тем более что у меня сложилось несколько иное впечатление. Не далее чем вчера перед началом опроса до моего слуха явственно донеслось, как вы сказали… нет, не сказали, буквально простонали: «О господи, начинается».

– Это к делу не относится, – сердито возразила Стрелковская. – Так принято говорить, чтоб не подумали.

– Чего не подумали?

– Ну, например, что человек специально к уроку готовился. Принято думать, что это стыдно…

– Ну хорошо, оставим, – сказал Самохин, сбавляя шаг: по прерывистому дыханию за спиной он почувствовал, что девочки едва за ним поспевают. – Так какие же неприятности меня ожидают? Никак я в толк не возьму. Темную, что ли, устроить собираетесь?

Чижикова засмеялась. Хабиби по-прежнему пыхтела сзади, не подавая голоса.

– Нет, не темную, – сказала Стрелковская. – Вообще от класса вы ничего плохого не ждите, это мы вам обещаем. Есть, правда, некоторые недовольные, но мы на них управу найдем. Вот Тоня Чижикова у нас староста. И я как комсорг обещаю.

– О, да это, я вижу, делегация на самом высоком уровне, – заметил Самохин. – А я-то с вами на бегу общаюсь. Давайте тогда остановимся, поговорим.

Они сошли с дорожки и стали на мостовой.

– Так, значит, есть все-таки недовольные?

– Ну не то чтобы недовольные… – Чижикова нерешительно посмотрела на Стрелковскую, та согласно кивнула: ничего, говори. – Большинству нравится, как вы объясняете, какие вопросы задаете, хотя в общей массе мы к этому и не привыкли. Но есть у нас группка такая, они себя реалистами называют… так вот эти реалисты хотят, чтобы вас поскорее от нас убрали. Вы извините, что я говорю неприятные вещи…

– Ничего, – задумчиво сказал Самохин, – это все несущественно. Значит, реалисты. Чем же я мешаю этим реалистам?

У них упор на институт, – сказала Стрелковская. – Для них вся эта лирика Блока – мелочи. Им планы нужны, развернутые планы сочинений, – как Софа, в смысле Софья Павловна, в классе «Б» дает. У нее такие планы по всем мыслимым темам есть, начиная с Державина. Пункт – римской цифрой, пункт – арабской, подпункт – арабской цифрой со скобочкой, арабской с черточкой, потом подпункты буквами от «а» до «я». Целыми уроками она им эти планы диктует.

– Ну, такие вещи мы не станем обсуждать, – недовольно сказал Самохин. – У каждого учителя своя манера.

Он хорошо помнил эту Софью Павловну. Молодая учительница, всего четыре года назад окончила институт, внешне современная, даже несколько экстравагантная женщина… подумать трудно, что такой реликт.

– Так вот, реалистам эта манера нравится, – сказала Стрелковская и искоса взглянула на Хабиби, которая по-прежнему была мрачна и надута. – Конечно, тоска зеленая, целый урок писать под диктовку, но все понимают: для пользы дела. Такой план запросто можно переписать вместо сочинения. Только цитаты вставляй. Поэтому реалисты и недовольны, что вы таких планов не даете. Даже Вероника Витольдовна советует нам брать у «бэшников» тетради и дома переписывать.

– А среди вас нет реалистов? – спросил Самохин.

– Нет, – сказала Стрелковская и снова посмотрела на Хабиби.

– Ну и не будем о них говорить, раз они ничего не могут сказать в свою защиту. Одно неясно: почему «реалисты»?

– Они все время повторяют: «Будем реалистами, будем реалистами…» – Чижикова сочла, видимо, что удачно передразнила, и засмеялась. – Из них некоторые на медаль идут, другие за ними тянутся. Вы знаете, что у нас в классе ожидается четыре золотые медали? – с гордостью спросила она.

– Слыхал, – сказал Самохин. – Но бог с ними, с реалистами и с медалистами. Меня интересуют прочие. Не может же класс состоять из одних медалистов.

– Конечно, не может, – согласилась Стрелковская. – Но кое-кому не нравится, что вы тексты читать заставляете, в собрании сочинений рыться. Ну и просто лоботрясы есть. Им лишь бы поменьше с места их поднимали. Они вас не любят: никогда не поймешь, когда и кого вы спрашивать собираетесь. Которые за отметкой гонятся – те тоже вас не понимают: отметок ведь вы не ставите.

Она замолчала.

– Да, – сказал, взглянув на часы, Самохин. – Многовато набралось недовольных.

– Ну что вы! – с жаром возразила Чижикова. – Меньше половины.

– Нормально, – поддакнула наконец и Ханаян.

– Ну раз вы так считаете… – сказал Самохин, – вам виднее. Так что же, мне от реалистов ждать неприятностей?

– Нет, что вы, – ответила Чижикова. – Мы их нейтрализуем.

– Ну, давайте тогда перейдем к делу. А то и на урок можно опоздать.

– Это пусть Ленка говорит, – сказала Стрелковская. – Мы все от нее узнали.

– А чего говорить? – мрачно сказала Ханаян. – Письмо на Евгения Ильича написали, вот и все.

– Ах, письмо, – проговорил Самохин.

– Ну, в общем, родительское собрание было, – нехотя начала Ханаян. – И в строгом секрете. Мне мама только вчера сказала. «Кончилась, – говорит, – у вас практика». Я спрашиваю: «Как кончилась? Евгений Ильич сказал, что всю вторую четверть будет вести». – «Мало ли что сказал. Мы письмо написали куда надо. Двадцать человек подписалось, многие с высшим образованием, есть даже кандидаты наук. Такое письмо без внимания не останется».

– И все? – спросил Самохин. – И вся неприятность?

– Вы их не знаете, наших родителей, – сказала Чижикова. – Они за выпускные экзамены больше нас боятся. Они на все пойдут.

– Ну и что же вы сказали вашей маме? – поинтересовался Самохин.

– Ничего я ей не сказала, – буркнула Ханаян. – Я только спросила, подписала она это письмо или нет.

– Ну и?..

– Лена из дому ушла, – простодушно сказала Чижикова. – Она у нас вспыльчивая.

– Вот это да! – Самохин даже присвистнул. – Вот это подарочек. Вы же у меня… я же вас считал самой пассивной.

– Она просто стесняется, – пояснила Чижикова. – А вообще-то она в классе самая начитанная.

– Ничего я не стесняюсь, – возмутилась Ханаян. – Мне, например, не нравятся все эти «мнения» да «точки зрения». Я определенность люблю. Но когда вот так, за спиной, ненавижу, когда так делают.

– Ну дела, – Самохин покрутил головой. – Куда же вы ушли, любительница определенности?

– Ко мне, – ответила Стрелковская.

– А вы почему не ушли из дому?

– Моя мама не была на собрании.

– А мой отец ничего не стал подписывать, – с гордостью сказала Чижикова. – И говорить мне ничего не хотел.

– Вот это правильно, – одобрил Самохин. – А то хорошенькое дело, когда дети из дому бегут.

– Мы не дети, – обиделась Ханаян.

– Тем более. Вас, наверно, по всему городу ищут.

– Не ищут, – басом сказала Ханаян. – Я уже сегодня утром звонила. Обещала, что вечером приду.

– Ну я тронут, – сказал Самохин. – Все это очень непосредственно. Но давайте так: про письмо забыли.

– То есть как? – удивилась Стрелковская.

– Очень просто: забыли – и все.

– А вы? – спросила Чижикова.

– А я и знать о нем не хочу. Оно ведь не мне адресовано.

– Значит, мы напрасно вас задержали?

– Нет, отчего же. Я рад был поговорить…

12

Назаров очень волновался. Сидя в учительской на расхлябанном «кожаном» диване (подобная мебель за последние пять лет почти полностью исчезла из «присутственных мест», и только школьные завхозы за нее держались), он каждые полминуты смотрел на часы и мыс ленно чертыхался. Ругал он больше себя самого. Ругать Самохина, даже мысленно, было совершенно бесполезно Подумать только: этот пижон не счел нужным явиться за десять минут до звонка в такой решающий, можно сказать, день. Ах, распустился негодяй, распустился. Надо бы с самого начала вожжи натянуть покрепче – чтоб пена изо рта… Нет, пощадил артистическую натуру.

В директорском кабинете, дверь которого выходила в учительскую, шла оживленная беседа. Анатолий Наумович, похохатывая, занимал хозяйским разговором почетную гостью – районного методиста Ночкину. Вероника Витольдовна, также приглашенная в кабинет, голоса не подавала.

Хотя дверь была плотно закрыта, Назаров отчетливо представлял себе, как Вероника Витольдовна сидит в мягком кресле, держа на коленях «дипломатический» чемоданчик с никелированным ободком, и загадочно усмехается. Ее улыбка, казалось Назарову, проступает сквозь обитую черным дерматином дверь, как знамение крупной служебной неприятности.

Он тоже был приглашен к директору, но что-то его остановило: то ли сухость, с которой поприветствовал его Ночкина, то ли взгляд Анатолия Наумовича, беглый и участливый: так смотрят на больного, стараясь не подать виду… Назаров очень волновался, а «лобастого» все не было.

В учительской шла обычная, несколько приторможенная жизнь людей, у которых главные хлопоты еще впереди. Математичка, куря папиросу за папиросой, просматривала стопку тетрадей.

– Подойдите к окошку, Павел Борисович, милый, – сказала вдруг она нараспев, не прерывая, однако, своего занятия.

Все, кто был в учительской, повернулись к окну. Назаров встал, с достоинством прошел через комнату, оперся о подоконник. Далеко внизу, на краю пустыря стоял как ни в чем не бывало «лобастый», держа портфель за спиной, разговаривал с тремя «гимназистками», которые, судя по наброшенным на плечи пальто, только что выскочили из школы.

– Очень трогательно, не правда ли? – насмешливо сказала Софья Павловна. – Свидание под окнами родной школы.

– Молодость, молодость, – вздохнул физкультурник. – Где мои шестнадцать лет?

– Бедный мальчик, – буркнула математичка. И снова принялась за свои тетради.

– Почему же бедный? – спросила Софья Павловна, грациозно присев на валик дивана.

– Будет вечно присутствовать на празднике юности, а женится на какой-нибудь старой мымре вроде меня.

Назаров постучал костяшками пальцев по стеклу, но было слишком высоко, и Самохин не услышал. Следовало как-то оценить увиденное, произнести какие-то слова, но Назарову помешали.

Открылась дверь, и в учительскую заглянула студентка. – Павел Борисович, – робко сказала она, – тут еще трое с первого курса просятся на Самохина.

Назаров медленно повернулся.

– С первого курса? – саркастически произнес он и внезапно обозлился. – А из детского сада еще никто не пришел? Сегодня на уроке Евгения Ильича никого из посторонних не будет. Никого. Вы меня поняли?

Голова студентки исчезла. Но через секунду дверь снова открылась.

– Мы не посторонние, – возмущенно сказала студентка.

– Это уж вы позвольте судить мне, – возразил Назаров и, побагровев, вернулся на свое место.