Текст книги "Прекрасная второгодница"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

5

На лестнице Игорь помедлил, затем стал неторопливо спускаться. Таков был их ежевечерний ритуал прощания, и изменять ему сегодня, несмотря ни на что, не было причины. В конце концов он знал, на что шел: Соня не обманывала его и не обнадеживала. Все, что она сказала сегодня, она могла сказать и вчера и позавчера, да, собственно, и не раз говорила.

Снег на улице шумно таял, вдоль тротуаров бежали коричневые ручьи. Было так тепло, как будто сквозь коричневое небо светили невидимые солнечные лучи. Прямо перед домом был разбит чахлый скверик, по другую сторону которого блестели широкие витрины «Универсама». В этот поздний час магазин был закрыт. Игорь прислонился спиной к витрине и поднял глаза к Сониному окну. Ему нравилось, как расположено окно ее комнаты: в самом центре широкой стены девятиэтажного дома. Можно было вообразить, что весь дом – это толстая скорлупа, окружающая маленькое светящееся ядрышко Сониной комнаты. Сколько раз, уходя от витрины «Универсама», он бросал последний взгляд на цветные окна, и ему становилось тепло от мысли, что ее комната со всех сторон прикрыта такой мощной бетонной скорлупой.

Три цвета было в спектре ее окна: зеленый – когда она занималась (или делала вид, что занимается) за письменным столом, оранжевый – когда она сидела у зеркала при свете обеих ламп, и розовый – когда читала на тахте. Иногда Соня снимала настольную лампу и ставила ее на пол, чтобы удобнее было читать, не слезая с тахты, тогда комната наполнялась сумрачным подводным светом. Окно горело так низко над двумя большими деревьями, что издали можно было разглядеть ее лицо, освещенное настольной лампой и потому ярко-розовое, как лампочка, на зеленом фоне. Соня что-то листала – и по стенам бегали косые тени. Она тянулась к книжной полке, висевшей над столом, – тени на стенах, вытягиваясь, начинали метаться. По движению теней Игорь мог догадаться обо всем, что Соня делает. Вот широкая, прямоугольная взметнулась к потолку и на миг погрузила в плотный сумрак всю комнату: это стелется на тахту плед. Вот мелькнули вдоль стен какие-то странные блики, как от стекол вдалеке проезжающего автомобиля: распахнулись полированные дверцы шкафа. Это был целый мир – ее окно, и Игорь мог долго стоять у темных витрин «Универсама», запрокинув голову и расшифровывая блики и тени.

Было поздно, но не настолько, чтобы садиться зеркалу и включать верхний свет. Игорь часто спрашивал Соню, что она в таких случаях делает. Соня со смехом отвечала, что просто сидит и любуется собой. Сейчас окно горело зеленым огнем, оно летело сквозь сырую темноту, словно карта с яркой «рубашкой».

Но вот штора ласково колыхнулась, отодвинутая розовой рукой, Соня привстала и выглянула наружу. Приоткрыв форточку, она звонко, по-мальчишески свистнула и, размахнувшись, бросила что-то на улицу. Первым побуждением Игоря было сорваться с места и побежать через сквер, но он заставил себя подождать, и лишь только фигурка Сони исчезла, он неторопливо пошел к тому месту, куда, по расчету, это должно было упасть.

Бумажный комок успел-таки размокнуть, когда Игорь его нашел. Он развернул бумагу и, подойдя поближе к приделанному к стене уличному фонарю, прочитал:

«Золотко мое, что бы я делала здесь без тебя. Твоя злобная брянская Соня».

В такой короткой записочке Соня ухитрилась сделать грамматическую ошибку: вместо «что бы» у нее получилось «чтобы». Должно быть, Игорь долго стоял с запиской в руке и широко улыбался, потому что подвыпивший прохожий проковылял мимо него, остановился, обернулся и хотел что-то сказать. Но передумал, махнул рукой и побрел дальше, неся на плечах свою покачивающуюся, тусклую, как станционный фонарь, вселенную. Игорь не любил нетрезвых людей, но этому человеку он от души пожелал вдогонку (мысленно, разумеется) всего самого доброго.

Потом он вернулся к витрине «Универсама» и, не чувствуя еще, что замерз, снова запрокинул голову. Судя по освещению, Соня сидела у зеркала и, невидимая отсюда, любовалась собой. «Она тысячу раз права, – думал Игорь, – и сто тысяч раз не прав тот болван, который задумал подстричь все деревья. Что за дикая идея – чтобы все на свете девчонки непременно получали пятерки по геометрии, и как странно станет жить в мире, в котором все, решительно все научатся безошибочно отличать „правительство“ от „государства“. Ну, а то, что я занимаюсь с Соней, „курирую“ ее, пытаясь подогнать под очередной график для своей десятиминутки, – разве это не попытка рассадить по линейке кусты?» Такая мысль не впервые приходила Игорю в голову, и ему хотелось бы поскорее дожить до тех времен, когда она покажется нелепой и странной.

Здесь, у витрины, однажды вечером подошла к нему Нина-маленькая. В накинутом на плечи пальто она долго стояла поодаль, и Игорь не сразу ее узнал. Был мороз, снег хрустел под ногами, сестра приблизилась. «Постыдись, – тихо сказала она, – ты же сам на себя не похож». И они вместе вернулись домой, не проронив по дороге ни слова. Свет у родителей был погашен, старики усиленно притворялись спящими… Но на другой вечер Игорь опять стоял в одном пиджаке у витрины «Универсама».

Ему казалось, что стены Сониной комнаты озарены цветными отблесками легенд ее детства. Одну, может быть, и невымышленную, Игорь очень любил. Даже сейчас, вспомнив о ней, он растроганно заулыбался. Это был рассказ о том, как, потерявшись в городском парке воскресным вечером, пятилетняя Соня забралась на эстраду (шел какой-то концерт) и, приказав конферансье опустить микрофон, принялась бесстрашно декламировать стишки. А в это время ее мама, совершенно обезумев от горя, бегала по темным аллеям, обливаясь слезами и не говоря ни слова. «Ты понимаешь, Георгий, – объясняла сама Наталья Витальевна, обращаясь по обыкновению к мужу, – мне казалось, что если я ее позову, позову по имени, то никогда уже больше не увижу. Люди спрашивали меня, что случилось, но я только отмахивалась и бежала дальше». Потом она услышала разговор проходивших мимо мужчин: «Отчаянная девчонка, ох, вырастет – кто-то наплачется с ней». А Соня в это время, переждав аплодисменты, объявила, что теперь она будет танцевать, все равно ее мама потерялась и ей идти теперь некуда. «И было на мне оранжевое платьице, яркое, как мак», – подхватывала в этом месте Соня, обязательно в этом месте и непременно говоря одни и те же слова: «Яркое, как мак…» У этого дуэта были благодарные слушатели: «дядя Жора» с умилением смотрел попеременно на жену и на дочку, глаза его наполнялись слезами, а Игорь замирал от счастья и нежности. «Яркое, как мак»… Он видел это как наяву, он понимал Наталью Витальевну, которая бегала в темноте и хрипло дышала, но не называла имени. Сколько раз Игорь искал свою «второгодницу» в запутанных лабиринтах сновидений – и точно так же ни разу не окликнул ее по имени. «У вашей девочки, – сказали потом счастливой матери какие-то солидные люди, – врожденное сценическое дарование».

Еще одну легенду в этом доме любили повторять – легенду о человеке с глазами навыкате. Когда «дядя Жора» слушал этот рассказ, он вскакивал, начинал бегать по комнате, сжимая волосатые кулачки и бормоча: «О господи, господи…»

– В то лето мы отдыхали на даче у одних хороших знакомых, – буднично, деловито начинала Наталья Витальевна. – Сонечка перешла в шестой класс и, естественно, очень за год устала. Там было много ребятишек ее возраста: местность красивая изумительно, отцы города, как говорится, вывозили туда на лето своих детей, а у сорокалетних мужчин с положением как раз и бывают двенадцатилетние дети…

Таков был неизменный зачин, а дальше рассказ раз от разу менялся, пополняясь все новыми подробностями фешенебельного дачного быта. Постепенно скромный дачный поселок неподалеку, кажется, от Десны превращался в нечто подобное Карловым Варам – с финскими банями, теплыми бассейнами, казино, дискотеками (о которых в те годы, как понимал Игорь, еще и не слыхивали) и даже со своим минеральным источником.

– Ну, разумеется, Сонька была заводилой, мальчишки ходили за ней косяком. В заброшенном клубе, – один из первых вариантов называл это место иначе – «пожарный сарай», – в заброшенном клубе она там кукольный театр организовала, и началось повальное увлечение куклами. Пятнадцатилетние парни и те шили кукольные халатики под Сониным, естественно, руководством. Ну, собрались родители, люди с влиянием и связями, подкинули на воскресенье машину, рабочих, материалы, и за одни только сутки аварийное строение превратилось в прелестный маленький театр. Соня и сценарист, и худрук, и режиссер-постановщик, и главный кукловод – в общем, Фигаро здесь, Фигаро там. Спектакль был грандиозный, в трех частях, по волшебным сказкам Шарля Перро. Начался в девять утра, а кончился перед обедом. Народу собралось множество, зал был битком набит. Малыши с родителями, большие ребята, к кому на воскресенье гости приехали, на машинах, семействами, много было незнакомых. После спектакля овации устроили, хлопали, вызывали, участники выходили кланяться, смотрю – а моей Сони нет. Туда-сюда, ни на сцене, ни в зале, ни за кулисами…

Игорь прекрасно понимал, что все было не так (если вообще было), но он берег эту иллюзию и, не отрываясь, смотрел, как трепетно и живо меняется при каждом слове матери светлое Сонино лицо. То были часы всеобщего согласия в доме Мартышкиных, и Соня лишь снисходительно посматривала на отчима, который, наизусть зная концовку, то вскакивал, то садился и бормотал: «Своими бы руками убил, своими руками…»

– А я от жары и духоты, – как по сигналу, вступала Соня, – вышла через заднюю дверь и побрела куда глаза глядят. Попала на поле, огромное поле ромашек, ровное, как стол, одни большие ромашки, и ничего больше. Смотрю – догоняет меня высокий человек в сером костюме, седой, но лицо загорелое, моложавое. Окликнул по имени, я остановилась, он подошел. Стоим посреди поля, ромашки по колено, а небо облачное, темное, разговариваем. Спросил он меня, где учусь, чем занимаюсь. На «вы» обращался, тихо и очень вежливо. Рассказал, что в городе Курске организует детскую студию при драматическом театре. Глаза голубые, немного навыкате. Взял меня за локоть, крепко так и повел. И все говорит, говорит, тихо, но настойчиво, какое будущее меня ожидает. Я больше себе под ноги смотрела. Вышли почти к самой Десне, вдруг я взглянула на него случайно – и не понравилось мне его лицо. Чем не понравилось – сама не знаю. Испугалась, молчу. Тут, хорошо, проселочная дорога, и «газик» едет, трясется, пылит. Я замахала рукой, а этот, седой, удивленно спрашивает: «Зачем?» «Домой пора, далеко мы зашли». Покачал он головой, щеку пальцем почесал, засмеялся. Потом отпустил мой локоть. Я выбежала на дорогу, «газик» остановился, там знакомые наши дачники. «Подвезти?» Я оборачиваюсь, а серый так рукой неопределенно махнул и зашагал через поле, не оглядываясь.

– Бандит, негодяй! – взволнованно говорил «дядя Жора». – Знаем мы эту публику, ловцов человеческих душ.

– Откуда ж ты эту публику знаешь? – улыбаясь, спрашивала его Наталья Витальевна.

– Знаем, знаем! – повторял «дядя Жора». А Соня однажды сказала:

– Не испугайся я тогда – вся жизнь, возможно, пошла бы по-другому.

«Дядя Жора» взглянул на нее и притих. Все его сердце, Игорь чувствовал, было исполосовано этой историей, как бритвой.

«Другая жизнь», «жить по-другому» – эти слова в доме Мартышкиных повторялись особенно часто. Другая, несбывшаяся, несбыточная жизнь для Сони и ее мамы, пожалуй, она была реальнее настоящей и, безусловно, важнее.

Своих театральных наклонностей в Москве Соня проявлять не хотела: «Зачем? Все равно без толку. Тысячи есть половчее меня». Правда, приехав в Москву, Соня записалась в школьный кружок театра на французском языке, вела этот кружок учительница с экзотической фамилией Редерер. Но Соня с Редерер не поладила: ее не устраивало произношение учительницы, начались конфликты, а после за хроническую неуспеваемость Соню из кружка вывели. Впрочем, французский язык (один урок в неделю) не делал погоды. По-французски Соня говорила бегло, свободно читала с листа «Юманите-диманш». Игорь изучал английский, или, говоря по-школьному, был англофоном, притом англофоном посредственным, он слушал Сонино чтение и наслаждался ее прелестным, как колокольчик из слоновой кости, «версальским эр». Нехотя, как непосвященному, Соня объяснила ему, что этот звук возник искусственным путем: напуганные революцией виконты и маркизы Версальского двора специальными упражнениями отрабатывали дрожание язычка, чтобы их выговор не отличался от выговора простонародья.

Игорь пытался воспроизвести этот звук, но Соня недовольно морщилась: «Фу, мерзость. Капустный лист какой-то. Уж лучше не надо». Тайком Игорь начал было учить французский (чтобы у них с Соней был общий язык), но «капустный лист» оказался неодолимым препятствием.

…Между тем похолодало, с темно-рыжего неба начала сыпаться то ли снежная, то ли водяная пыль. Игорь с досадой отметил, что мысли его улетели чересчур далеко, передернул плечами и, подняв воротник отсыревшего пиджака, пошел домой.

Во всей квартире был уже выключен свет. Игорь, разувшись и сняв пиджак, шагнул в Нинкину комнату.

Сестра спала. Игорь поцеловал ее в лоб и тихо сказал: «Прости меня, Нинка», Нина-маленькая вздохнула и повернулась на другой бочок… Давным-давно, еще задолго до Шитанга, Нина-маленькая заявила, что посвятит свою жизнь братьям и будет работать для них, чтобы у них все было самое-самое. К этим девичьим декларациям можно было относиться как угодно, но факт, что дела своих братьев Нина-маленькая принимала очень близко к сердцу.

И только устроившись на своем диване в гостиной, головой к телевизору, Игорь мысленно сказал себе: «А завтра приезжает Костя», – и чуть не подпрыгнул на постели от радости. Дошло наконец до сердца: сейчас рассудок его дремал, и ничто не мешало ему просто радоваться.

Виделись ему буйволы и ребятишки, плещущиеся в коричневой теплой воде, связки длинных бамбуковых жердей у порога хижин на сваях, низко мчащиеся над Шитангом оранжевые тучи, снились гортанные звуки красивого языка, девушки в длинных и узких юбках, с белыми и розовыми магнолиями в волосах, лысый и очкастый аристократ Маун в расписном индонезийском «батике», снился босоногий клетчато-юбочный Ши Сейн, которого можно было принять за деревенского парня, если забыть, что он выпускник солидного английского колледжа, проходивший стажировку в нескольких странах обоих полушарий… И, конечно, Константин, нетерпеливо поглядывающий на фотографа («Да уйдешь ты наконец, зануда?»).

И вот верхом на низкорослых лошадках, в парусиновых шляпах, в костюмах «сафари» (Соня тоже, конечно же, здесь) все втроем они скачут по тропинке, ведущей в гору, среди кустов, усеянных крупными белыми и оранжевыми цветами. Впереди – джип, набитый мелкорослыми солдатами в синих касках и вылинявшей синей униформе, их карабины настороженно нацелены в разные стороны. Сзади, задрав юбку выше колен и подгоняя лошадь босыми пятками, скачет их верный спутник Ши Сейн. Как и положено всякому верному спутнику, Ши Сейн все понимает (хотя самому Игорю неясно, что именно должен он понимать) и, широко улыбаясь, смотрит на Соню издалека. За плечами у Кости – серый сундучок с теодолитом, у Сони – полосатая рейка наперевес, как копье. «Не отставай!»– кричит Костя, и Игорь с ужасом чувствует, что в самом деле начинает отставать. Ему все труднее и жарче дышать, в глазах рябит от белого и оранжевого. А Костя и Соня все удаляются.

Вдруг резкая остановка, Костя, подняв голову и придерживая одной рукой шляпу, другою показывает наверх и что-то говорит Соне. Она смотрит, запрокинув голову, замерла. Белое горлышко – как будто пьет. По откосу поднимается вверх крутая лестница с деревянной резной крышей. А наверху, выше усеянных огненно-оранжевыми цветами крон деревьев, ослепительно сверкает большая золоченая пагода. Они трое долго молчат, глядя то вверх, о друг на друга, и улыбаются.

Эту картинку Игорь видел в какой-то книге: трое всадников, лестница в зарослях, наверху – огромный сверкающий храм, к которому не спеша поднимается группа бритоголовых людей в оранжевых тогах, держащих сандалии в руках. Игорь не знал, что монахи не носят обуви (иллюстрация была слишком мелкой), и в руках у них не сандалии, а овальные веера… Но разве это имело какое-нибудь значение? Картинка поразила его своей тревожностью: и всадники слишком настороженно глядели вверх, и крутой бок пагоды зловеще сверкал, и монахи поднимались как-то уж очень театрально, торжественно, и прорицательница в белом, сидящая в нише у самой дороги, очень подозрительно укутала покрывалом свое темное лицо. А может быть, это была продавщица сладостей, на коленях у нее и на дороге возле ниши разложены были какие-то мелкие предметы, которые она судорожно перекладывала, то и дело поглядывая на подъехавших людей.

Тут что-то тоненько свистнуло над их головами, Ши Сейн гортанно крикнул, и десятки людей в черном, молча сжимавшие в руках тоже черное, мрачно блестевшее оружие, высыпали на дорогу. Молчаливые, пасмурные, все простоволосые (их черные головы были острижены под полубокс), они обступили Ши Сейна и Игоря, вцепились в сбрую их лошадей. Игорь в отчаянии оглянулся: но где же Костя и Соня? Они исчезли, их нет…

Так снились Игорю недоигранные игры детства.

Всю ночь гонялся он по цветущим джунглям Шитанга за Костей и Соней, то видел их вдалеке, в сияющих кущах, то снова терял их следы…

6

И вот Костя приехал.

Ошеломленный перелетом, проездом через город в такси, Костя сидел в центре большой комнаты на стуле, не снимая демисезонного пальто (рукава казались то ли коротки, то ли длинны, трудно понять, в чем тут дело), и, странно улыбаясь, вертел головой. Отец и мама, Игорь и Нина-маленькая сидели на диване и не сводили с Кости глаз. Он похудел еще больше – даже в сравнении с той знаменитой шитанговской фотографией, на щеках появились две резкие морщины (и вообще, если приглядеться, все лицо его покрылось сеточкой мелких морщин), тонкая шея беззащитно торчала из твердого ворота белоснежной рубашки, какие-то светлые пятна отчетливо видны были на загорелых руках… Сердце Игоря разрывалось от нежности и жалости к брату, и ничего не нужно было говорить.

– Костенька… – жалобно позвала мама.

Костя вздрогнул, остановил на ней взгляд, смущенно провел рукой по лицу, как бы смахивая паутину.

– Вынырнул, из воды вынырнул, – проговорил он, не переставая улыбаться.

Все четверо молчали, Игорь поймал себя на том, что тоже подался к брату, как мама, как отец, как Нина-маленькая.

– Голуби вы мои… – сказал, глядя на них, Костя.

Мама заплакала.

– Ну вот, – проворчал отец и полез в карман за сигаретой. – Так я и знал…

Багаж Костин свален был на полу у дверей и производил странное, чуть ли не межпланетное впечатление: два потертых чемоданчика, один фибровый, перевязанный для верности веревкой, другой клетчатый гэдээровский, сквозь матерчатые бока которого проступали какие-то округлые и угловатые предметы, динамовская сумка с позеленевшей молнией – все было знакомое и в то же время неузнаваемое, прошедшее таинственные нездешние горнила. Веревка, ярко-рыжая, мохнатая и жесткая даже на взгляд, сизый налет на чемоданах и сумке – и, в довершение всего, прислоненный к стене, стоял гигантский, в полтора метра длиною, стручок тропической акации, бугристый футляр, как будто сделанный из черной ременной кожи, внутри которого при малейшем движении погромыхивали чудовищной величины горошины. Сбоку на стручке красовалась ярко-красная печать с четкими круглыми, как колесики, буквами. Шофер такси, заметив стручок, был потрясен: он даже помог донести багаж до лифта, а прощаясь, откозырял Косте (а может быть, и стручку), – такого Игорь еще не видывал.

Игорь вернулся к реальности первый. Он встал, не говоря ни слова, перешагнул через Костину сумку и, покосившись на стручок, отправился на кухню готовить кофе.

– О господи, что же это мы! – спохватилась мама. – Костенька, милый, снимай поскорее пальто! Сидишь, как транзитник!

«Он изменился, – думал Игорь, стоя у плиты и пристально следя за медленно вспухавшей кофейной пеной, – он здорово изменился, и мы, наверное, тоже. Какими странными мы ему кажемся, бледные, толсто одетые, большие… То суетились, тараторили про какие-то дурацкие комплексы, конкурсы, спиннинги, дачи, то замолчали все разом. Нужны ему все эти дачи и спиннинги, когда он еще вчера слышал, как барабанит муссонный дождь по пальмовым листьям… И чем мы его теперь будем кормить?.. Он вроде меньше ростом стал, сухой стал, жесткий, как ящерица, совсем другой… Зачем мы целый год без него жили? Наверное, так нельзя: целый год… Родные люди должны все время видеться… И почему он не рассказывает нам ничего? Боится, что не будем его слушать? Люди теперь не любят слушать рассказы о путешествиях, торопятся скорее о себе рассказать, но то ведь просто люди, а то – мы…»

Он вспомнил, как хвалился своими успехами на водительском поприще, и вспотел от стыда. Зачем? Как глупо… Кофе сбежал, и Игорь, обжигая пальцы, стал вытирать плиту тряпкой, прислушиваясь между тем к доносившимся из гостиной голосам. Судя по Нинкиному смеху, разговор был веселый. «А может быть, не надо все усложнять? Костя приехал в отпуск, все просто, какие проблемы? Так хорошо он сказал: „Голуби вы мои…“ Наверное, потому, что рядком сидели. Нет, он нас любит, мы не кажемся ему странными, и он совсем не другой. Мы просто немного друг от друга отвыкли, это пройдет. Наверное, мешает знание, что он еще сегодня был там… и видел то, чего мы никогда не увидим».

«Посмотрим, – решил наконец Игорь, разливая по чашкам кофе, – что он мне скажет, когда я войду. Если спросит, как я учусь, или скажет, что я повзрослел, вырос, – значит, верно, он стал другим… и химия у него, значит, другая, и неизвестно, о чем с ним разговаривать… и что готовить сегодня на обед. А может быть, еще так: „Ого, кофеек!“ И начнет потирать руки. Значит, не Костя, значит, всё».

Из гостиной раздался пронзительный визг; так развлекаться могла только Нина-маленькая. Игорь нахмурился: зачем это ей? Год назад, когда Костя уезжал, она не была еще такая толстая и ученая. С подносом в руках Игорь вошел в гостиную и остановился посреди чемоданов. Костя носил Нину-маленькую на руках, а она, крепко обняв его за шею, визжала, как год назад, как два, как три года назад.

– Перушко мое! – смеясь, говорил Костя. Он не забыл (а Игорь знал понаслышке), что в детстве сестра смешно произносила это слово: «Перушко».

Жилистый, щуплый на вид, Костя без труда подбрасывал Нинку на руках. Отец, зажав в зубах сигарету, смеялся, а мама стояла рядом, беспомощно взмахивая руками, и вскрикивала:

– Разобьешь мне ее! Разобьешь! «Наверное, он делает это специально, – подумал Игорь, – чтобы показать ей, что она не так уж толста».

Наконец Костя бережно поставил Нину-маленькую на ноги (она вся раскраснелась и стала почти симпатичная) и, повернувшись к Игорю, сказал:

– Смотри, киба-дача!

Встал в позу каратиста и, резко вскрикнув «кийя!», подпрыгнул и выбросил ногу вперед. От неожиданности Игорь расплескал кофе, а на лице его, он чувствовал это, появилась улыбка облегчения: нет, Костя вернулся Костей, хоть ты вокруг света его посылай.

– Что, лихо? – довольный его реакцией, сказал Костя. – Погоди, научу. Хоть пояса у меня и нету, но все равно. Меня сам Ши Сейн тренировал.

– Дикарство какое-то, – неодобрительно заметила мама. – И ты там скакал?

– Со страшной силой, – подтвердил Костя, принимая у Игоря поднос с чашками. – Целыми днями.

– А я вот слышала, это каратэ – подсудное дело, – сказала мама. – На учет в милиции надо встать.

– Обязательно встану, – ответил Костя.

Снова чинно присели, каждый с чашкой в руках.

Костя был уже без пиджака, в рубашке с короткими рукавами, и незаметно было, чтоб он мерз.

– А этот Ши Сейн, – с жгучим любопытством спросила мама, – он что, женился наконец или все еще так гуляет?

– Нет, не женился, – ответил Костя, отхлебнув кофе. – Ушел в монастырь. Все были удивлены.

– Да что ты, – проговорила мама, – неужели монахом сделался?

– Конечно. В оранжевом балахоне меня провожал. Обрился налысо, все как положено.

– С чего это вдруг? – недоверчиво улыбаясь, спросил отец. – Такой здоровый…

– А в отпуск ему все равно делать нечего, – объяснил Костя. – Решил заняться медитацией… ну, в смысле углубиться в самого себя. Подумать о смысле жизни, что ли.

– А невеста? – не унималась мама.

– Невеста, говорит, подождет.

– И что же, после дождей его отпустят? – поинтересовался отец.

– Ну, разумеется. У них это дело свободное. Поссорится муж с женой – прощай, говорит, на месяц ухожу в монастырь.

– Здорово! – Отец засмеялся. – Вот бы нам.

– Да нет, – сказал Костя, – ты бы не согласился. Каждое утро надо милостыню собирать.

– Вот чудеса! – удивилась мама. – И Ши Сейн собирает? Такой важный?

– Важному больше подадут.

Сказав это, Костя вдруг повернулся к Игорю и, положив руку ему на колено, посмотрел в глаза.

– Ну? – проговорил он. – Что такое? Проще надо, Гошка. Еще проще. Еще.

У него были серые глаза, серо-рыжие, умные, понимающие, с мелкими морщинками в уголках. И под его пристальным взглядом Игорь почувствовал себя и в самом деле «заунывным дебилом».

– Вот так, – удовлетворенно сказал Костя. – А теперь займемся баулами.

Через несколько минут на полу уже тяжело перекатывались зеленые и желтые кокосы, каждый аккуратно отштемпелеванный той же печатью, что и стручок. Рядом млели грозди бананов, таких Игорь еще никогда не видал: маленькие желтые, как огурчики, мощные зеленые, плоские темно-красные… Одна за другою из «баулов» появлялись раковины, большие и маленькие, радужные и матовые… коралловые ветки, древесные корни причудливой формы, разноцветные птичьи перья. В комнате запахло пряностями и цветами.

Растроганная мама держала, прижимая к груди, связку перламутровых ложек совершенно сказочной красоты. Отец озабоченно раскладывал на столе резные курительные трубки из черного, красного, желтого и розового дерева, каждая в отдельной, аккуратно склеенной коробочке. Нина-маленькая, стоя у зеркала, примеряла коралловые бусы, а на спинке стула висело еще полдюжины разноцветных, белых, пестрых и розовых.

– А это тебе. – Костя протянул Игорю что-то небольшое, завернутое в рыхлую, как вата, бумажку. – От одной андаманской красавицы, она в тебя заочно, по фотографии влюблена. Забавный прибор, я с ним чуть ли не месяц играл. Так и не понял, в чем хитрость.

Игорь пробормотал «спасибо», осторожно развернул. На ладони у него лежала белая крохотная (с детский кулачок) статуэтка: сидящий, скрестив ноги, благодушный лысый толстяк, вырезанный из гладкого полупрозрачного камня.

Сказать по правде, Игорь был несколько разочарован: на что ему эта дамская безделушка?

Все столпились вокруг него, рассматривая «прибор».

– Старинная вещь… – проговорил отец, раскуривая темно-вишневую трубку. – В музее надо показать.

– Это Будда, – уверенно сказала Нина-маленькая, Костя покачал головой.

– Нет, это бог веселья. Смотрите, как улыбается.

И правда, по лицу божка блуждала бессмысленная и в то же время хитроватая улыбка.

– А что, действительно от красавицы? – ревниво спросила мама, ее этот вопрос интересовал больше всего.

– Они там все красавицы! – ответил Костя. – Вообще замечательно красивый народ. И добрый и смешливый. А эта женщина, она торговка, продает орхидеи на индийском рынке, живет в горах, за Шитангом, на самой границе, и приезжает в Каба-Эй раз в неделю… так вот, она еще и колдунья, вещунья, что ли, не знаю, как объяснить. Когда Шитанг разлился, мы оказались на том берегу, ну и гостили у нее четыре дня…

Костя умолк и опять провел рукой по лицу, как бы смахивая паутину. Никто этого не заметил, кроме Игоря: все были поглощены созерцанием божка.

– А хитрость-то где? – спросил отец.

– Хитрость? – Костя усмехнулся. – А вы спросите у Игоря. Гоша, ты ничего не чувствуешь?

Игорь прислушался к себе: в самом деле, от пузатого божка исходило легкое, щекочущее пальцы дрожание, и по спине бежали радостные мурашки.

– Вибрирует, – неуверенно улыбаясь, сказал он.

– Ага! – обрадовался Костя. – Ну, значит, все правильно, действует. А говорливость не нападает? Сказать ничего не хочется? Ты говори, не стесняйся, здесь все свои.

– Да нет как будто… – помедлив, проговорил Игорь и тут же положил божка на стол. С ним в самом деле творилось что-то странное: легкий хмель? Нет, не хмель, необыкновенная ясность в глазах, легкость, радость на сердце – словом, то, чего ему всегда не хватало.

– А ну-ка… – Нина-маленькая потянулась к божку, хотела взять его, но Костя ее остановил.

– Э, нет! – сказал Костя. – Вот этого нельзя. Меня предупредили, что берут его навсегда и назад уже не возвращают. Но можете поверить нам с Игорем на слово: эта штуковина вызывает состояние, близкое к восторгу. В стакан с водой положишь – вода шипит, как нарзан.

– А может, она радиоактивная? – с опаской спросила мама.

– Да нет, – сказал Костя. – Я у геологов спрашивал, у буровиков, они говорят – это просто отполированный шпат. А почему вода в восторг приходит, не могут объяснить. В руки я им не давал, конечно, берег для Гошки. Один специалист теорию развил: здесь происходит самовозбуждение света…

– Квантовый генератор! – догадался Игорь. – Лазер!

– Ну, так уж сразу и лазер. – Костя засмеялся. – Просто красивая безделушка с секретом. Подаришь кому-нибудь. Колдунья так и сказала: «Для невесты его».

– Ну, Игорек, ну подержи! – попросила Нина-маленькая. – Я очень хочу увидеть тебя в состоянии восторга.

– Еще чего… – буркнул Игорь. Он взял со стола божка и, покраснев, торопливо сунул его в карман. Все с интересом на него смотрели.

– А разве в кармане не заработает? – со смехом спросила Нина-маленькая.

– Нет, только на свету, – ответил Костя и снова провел рукой по лицу.

На этот раз заметили все.

– Ну, вот что, – решительно сказала мама. – Человек с такой дороги, ему отоспаться надо. Все уходите отсюда немедленно!

– Да что ты, мама! – Костя пружинисто встал, с хрустом потянулся. – Я еще главное не показал!

Он наклонился, распутал джутовую веревку, открыл фибровый чемоданчик, достал оттуда какие-то желто-черные бамбуковые палки, планки, деревянные диски. Присел на корточки, повозился (все, стоя вокруг, сосредоточенно за ним наблюдали) – и рядом с кокосами появился мастерски сделанный из бамбука, слегка подчерненного, видимо, паяльной лампой, пулемет в натуральную величину. Костя нажал какую-то планку, пулемет оглушительно затрещал.