Текст книги "Иван Болотников (Часть 2)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Дня через три тайный лазутчик сотника донес:

– В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.

– Чьи речи?

– Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать, а не бражничать. Вина вам боле не будет". Молвил так – и яндову со стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: "Это нам-то не будет! Казакам донским не будет!" Целовальник глаза вытаращил. "Энто каким казакам, милочки?" Стрелец тотчас примолк, а сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули. Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за "донские казаки?" Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли, батюшка?

После такого донесения сотник и вовсе изумился:

"Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".

Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но всему городу. Наказал:

– Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду, где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем, усторожливо.

Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки. Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.

Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей. На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.

– Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, предупредил сотник.

Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький, невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.

Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен – широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной – дыба, забрызганная кровью.

Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на табурет, вопросил:

– Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?

– А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?

– Пятунка, сын Архипов.

Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.

– Молодой... Гулять бы да гулять.

– А и погуляю, – высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.

– А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.

С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.

"Ах, вот оно что, – мелькнуло в его голове. – Сотник что-то пронюхал".

Однако простодушно заморгал глазами.

– Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.

– А не врешь?

– Ей-богу, – стрелец перекрестился.

Сотник кивнул палачу.

– А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.

Кат тяжело шагнул к Пятунке.

– Сымай кафтан, стрельче.

Пятунка не шелохнулся.

– Стрелец я. Пошто плети?

– Сымай, сымай!

Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.

Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.

– Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.

– Стрелец я, – упрямо сжал губы Пятунка.

– А Федька кто?

– Такого не ведаю.

– Приступай, Адоня.

Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.

Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.

– То лишь запевочки, – хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.

"Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку", – усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.

– Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.

Голос Потылицына был елейно мягок.

– Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.

Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.

– Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.

Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.

– Ну, а теперь сказывай, милок.

– Стрелец я, Федьки не ведаю, – стоял на своем Пятунка.

Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.

– Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!

Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:

– Сдохнет, кой прок.

Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.

– Кропи казака, Адоня.

Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.

– Лей, Адоня! Лей! – закричал сотник.

Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.

Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.

– Жги его! Увечь! Ломай ребра! – наливаясь кровью, бешено заорал сотник.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.

Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:

– Стрелец я! Стрелец, душегубы!

А в потухающем сознании проносилось:

"Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель".

Слабея, выдавил:

– Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!

Потылицын толкнул палача к горну.

– Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.

Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.

– Пропущай, служилые!

Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:

– Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.

– Сам разбойник, – пообиделся купец. – Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!

Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:

– Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать... Издалече ли притащился?

– Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.

Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.

– Так бы и говорил. А подорожную имеешь?

– При мне, служилые.

Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.

– Проезжай, торгуй с богом.

Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.

– Из Рязани пожаловал? Так-так... А что везешь? – пытливо вопросил сотник.

– Да всего помаленьку, – уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.

– И воеводу нашего ведаешь?

– Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, – с гординкой произнес купец.

– А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.

– Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.

– Старика? – еще более сузив глаза, протянул сотник. – Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.

– Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.

– Моих лет? – Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.

– Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?

Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.

– Волосом рыжеват, плешив, борода клином...

Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул ногой дверь в пристенок.

– Степка! Кличь ко мне десяцких!

Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.

– В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!

Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.

– Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.

– Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?

Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.

– Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.

– В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, – злорадно молвил сотник.

Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.

– Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, – сказал "собинным людям" Потылицын.

– А с дружками Федькиными как? – вопросил один из десяцких.

– И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.

Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.

А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:

– Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий. Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет, батюшка...

"Кабы один ропот, – разгневанно думал Федька. – Тут и вовсе худое замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то беда!"

Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть. Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди. Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и кони...

А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:

– Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек снарядить.

Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.

– Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.

– Что ему?

– Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.

– Впусти.

Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане, низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.

– Выйди-ка, Назар Еремыч, – приказал тому Федька.

Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо шагнул к Берсеню.

– Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.

При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же, поди, и грамоту царю отписал.

Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с какой вестью приперся этот жердяй?

– Говори, – буркнул Берсень.

– Не ведаю, как и вымолвить... Язык не поворачивается... Беда тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.

– Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? – резко оборвал стрельца Федька, и на душе его потяжелело.

– Сотник обо всем дознался... Не воевода-де ты, а разбойный атаман Федька Берсень, – чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.

– Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч Веденеев!

– Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!

Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.

– Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?

Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.

– Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову всегда поспеешь.

Федька чуть поостыл.

– Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.

– Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше. Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу Тимофея Егорыча хорошо ведает...

Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.

– Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.

Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.

"Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с содругами в железа, остальных – вырубить под корень. Крепко замыслил сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить по людям сотника... Осилим ли? Под его началом втрое больше... А казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"

Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:

– Коня!

Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним припустил и Викешка.

Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а затем приказал:

– Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим сотника!

Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.

– Не мешкай, Иванка! – крикнул Берсень, натягивая поверх голубой шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.

Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на коня.

– Стой, Васюта! Вернись!

Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.

– Ты что, к сотнику в лапы захотел?

– Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо ныне город булгачить.

– Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!

Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.

– Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум поднимешь Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.

– Сидеть на лавке и ждать?

– Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника, заманить его в ловушку.

– Заманишь его, пса!

– Заманим, – твердо вымолвил Болотников.

В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.

– Воевода кличет, Лукьян Фомич.

– Воевода? – сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна, глаза настороженно блеснули. – Пошто понадобился я воеводе?

– Веселье готовится, – простовато заулыбался Викешка. – Воевода Тимофей Егорыч надумал жениться.

– Аль вдовец наш воевода? – с тайной усмешкой вопросил сотник, теребя щепотью рыжую бороду.

– Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное. Старшим дружкой кличет тебя воевода.

– Немалая честь, – вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын. – А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?

– Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой держать и деньгами пожаловать.

– Деньгами?.. Какими деньгами, милок?

– А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи рублев, вот он все и уладит.

– Полтыщи?! – протянул сотник, приподнимаясь с лавки. – Богатую свадьбу задумал воевода, зело богатую.

Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:

"Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать. Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька – тать! Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в руки передаст? Вот то хабар!"

Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:

"А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и нагрянет на Стрелецкую избу".

Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой подать, не повернуть ли вспять?

– Чего встал-то, Лукьян Фомич? – с улыбкой вопросил Викешка, поддергивая малиновые порты.

– Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит, страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул взглядом воеводские хоромы.

– Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку – и полегчает.

– Полегчает ли... Воевода в тереме?

– В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.

Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза веселые.

– Погодь, милок, – остановил детину сотник. – Где ноне воевода?

– В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, – позевывая, ответил холоп и шагнул дальше.

Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни оружной челяди.

Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул сводчатую дверь.

– Воевода ждет, Лукьян Фомич.

Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом, развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке сидели Болотников и Шестак.

– Здравия те, воевода, – с легким поклоном произнес Потылицын. – Звал?

– Звал, сотник... Однако проворен ты.

– Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, – льстиво промолвил Потылицын.

– Нешутейное, сотник... Веселое дело.

Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его смотрели на Потылицына в упор.

– Помогу, порадею, – вновь заугодничал сотник.

– Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на службу, ни себя, ни людей не щадишь.

– Не щажу, воевода, – по-своему истолковал Федькины слова Потылицын, продолжая стоять у порога.

– Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного, пошто сказнил?

Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но откуда? Кто донес о Пятункиной казни?

– Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? – прикинулся простачком сотник.

– Не петляй! – резко поднялся из кресла Берсень. – Не петляй, дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!

Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.

– Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!

Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки Болотников и Васюта.

– Не лезь! – закричал им Федька. – Сам расправлюсь!

Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый, привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.

– Это тебе за Пятунку, – гневно бросил Федька, вытирая о ковер окровавленную саблю. – Куда его други?

– В присенок, – подсказал Болотников.

Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев. Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.

– Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?

– В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.

Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город сбежался к воеводской избе.

Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны, промолвил:

– Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда. Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!

– Побьем, воевода! – дружно откликнулись ратники.

Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил со своими "стрельцами" в Дикое Поле.

– Вот и вновь на просторе, – обнял Федьку Болотпиков.

– Изворотлив ты, друже, – рассмеялся Берсень, крепко стискивая Ивана за плечи.

Донцы с песнями ехали по степному раздолью.

ГЛАВА 7

ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ

Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:

– Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой собирается. Не лучше ли в степь податься?

– И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!

– А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им на голытьбу. Что тогда?

– Выдюжим!

– А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не завыть.

– Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых жалует. Им – и хлеб, и зелье, а донской вольнице – дырку от бублика. Сиди по станицам и подыхай!

– И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь, под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.

– То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось они о воле забудут да к боярам возвернутся.

– Не выйдет! Не хотим под ярмо!

– Не отнять нашу волю!

Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами. Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и сердито тряс бородой.

Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.

– Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков – и на Волгу. Будет у нас и хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? – спросил Берсень.

– Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными биться. Как круг порешил, так и будет, – ответил Болотников.

– Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор для послов, так нет, в свой курень упрятал.

С майдана послышался зычный возглас:

– Казаки! Струги с Воронежа!

Казаки шустро побежали к воротам.

– Что за струги? – спросил Болотников.

– Наши, раздорские, – пояснил Федька. – Послали пять стругов за хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось чего и добыли донцы.

Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались на невысоком обрывистом берегу.

– Два струга?.. А где ж остальные, братцы? – воскликнул матерый казак Григорий Солома.

– Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, – вторил ему повольник с турецким пистолем за поясом.

– И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!

Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу. Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал тряпицу, обнажив обезображенное лицо.

– Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!

Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:

– Да какие ж собаки вам ноздри рвали?

– Кто посмел казака обесчестить?

– То злое лихо!

Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был старшим в хлебном походе.

– Сказывай, Фролка.

– Худо сходили, братцы, – угрюмо начал повольник. – Нет нам выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А коль высунемся – тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!

– Сказывай толком, не томи, – оборвал казака Федька.

– Худо сходили, – повторил повольник. – Не доплыли мы до Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять. "Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили – и на стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг – в щепы. И вспять плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было; стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего два десятка.

– Аль в полон сдались? – с укором глянул на вернувшихся казаков Берсень.

– В полон? – зло сверкнул глазами старшой. – Того и в мыслях не было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили. Все бы до единого!

– Однако ж не положили, – продолжал хмуриться Берсень.

– Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де, воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо, бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете – не быть вам живу.

Федька в сердцах швырнул шапку оземь.

– Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!

И опять зашумело буйное казачье море:

– Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!

– Живи одной рыбой!

– Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды царь не велит ходить.

– Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!

– До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне же стрельцами обложили.

– Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!

Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над тихим Доном.

Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица повольников и думал:

"Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта, ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече. Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".

Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул повольницы, прокричал:

– Братья-казаки! Послушайте меня!

Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско промолвил:

– Борис Годунов и бояре – враги наши. О том мы все ведаем, но не о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили. Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не пустят поганых на Дон!

Болотникова дружно поддержали:

– Верно речешь – не пустим!

– Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!

– К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!

ГЛАВА 8

ЦАРЕВ ПОСЛАННИК

Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту – кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь – головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе!

Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и броженье на Руси.

Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет.

Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.

Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:

"Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона – долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит".

Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!

Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.