Текст книги "Иван Сусанин"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 19
РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

На невысоком холме высился белокаменный собор Успения Пресвятой Богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, улицам и переулкам тянулись в приходские храмы богомольцы.

– Знатно звонят, – перекрестился на собор Иванка.

Вступили на Покровку. У деревянной церкви Покрова, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.

Показались трое конных стрельцов в красных кафтанах. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.

– Ищут кого-то, – молвила Сусанна.

– Лиходея, – услышал Сусанну невысокий чернобородый мужичок в сермяге[99]99
  Сермяга – кафтан из грубого некрашеного сукна.


[Закрыть], кой словоохотливо продолжал:

– На торгу с ярыжкой полаялся. Двинул ему в ухо – и тот копыта кверху, едва Богу душу не отдал. А парнище из кузнецов, кулаки пудовые, на потеху людям подковы разгибает и цепи рвет. Силен, детинушка!

Мужичок рассказывал о «лиходее» с похвальной улыбкой.

– А вы, мню, не ростовцы. Никак из дальней деревеньки притащились.

– Как угадал-то? – полюбопытствовала Настенка.

– Э-э, милушка. Годок, другой поживешь в Ростове, и всех в лицо будешь ведать. Это те не Москва-матушка. Чай, прикупить чего удумали? Могу совет дать. На торгу деньга проказлива, оплошного бьет. Коль есть денежка, ступай за мной.

Глаза у мужичка лукавые, с хитринкой.

– Шел бы ты, мил человек, – нахмурился Иванка. – Без тебя обойдемся.

Мужичок хмыкнул:

– Ну, да Бог с вами. Вам на торжок, а мне в кабачок.

– Шебутной, – улыбнулась Сусанна.

– А мне Слота сказывал, что все ростовские мужики шебутные, – молвил Иванка.

Ни Сусанна, ни Иванка никогда не бывали в Ростове, но хозяин торговой подводы, с коим они распрощались в начале слободы, уведомил:

– Зрите златые маковки храма? То – Успенский собор, а неподалеку от него покои владыки. Туда и ступайте. А мне надобно к одному посадскому человеку завернуть.

Шагая слободой, Иванка примечал курные избенки, и за каждой – огород, засеянный луком, чесноком, редькой, хреном, огурцами, репой и хмелем. Дивился на изобилие чеснока и лука, ибо, где бы они ранее не жили, такой большой доли в огородах не видели. Не зря, выходит, в народе, когда рассказывают про сей город, посмеиваются: «У нас-то в Ростове, чесноку-ти, луку-ти!».

Дивился Иванка и на изобилие церквей, их гораздо больше, чем в Ярославле. Недаром епархия издревле обосновалась в Ростове, поглотив в себя и Ярославль и Углич. «Ездил черт в Ростов, да напугался крестов». Воистину! Куда ни глянь – храм.

Каждая слобода на посаде имела церковь, все они были деревянные, клетского типа, наиболее нехитрого в возведении, и только в Никольской и Варницкой слободах стояли более нарядные церкви шатрового типа. Поблизости с некоторыми церквами стояли «трапезы теплые» – большие избы для зимних общих собраний – «десятин». Все «десятины», а их было в городе семь, носили названия церквей. Улицы на посаде назывались Воеводская, Проезжая, Пробойная, Мостовая, Абакина, а слободы Сокольничья, Рыболовская, Ямщицкая, Кузнецкая, Пищальная, Ладанная, Сторожевая, Никольская, Луговая.

Хозяин подводы дорогой рассказывал:

– Церквей в Ростове – тьма тьмущая. Даже на реке Ишне, что в трех верстах от города, церквушку срубили. Известное местечко. Там деревушка Богослово на берегу, и храм тем именем назван[100]100
  Деревянный храм Иоанна Богослова стоял у перевоза с древних времен. Предивный же храм, который стоит сейчас на Ишне, был возведен без единого гвоздя архимандритом монастыря Герасимом при ростовском митрополите Ионе Сысоевиче в 1687 году, построен как памятник. Служба в нем проводилась один раз в год. Для нас этот памятник – вещественное доказательство того, что предки наши свое умение «работать по дереву» могли превратить в творчество, поднять до степени подлинного искусства.


[Закрыть].

– Чем же местечко известное?

– А тем, паря, что через реку проходит дорога из стольного града в Ростов, Ярославль, Вологду и Архангельск. До самого Белого моря[101]101
  Путь от Москвы и Переяславля проходил не там, где сейчас, а севернее, через нынешнее селение Богослов.


[Закрыть]. И всем надобен перевоз. А перевозом владеет Авраамиевский монастырь. Сколь раз монахи из моей кисы[102]102
  Киса – древнее название кошелька.


[Закрыть] деньгу вытряхивали, и не малу. Так я один, а коль торговый обоз в три десятка подвод? Вот и прикинь, какая монастырю выгода. Доходное место. А владыка, к коему вы направляетесь, один из самых богатых пастырей на Руси.

Ведал бы Иванка о богатствах Ростовской епархии!

В 1530 году, ростовские епископы получили титул архиепископов, с 1589 г – митрополитов. Они были наделены крупными, земельными владениями и большим числом крепостных крестьян. Богатства Ростовской епархии уступали только богатствам московского митрополита. Владения архиепископа находились в Ростовском, Ярославском, Вологодском, Велико-Устюжском и Белозерских краях.

По переписи конца шестнадцатого века за владыкой числилось 4 тысячи дворов с 15-тью тысячами крестьян. Архиепископ имел свыше четырех тысяч десятин пахотной земли, сенокосных угодий – 2300 десятин. Опричь того, владел многими лесными и рыбными угодьями.

Для обслуги огромного хозяйства архиепископы держали свыше 250 человек: дьяков, подьячих, приставов, кузнецов, хлебников, поваров, портных, конюхов. Для вотчинного управления имелись приказы: вотчинный, казенный и судный…

Ничего пока не ведал об этом Иванка, ему и в голову не приходило, что владыка Давыд так сказочно богат. Да и останутся ли его богатства, когда Ростов любой недруг одолеет, ибо крепостица на ладан дышит. Святые отцы только о храмах пекутся, а о том, что ворог в одночасье всё может разорить и порушить, им и дела нет. И кой прок, что в городе сидит воевода? На что надеется?

Затем шли Ладанной улочкой. Здесь уже избы стояли на подклетях, с повалушами и светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, пономари, дьячки, владычные служки.

Чем ближе к детинцу, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, купцы, стрельцы, нищие, блаженные во Христе[103]103
  Блаженные во Христе – юродивые.


[Закрыть], скоморохи.

А вот и Вечевая площадь с торгом. Иванка, Сусанна и Настенка остановились и невольно залюбовались высоким белокаменным пятиглавым собором.

«Чуден храм, – подумал Иванка. – Никак, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают».

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, кожевники, гончары, древоделы, огородники, квасники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы[104]104
  Объезжие головы – выборные посадские люди, смотревшие за порядком на улицах, слободах и площадях.


[Закрыть], приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробами.

Пошли торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщевым, красильным, солодовенным, овощным, мясным…

Настенка запросилась в рыбный ряд.

– Уж так солененького хочу!

Сусанна понимающе кивнула:

– Надо бы зайти, сынок.

Мужики и парни завалили лотки соленой, сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: судак, щука, карась, лещ, окунь, плотва…

– Налетай, православныя! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

– Пироги из рыбы! Сам бы ел, да деньжонок надо!

Верткий, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рукав армяка.

– Бери всю кадь. За два алтына отдам!

– Соленую рыбешку дай.

– Чего мало?

– Придет время – кадь возьму.

Настенка тотчас принялась за рыбину, а к торговцу подошел новый покупатель.

– Где ловил?

– Как где? – вытаращил глаза торговец. – Чай, одно у нас озеро.

– Но и ловы разные. Поди, под Ростовом сеть закидывал?

– Ну.

– А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба жирней.

Угожане торговали с возов, меж коих сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину – по деньге с кади рыбы.

Один из торговцев заупрямился:

– За что взимаешь, милай? Кадь-то пустая.

– А на дне?

– Всего пять судаков. Не ушли.

– Хитришь, борода. Дорогой продал.

– Вот те крест! Кому ж в дороге рыба надобна? Неправедно берешь.

– Неправедно?! – насупился десятский и грозно насел на мужика:

– На цареву слугу облыжные речи возводишь? Царев указ рушить! А ну, надувала, поворачивай оглобли!

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский тронулся дальше, а Иванка головой крутанул: свиреп «царев слуга!»

Супротив Успенского собора стояла церковь Спаса на Торгу или Спас Ружная. Она находилась среди торговых рядов и называлась так потому, что многие годы не имела прихожан, а источником ее существования была «руга» – пожертвования[105]105
  Церковь была построена из дерева в 1206 году и во время набега Сапеги и Лисовского разграблена и сожжена. Около сорока лет это место пустовало, а в июле 1654 в Ростове разразилась «моровая язва», да такая сильная, что много людей умирало, и живые не успевали хоронить мертвых. Не зная, как бороться с эпидемией, ростовцы на денежные сборы построили на этом месте деревянный храм, но сильный пожар 1671 года вновь спалил церковь до основания. Каменная же церковь Спаса на Торгу построена на средства горожан в 1685 г. при митрополите Ионе Сысоевиче.


[Закрыть].

Подле храма секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат[106]106
  Кат – палач.


[Закрыть] в алой, закатанной до локтей рубахе, стегал мужика по обнаженным икрам.

– За что его? – спросил Иванка.

– Земскому старосте задолжал. Другой день на правеже[107]107
  Правеж – править, взыскать. Ежедневное битье батогами несостоятельного должника, являвшееся средством принуждения к уплате долга. Чем больше был долг, тем длиннее срок правежа. В случае неуплаты долга по истечении срока правежа должники (за исключением служилых людей) отдавались в холопы истцу.


[Закрыть] стоит, ответил один из ростовцев.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

– Зять тестя лупцует, хе-хе!

Ростовцам не в новость, Иванке – в диковинку.

– Чего языком плетешь? Кой зять?

– Обыкновенный. Не зришь, Пятуню потчует? То Фомка – кат. Залетось Пятунину дочку замуж взял.

– Негоже тестя бить, – нахмурился Иванка.

– А ему что? Ишь зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Пятуня корчился, грыз зубами веревку на руках, привязанных к столбу.

– Полегче, ирод, мочи нет, – хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

– Ничо, тятя. Бог терпел и нам велел, – посмеивался Фомка.

Сусанна дернула Иванку за рукав армяка.

– Пойдем, сынок. Глядеть страшно.

Но Иванка и с места не стронулся, глянул на ярыжку.

– Слышь, мил человек. Сколь задолжал Пятуня?

– Многонько. Ходить ему в холопах. Полтину серебром.

– Развязывай мужика. Я заплачу.

Ярыжка окинул молодого мужика цепкими, прощупывающими глазами. На голове старенький войлочный колпак, армячишко видавший виды, в пеньковых лаптях. Откуда у «деревенщины» такие деньжищи?

– Ты языком болтай, да меру знай.

Иванка вытянул из-за пазухи кису, отсчитал полтину.

– Да ты что, сынок, деньгами разбрасываешься? – всполошилась Сусанна. – Сами еще не ведаем, как жизнь пойдет. Спрячь!

Но Иванка ослушался:

– Не могу зреть, как людей мучают. Развязывай, ярыга!

У ярыжки хищно блеснули глаза. А из толпы донеслось:

– Не отдавай, паря. Себе заграбастает. Ведаем Хотяйку! Из плута скроен, мошенником подбит. Пусть земского старосту кличет.

– Спасибо, братцы.

Иванка спрятал кису, а Хотяйка, зло ощерившись на толпу, неторопко пошагал к Земской избе.

А торг шумел, полнился выкриками:

– Торгую лаптишками, сапожонками, солью в развес и рыбою в рез!

– Налетай на лук с чесноком!

– Бери капустенку и маслишко конопляное!..

Лук, чеснок, хрен и редька пользовались в Ростове (да и в других городах) большим спросом. От всех хворей и недугов. Лук, чеснок да баня всё правят!

Обширная Вечевая площадь вбила в себя многие казенные дворы. Здесь стояли Кабацкий и Гостиный двор (последний поставлен по приказу Ивана Грозного)[108]108
  На месте бывшей Колхозной площади.


[Закрыть], а подле с ними – Съезжая изба. Недалече от нее находилась Житная площадь, где ростовцы и приезжие люди торговали житом и другими товарами. А возле Таможенной избы, коя занималась сбором пошлин, расположилась изба Писчая, где посадские подьячие предлагали свои услуги для написания купчих и других бумаг. Около нее-то и стояла изба Земская, в коей заседали земские старосты и целовальники. Рядом была изба Сусляная да изба Квасная, кои собирали пошлину за продажу кваса и сусла[109]109
  Сусло – отвар крахмалистых и сахаристых веществ, из которых приготовляли спирт и пиво.


[Закрыть].

Все казенные избы были деревянными, стояли на подклетях, и Иванка еще не ведал об их предназначении.

Особое место в Ростове занимала Съезжая изба, куда приезжал воевода и «сидел за государевыми делами».

Хоромы же воеводы находились восточнее Вечевой площади, в полуверсте от Торга[110]110
  На месте бывшего пожарного депо.


[Закрыть].

За Съезжей избой стояли две тюрьмы: Опальная – для «государевых злодеев» и Губная изба, где судили уголовные дела выборные из дворян – «губные старосты».

Славился Ростов и именитыми купцами: Кекиными, Мальгиными, Щаповыми, Милютиновыми, Хлебниковыми. Купцы Кекины вели торговлю даже с народами, кочующими за Уралом…

Земский староста Демьян Курепа, дородный мужичина, заросший каштановой бородой, явился к правежному столбу с Хотяйкой. Тот указал на Иванку.

– Вот сей человек, Демьян Фролович, норовит Пятуню выкупить.

Курепа, как и ярыжка, был удивлен срядой[111]111
  Сряда – старинное название одежды.


[Закрыть] лапотного мужика, однако спросил:

– Сродником будешь?

– Впервой вижу, староста.

– Тогда на кой ляд выкупаешь?

– Жаль стало.

Курепа пожал плечами.

– Доставай полтину.

– Допрежь прикажи мужика освободить.

Курепа кивнул ярыжке, и тот отвязал Пятуню от столба. Мужик не мог подняться с колен. Кат Фомка ухватил тестя за ворот сермяги и рывком поднял на ноги.

– Гуляй, тестюшка, хе!

Староста проверил на язык серебро и подозрительными глазами впился в Иванку.

– Из кой деревеньки притащился?

Иванка помышлял, было, наречь свое село, но вовремя спохватился: человек он беглый, а вдруг земский староста сыск учинит, и тогда беды не миновать. Почему-то ухватился за название села, кое он услышал в рыбном ряду.

– Из Угожей.

– Т-эк, – протянул Курепа и завертел головой. Многих мужиков из Угожей он ведал в лицо. Увидел одного неподалеку, поманил мясистым пальцем к себе.

– Калачей закупил? – и указал рукой на Иванку. – Угостил бы соседа. Оголодал, чу, прытко.

Хитер был Курепа!

– Какого еще соседа? В глаза не видывал.

– Как это не видывал, мил человек? В Угожах живешь и сосельника не знаешь. Угости, не будь скаредой.

– У меня, чай, Демьян Фролович, буркалы не в гузне таращатся. С какого рожна я буду чужака калачом потчевать? У самого семеро по лавкам.

– Т-эк, – вновь протянул Курепа, но теперь уже глаза его стали едкими. – Облыжник[112]112
  Облыжник – обманщик.


[Закрыть]! Уж, не из воровских ли людей?

– Побойся Бога, староста.

А Курепа запустил пятерню в бороду. Не чисто дело! Седмицу назад разбойный люд торговый обоз обокрал, что шел лесной дорогой на Москву. Пятуня же в лесах бортничеством промышляет. Не знается ли он с лихими? Вот и этот, неведомо откуда пришедший детина, не случайно бортника выкупил. Темное дело!

Кивнул ярыжке:

– Кличь стрельцов.

Служилых далеко искать не надо: четверо шныряли по торгу.

– Взять облыжника – и в Губную избу!

Иванка осерчал:

– Спятил, староста. Никуда не пойду!

Оттолкнул могучим плечом одного из стрельцов, и тот аж о правежный столб ударился.

– Царевых воинов бить?! – взвился Курепа. – Вяжи лиходея кушаками!

Но связать Иванку было не так-то просто: вмиг раскидал стрельцов. Те озлились, вдругорядь угрозливо набежали с бердышами[113]113
  Бердыш – старинное холодное оружие – боевой топор с лезвием в виде вытянутого полумесяца, насаженный на длинное древко.


[Закрыть].

– Зарубим, собака!

К стрельцам метнулась Настенка, клещом вцепилась за древко бердыша.

– Не трогайте моего мужа!

Тут и Сусанна подала свой голос:

– Мой сын ни в чем не повинен. Отпустите его, ради Христа!

– Разберемся, женка. Губная изба любой язык развяжет.

– А с бабами что?

– И баб в Губную. Никак, лихая семейка. Кнут – не Бог, но правду сыщет.

Глава 20
ВОЕВОДА СЕИТОВ

Молодой воевода Третьяк Федорович Сеитов был назначен в Ростов Великий Иваном Грозным из московских «городовых» дворян. Не смотря на молодость (не было и двадцати) был умен и деловит. Полагал свое назначение в град на Неро щедрым подарком царя: не каждый московский дворянин мог похвастаться воеводством, тем более таким, как Ростовским. Богатый торговый город (даже с заморскими странами торгует!), богатейшая епархия, да и само место завидное. Ни под ливонцем сидеть, ни в Диком Поле под ногайскими и крымскими ордами. Ростов Великий далек и от ляхов и от степняков.

Но дел у воеводы – невпроворот! Под его началом огромный уезд. Успевай выполнять царский наказ: дотошно смотреть за государевой казной, за порядком в уезде, упреждать воровство, убийства, грабеж, кормчество[114]114
  Кормчество – тайная продажа вина и водки.


[Закрыть], распутство, творить суд и расправу… Одним словом, ведать свой уезд «во всяких государственных и земских делах».

Еще год назад Третьяк Сеитов мог взлететь по служебной лестнице чуть ли не на самый верх. Как-то в Москве его заприметил сам царь Иван Васильевич. Оглядел со всех сторон и молвил:

– Благолеп, зело благолеп…Завтра в опочивальню свою зову. О делах потолкуем… Малюта тебе путь укажет.

Малюта Скуратов сразу смекнул в чем дело, а вот молодой дворянин ничего не понял, хотя и воспылал небывалой радостью: сам великий государь к себе приглашает.

Малюта же (жестокий, но прозорливый палач) отнесся к поручению царя с раздражением: царь подыскивает себе нового прелюбодея, и коль юный красавец согласиться им стать – ожидай в Кремле очередного царского любимца[115]115
  Многочисленные исторические документы свидетельствуют, что царь Иван Грозный имел любовников мужского пола. Одним из ни был Федор Басманов.


[Закрыть]. Но того Малюте не хотелось. Достаточно и Федьки Басманова (сына боярина Алексея Басманова), кой и без того чересчур нос задирает. Но именно Федька и должен оказать помощь начальнику Сыскного приказа.

В тот же день Малюта встретился с Басмановым. Тот, после рассказа Малюты, сразу взбеленился:

– Не хочу того, Григорь Лукьяныч! Своими руками задушу Сеитова!

– Понимаю тебя, Федор. Но коль ты не желаешь, чтобы Третьяк стал прелюбой царя, надо действовать похитрее… Он должен явиться в почивальню государя.

– Совсем не понимаю тебя, Григорь Лукьяныч. Чего ж тут хитрого?

– Выслушай и во всем доверься мне.

Басманов выслушал и хлопнул в ладоши.

– Мудрен же ты, Григорь Лукьяныч!

Малюта немешкотно отправился к дворянину Сеитову.

– Уже царь к себе кличет?

– Завтра к царю явимся, а пока потолкуем с глазу на глаз… Поведаю тебе о государственной тайне, и коль где-нибудь язык высунешь, самолично тебя на кол посажу.

Услышав, по какой надобности он потребовался царю, Третьяк побледнел.

– Хоть сейчас голову руби, но того делать не буду!

– Вот и ладненько. Но царев приказ я обязан исполнить. Я приведу тебя к великому государю. Другого выхода нет. Не таращи глаза. Ты скажешь царю то, что я тебе укажу…

Когда ласковый царь позвал Третьяка на свое ложе, тот, густо покраснев, пролепетал:

– Прости, великий государь… Недосилок я в оном деле. Надо мной даже сенные девки смеются.

– Жаль, – огорчился Иван Васильевич. – И телом ладен, и лицом красен… Облачайся.

Сеутов суетливо облачился и, низко кланяясь, попятился к сводчатым дверям.

Подозрительный царь даже в таком случае не преминул сказать:

– Но ежели услышу, что хоть одна девка от тебя забрюхатела, на сковороде зажарю… Погодь. Чтоб домыслов не было, по какой надобности ты был вызван к государю, посылаю тебя поутру в Разрядный приказ[116]116
  Разрядный приказ – занимался всеми военными, «ратными» делами, в том числе, и назначением воевод.


[Закрыть]. Будет на тебя моя царская грамота. Отправишься воеводой в Ростов. Бывший – недавно крепко занемог и преставился.

Когда Третьяк Сеитов приехал в Ростов, то изведал, что «бывший» воевода, князь Лобанов Ростовский никогда в недуге не был. Его, как доброго знакомца Андрея Курбского, схватили опричники и бросили в Опальную избу. Но долго Лобанов на воде и хлебе не сидел и был удален в монастырь, что на дальних Соловках.

Третьяк Сеитов долго не мог прийти в себя от посещения почивальни царя, и даже сейчас, когда он ехал верхом к Приказной (Съезжей избе), при воспоминании о встрече с государем, его охватывал озноб. Он едва не превратился в наложника царя. На Москве давно ходили слухи, что Иван Васильевич не только охотник сенных девок и юных боярышень, но и …

У Третьяка язык не поворачивался высказать охульные слова о великом государе, покорителе ханств Казанского и Астраханского, победителе многих городов в первые годы Ливонской войны, устроителе бесчисленного числа храмов и монастырей.

Вот и Ростов им не забыт. В 1552 году рать из Москвы на Казань шла через Ростов. Царь уже ведал, что в городе находится один из самых древних монастырей северо-восточной Руси – Авраамиевский.

Иван Грозный, собравшись в поход на Казанское ханство, заехал в Ростов и взял с собой жезл из монастыря, рассчитывая на его чудодейственную силу.

Осенью 1552 года Иван Грозный окружил Казань. После длительной осады и упористых боев Казань пала. После ее взятия, царь возвел в Москве диковинный по своей красоте храм Василия Блаженного, а в Ростове Великом появился его «младший брат» – Богоявленский собор. До шестнадцатого века в монастыре не было каменных построек. Лишь по повелению Ивана Грозного в 1553 году «на победу и одоление Казанского царства» возведен каменный, пятиглавый Богоявленский собор. Это была своего рода царская благодарность обители за ее «чудесный» жезл, способствовавший покорению «неверных».

Собор возводил «государев мастер» Андрей Малой. Он поставил храм в середине монастырского двора, дабы тот играл роль главного храма обители. Это обусловило его установку.

Третьяк Сеитов на другой же день пребывания в Ростове посетил обитель и долго любовался квадратным, массивным, четырехстопным, с тремя аспидами Богоявленским собором. Он возвышался на подклете, а венчался мощным пятиглавием. К его трем углам примыкали два прихода и шатровая колокольня – тоже стоящие на подклетях и соединяющие с собором переходами, галереей и общим крыльцом, образуя собой единый, неповторимый живописный ансамбль[117]117
  Монастырь сильно пострадал от литовского нашествия и долго не мог вести хоть сколько-нибудь значительного строительства. Лишь в середине XVII века, когда архимандритом (настоятелем) монастыря был назначен Иона Сысоевич, построили каменную Введенскую, а позднее (в конце века) над западными воротами квадратную Никольскую церковь. Под храмом Введения похоронен отец Ионы Сысоевича, сам же он похоронен в Успенском соборе.


[Закрыть].

Не забыл воевода посетить и чудный шлемовидный, с узкими щелевидными окнами (похожими на крепостные бойницы), храм Исидора Блаженного (церковь Вознесения), кой поставлен повелением Ивана Грозного «на государеву казну» для прихожан посада.

На каменной плите западной стены высечена летопись храма: «Лето 7074[118]118
  7074 – 1566 год.


[Закрыть] державою и повелением благочестивого царя государя великого князя Иоанна Васильевича всея Руси… поставлена церковь сия Вознесение Господне в ней же Исидор Чудотворец…, а делал церковь великого князя мастер Андрей Малой».

Много, зело много сотворено царем Иваном Васильевичем в полюбившемся ему Ростове Великом: дал денег и на Гостиный двор, где останавливались английские и голландские купцы, и на возведение в детинце «хором для пришествия великих государей»[119]119
  Хоромы были деревянными, во второй половине XVII века они обветшали, и на их месте в 1670–1680 годах Иона Сысоевич построил знаменитые каменные Красные палаты. Необходимость строительства «хором» была вызвана тем, что в Ростов на богомолье приезжали цари и царицы с многочисленной свитой иногда до 1000 человек. Приехавшие и размещались в этом вместительном двухэтажном здании.


[Закрыть], и на украшения храма Вознесения. То произошло в последний приезд царя в Ростов Великий в 1572 году, после отмены Опричнины, сопровождавшейся небывалыми казнями.

Царь устал, страшно постарел и подумывал о спасении души. Он приехал на богомолье в монастырь и возложил покров на гробницу Авраамия Ростовского, кой был искусно вышит первой женой царя, покойной Анастасией Романовной. Затем Иван Васильевич повелел сделать в церкви Исидора Блаженного деревянные резные царские врата (удивительной красоты) – для иконостаса храма…

Встречу Сеитову попалась молоденькая черница, направлявшаяся в Рождественский девичий монастырь. Пригожая, белолицая, черные брови вразлет – увидела воеводу, почему-то зарделась и очи долу.

«Хороша монашка», – невольно подумалось Третьяку, и тотчас на душе его потяжелело. Не заглядывайся! Не забывай грозные царевы слова: «Но ежели услышу, что хоть одна девка от тебя забрюхатела, на сковороде зажарю». Угодил же ты ныне, Третьяк, как сом в вершу. Теперь ни девкой побаловаться, ни под венцом стоять. Забудь про всякую любовь. И это в его-то младые годы, когда горячая кровь бурлит по жилам, и когда отец еще в Москве не уставал говорить:

– Пора тебе, сын, и о супруге поразмыслить. Выбор велик. На тебя не только дворянские, но и боярские дочери заглядываются, а ты и ухом не ведешь.

– Успею, отец. Ныне – Великий пост, а вот к Троице засылай сватов. Есть одна дворяночка на примете.

– Ну и, слава Богу… Чуток отлежусь, и сватать пойдем твою красну девицу.

Отец третью неделю не вставал с ложеницы: залечивал тяжелые раны, приобретенные на Ливонской войне, почему и понукал сына.

– Худо лекаря пользуют, как бы не заваляться. Охота мне на твою суженую глянуть.

Вот и «глянул». Царь на воеводство отослал. Отец удовлетворенно высказал:

– Государь моих ратных заслуг не забыл.

Ведал бы отец об истинной причине воеводства… Ох, какая дивная боярышня, в сопровождение матери и десятка дворовых, к Успенскому собору шествует. Лебедушкой плывет.

В Приказной избе, как издавна было заведено, воеводу с утра поджидали земские, губные, кабацкие, таможенные старосты и целовальники. Ранее всех приходили дьяк с подьячими. Старосты и целовальники рассаживались по лавкам, а приказные люди – за столы.

Крыльцо норовили осаждать разного рода челобитчики, но их гнали стрельцы, размахивая сверкающими бердышами:

– Прочь!

– Ишь чего удумали – прямо к воеводе!

– Допрежь своим старостам челом бейте. Прочь!

Старосты давно уже сговорились со служилыми людьми и шли в одной упряжке. К воеводе-то посадские не с одной челобитной идут, а с мздой, дабы дело в свою пользу обстряпать. Приказные «крючки» богатели не по дням, а по часам, и тогда старосты подговорили стрельцов, чтобы те отгоняли челобитчиков от воеводского крыльца и шли со своими прошениями к своим старостам. А уж старосты, коль челобитная была им не по зубам (но уже получив мзду), выходили на воеводу.

Приказные на старост до того разобиделись, что пожаловались Сеитову, на что тот резко молвил:

– Я еще с Москвы ведаю, что дьяки и подьячие народ как липку обдирают. Не зря сказывают: «Пошел в приказ в кафтане, а вышел нагишом». Чтоб в Съезжей того боле не было! А кто к моим словам не прислушается, тому небо с овчинку покажется.

Приказные рты разинули: круто начал свое воеводство Третьяк Сеитов, всякой наживы приказный люд лишил. Да когда такое было?! Всю жизнь подьячий любит принос горячий, а тут воевода грозится, даже плеть показал.

Затаили зло на Третьяка приказные, но жалобу в Москву не отпишешь: не от царей ярмо, а от любимцев царских. Третьяк же, чу, любимец, коль из неродовитых дворян в младые годы на воеводство уселся. Придется потерпеть: воеводский срок не так уж и долог.

Битых два часа Сеитов выслушивал старост, давал указания. Подьячие усердно скрипели гусиными перьями: просьб и обид – тьма тьмущая! Успевай указания записывать. Сколь бумаги и чернил изведешь!

Сеитов не вершил дела на рысях, дотошно вникал в каждое челобитье. Некоторых старост поругивал:

– И зачем всякую мелочь на воеводу выносить? Горшечник Митяй из Никольской слободы жалуется на соседа Нелидку, что тот его курчонку на грядах прибил. Да разве можно усмотреть за каждой курицей?! О чем думаете в Земской избе? Демьян Курепа? То дело должна вершить Земская изба, а, допрежь всего староста Никольской слободы. Ты что, Демьян Фролович, умишком оскудел?

Съезжая изба замерла. Курепа – второе лицо в городе. Стерпит ли Демьян, кой тщеславен и башковит, такую оплеушину?

Курепа весь внутренне закипел, как самовар. Сопляк, хотелось выкрикнуть ему. Выскочка! Тебе ли, юноте, умудренного человека костерить?.. Но того не выкрикнуть: воевода Третьяк царем в «избранную тысячу» записан, в люди опричные. Самим царем! Стоит воеводе глазом моргнуть – и как не было в Ростове Земского старосты. Не судима воля царская. В большой силе ныне Сеитов. Что ему Курепа? Мелкая сошка.

– На умишко покуда не сетую, Третьяк Федорович, – хмуро отвечал Курепа. – Что же касается куренки… Это еще, с какой стороны поглядеть. Не ведаю, как у вас на Москве, но у нас куренка час, другой по грядам побегала – и весь чеснок выгребла. Хозяина огорода и торгу и деньги лишила. Чеснок-то, коль его в полуночные земли[120]120
  Полуночные земли – Северные земли, лежащие вблизи Северного ледовитого океана.


[Закрыть] увезти, в большой цене. Три рубля серебром с огородишка можно получить. Три! На них весь год можно большой семье прокормиться. Вот те и мелочь.

Старосты и целовальники уважительно глянули на Курепу. Утер нос воеводе.

Но воевода усмешливо изронил:

– Ты мне, Демьян Фролович, сказку о белом бычке не сказывай. Ни один тяглый ростовский огородник в полуночные земли не ударялся. На Югру[121]121
  Югра – земли между Печерой и Уральским хребтом.


[Закрыть] сходить – полгода потерять. То дело купцов да сокольников, кои на скалах птицу сетями ловят… В другой раз повторяю: пустяковые дела в Съезжей не докладывать.

Курепа и сам ведал, что дело гончара Митьки нехитрое, выведенного яйца не стоит, но он, мстя за обиженных земских людей, умышленно подкидывал воеводе мелочные челобитья, норовя завалить его сетованиями ростовцев, дабы в другие дела нос не совал. Прямая выгода: чем больше Сеитов сидит в своей избе, разбирая всякие кляузы, жалобы и доносы, тем меньше будет влезать в крупные дела, кои без мзды Земскому и с места не сдвинутся.

Но Сеитов, кажется, на уловку Курепы не клюнул. С особым пристрастием он выслушал губного старосту:

– Доставил мне Демьян Фролович подозрительного человека Ивашку Сусанина, с его женкой и матерью. Откуда идет – не сказывает. Допрежь молвил, что из села Угожи, но мужики то опровергли. Чужак.

– А что женщины?

– Помалкивают, как воды в рот набрали, на Ивашку кивают. Он-де всему хозяин. Тот же, чую, мужик заковыристый. На правеже бортник Пятуня стоял за недоимки. Целую полтину задолжал. Так сей неведомый Ивашка бортника выкупил. Сам в лаптях, крестьянском армячишке, большие деньги имеет, а откуда притащился, не сказывает. Уж, не из лихих ли людей, кои недавно торговый обоз в лесу обобрали? Пятуня тоже в лесу промышляет.

– Темное дело, староста.

– Вот и я, сказываю, темное, воевода. Помышлял его с пристрастием[122]122
  С пристрастием – применить пытки.


[Закрыть] допросить, а он такое вякнул, что уши вянут. Меня-де владыка Давыд просил к себе прибыть. Лапотника – к владыке! Подвешу-ка его на дыбу. Язык быстро развяжет.

Сеитов помолчал минуту, другую, а затем высказал:

– Дыба, коль Ивашка воровским человеком окажется, никуда от него не уйдет. Хочу глянуть на сего человека.

– Воля твоя, воевода.

Стрельцы вели Иванку в колодках на руках: с этим детиной надо держать ухо востро. Ишь, как Тимоху на правежный столб откинул; тот едва лоб не расквасил. И надо бы его на дыбу отрядить, да зачем-то воеводе понадобился.

Сеитов оглядев «воровского человека», немедля приступил к делу:

– С бортником Пятуней давно знаком?

– Только в Ростове и увидел.

– А зачем тогда полтину за него выложил?

– Я уже сказывал, воевода. Жаль, мужика стало. Кат его лупцевал будто лютого ворога.

– Диковинный же ты, однако, мужик. Ни один из ростовцев не помилосердствовал, лишь один ты сжалился. Диковинный.

Сеитов вновь внимательно оглядел мужика. Молод, телом дюж, лицо слегка удлиненное, сухощавое, окаймленное небольшой русой бородкой; серые глаза не виляют, спокойны. Обычно лиходеи так себя не ведут.

– Положим, я тебе поверил. Но все же поведай мне – откуда ты заявился в Ростов?

Иванка перестал отвечать. Воевода, кажись, человек не злой, но говорить правду нельзя. С беглым людом один разговор: допрежь всего кнутом исстегают, а затем к барину отправят. Тот и вовсе может изувечить. Не любят баре беглых людей.

– Не хочешь сказывать, Ивашка? Напрасно. Губные каты дело свое изрядно ведают. Ни один человек дыбы не выносит. Ты уж лучше поведай. Может, что-нибудь я тебе и посоветую.

– Спасибо на добром слове, воевода, но тебе не поведаю. Лишь владыке Давыду расскажу.

– Упертый ты, Ивашка… Да что тебя может с владыкой связывать?

И вновь замолчал Иванка. Поездка его в Ярославль наверняка насторожит воеводу. Зачем, по какому поводу? Ниточка потянется – весь клубочек распустится. Всех сосельников под монастырь подведешь.

– О том владыка ведает, – наконец, отозвался Иванка.

Губному старосте надоело упрямство Ивашки. Не выдержал:

– Этот вор ничего не скажет, Третьяк Федорович. Дозволь-таки его на дыбе вздернуть.

– Я уже сказывал: дыба обождет… Сегодня я собираюсь навестить архиерея. У него всё и прояснится.

Воевода Сеитов давно собирался наведаться к владыке. Помышлял попросить у него денег на укрепление града Ростова. Не худо бы обнести город земляными валами, водяным рвом и мощной крепостью с проездными башнями. Однако понимал: деньги понадобятся громадные, а Давыд, как приказные люди сказывают, зело скуповат. Он наверняка много денег не пожертвует. Да и городу столь деньжищ не собрать. Придется царю Ивану Васильевичу челом ударить – от воеводы, владыки и всего люда ростовского.