Текст книги "Иван Сусанин"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Валерий Замыслов
ИВАН СУСАНИН
_{Историко-патриотическая дилогия}

Книга первая
ЧЕРЕЗ НАПАСТИ И НЕВЗГОДЫ

Глава 1
МЕТЕЛЬ-ЗАВИРУХА

– Всегда Ванька виноват!

– Виноват! «Мне лошадь запрячь – раз плюнуть». Вот и плюнул, абатур![1]1
  Абатур – упрямец, неслух, болван.


[Закрыть] Хомут – набекрень, супонь – гашником[2]2
  Гашник – поясок, шнурок, продергиваемый в верхнюю часть штанов для их подвязывания.


[Закрыть].

Округ лошади, саней и путников разыгралась метель, да такая неугомонная и бесноватая, что в трех саженях ничего не видно.

Двенадцатилетний Ванятка, довольно крепкий и рослый отрок, в облезлом бараньем кожушке, весь запорошенный снегом, проваливаясь в сугробах, двинулся к отцу, но его остановила Сусанна.

– Погодь, сынок.

Голос матери едва прокрался до Ваняткиных ушей.

– И ты, Осип, отойди. Отойди, сказываю!

Оська, неказистый, приземистый мужичонка, норовил, было, поправить хомут, но супруга слегка двинула его плечом, и муженек едва в сугроб не отлетел.

Сильной и приделистой была молодая баба Сусанна. Ни в пахоте, ни в косьбе, ни в какой другой работе мужикам не уступала. Даже избу топором могла изрядно рубить.

Деревенские мужики посмеивались:

– Те, чо не жить, Оська. Твоей Сусанне из чрева матери надо бы мужиком вывалиться. Ловкая баба!

– Закваска была добрая. Отец-то ее, Матвейка, на медведя с рогатиной ходил. Экое чадо выстругал, хе-хе.

– А ведь не размужичье. И статью взяла, и лицом пригожа. Добрая женка!

А вот на Оську мужики дивились: кажись, от одного корня на свет вылупился, но вырос замухрышкой. Дай щелбана – и лапти к верху. Недосилок и есть недосилок. Ванятка, никак в деда уродился. Ядреный парнек подрастает.

Сусанна управилась с хомутом и села в сани.

Метель выла на все голоса, засыпая белым покрывалом путников.

– Сгинем, – смахивая рукавицей снег с куцей бороденки, удрученно выдохнул Оська.

– Окстись! – недовольно молвила Сусанна.

– Куды ж дале-то?

Супруга не сказалась: покумекать надо. Наобум Буланку вожжами хлестать – и вовсе дело пропащее. Лошадь с дороги сбилась, начала по сторонам брыкаться – вот и ослаб хомут. На Ванятке вины нет: он с упряжью давно ладит… Но что делать в экую завируху? Добро зарано выехали, добро за полдень не перевалило, а то бы в сутемь угодили. Вот тогда бы совсем пришлось худо. Да и ныне еще – как Бог взглянет.

– Сидеть бы уж в своей деревеньке, – глухо донеслось до Сусанны.

Супруга вновь не отозвалась. Перетрухнул мужик, вот и деревеньку помянул. А не сам ли весь предзимок скулил:

– Худая жисть. Кутыга оброками задавил, в лес с топоришком не сунешься, Да и все рыбные ловы под себя заграбастал. Надо в Юрьев день[3]3
  Юрьв день – 26 ноября по старому стилю. (Все последующие даты также будут приведены по ст. ст.) За неделю до Юрьева дня и в течение недели после него был старинный срок перехода крестьян к другому помещику или боярину. Позднее переход был запрещен Борисом Годуновым.


[Закрыть] к другому барину уходить.

– А пожилое[4]4
  Пожилое – плата деньгами, которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода к другому землевладельцу. Введение пожилого являлось одним из этапов в процессе закрепощения крестьян, так как это затрудняло уход. В ХУ1 в. пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением перехода крестьян пожилое отмирает.


[Закрыть] скопил?

Оська лишь тяжело вздохнул. Сидел в курной избенке да скорбно загривок чесал. Угрюмушка на душе. Жита после нови – с гулькин нос: барину долги отдал, старосте-мироеду да мельнику за помол.

А тут и тиун[5]5
  Тиун – приказчик.


[Закрыть] нагрянул. Подавай в цареву казну подати, пошлины да налоги: стрелецкие, дабы государево войско крепло да множилось, ямские, чтоб удалые ямщики – «соловьи» – по царевым делам в неметчину гоняли, полоняничьи, чтоб русских невольников из полона вызволить… Проворь деньгу вытрясать. А где на всё набраться?

Поскребешь, поскребешь потылицу – и последний хлебишко на торги. Вернешься в деревеньку с мошной, но она не в радость: едва порог переступил, а тиун тут как тут.

– Выкладай серебро[6]6
  В XVI веке медных денег не было.


[Закрыть] в государеву казну.

Выложишь, куда денешься. Лихо жить у барина, голодно. Надо бы к новому помещику идти, авось у того постытней будет, но в кармане денег – вошь на аркане, да блоха на цепи. Пожилое Кутыге век не наскрести, хоть лоб разбей.

Поглядела на сумрачного мужика Сусанна и, изведав, что дворянин Кутыгов вознамерился новую баню рубить, пошла во двор за топором, а через три седмицы взяла силки, стрелы и колчан и ушла в дальний лес, добыв барину семь белок и лисицу.

– Теперь на рубль[7]7
  Один рубль равнялся пожилому. На один рубль можно было купить лошадь.


[Закрыть] потянет?

Кутыга рубль выдал, но немало подивился:

– Горазда ты, женка. Телесами добра… Может, ко мне в поварихи пойдешь?

– Благодарствую, барин, но мы в Юрьев день уйдем из твоей деревеньки.

– Жаль… Была б моя воля, я тебя цепями приковал.

– Прощай, барин.

В Юрьев день, захватив рубль за пожилое, пошел Оська на господский двор. Холопы дерзки, к дворянину не пускают.

– Недосуг барину. Ступай прочь!

– Нуждишка у меня.

Холопы серчают, взашей Оську гонят, вышибают из ворот. Мужик понуро садится подле тына, ждет. Час ждет, другой.

На дворе загомонили, засуетились: барин в храм снарядился. Вышел из ворот в меховой шапке, теплой лисьей шубе, в руке посох.

Оська – шасть на колени.

– Дозволь слово молвить, батюшка.

Кутыга супится.

– Ну!

– Сидел я на твоей землице, батюшка, пять годков. Справно тягло нес, а ныне, не гневайся, сойти надумал.

– Сойти? Аль худо у меня?

– Худо, батюшка. Лихо!

– Лихо? – поднял косматую бровь Кутыга.

– Лихо, батюшка, невмоготу боле оброк и барщину нести.

– Врешь, нечестивец! – закричал Кутыга. – Не пущу!

– Да как же не пустишь, батюшка? На то и воля царская, дабы в Юрьев день мужику сойти. Оброк те сполна отдал, то тиун ведает. А вот те за пожилое.

Оська положил к ногам Кутыге серебряный рубль, поклонился в пояс.

– Прощай, государь[8]8
  В описываемый период термин «государь» широко применялся не только в обращении с господами, но и с хозяевами крестьянских дворов.


[Закрыть].

Дворянин посохом затряс, распалился:

– Смерд[9]9
  В XVI веке и более поздних веках – презрительное название крепостного крестьянина, а затем и простолюдина, человека незнатного происхождения.


[Закрыть], нищеброд, лапотник!..

Долго бранился, но Оську на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник»[10]10
  Судебник Ивана Грозного, утвержден первым на Руси Земским собором. Явился важным шагом на пути централизации Русского Государства.


[Закрыть] на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и калитой[11]11
  Калита – мошна; кожаный мешочек для денег, который подвязывался к опояске.


[Закрыть] покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтоб мужик вздохнул, барщину и оброки окоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора – больше прибытку.

Дворяне роптали, ждали своего часа…

* * *

Какое-то время метель все бушевала над неоглядным полем, а затем стала полегоньку убаюкиваться.

– Слава тебе, Господи! – истово произнесла Сусанна.

– Дорогу-то совсем замело. Наугад худо трогаться, – посетовал Оська.

– Худо, – кивнула Сусанна. – Но коль метель совсем стихнет, наугад не поедем.

– Это как же, матушка? – спросил Ванятка.

– Узришь, сынок. Не замерз?

– Не замерз, матушка… Добро, день без мороза.

– То – спасенье наше.

Улеглась завируха, утихомирилась, и у всех на душе полегчало. Даже Буланка весело заржала.

Сусанна оглядела окрест и вновь перекрестилась.

– Когда ехали по дороге, лес, что виднелся в двух верстах, был от нас вправо. Вдоль него и тронемся.

– Тяжко по сугробам-то. Вытянет ли лошаденка?

Сани были нагружены домашним скарбом.

– Буланка у нас разумная. Ночи ждать да околевать не захочет. Ну, пошла, милая! Пошла!

Лошадь рванула постромки и потихоньку да помаленьку потянула за собой сани. А перед самым вечером Буланка прибилась к неведомому сельцу.

Глава 2
ФЕДОР ГОДУНОВ

Припозднился к трапезе Федор Иванович: унимал в подклете холопов, кои так разгалделись, что в брусяных покоях огонек негасимой лампадки затрепетал.

«Эк расшумелись, неслухи. Никак Еремка драку затеял. Бузотер!»

Сунул плетку за голенище сафьянового сапога – и в подклет[12]12
  Подклет – нижний этаж старинного русского дома, служащего для хранения чего-либо, иногда для проживания холопов господина, а также нижний ярус в церкви.


[Закрыть]. Так и есть. Еремка, рослый, рябоватый детина, волтузил увесистым кулаком молодого холопа Миньку.

Федор Иванович ожег детину плеткой.

– Чего кулаками сучишь?

– Малахай у меня своровал!

– Доглядчики есть?

Еремка повел желудевыми глазами по лицам холопов, но те пожимали плечами.

– А у тебя, Минька, шапка была?

Минька, холоп лет двадцати, с рыжеватым усом и оттопыренными ушами, вытирая ладонью кровь с разбитых губ, деловито изрек:

– Да как же без шапки, барин? Износу денет. Да вот она.

Глянул Федор Иванович на Минькин малахай и усмешливо хмыкнул. Облезлый, драный, передранный, вот-вот на глазах развалится.

– Да, Минька. Ты бы его и вовсе не напяливал. Псу под хвост.

Вновь огрел Еремку плеткой.

– Без доглядчиков кулаками не маши. И чтоб боле никакого гвалту!

Вернулся Федор Иванович в покои, и вдруг его осенило: Минька не зря малахай своровал. У Еремки – теплый, на заячьем меху. А вот Минька давно на сторону зыркает. Никак в бега норовит податься. Барин, вишь ли, ему не угоден. Поди, в Дикое Поле воровской душонкой нацелился. К казакам ныне многие бегут, языками чешут:

– Невмоготу худородным служить. Голодом морят!

«Худородным». Вот и они с братом Дмитрием оказались худородными. А всё – царь Иван Грозный. Составил «тысячу лучших слуг», а Годуновых в стобцы[13]13
  Столбцы – документ в виде длинной ленты из подклеенных один к другому листов для хранения в свитке.


[Закрыть] не внес. Все заслуги забыл[14]14
  Один из героев трагедии А. С. Пушкина, боярин Василий Шуйсский, выразил презрение к худородному Борису Годунову убийственной фразой: «вчерашний раб, татарин, зять Малюты…» Легенды по поводу татарского происхождения Годуновых общеизвестны. Родоначальником семьи считался татарин Чет-мурза, будто бы приехавший на Русь при Иване Калите. О существовании его говорится в единственном источнике – «Сказании о Чете». Достоверность источника, однако, невелика. Составителями «Сказания» были монахи захолустного Ипатьевского монастыря в Костроме. Монастырь служил родовой усыпальницей Годуновых. Сочиняя родословную сказку о Чете, монахи стремились исторически обосновать княжеское происхождение династии Бориса, а заодно – извечную связь новой династии со своим монастырем. Направляясь из столицы татар г. Сарая в Москву, утверждали Ипатьевские книжники, ордынский князь Чет успел мимоходом заложить православную обитель в Костроме… «сказание о Чете» полно исторических несообразностей и не заслуживает ни малейшего доверия. Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами. Природные костромичи, они издавна служили боярами при московском дворе. Старшая ветвь рода, Сабуровы, процветала до времени Грозного, тогда как младшие ветви, Годуновы и Вельяминовы, захирели и пришли в упадок. Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками. Вытесненные из узкого круга правящего боярства в разряд провинциальных дворян, они перестали получать придворные чины и ответственные воеводские назначения.


[Закрыть].

Был Федор Иванович коренаст, чернокудр и кривоглаз; торопок и непоседлив, кичлив и заносчив. О себе в Воеводской избе похвалялся:

– Род наш не из последних. Прадед мой, Иван Годун, при великом князе ходил. В роду же нашем – Сабуровы да Вельяминовы. Всей Руси ведомы. И Годуны и сродники мои в боярах сидели.

А костромские бояре хихикали:

– Энто, какие Годуны? Те, что ныне тараканьей вотчинкой кормятся? Было, да былью поросло. Годунам ныне ни чинов, ни воеводств. Тебе ли перед нами чваниться, Федька Кривой!

Вскакивал с лавки, лез в свару. Обидно! И за оскудение рода, и за бедную вотчинку, и за прозвище.

Степенный брат Дмитрий охолаживал:

– Остынь, Федор. Чего уж теперь. Кулаками боярам не докажешь, утихомирься.

Но Федор мало внимал словам брата; стоило ему появиться в Воеводской – и новая стычка. Дерзил, гремел посохом…

В покои вошел приказчик, перекрестился на киот, доложил:

– Чужие люди в сельце, батюшка Федор Иваныч.

– Кто, на ночь глядя?

– На санях прибыли. Мужик с бабой да паренек. Никак к другому барину подались, да в метель с дороги сбились.

Федор Иванович оживился:

– Добрая весть, Рыкуня. Бабу – к сенным девкам, а мужика с парнюком – в подклет. Утром толковать буду.

Утром, зорко оглядев путников, строго спросил:

– Не в бега?

– Побойся Бога, барин. Юрьев день. От дворянина Кутыгова сошли.

– И куда путь держите?

Оська замялся. Он, по совету Сусанны, помышлял ехать в одну из вотчин князей Шуйских, коя находились на Ярославской земле. Вотчина, чу, богатая, голодовать не доведется. Но худородному дворянину Годунову (мужик уже кое-что проведал у холопов) о том лучше не сказывать, один Бог ведает, что в его башку втемяшится.

– Дык… пока сами не ведаем. Набредем на добрую вотчину, там и удачу будем пытать.

– Хитришь, мужичок. Всё-то ты ведаешь.

Федор Иванович глянул на бабу. Кровь с молоком. Но бабу пытать – воду в ступе толочь. Издревле повелось: коль мужик что изрек, из бабы дубиной не выбьешь.

Годунов неторопко прошелся по покоям, а затем на округлом лице его с кучерявой окладистой бородой застыла улыбка.

– Никак, не снедали?

– Не успели, барин.

– Ну, тогда поступим по русскому обычаю: напои, накорми, затем вестей расспроси… Фалей! Укажи подавать на стол. Питий и яств не жалеть!

Тиун-приказчик пожал плечами и застыл столбом. С чего бы это Федор Иваныч расщедрился?

– Оглох, Фалей? Стрелой в поварню лети!

Никогда еще семья Оськи так изобильно не стольничала. Ну и барин, на славу угостил!

Оська захмелел от ядреного ячменного пива и крепкого ставленого меда, и жизнь ему показалась такой отрадной, что готов был в пляс пойти.

Сусанна чарку лишь пригубила: отроду хмельного во рту не держала, и не переставала диву даваться. Вкупе с сирым людом сам барин сидит, а два прислужника в малиновых кафтанах только успевают подносы ставить. Чудно! Вон и Ванятка удивляется.

А Федор Иванович всё отдавал приказы:

– Ты, Фалей, о лошаденке озаботься. Тоже с дальней дороги. Заведи в конюшню. Овса вволю, теплой попоной прикрой, за пожитками пригляни. Не хлопай глазами, проворь!

Затем Годунов велел проводить Сусанну и Ванятку в горницу.

– Пусть отдохнут, а мы малость с Оськой потолкуем. Давай-ка еще по чарочке.

– Благодарствую, барин. Век твоих щедрот не забуду, – заплетающим языком произнес Оська.

– Коль захочешь, завалю тебя щедротами. Я – милостив. Избу тебе выделю, доброй землицы нарежу, жита на посев подкину, на два года от барщины избавлю. Вольготно заживешь, Оська.

Оська бухнулся на колени.

– Дык, мне лучшего барина и не сыскать, милостивец!

– Фалей! Неси бумагу. Рядную грамоту будем писать. Горазд в грамоте?

– Господь не упремудрил, милостивец.

– Не велика беда. Крестиком подпишешь.

Глава 3
ВИДЕЛ КОТ МОЛОКО, ДА РЫЛО КОРОТКО

«Добрая» изба оказалась «курной»[15]15
  Курная изба – отапливаемая печью, не имеющей трубы.


[Закрыть] и ветхой. Покосилась, утонула в сугробах. Бревенчатые стены настолько почернели и закоптели, словно по ним голик век не гулял. Да и дворишко для лошади выглядел убогим.

– Наградил же тебя барин хоромами. И как ты мог грамоту подписать?

– Дык…

– Назюзюкался на дармовщинку, глупендяй! – костерила непутевого муженька Сусанна.

– Барин, кажись, добрый, не проманет.

– Обещал бычка, а даст тычка. У-у!

Сусанна даже на мужа замахнулась. Села на лавку и горестно подперла ладонью голову, повязанную зимним убрусом[16]16
  Убрус – женский головной убор, платок.


[Закрыть]. Ушли от беды, а оно тебе встречу, как репей вцепилось. Ну и муженек!

Судьба свела их тринадцать лет назад. Видная лицом Сусанна никогда и не чаяла, что ее суженым станет невзрачный Оська, но судьбу даже на кривой оглобле не объедешь.

Погожим майским вечером ехали по деревеньке трое холопов помещика Коротаева. Дерзкие, наглые, наподгуле. Подъехали к колодцу, увидели пригожую девку с бадейками, заухмылялись.

– Смачная. Прокатим, робяты!

Сусанна и глазом не успела моргнуть, как очутилась поперек седла. Холопы умчали в лесок за околицу, стянули девку с лошади и принялись охальничать. Один из холопов разорвал сарафан. При виде упругого, оголенного тела, у холопов и вовсе ударил хмель в голову.

– Полакомимся, хе!

Сусанна отчаянно выуживалась, но холопы молоды и дюжи. Где уж там вырваться?

Но тут вдруг оказался невысокий рябой парень с крепкой орясиной[17]17
  Орясина – жердь, кол, дубина.


[Закрыть] – и давай колошматить срамников. Тех, как ветром сдуло.

– Беги домой, Сусанна!

Девка побежала, было, в избу, но тут услышала громкие крики из леска. Никак, холопы вернулись и принялись бить Оську.

Сусанна, что есть духу, кинулась на выручку. Холопы жестоко избивали парня плетьми и ногами. Девка подхватила Оськину орясину и воинственно набежала на насильников. Шибала по спинам, угрожающе восклицала:

– Мужиков кликнула! Пересчитают вам косточки!

Холопы опомнились. Мир поднимется – живым не уйдешь. Белками в седла взметнулись – и деру.

– Как ты, Оська?

Всё лицо парня было разбито, глаз не видать. С трудом выдавил:

– Ничо… Тебя не осрамили?

– Не успели, нехристи.

– Слава Богу.

– Ты молчи, Оська. Ишь, как поиздевались, ироды треклятые! Ни ногой, ни рукой не шевельнуть. Помогу тебе, бедолаге.

Обтерла кровь с лица, посидела чуток, а затем подняла парня на ноги.

– Обними меня за плечо, и пойдем полегоньку.

Оська едва ковылял, но душа его пела. Он давно заглядывался на соседскую девушку, но никаких надежд на нее не лелеял. К такой красной девице даже парни справных мужиков сватаются, а его отец – самый захудалый крестьянин, у него в сусеке даже мыши перевелись. Где уж там о Сусанне мнить? Да еще – рябой, и ростом с пенек. Не видать тебе, Оська, пригляды, как собственных ушей.

Мужики, изведав о бесчинстве холопов, направились к дворянину Коротаеву. Тот долго не выходил, наконец, чинно подошел к воротам, выслушал речи крестьян и посулил нещадно наказать повинных.

Мужики уверовали и вернулись в избы. А дворянин лишь посмеялся над смердами.

За неделю до Покрова Свадебника[18]18
  Покров – 1 октября.


[Закрыть] дочь молвила отцу:

– Ты меня, тятенька, другой год сватаешь, но никто мне не мил.

– Других женихов у меня нет. Аль тебе прынца заморского? Так я еще ковер-самолет не смастерил.

– Далече искать не надо, тятенька. Я за Оську пойду.

Матвей аж рот раззявил.

– Умишком помешалась, дочка. Самого неказистого парня предпочла!

– С лица не воду пить. Он добрый и работящий, и меня от сраму спас.

– На Оську благословения не дам!

– Тогда в вековухах останусь! И слово мое крепкое, тятенька.

– Да уж ведаю твой норов.

День кумекал Матвей, другой, а на третий пошел к соседу.

Пока был жив отец, Сусанна и блаженный от счастья Оська беды не ведали. А когда Матвея на рубке барского леса древом на смерть пришибло, начались всякие напасти. Вскоре мать Богу душу отдала, первенец Мишутка в пруду утонул, а затем и корова пала. Остались молодые, чуть ли не у разбитого корыта.

Вскоре Ванятка народился. Многие дела легли на плечи Оськи. Он усердствовал до седьмого поту, но силенок его не хватало. Маломощным был Оська. Другой мужик за час управится, а Оське и дня мало. И тогда, забыв про ухваты и зыбку, оставив избу на старенькую тещу, Сусанна сама за дела принялась. И на соху налегла, и за литовку[19]19
  Литовка – коса.


[Закрыть] схватилась… Всё-то у ней ладилось. А когда Ванятка подрос и он стал заправским помощником. Чуть стало полегче. Зато господа-баре наседали, старясь выжать из крестьян все соки. Только Юрьевым днем и спасались…

Кое-как пережили зиму, а как нагрянул Егорий Вешний[20]20
  Егорий Вешний – 23 апреля. «На Егория запахивают пашню».


[Закрыть], тиун в избу.

– Надо бы, Оська, на барской пашне подсобить.

– Дык, милостивец наш, Федор Иваныч, два года сулил меня не пронимать. На своем наделе горбачусь.

– А кто тебе жита дал? Кто овсом снабдил? Кабы ни Федор Иваныч, околевать бы тебе, Оська. Допрежь на барском поле с лошаденкой походи, а засим и за свой надел примешься.

– А вдруг поморок[21]21
  Поморок – длительная ненастная погода.


[Закрыть] навалится? Доводилось!

– Не ведал я, Оська, что ты моего барина так отблагодаришь. Он к тебе с милостью, а ты от него рыло воротишь. Завра же отправляйся на барское поле!

В голосе Фалея прозвучала угроза.

– Будем на поле, Фалей Кузьмич, – молвила Сусанна. Поняла, что спорить с тиуном – из блохи голенище кроить. Она еще в тот зимний вечер догадалась, что не напрасно Годунов сыпал щедротами. Вотчина у него скудная, мужиков – на пальцах пересчитаешь, каждый – на вес золота. Даже холопы на сторону глаза вострят. Еще в Грачовник[22]22
  Грачевник – месяц март.


[Закрыть] сбежал с господского двора Минька. (Не зря теплой шапкой обзавелся).

Всю неделю пахали барское поле, а когда за свое принялись – типун Оське на язык – поморок и в самом деле навалился. Дождь льет и льет! И не день и не два, а другую неделю.

Оська лицом почернел.

– Все сроки уходят. Без хлебушка останемся.

Мужики повалили в храм к батюшке Никодиму. Заказали молебен. Батюшка со всем церковным причтем[23]23
  Причт – духовенство и церковнослужители одного прихода.


[Закрыть], пошел кадить поле, но кадило вскоре замокло, дым иссяк, а батюшка, весь промокший до нитки, всё молил и молил Господа ниспослать погожие дни.

А на другой день и впрямь проглянуло солнышко. Довольные мужики, собрав батюшке «гостинчик», кинулись на свои пашни. Но земля-матушка промозглая, и сохи и лошадки вязнут. Надо бы денька три хорошего солнышка, но и без того сроки уходят. С Егория-то уж две седмицы миновало. Тужились мужики, рвали лошаденок и костерили барина:

– Сам-то в вёдро[24]24
  Вёдро – сухая, солнечная погода.


[Закрыть] отсеялся, а мы – в самую разгрязь. Дьявол кривой!

Оська налегал на соху, задыхался и, обессилено, падал на колени.

– Лошадь веди, – пожалела муженька Сусанна. – А я за соху встану.

Но Оська замотал кудлатой головой.

– Сам как-нибудь… С роздыхом.

Оська стыдился мужиков: и без того насмешничают.

– С твоим роздыхом нам и седмицы[25]25
  Седмица – неделя.


[Закрыть] не хватит.

Сусанна решительно бралась за соху, а понурый Оська тянул за узду Буланку.

Мужики поглядывали на бабу-оратая[26]26
  Оратай – пахарь.


[Закрыть] и одобрительно говаривали:

– Клад Оське достался. Никакому заправскому мужику не уступит.

– И как токмо за такого недосилка замуж пошла? Ни рожи, ни кожи.

Никто не ведал причину диковинного замужества Сусанны. А та всегда жалела Оську – за не остывающую любовь и мягкий нрав. Понять ли мужикам неизведанное бабье сердце?

Ванятка всё приглядывался к работе матери, а затем, когда сели ненадолго кусок перехватить, вдруг неожиданно молвил:

– Дозволь мне, матушка, за сохой походить.

– Да ты что, Ванятка? По такой-то земле?

– Дале взлобок идет. Там земля посуше. Дозволь!

Сусанна придирчиво (словно в первый раз) оглядела сына. Рослый, крепенький, давно уже во многих делах помощник, но за сохой ходить – надо особую сноровку иметь. Сможет ли?

– Не осрамишь зачин?

– Буду стараться, маменька. И ты, батя, не тревожься. Веди себе покойно Буланку.

Оська перекрестился на шлемовидные купола сельского храма.

– Не подведи отца, Ванятка.

Сын, следуя примеру отца, поплевал на сухие ладони, взялся за деревянные поручни сохи и тихо произнес:

– С Богом, батя.

Оська взялся левой рукой за узду, ласково прикрикнул на лошадь:

– Но-о-о, Буланка. Пошла, милая!

Лошадь всхрапнула и дернула соху. Наральник[27]27
  Наральник – железный наконечник на зубьях сохи, рала.


[Закрыть] острым носком легко вошел в черную землю и вывернул наружу, перевернув на прошлогоднее жнивье (бывший хозяин надела в бега подался) сыроватый пласт.

Оська продолжал ласково понукать Буланку, коя тянула старательно, не виляла, не выскакивала из борозды. А Ванятка размеренно налегал на соху, зорко смотрел под задние ноги лошади, следя за наплывающей, ощетинившейся стерней, дабы не прозевать выямину или трухлявые останки пня, оставшиеся после былой раскорчевки.

Соха слегка подпрыгивала в его руках. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав дурманящее пахло.

Тяжела земля! Соленый пот выступил на лице Ванятки, но он всё налегал и налегал на поручни, не слушая возгласа матери:

– Передохни, сынок!

Не передохнул до конца загона. Вот тогда-то выпрямился и оглянулся назад. Борозда протянулась через всё поле прямой черной дорожкой.

Оська посветлел лицом.

– Молодец, Ванятка!

И отец, и мать явно гордились своим сыном, уверенно проложившим на глазах соседних мужиков первую весеннюю борозду…

В сенокос опять заявился в избу тиун.

– На барские луга, Оська, ступай.

Тут уж Сусанна не выдержала:

– И на долго ли?

Фалей ткнул мясистым перстом в небо.

– Коль Господь будет милостив, борзо управимся.

– Да ведаем мы твое борзо, Фалей Кузьмич! Сулил же барин дать нам льготу на два года. Свою косовицу пора зачинать.

Тиун грозно бровью повел: дело ли бабе в мужичий разговор встревать? Оська хоть и хилый, но он хозяин избы.

– Не с тобой калякаю.

Но баба и не подумала отступать.

– Прихворал супруг. На покосе совсем занедужит. Отлежаться ему надо.

Два дня назад Оська полез с бредешком в реку, изловил две щуки и судака, но сам застудился. Теперь лежал на лавке и натужно откашливался.

– Отлежится, – сухо произнес Фалей. – Даю ему один день, и что б за косу!

– Помилуй, Фалей Кузьмич. Не дам мужика гробить! Сама в луга пойду.

– Вот и ладненько, – хмыкнул Фалей. – Ты у нас, Сусанна, за троих мужиков ломишь. Седмицу литовкой помашешь – и на свой покос.

– Ране вернусь, коль за трех мужиков. Да и своего муженька мне надо выхаживать.

– Ну-ну, пригляну за твоей работой.

Сусанна первым делом сбегала к деревенской знахарке, чтоб попоила Оську пользительными настоями и отварами, а уж потом принялась собирать узелок.

К матери ступил Ванятка.

– Ты, матушка, в кручину не впадай. Я завтра же на наш покос выйду. Справлюсь!

Сусанна обняла сына за плечи, поцеловала в щеку и украдкой смахнула со щеки слезу.

– Да помоги тебе Бог!

Шла тропинкой к барской усадьбе и тепло думала:

«Славный сын подрастает. А ведь всего двенадцать годков минуло».

У плохого барина осела, заблудившаяся в пургу семья. Проманул Федор Годунов, словно клещ в страдников вцепился.

После сенокоса посылал и на рыбные ловы, и на починку мостов и гатей через вотчинные речушки, и в бортные леса[28]28
  Бортными назывались леса, в дуплах деревьев которых, расселялись пчелиные семьи; у них крестьяне отбирали для феодалов мед.


[Закрыть], и на косовицу хлебов. Даже заставил цепами ржаные колосья молотить, а затем за жернов посадил. Мельник-де втридорога за помол дерет. Наговаривает барин: мельник в крепкой узде у Годунова сидит.

Еще летом решили: на Юрьев день уходить от Федора Годунова. И Оська, и Сусанна, и Ванятка трудились как каторжные, дабы заработать серебряный рубль.

Пошли к барским хоромам всей семьей. У красного крыльца увидели красивого чернокудрого мальчугана в голубом кафтанчике. Увидев смердов, мальчонка – руки в боки – спесиво спросил:

– Чего пожаловали?

– Дык… Нам бы барина Федора Иваныча.

– Федор Иваныч занемог. Мне челом бейте.

– Дык… А ты кто?

– Племянник. Борис Федорович Годунов.

– Дык, – растерялся Оська. – Нам бы за пожилое вернуть.

Но тут на крыльцо выскочил сам барин. Глаза холодны и злы. Закричал:

– Где холопы? Отчего ворота настежь? Запорю нечестивцев!.. Чего приперлись?

– Уходим мы, барин. Юрьев день.

– Эк, чего удумали. Пили, жрали в три горла, а ныне оглобли на сторону!

– Юрьев день, – теперь уже заговорила Сусанна. – Ты уж не обессудь, барин. Прими рубль за пожилое, и не поминай лихом. Мы тут в три погибели гнулись, семь потов на барщине сошло. Прощевай, барин.

Федор Иванович затопал ногами:

– Крапивное семя!

Подскочил к Оське и принялся стегать его плеткой. Даже супруге разок досталось.

– Лютой же ты барин! – огневанно сверкнула глазами Сусанна. – Поспешим отсюда, Оська!

А отрок Бориска жестоко воскликнул:

– Собак на них спусти, дядюшка! Собак!

Едва успели ноги унести.

Безжалостные слова барчука надолго запомнил Ванятка.