Текст книги "Из варяг в Индию"

Автор книги: Валерий Ярхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Утром 6 августа вернулся Петрович и с ним Киат-ага. Это была довольно примечательная личность. В 1812—1813 годах он был в составе посольства от туркменских племен к наместнику в Грузии Ртищеву. Тогда шла война с Персией, и Ртищев делал ставку на набеги туркмен, представлявших всегда мощную, хотя и плохо организованную военную силу, терзавшую северо-восточные провинции Персии. Посольство это было крайне неудачным – к тому моменту, когда туркменские старшины добрались до Тифлиса, между воюющими сторонами начались переговоры о мире, одним из главных условий которых с персидской стороны было удаление туркменского посольства. Ртищев распорядился богато одарить туркмен и отправил их обратно, что по понятиям восточной дипломатии граничило с оскорблением. Посему Киат-ага держался довольно холодно. Он даже не хотел начинать переговоры, твердя, что однажды туркмены уже пробовали договариваться с русскими, да, дескать, ничего не вышло…

Но дорогие подарки побороли неуступчивость Киата, а щедрые посулы вернули ему веру в слово русского офицера. К концу переговоров он «поступился принципами» и уже был согласен проводить русских к себе в Чимкени, где у него было много родственников и где было удобно вести переговоры с остальными старшинами. По словам Киата, от его Чимкени до Хивы было пятнадцать дней ходу…

Переговоры с туркменскими старшинами шли ни шатко ни валко: приезжали они по отдельности, с удовольствием ели и пили, охотно принимали подарки, ни да ни нет не говорили, а главное – невозможно было понять, кого именно они представляют и какова их реальная власть. На самые элементарные вопросы они либо не хотели, либо не могли ответить.

В своем дневнике Муравьев писал: «С таким бестолковым народом каши не сваришь! Точно можно лишь сказать, что туркмены не расположены к персиянам, которых грабят, и те их грабят в свою очередь. Правительство наше, кажется мне, должно бы без всяких переговоров, избрав на берегу удобное место, не спрашивая никого, начать строение крепости, и, назвав одного из старшин туркменских ханом, поддерживать его. Могут ли быть средства для переговоров с народом жадным, который едва повинуется своим старшинам, коим нет числа?»

В своих предпочтениях, кого ставить ханом у туркмен, капитан уже определился. Рассмотрев во время переговоров старшин, он счел, что даже самые умные из них «на переговоры приезжают только для того, чтобы нажраться до отвала плова и получить подарки» и готовы брать деньги от любого, кто предложит. Надежнее всех и смышленей ему показался Киат-ага.

Именно Киат наиболее связно рассказал о том, что туркмены делятся на три племени. Те, что живут на побережье, называются иомудами – их набирается около 40 тысяч семейств. С ними граничит племя кекленов, земли которых тянутся до Хорасана. Туркмены племени теке насчитывают свыше 50 тысяч семейств; они живут к северу от кеклен, к востоку от иомудов, на юг от Хивы, к западу от Бухары. Иомуды находятся с теке во вражде: они друг у друга похищают людей и торгуют ими.

Киат регулярно сообщал об опасностях, поджидавших русских. Так, он предупредил, чтобы русские проявляли осторожность, так как в аулах, расположенных выше по реке, замечены персидские лазутчики, предлагающие туркменам деньги за то, чтобы они, засев в камышах, отстреливали русских из водоносной команды.

Наконец, потеряв терпение и не видя проку в дальнейшем затягивании пустых переговоров, Пономарев предпринял решительные меры. Он зазвал на борт корвета наиболее надежных из старшин и предложил им дать Киату доверенность вести переговоры от лица племен и выдать посольские письма к нему, Пономареву, и к наместнику Ермолову. После этого разговора были составлены письма. В них содержалась просьба от лица туркмен к русскому правительству о помощи против персов и выражалось «душевное удовольствие представить избрание удобных мест для построения по всему берегу, от Серебряного бугра до Балканского залива, мест для складывания товаров».

* * *

В конце августа корвет «Казань» прибыл к Гассан-Кули, родному аулу Киата. Жители Гассан-Кули выделывали отличные ковры и строили киржамы. В честь гостей Киат устроил состязания местных молодцов, на которых воины стреляли из луков, скакали, бегали, боролись. Призовые деньги щедрой рукой раздавал майор Пономарев.

О жителях Гассан-Кули в заметках Муравьева сказано, что ружья у них персидские, а порох свой, очень плохой, потому выстрелы получаются слабые. «Жизнь они ведут праздную, получая доходы от продажи нефти и соли в Персию. Нефть берут на нефтяном острове, примерно по 2 тыс. пудов в год. Соляные копи и нефтяные промыслы принадлежат балханским жителям, но гассан-кулинцы, имея большое количество киржамов, зарабатывают на перевозе этих товаров в Персию, скупая его у добытчиков».

К месту стоянки корвета, в Гассан-Кули, прибыл кази – духовный глава туркмен, за которым особо посылали Петровича. Кази оказался совсем молодым человеком, тем не менее он пользовался большим доверием местных жителей. Подарки, поднесенные офицерами кази, очень его расположили к русским, и это расположение передалось туркменам. Таким образом, исчезли все препятствия к выполнению задуманного русскими плана. 29 августа 1819 года на собрании туркменских старшин Киат-ага был объявлен туркменским послом. Перед собранием «почтенным людям», от которых зависело решение дела, было обещано немало даров – как вскоре выяснилось, больше, чем могли дать на самом деле, и потому при раздаче не обошлось без обид: двое старшин, Иль-Магомет и Гелу-хан, сочли подарки недостаточными и отказались принять их. Пономарев пробовал их уговорить, но старшины упорствовали. Тогда майор, выйдя из себя, изругал «почтенных людей» последними словами на все лады, и те вдруг присмирели, утратив спесь и гордость, стали смирнее овечек и подарки приняли с поклонами. Это дало повод Муравьеву свои заметки пополнить следующим замечанием: «Сие средство необходимо нужно при обращении с азиятцами. Глупый народ сей робок перед тем, кто бойчее его, хотя бы и самое большое превосходство сил на их стороне было».

* * *

В начале сентября корвет совершил переход до Красноводского залива, став на якорь в виду кочевья на берегу. Здесь со дня на день ждали караван, шедший в Хиву с грузом ковров и рыбьего клея. Муравьев надеялся, что с ним явится проводник, который доставит его в Хиву. 13 сентября караван пришел. Муравьев стал спешно укладывать вещи, нанимать верблюдов и лошадей. С первым проводником не сошлись в цене, но он привел своего товарища по имени Сеид, с которым поладили.

Пономарев заготовил для капитана письма к хивинскому хану, в которых Муравьев, офицер Главного штаба, выдавался за чиновника русской таможенной службы, имевшего поручение сообщить правителю Хивы, что высадка русских на туркменский берег произведена по приказанию наместника Ермолова «с целью заведения торговых сношений с туркменскими племенами». «Таможенный чиновник» должен был предложить хану присылать хивинских купцов с товарами к туркменскому берегу и, таким образом, покончить с опасностями торгового пути через киргизские владения. Чтобы окончательно устроить это дело, капитану предписывалось добиваться от хана присылки посла к Пономареву, который собирался ждать его возвращения в Балканском заливе. Были оговорены тайные знаки: если после одной из строк письма Муравьев ставил короткую черточку, это означало, что все в порядке; длинная черта сообщала: «Дела не очень хорошие»; волнистая линия значила полную неудачу и крах предприятия.

Муравьев и Петрович, шедший вместе с ним, решили взять только верблюдов – лошадей, да и то плохоньких, им предложили по слишком высокой цене. Когда все было готово, 18 сентября вечером Муравьев съехал на берег и переночевал в туркменской кибитке. В последнюю ночь перед выходом он написал в дневнике: «Я имею весьма мало надежды на возвращение, но довольно спокоен, ибо уже сделал первый шаг к исполнению той трудной обязанности, которую взял на себя и без исполнения которой, мне кажется, я не имею права показаться перед главнокомандующим, перед знакомыми и товарищами моими».

С этого момента все свои записи он вел в особой тетради, шифруя их способом простым и в то же время, надежным: смешивая три иностранных языка в каждой строке. Делалось это в расчете на то, что если эта тетрадь попадет в руки хивинцев, то даже при помощи русских невольников они вряд ли сумеют разобраться в этой тарабарщине. Эти записи и послужили основой для описания приключений капитана и его спутника.

* * *

Утром 19 сентября Муравьев, Петрович и денщик капитана Морозов отправились к кочевью у колодца Суджи-Кабил. Сеид выслал навстречу им четырех родственников с верблюдами, и этим караваном, в сопровождении Киата, взявшегося их проводить, выступили они в степь. Муравьев был хорошо снаряжен для перехода; в вопросах безопасности он полагался не на многочисленную охрану, зная по опыту, что в иных моментах от нее мало проку, а надеялся на свою решительность и удаль, подкрепленные отличным штуцером, пистолетами, кинжалом и шашкой, с которыми он никогда не расставался.

По запискам Муравьева заметно, как постепенно, тесно общаясь с туркменами, он менял мнение о них, впрочем, скорее с удивлением, нежели радостью. «Нрав Сеида, – пишет он, – можно назвать во многом лучшим из туркмен известных мне. Он был груб в обращении, не весьма дальновиден, но постоянен, решителен и храбр. Он отличный наездник и славился разбоями, которые производил в Персии. Порой совершал прекрасные поступки, другие же его дела столь поистине гнусны, словно их совершали двое разных людей! Про Сеида рассказывают, что когда ему было 16 лет, он с отцом в степи наткнулся на толпу враждебных его племени текинцев. У отца был прекрасный конь, а лошадь Сеида еле тащилась. Отец спрыгнул наземь и велел ему пересесть и спасаться, говоря, что пожил уже достаточно, а он еще молод и сможет поддержать семью. Но Сеид выхватил саблю и велел ехать отцу: “А если не хочешь, – крикнул он, – так погибнем оба!”

Тогда они решили бежать порознь, и им удалось ускользнуть в спасительной темноте скоро наступившего вечера. Потом, в родном кочевье, родной отец признал, что юный Сеид превзошел его самого. Я нахожу, что нравы здешних туркмен гораздо лучше тех, которые я видел на берегу».

Караван насчитывал семнадцать верблюдов; большая их часть принадлежала родне Сеида, которая, пользуясь такой оказией, решила в Хиве закупить хлеба. Верблюды были связаны один с другим и тянулись длинной цепочкой. На передовом ехала курдская женщина Фатима, полонянка, двенадцать лет кочевавшая с туркменами. Будучи наложницей в доме отца Сеида, она взбунтовалась и потребовала, чтобы ее продали в Хиву, где ей, возможно, повезет в жизни больше. Свои настойчивые просьбы курдянка подкрепила попыткой броситься в колодец, при этом она кричала, что за нее мертвую туркмены не получат ни гроша. Теперь Фатиму везли на продажу. Вернее, это она днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи. На привалах в ее обязанность входило пасти и спутывать верблюдов, печь лепешки в горячей золе. Спать ей не давали караванщики, не упускавшие случая поразвлечься с рабыней. В своем дневнике Муравьев заметил: «Что сия женщина перенесла дорогой, почти невероятно!»

Постепенно к каравану Сеида присоединялись туркмены из других кочевий, и в том числе караван Геким-Али-бая, недруга Сеида. Натянутые отношения между участниками общего каравана заставляли капитан держаться постоянно начеку. Свою стоянку капитан устраивал на некотором удалении от общей, раскладывая тюки «вроде равелина» и всегда держа оружие в готовности. Он опасался Геким-Али-бая, и не напрасно, тот за ним явно присматривал и проведал, что капитан ведет записи. По каравану пошел слух, что Муравьев вовсе не таможенник, а разведчик, но капитан, умело интригуя, очень скоро перессорил между собой караванщиков, прибегавших к нему как к третейскому судье, роль которого ему досталась после того, как он поразил их своею мудростью. Во время ночевки в степи случилось лунное затмение; суеверные караванщики напугались, а капитан успокоил их и даже прочитал целую лекцию о движении небесных светил. Его слушатели ничего не поняли, но испытали восторг перед его познаниями, как это часто бывает с людьми темными, которые тем более уважают личность рассказчика, чем менее понимают смысл рассказа. «Ты точно посланник, а не шпион, сказали они мне, – записал в своем дневнике капитан. – Видно, что ты человек избранный, которому известно не только то, что делается на земле, но даже и то, что происходит на небесах».

* * *

Странствуя с караваном по степи и горам, капитан видел немало любопытного. На их пути попадались древние кладбища с монументами, выточенными из ракушечника, колодцы по 40 локтей глубины, выложенные камнем, следы строений, полуразрушенных, но некогда мощных, объяснить происхождение которых никто из туркмен не мог. О них ничего не знали даже самые древние старики. Слишком давно были вырыты колодцы, построены стены и установлены монументы.

Через день пути они встретили большой, в тысячу верблюдов, караван, шедший из Хивы. Вели его туркмены из племени игдыров. Муравьев ехал в туркменской одежде, и те несколько слов по-туркменски, которые были ему известны, дополняли маскировку; для посторонних он был Мурад-беком из рода Джафар-бая – это избавляло от лишних вопросов. Но в этот раз избежать вопросов не удалось; встреченные караванщики распознали русских и стали спрашивать: кто такие, куда едут? Люди Сеида отвечали: «Это наши русские, беглые из Хивы. Мы поймали их на берегу, теперь везем обратно».

Пожелав друг другу доброго пути, два каравана разошлись. Сеид и его караванщики перевели дух: за жизнь посланника они отвечали перед русскими своими головами и жизнью близких, оставшихся в прибрежных селениях, а погибни хоть один игдыр, это было бы началом туркменской междоусобицы; радость же Муравьева и его спутников объяснять совершенно излишне.

* * *

Люди из повстречавшегося им на следующий день каравана, также шедшего из Хивы, рассказали, что хан положил новую пошлину для туркмен – по одному тилли (4 рубля серебром) с каждого верблюда в караване. Когда туркмены воспротивились этому, хан приказал задерживать караваны в Ак-Сарае, куда решил прибыть лично, чтобы переговорить с туркменскими старшинами, выслушать их просьбы и принять подарки. По слухам, хан уже выехал из Хивы в Ак-Сарай.

После ночевки караван, с которым шли русские, разделился – от этого места дороги расходились, ведя в разные места Хивинского ханства, где можно было закупить хлеба. Тяжелейший переход был, в сущности, завершен. Капитан вымотался, так как в отличие от туркмен не умел спать, сидя на верблюде; несколько раз задремав, он едва не упал на землю. Ночные же стоянки были коротки и тревожны – спать приходилось вполглаза, сжимая штуцер, изготовленный к стрельбе, во всякое время будучи готовым к появлению визитеров то ли из степи, то ли от соседнего костра. Вся одежда его пропылилась и пропахла потом, дрянная вода из колодцев в степи надоела, наконец, радовало то, что пришли они в места, населенные людьми.

Эту страну опутывали водопроводные каналы, на их берегах стояли селения. Земля была тщательно возделана и засажена полезными культурами, всюду были разбиты плодовые сады. Муравьева поразил вкус огромных, более полуаршина, дынь и сладких арбузов и винограда, он признался, что вкуснее этих плодов и фруктов не пробовал. Также отметил капитан, что у хивинцев сильно развито скотоводство: много рогатого скота, необыкновенной величины бараны, но особенно ему понравились кони. «Лошади в Хиве отличные, – писал он, – но говорят, того еще лучше те, которых приводят туркмены с Артека и Гюргена. То, что они выносят, неимоверно: когда туркмены идут на грабеж-“баранту” в Персию, то случается, более недели ездят по сотне с лишком верст в сутки в безводных степях и пустынях. Кони их бывают по четыре дня без воды и пищи другой не имеют, кроме как нескольких пригоршней зерна джюгана, напоминающего кукурузу, запас которого везут на тех же лошадях».

* * *

Оставшийся в одиночестве отряд Сеида пошел далее и остановился на ночевку самостоятельным лагерем. Люди держались настороженно, так как в этих местах случались ночные нападения разбойников, но беда пришла утром и не от людей. На рассвете солнце оказалось затянуто каким-то странным туманом, который вскоре обернулся песчаной бурей, накрывшей лагерь. «Мигом наши глаза, уши, рты наполнились песком, который сек лицо жесточее всякой ледяной метели, – писал капитан. – Верблюды отворачивали морды, и песчаный туман был так плотен, что не видно было предметов находящихся совсем близко. Сквозь эту бурю караван шел 10 верст, к месту стоянки, намеченной Сеидом. Это были кибитки туркмен-иомудов из рода Куджук-татар, из племени Кырык, старшиной которого был Атаниас-Мерген».

Этот старшина понравился капитану более других туркмен, превзойдя в его глазах даже Киата. Атаниас-Мерген со своим кочевьем давно переселился во владения хивинских ханов и считался состоящим на хивинской службе. Раз в неделю он ездил на поклон к хану, а в случае нужды выводил воинов своего кочевья в поход под его знаменами. Атаниас-Мерген приказал зарезать самого лучшего барана и приготовить плов для гостей, а Муравьева пригласил к себе в кибитку.

За трапезой он рассказал капитану, что все его уловки с маскировкой были напрасны и весть о том, что с побережья в Хиву пробирается русский посланник, достигла ханского дворца еще несколько дней назад. Поэтому он отсоветовал посылать в Хиву Петровича, чтобы тот известил о прибытии посланника, а рекомендовал ехать в город самому и, как тут принято, во дворе ханского дворца объявить себя. Сомневаясь в пользе таких наставлений, Муравьев, видя, что даны они от чистого сердца, сердечно благодарил своего гостеприимного хозяина.

Утром, отменно отдохнув, караван тронулся далее, и еще через сутки они дошли до селения, в котором жили родственники Сеида. То, что открылось взору Муравьева по дороге, совершенно поразило его: «Я видел возрастающую обработанность земли, поля с богатейшими жатвами поражали противоположностью всего того, что я видел за эти дни прежде. Едва ли в самой Германии видел я такое тщание в обрабатывании полей, как в Хиве. Все дома были обведены каналами, над которыми были наведены мостики. Я ехал мимо прекрасных лужаек, между плодовыми деревьями, множество птиц увеселяли меня своим пением. Глиняные дома и кибитки, рассыпанные по этим местам, представляли весьма приятное зрелище. Я спросил у проводников своих: зачем вы сами не обрабатываете землю, или если их земля не столь плодородна, то почему они не переселяются в Хиву? “Посол, – отвечали они мне с достоинством, – мы господа, а они наши работники. Они боятся хана своего, а мы, кроме Аллаха, не боимся никого!” Тем не менее туркмен в этих краях живет много. Они ловчее в обращении и одеты много лучше тех, которых я знал прежде. По пути, совсем рядом с домом родственника Сеида, нам встретилась туркменская свадьба. Разряженная красавица ехала на большом верблюде, покрытом шелковыми попонами».

* * *

Посла встретили радушно, ему отвели особую комнату в доме – «маленькую и грязную, впрочем, как и все остальные». Там он переоделся и умылся перед разговором со старшинами, во время которого выяснилось, что слухи в степи врали – хан еще и не думал выезжать из Хивы. Тогда по просьбе Муравьева старейшины отправили двух гонцов: одного в Хиву с известием хану, что прибыл русский посол, а другого с аналогичным известием в Ак-Сарай. Проводники на все лады расхваливали перед своими родственниками «русского посла», особенно отмечали его большую ученость и не раз повторили то, что сам Муравьев предпочел бы оставить в тайне, – как он тщательно измерял глубину колодцев в степи, записывал расстояния между ними, примечал все подробности пути. Это потом сыграло против капитана в Хиве.

К вечеру того же дня из Хивы прибыл туркменский старшина Берди-хан, состоявший на ханской службе. При встрече с капитаном он прежде всего попросил стакан водки, выпил его единым духом и, немного поговорив с Муравьевым о хане, рассказал, что в 1812 году он служил у персов, воевал с русскими, был ранен и взят в плен. Потом два года служил у генерала Лисаневича, но сбежал в Хиву. После этого Берди-хан откланялся и уехал столь же внезапно, как и появился. Больше его капитан никогда не видел.

Около полуночи Муравьева разбудили и доложили, что из Хивы прибыл чиновник от хана и желает видеть посла немедленно. В комнату тут же вошел молодой человек, назвался Абдуллой и бесцеремонно присел возле его постели. Ночной гость начал расспрашивать капитана о цели приезда, но тот отвечал, что расскажет об этом самому хану или тому, кого хан назначит вести с ним переговоры, сказав только, что имеет к хану письма от высокопоставленных особ. Абдулла с удивлением спросил: «Вы в самом деле служите Белому Царю?» – и попросил чаю. Капитан ответил, что в полночь он чай не пьет, а потому просил Абдуллу выйти вон и оставить его в покое. После визита любителя водки он был насторожен в отношении гостей и не прогадал. Позже выяснилось, что Абдуллу никто не посылал к нему; это был сын важной хивинской персоны, который, проезжая мимо Ак-Сарая по своим делам, пожелал узнать, что там за посол приехал, да рассчитывал получить от него подарок.

* * *

Выехать в Хиву капитану и его людям удалось только 6 октября. Вырвавшись из объятий восточного гостеприимства, маленький кортеж русского посланника проделал восемь верст, как его нагнал всадник. Он привез им указание остановиться и ждать чиновников хана, отправленных накануне. Действительно, вскоре их нагнали чиновники, ехавшие верхами, со свитою из четырех нукеров. Старшим из них был Атчанар-аллаверди, низенький человек, лет шестидесяти на вид, с длинной седой бородой. В своих записках капитан охарактеризовал его так: «Он смотрелся сущей обезьяной, немного заикался, хотя и говорил скоро. Из всякого его слова видно было в нем мерзкого и пустого старикашку, алчного к деньгам». Второй чиновник был высок ростом, тучен, с маленькой бородкой, звали его Ешнезер. В противоположность Атчанару он имел благородные манеры, а речь его отличалась сдержанностью. Ешнезеру было около тридцати лет, состоял он в звании «юзбаши», то есть сотника.

Позже Муравьев узнал, что Атчанар был не хивинец по рождению, а перс; еще ребенком туркмены угнали его во время набега и продали в Хиве. Здесь он женился, у него родились и выросли дети, и его старший сын стал отважным воином. Однажды молодой нукер вместе с ханом попал в плен к бухарцам, но ночью сумел освободить своего повелителя. Хан приблизил его к себе и назначил на важную должность в ханстве, сделав ходжаш-мегремом – сборщиком податей и начальником таможни. Пользуясь случаем, ходжаш-мегрем помог выйти в люди всей родне, устроив их на выгодные места. Сам же любимец хана был осыпан дарами, заключавшимися в основном в наделах земли и водоводных арыках, что в засушливой стране было выгоднее обладания золотом. Таким образом их семья стала одной из самых богатых в Хиве, она вела большие торговые дела в разных странах, и в том числе с Россией, торгуя в Астрахани.

После взаимных приветствий и представлений ханские гонцы передали Муравьеву волю своего владыки: русскому посланнику надлежало следовать в Иль-Гельди, где все готово к его приему, и там дожидаться дальнейших распоряжений хана Мухаммед-Рахима.

* * *

Иль-Гельди была небольшой крепостью, принадлежавшей не хану, а семейству ходжаш-мегрема. Это была своеобразная помесь загородного поместья и фортификационного сооружения, обычного в этих беспокойных местах. Селение окружали стены в три с половиной сажени вышиной (более пяти метров), выстроенные из глины, смешанной с камнем. Четыре боевые башни располагались по углам крепостицы, длина стен между ними с каждой стороны не превышала двадцати пяти саженей. Внутри Иль-Гельди имелись бассейн, несколько дворов, стойла для скота, кладовые, мельница и жилые помещения. В крепости имелся постоянный гарнизон в шестьдесят воинов, живших вместе с семьями, которые помещались в жилых комнатах и кибитках, стоявших во дворе. Такой замок не был данью роскоши в ханстве, где то и дело происходили возмущения и междоусобицы и нередки были набеги киргизов, аральцев и тех же туркмен. В подобном укреплении семья богатого хивинца, запершись вместе со своими нукерами, рабами и слугами, могла продержаться довольно долго, а так как искусством правильной осады кочевники не обладали, это было настоящим спасением от грабежа и гибели.

Гостей встречал брат ходжаш-мергема, еще один сын Атчанара – Сеид-Назар. Он был помощником у брата, состоя вторым лицом в хивинской таможне. Как и все в его семействе, он, перс по крови, отличался от хивинцев чертами лица и длинной бородой, редкой у коренных жителей этих мест. Про него говорили, что он, как и все в его семье, очень алчен к деньгам («что свойственно таможенникам всех царств на свете», – подметил в дневнике капитан). Кроме того, всем в Хиве был известен его крутой норов, но в тот день Сеид-Назар был сама любезность: передав Муравьеву поклон от хана, он угощал прекрасным пловом и фруктами, поил чаем с сахаром, что по хивинским меркам было верхом роскоши. За трапезой капитана уверяли, что в крепости ему гостить не долго – хан скоро призовет его в столицу. Весьма довольный ходом дел, капитан расположился в отведенной ему комнате, более всего походившей на чулан, но ждать от хивинцев, которые сами жили в подобных помещениях, предоставления более комфортабельного жилья не приходилось.

* * *

Минул день, за ним другой, третий… За капитаном никто не ехал из Хивы. Правда, на второй день его пребывания в Иль-Гельди оттуда прибыл третий сын Атчанара, Якуб, но он «лишь повторил, что посла вот-вот позовут. Капитан не знал, что его визит здорово напугал хана, не знавшего ничего, кроме своего маленького государства да степей вокруг. Впереди шедшего от побережья Каспия каравана летели самые фантастические слухи! Сначала говорили, что русский посол везет четыре мешка золотых червонцев в качестве подарка хану, но этот слух продержался недолго. Гораздо больше поверили доносам туркменских караванщиков, шедших с караваном Сеида и Муравьева, которые, желая заслужить освобождение от пошлин, сразу же по прибытии сообщили, что русский – это лазутчик, который все записывает да примечает. Это было еще полбеды – хан и без того понимал, что все послы в той или иной степени шпионы. Настоящей бедой стало выведенное из этого факта умозаключение, что русские высадились на туркменский берег, имея целью начать поход на Хиву, дабы отомстить за кровь отряда князя Черкасского. Уже более века хивинские правители терзались страхом перед возможной местью, и любой намек на нее заставлял совершать новые преступления, только бы отдалить час расплаты.

Наконец из Хивы приехал служитель таможни Якуб-бай, посланный от хана, дабы узнать о намерениях посла. Он потребовал передать ему письма и бумаги. Это возмутило Муравьева до крайности, и, вспылив, он стал кричать на Якуба, что послан не к нему, а к хану и, стало быть, сам вручит ему письма, но коли тот не желает принять русского посла, так пусть отправит его обратно. Рассерженный этой отповедью, Якуб-бай убрался восвояси, а для капитана опять потянулись дни бездействия и неизвестности.

Появился слух, что хан выехал в степь на охоту и вернется не ранее чем через две недели. Муравьев попросил у Атчанара лошадку, дабы размяться, проскакав по степи, но тот сказал, что капитану запрещено покидать пределы замка. Внутри же его держали вольно: он мог выходить в сад, гулять во дворе. Но постепенно режим стал ужесточаться, и содержать его стали много хуже. Пакостный Атчанар, отец богатейшего и могущественного в Хиве человека, воровал все, что было можно, и всячески отжуливал от тех денег, что даны были для прокорма капитана; самого Муравьева на рынок не пускали, и потому питаться он стал плохо. Потом ему перестали давать дрова для отопления и варки пищи. В комнату даже днем сажали двух сторожей, а ночью у порога комнаты спал караульный, миновать которого, не разбудив, было невозможно. Отрадой ему были прогулки в садике, где он перечитывал захваченную с собою «Илиаду». Надежных сведений взять ему было неоткуда, но слухи были один тревожнее другого. Передавали ему их туркмены, бывавшие на людях, и хивинцы, которых он потихоньку попаивал водочкой, но основными информаторами стали русские невольники.

* * *

У семьи главы хивинской таможни было семеро русских рабов. В Иль-Гильди жил один, по имени Давыд, остальные находились в Хиве или иных поместьях. Этот Давыд попал в плен еще совсем мальчишкой, лет четырнадцати, а к тому времени, когда его встретил капитан, ему уже было около тридцати. Его похитили киргизы около Троицкой крепости на Оренбургской линии и продали в Хиву, где он несколько раз сменил хозяев. Атчанар всячески старался не допустить контакта Давыда и Муравьева, но невольник через Петровича передал послу просьбу вывезти его из Хивы. Муравьев обещал похлопотать, но за это приказал вызнавать то, что происходит в Хиве, и сообщать ему через того же Петровича.

Давыд оказался довольно смышленым, к тому же у него имелись многочисленные знакомства в городе, в основном среди русских, принявших ислам, женившихся и сумевших выкупиться на волю. Обычно для этого невольники, получавшие около двух пудов муки на месяц, экономили и продавали излишки пайка, а кроме того, пополняли свои сбережения воровством. Собрав ту сумму, за которую они были куплены, они могли выкупиться, но только при условии, что останутся в Хиве. Покидать город им запрещалось под страхом смерти.

За незначительные подарки кое-что рассказывали и персидские невольники. От них Муравьев узнал, что у хана собирались знатные узбеки и держали совет, как поступить с послом. Хан, которому донесли о записях, ведшихся в пути капитаном, считал его лазутчиком; он вызвал туркменских старшин и отругал их за то, что они привели русского в Хиву. По мнению хана, они должны были убить капитана, а подарки доставить в ханскую сокровищницу.

Узбеки терялись в догадках, зачем явился Муравьев. Одни думали, что капитан имеет тайное задание выкупить всех русских невольников. Другие говорили, что Муравьев потребует возмещения за два судна, которые спалили лет за десять до того туркмены из рода Ата, перешедшие на службу прежнему хану и в подданство Хиве. Были и такие, что предполагали самое страшное – привезенный ультиматум с требованием ответить за убийство русских в 1717 году.