Текст книги "Падение в бездну"

Автор книги: Валерио Эванджелисти

БЕЛАЯ СМЕРТЬ

После дождей, холодов, наводнений, засух и преходящих эпидемий на Прованс обрушилась черная чума. Она начала проявляться в худших своих признаках под беспощадным солнцем лета 1565 года.

Мишель уже целые годы не видел вереницы повозок с умершими, не слышал криков alarbres, ему навстречу не попадались шеренги медиков в тяжелых кожаных жилетах и «клювах», окуривавших город. Все это напомнило бы ему молодость, да только Салон теперь был не тот: разрушенный, измученный город притих под слоем песка и тонкой пыли. Чтобы понять, как изменились времена, достаточно было бросить взгляд на полуразрушенные, заброшенные дома, плоды недавней гражданской войны.

– Ну вот, свой долг я исполнил, – прошептал он, выходя от нотариуса Жана Роше.

Шевиньи заботливо его поддерживал.

– И даже слишком, – отозвался секретарь. – Сто пистолей на содержание канала Крапонне! Вы и ваша жена намного щедрее многих салонских нотаблей!

– Мальчик мой, если бы не этот канал, Салон голодал бы сейчас, как голодает большая часть Франции. Благодаря этой ниточке проточной воды мы можем обмывать умирающих и содержать лазарет в чистоте. И не случайно здешнее население, несмотря на пятьдесят умерших, решило остаться в городе и пытается заниматься своими делами. Если уйти в другие места, можно найти больше врачей, но меньше воды. Вода – это жизнь.

Произнося эти слова, Мишель наблюдал за двумя санитарами в похожих на птичьи клювы масках, пропитанных ароматическими растворами, со стеклами для глаз, которые пытались войти в дом к больному. Темноволосая девушка кричала, высунувшись в окно:

– Здесь нет зачумленных!

Но это была истерическая ложь, потому что лицо девушки покрывала землистая бледность, и она то и дело трогала болевшие подмышки.

– А кроме воды, вы ничего не делаете для больных? – спросил Шевиньи. – С вашим колоссальным опытом вы могли бы быть очень полезны.

– Да, почему вы ничего не делаете? – загремел у них за плечами чей-то бас.

Владелец громогласного баса тоже вышел из дома нотариуса Роше. На нем была военная форма с гербом графа Соммерива. Он, казалось, питал полное равнодушие к тому, что творилось в городе, и держал под мышкой снятый шлем, хотя тот мог служить неплохой защитой от инфекции.

– А, это вы, Триполи, – радушно сказал Мишель. – Прежде всего, спасибо, что засвидетельствовали дарственную. Что же до вашего вопроса, у меня есть две причины, по которым я не могу включиться в работу. Первая: боюсь, то, что я принимал за подагру, на самом деле водянка. Я по нескольку дней не могу помочиться, и жидкость уходит в ноги, непомерно их раздувая. Я уже почти не могу передвигаться.

– Вам и не надо двигаться! – воскликнул Шевиньи, крепко прижимая к себе учителя, словно тот мог ослабеть прямо у него на руках. – Я сам могу приготовить яичный раствор и другие средства по вашим рецептам. А потом буду их разносить.

Мишель отрицательно покачал головой.

– А вот тут вступает в силу вторая причина моего бездействия. Со временем я убедился, что чуму порождает война. Война, чума и голод составляют единый цикл, который венчается смертью. Пахучие эссенции и прочие средства не смогут остановить заражение. Это сможет только мир. Но мир – не лекарство.

– Но теперь-то мир, – заметил Шевиньи.

Триполи застыл на месте.

– И это вы называете миром? Реформатскую церковь преследуют, и она может собираться на молитву только в немногих загородных замках. Все эти доморощенные милиции под командованием Фоссанов, Порселе и Ришелье, которые надо бы распустить, законсервировали оружие и продолжают маршировать парадом. Во всей стране царит двойная мерка и двойная мораль.

Шевиньи приподнял бровь.

– Сударь, мне кажется, что вы, известный гугенот, снова вернулись к должности командующего войсками в регионе. На что же вы жалуетесь?

– Молодой человек, уж не хотите ли вы, чтобы я прямо здесь выпустил вам кишки и бросил ваш труп на корм собакам?

– Успокойтесь, друзья, – вмешался Мишель.

И тут совершенно неожиданное обстоятельство заставило всех замолчать. Возле собора какой-то больной отчаянно сопротивлялся санитару и не желал, чтобы его грузили на телегу. Ясно было, что он ни за что не хотел оказаться погребенным под горой зачумленных трупов. У волонтеров была дурная привычка сваливать на одну телегу мертвых и умирающих, особенно если они видели, что умирающие не дотянут до лазарета.

Умирающий ревел, как бык, которого режут, и сопротивлялся с завидной энергией. Ему удалось соскользнуть с телеги, хотя длинная окровавленная рубаха мешала двигаться. Он увернулся от alarbres, но оказался лицом к лицу с могильщиком в лохмотьях, с палашом в руке. Могильщик попытался палашом зацепить беглеца, но тот быстро выхватил оружие у него из рук, не обращая внимания на глубокую рану, открывшуюся на предплечье. С палашом в руке он стремглав побежал к площади. Санитары ругались, но вдогонку за ним не бросились, видимо, решив, что далеко он не уйдет.

Зачумленный и вправду сразу замедлил бег, ибо нога его увязли в белом песке, который надувало порывами неощутимого ветра. Поравнявшись с Мишелем, Шевиньи и Триполи, он едва держался на ногах, однако это не мешало ему угрожающе потрясать палашом.

Мишель вздрогнул, когда этот живой призрак оказался рядом с ним. Лицо исхудавшего и сгорбленного умирающего было все в крови и в гное, запавшие глаза лихорадочно блестели, и все же характерные асимметричные черты трудно было не узнать.

– Пентадиус! – воскликнул Мишель, охваченный ужасом и жалостью.

Тот резко остановился, словно невидимый крюк зацепил его за спину. Дрожа всем телом и бормоча что-то невнятное, он на миг застыл на месте, потом резко бросился на Мишеля, крепко сжимая палаш.

Мишель попытался отступить, но у него отнялись ноги. Он услышал крик:

– Ах ты, негодяй!

Это Триполи молниеносно выхватил шпагу из ножен и, плашмя ударив Пентадиуса по руке, выбил у него палаш. Потом легким уколом вонзил шпагу ему в живот и резкими толчками погрузил в тело. И без того окровавленная рубаха обагрилась новым потоком крови.

Не издав ни звука, Пентадиус упал навзничь. Триполи вытащил шпагу. Мишель уловил искру, блеснувшую в диких глазах умирающего, и наклонился над ним.

– Зачем ты явился сюда, несчастный?

Пентадиус скривил губы. То, что ему, собрав последние силы, удалось прошептать, услышал только Мишель.

– Я пришел… за тобой… Придет смерть белая, белее снега…

Приступ рвоты не дал ему закончить фразу. В следующий миг глаза Пентадиуса закрылись навсегда.

Мишель был настолько потрясен, что ему показалось, вот-вот наступит очередной бред. Он едва расслышал слова Триполи:

– Будь у меня время, я бы отрезал тебе голову и подвесил к колокольне!

Шевиньи заботливо поддерживал учителя за талию.

К действительности Мишеля вернул осипший от вина голос одного из alarbres, подошедшего к ним.

– Вот он где, черт бы его побрал! Ну никак не хотят умирать! А вам, господин капитан, лучше бы выбросить от греха подальше вашу шпагу: еще заразитесь!

Он выждал, пока напуганный Триполи отбросит шпагу подальше, и продолжал:

– Не знаю, кто он такой, сумасшедший или колдун. Он шнырял по Салону в поисках не то мышиной крови, не то еще какой-то гадости. И я своими глазами видел, как он, найдя, что искал, открыл на плече надрез в виде креста и залил туда жидкость. И вот вам результат: заболел в ту же минуту. Эти колдуны верят, что их магия все еще работает. Это в наше-то время!

Последняя фраза доконала Мишеля. Он вдруг почувствовал себя старым и бесконечно усталым.

– Отведите меня домой, – шепнул он Шевиньи.

Он поблагодарил Триполи и распрощался с ним, и секретарь повел его к кварталу Ферейру. По дороге оба не проронили ни слова. Город представлял собой невеселое зрелище, но не такое ужасное, как пару десятков лет назад. Теперь вошло в правило не бросать на улицах трупы и не собираться в процессии. Наличие проточной воды обеспечивало личную гигиену; одежду умерших сжигали. В результате выздоравливали очень многие. Цифра в пятьдесят погибших относилась в основном к дальним пригородам, где имели слабое понятие о гигиене. А глаза тех, кто жил в городе, были устремлены на небо: все ждали дождя, а не окончания гнева Господня. Дождь смоет всю грязь и отбросы, а вместе с ними и болезнь. Поэтому настоящей паники в городе не было.

Перед домом Мишеля дымились ароматическими смолами две бронзовые жаровни. Дверь им открыла Жюмель.

– Я боюсь за детей, – с тревогой сказала она. – Как ты думаешь, не уехать ли нам пока?

– А куда? Эпидемия повсюду, во всей Франции. После боев осталось слишком много непогребенных или плохо присыпанных землей тел. Здесь для нас безопаснее, чем в Арле или в Эксе.

– Но тебе совсем плохо! – воскликнула Жюмель, прижав руки к груди.

– Совсем чуть-чуть. У меня была скверная встреча, и, слава богу, все кончилось хорошо. Но моча по-прежнему не отходит. Мои бедные ноги, наверное, выглядят ужасно.

– Для меня они никогда не будут выглядеть ужасно.

Жюмель говорила мягко и спокойно, но в глазах у нее блестели слезы. Вежливо отстранив Шевиньи, она повела мужа в гостиную.

– Иди, тебе надо присесть. У нас гость, но я сразу же его отошлю.

– Гость? Случайно, не принц Рудольф Габсбургский? Я составил ему гороскоп, но он счел цену слишком высокой.

– Нет, какой-то молодой француз. Он говорит, что ты дружил с его отцом и что у него для тебя много известий.

– Тогда отдохну потом. Надо с ним увидеться.

В гостиной и вправду какой-то молодой человек разглядывал золотой кубок на потухшем камине. Его лицо поразило Мишеля, и он прошептал:

– Как занятно. Я с вами не знаком, но ваше лицо кого-то мне напоминает, не могу только вспомнить кого.

Юноша улыбнулся и откинул со лба черные, цвета воронова крыла, волосы. Блестящие темные глаза, четкий профиль, орлиный нос…

– Меня зовут Жозеф Жюст Скалигер, – сказал он. – Вы знали меня совсем маленьким.

– Скалигер! – радостно воскликнул Мишель. – Это сын Жюля-Сезара Скалигера, величайшего эрудита, с которым я был знаком в Агене! Возможно, самого образованного человека своего времени! – обратился он к Шевиньи и к Жюмель, которая остановилась в дверях.

Шевиньи покачал головой.

– Не может быть. Уже тогда самым образованным человеком были вы.

Мишель не обратил на него внимания.

– Жюмель, вели принести вина «Де Кро» для всех! А мне большой кубок для торжественных случаев!

– Смотри, Мишель, – урезонила его жена, – ты снова начал много пить.

– Но сегодня особенный день. Давай, давай, открой две бутылки… А лучше три. Это легкое вино, оно очищает кровь. А я сяду, чтобы сполна насладиться моментом.

На самом деле его просто не держали ноги. Он тяжело опустился на диван, усадил Скалигера рядом с собой, а Шевиньи указал на кресло. Потом взял юношу за руки.

– Как вы на него похожи! А знаете ли вы, что я любил вашего отца, как сын? Он был великий писатель, великий знаток трав, великий астролог. Он был велик во всем.

– О, конечно, – ответил юноша. – По правде говоря, он был еще и худшим из отцов. Но его доктрина неоспорима.

Мишель посмотрел на него с удивлением.

– Не знаю, как он вел себя с вами, но его отношение ко мне было безупречным. У меня не было более преданного друга.

– Не сомневаюсь. Он любил вас восторженной любовью. Однако, разбирая его бумаги, я нашел несколько эпиграмм на вас, но это он отводил душу под влиянием момента. Они никогда не публиковались, может, еще и потому, что не нашлось достойного типографа.

Последняя шутка окончательно поборола всеобщее смущение. Тут вошла Жюмель, неся на подносе два хрустальных бокала и большой кубок, оправленный в золото и серебро. За ней Кристина внесла на другом подносе три запыленные бутылки, уже заботливо открытые. По случаю чумы на подносе лежали дольки чеснока, веточки розмарина и пакетики пахучих трав.

Мишель налил вина Скалигеру и Шевиньи и до краев наполнил свой кубок. Он часто напивался, хотя и понимал, насколько это неприятно Жюмель. Но в иные моменты это был единственный способ побороть острую боль в суставах, которая доходила до пальцев. Не говоря уже о том, что ему хотелось забыть о преследующих его повторяющихся кошмарах, и о том, что отношения с женой неуклонно ухудшаются.

– Чем вы занимаетесь? – спросил он у Скалигера, когда Жюмель и Кристина вышли.

– Я был студентом в Париже, но из-за религиозных конфликтов закрыли многие курсы. Сейчас мне удалось найти должность воспитателя в доме дворянина Луи Шастенье де ла Рош-Розе. Интересный человек, хотя коварен и лжив. Параллельно изучаю еврейский язык под руководством доктора Гийома Постеля.

– Гийом Постель! Я хорошо с ним знаком!

– Он тоже о вас вспоминал. Это благодаря его заботам я приехал сюда, вопреки чуме. Он велел вам кое-что передать. – Скалигер посмотрел на Шевиньи, который усиленно нюхал веточку розмарина, и прибавил: – Очень конфиденциально.

Мишель поднял руку.

– Господин Шевиньи – мой личный секретарь. Можете спокойно говорить в его присутствии.

Он заметил, что уже осушил кубок, и налил себе еще, надеясь что моча начнет отходить. Но надеялся он напрасно.

– Ваш секретарь? Ясно. Вижу также, что он иностранец, потому что у него такой вид, словно он ничего не понимает.

Шевиньи завозился в кресле, но Скалигер не обратил на него внимания.

– Доктор Постель прочел все ваши «Пророчества», но в особенности его поразили альманахи предсказаний. Вы за год предвидели все, что должно произойти, от климата до политики. На январь этого года вы предсказали дожди, снега и болезни, на март дожди, наводнения и чуму, что мы и наблюдали, а на апрель распространение чумы и всяческих смертельных болезней. Остается просто рот разинуть.

– Доктор Нострадамус все знает наперед, – заключил Шевиньи.

– Глядите-ка, вы, оказывается, говорите на нашем языке, – заметил Скалигер, искренне изумившись, и повернулся к Мишелю: – Из всех ваших предсказаний Гийома Постеля особенно поразило одно. Оно относится к нынешнему месяцу, к августу.

Он порылся в карманах поношенного камзола и вытащил наконец бумажку. Развернув, он прочел:

 
Point ne sera le grain à suffisance.
La mort s'approche à neiger plus que blanc.
Sterilité, grain pourri, d'eau bondance,
Le grand blessé, plusieurs de mort de flanc.
 
 
Больше не будет вдоволь хлеба.
Придет смерть и осыплет снегом, белее белого.
Бесплодие, сгнившее зерно, избыток воды,
Великий ранен, рядом много мертвых[41]41
  Перевод О. Егоровой.


[Закрыть].
 

Мишель почувствовал, что бледнеет. Он судорожно осушил кубок и снова его наполнил. В ушах звучал шепот умирающего Пентадиуса. Он выпил еще и только после этого смог выговорить:

– Что же так удивило Постеля? То, что предсказание оправдалось?

– Не только. Ясно, что в трех из четырех строк вы описываете настоящие события: нехватку хлеба, истощение почвы, болезни зерновых, нехватку воды. Не знаю, кого вы имеете в виду, когда пишете о раненом великом человеке и окружающих его мертвецах…

– Доктор Нострадамус плохо себя чувствует, – пояснил Шевиньи, – и весь Салон, как видите, превратился в кладбище.

– Но Постеля больше всего поразила последняя фраза: La mort s'approche a neiger plus que blanc. Кажется, он прекрасно понял ее значение. К ней и относится известие, которое мне поручено вам передать.

У Мишеля закружилась голова, и он не мог понять, от вина или от волнения. Он снова выпил кубок до дна.

– Говорите, – сказал он глухо и, заметив, что бутылка опустела, потянулся ко второй.

Предложить вина гостю он не догадался.

Скалигер подвинул вперед свой бокал и тут же с удрученным видом отодвинул обратно.

– Доктор Постель велел передать вам, что прекрасно вас понял. Он полагает, что один из компонентов Иной Троицы: Адам, Ева и Змей – недавно подал вам знак. Для вас вся проблема в Змее. Существуют ритуалы, способные лишить его силы. Только тогда Адам и Ева, два лица вселенной, смогут вернуться к сосуществованию и исчезнет угроза белой смерти, нависающая над нашими потомками.

Шевиньи коротко рассмеялся.

– Вот это известие! Проще было написать его по-арабски.

Скалигер бросил на него уничтожающий взгляд.

– Вы бы и по-арабски ничего не поняли. У вас лоб ниже нормального и бычьи глаза. Может, это от усиленной работы мысли.

Он повернулся к Мишелю.

– Все, что мне поручили, я сказал. А теперь налейте мне, пожалуйста, вина, которое вы поглощаете в одиночку.

Мишель со смехом повиновался. Смех продолжал его разбирать, и было видно, что он уже пьян. Однако причина опьянения крылась не только в вине, но и в неожиданном озарении.

– Ритуал Змея! – воскликнул он. – Да ведь это разгадка, которую я столько лет искал!

Ему удалось справиться с возбуждением и ответить Скалигеру:

– Поблагодарите доктора Постеля. Я всегда его недооценивал, но теперь понял, насколько ошибался. Не знаю, в какой мере вы знакомы с ритуалом Змея…

– Очень мало. Я думал, что это заклинание, которое используют некроманты при вызове усопших.

– Именно этого заклинания мне и недоставало. Скажите Постелю, что я постараюсь пронести его указания сквозь смерть. Я сделаю все, чтобы Шехина снова заняла свое место на Древе Жизни.

Удивленные глаза друзей подсказали Мишелю, что его считают более пьяным, чем на самом деле. Он махнул на них рукой и налил себе еще вина.

– Дайте мне чуть-чуть выпить, пока не видит жена, – оправдывался он, не сознавая, что с его губ слетает какое-то невнятное бормотание. – Если не восстановится регулярное мочеиспускание, я проживу не дольше года. Думаю, я не совершу смертного греха, если не откажу себе в единственном оставшемся удовольствии.

Скалигер кивнул и снова протянул пустой бокал.

– Позвольте разделить ваш грех и приговорить в вашей компании вторую бутылку. Вино «Де Кро» воистину великолепно.

Он, смакуя, отпил из бокала, поставил его на стол и хлопнул себя по лбу.

– Совсем забыл! Я переписываюсь с другом из Италии, Себастьяном Чибо, из Чибо генуэзских. Он просил меня узнать что-нибудь о его близкой родственнице, Джулии Чибо-Варано. Ему стало известно, что она бывала в Салоне, а потом стала фрейлиной королевы. Вы что-нибудь о ней знаете?

Мишель вздрогнул.

– О, Джулию я знаю хорошо. Но вот уже несколько месяцев как о ней ничего не слышно.

Шевиньи, самый трезвый из всех троих, сказал:

– Я тоже о ней ничего не знаю, но знаю, что ее возлюбленный, Симеони, отправился в Рим. Может, она поехала за ним.

– Боже упаси! – воскликнул Мишель. – В Рим ехать очень рискованно.

В мозгу всплыл один из самых мрачных и трагических катренов, но вино помогло его тут же забыть.

– Пейте, друзья мои! Третья бутылка еще девственна и умоляет, нас ее этой девственности лишить!

В уголке сознания остался образ ослепляющей белой смерти, который он пытался отогнать. Кончилось тем, что он задремал на диване, во сне возвращаясь к ритуалу Змея.

САНТА МАРИЯ СОПРА ЛА МИНЕРВА

Для падре Михаэлиса настал великий день. Если для всего Рима ухудшение здоровья Папы Пия Четвертого означало тревогу и волнение, для него это было провозвестие осуществления всех надежд. Уже установили точную дату избрания Микеле Гизлери на престол Святого Петра. Доминиканец не вызывал у него симпатии, но он дал обещание в присутствии такого могущественного человека, как кардинал д'Альтемпс. Взять обещание назад он не мог, даже с высоты трона, на который собирался сесть.

Зима в Риме была гораздо мягче, чем на севере Франции. Михаэлису нравилась чистота зимнего времени и отсутствие тяжелых городских запахов. К тому же своей мягкостью римская зима напоминала ему родной Прованс. Он весело шагал к церкви Санта Мария Сопра Ла Минерва, где у него была назначена встреча с братом Гизлери и генералом ордена иезуитов.

Он нес хорошие новости для падре Лаинеса: процесс над сторонниками Игнация Лойолы, затеянный верхней палатой парламента в Париже, только что был приостановлен и отложен на неопределенный срок. Ни к каким окончательным выводам он не пришел. Самым неприятным был один момент обвинительной речи депутата Паскье. Михаэлис усмотрел намек на себя самого, когда тот обрушился на орден иезуитов за интриги, порой приводящие к преступлениям. Еще более коварным оказалось утверждение, будто иезуиты состоят на службе у императора Филиппа II. Король выступил против роспуска ордена, который пользовался поддержкой многих высокопоставленных лиц, да еще в период относительного мира с Испанией. Паскье не имел успеха у представителей правящего дома.

Но брат Гизлери явно не случайно вызвал Михаэлиса в церковь Санта Мария Сопра Ла Минерва. Церковь, выстроенная на площади, носящей имя языческой богини, была оплотом инквизиции. Каждый вторник в смежном с ней монастыре собиралась конгрегация Святой палаты. На площади обычно проходили казни еретиков и церемонии отречения. Всего несколько дней тому назад здесь был казнен лютеранин Джулио ди Джорджо Грифоне да Орте, а уроженцу Лечче Джулио Чезаре Ванини отрезали язык, перед тем как возвести на костер. Весь простой римский люд приходил поглазеть на такие зрелища, проклиная или оплакивая осужденных в зависимости от их пола, возраста и миловидности.

По этой причине перед церковью всегда дежурили фамильи[42]42
  Фамильи (в буквальном переводе «свои люди», «члены семьи») – добровольцы из мирян, которые выполняли при инквизиции различные поручения: осуществляли слежку, перевозили почту и т. д. Одним из таких фамильи был Диего Доминго Молинас. (Прим. перев.)


[Закрыть] инквизиции, вооруженные шпагами или аркебузами. Один из них приблизился к Михаэлису, увидев, что тот направился к зданию церкви.

– Куда вы идете, падре? – спросил фамильи, оглядев черную рясу иезуита. – Сегодня церковь закрыта для верующих, по крайней мере, до вечера.

Фамильи был молодой человек с рыхловатыми чертами лица, очень хорошо одетый. Многие буржуа и мелкие дворяне протягивали руку помощи инквизиции, отдавая службе свободное время. Все они надеялись на будущие титулы или материальные вознаграждения, которых, однако, никто никогда не получал.

– Я падре Себастьян Михаэлис из ордена иезуитов. Брат Микеле Гизлери меня ждет, но я не знаю, встретится он со мной в церкви или в монастыре.

– В церкви, в церкви.

Голос фамильи сделался вдруг вежливым и предупредительным.

– Следуйте за мной. Остальные приглашенные уже там. Его преосвященство кардинал Фарнезе прибыл полчаса назад, а иезуиты еще раньше. И епископ Симанкас тоже там. Что же до господина великого инквизитора, то он уже часа два как в ризнице.

У падре Михаэлиса болезненно сжалось сердце. Он никак не ожидал встретиться с Алессандро Фарнезе, с которым не виделся с тех пор, как выкрал у него Джулию. А что здесь нужно Симанкасу? Он ведь должен был уехать обратно в Испанию после короткого регентства в Неаполитанском королевстве.

Но больше всего его напугало то, что все они уже довольно долго находились в церкви. Он думал, что придет заранее, а вышло, что опоздал. Может, он не так понял…

Вслед за фамильи он прошел в церковь. В просторных нефах царили холод и полумрак. Его провожатый свернул направо, в направлении вестибюля ризницы, покрытого могильными плитами. Церковь представляла собой монумент инквизиции: от капеллы, посвященной семейству Торквемада, дорога вела к портрету Папы Павла IV, потом к фреске, на которой был изображен святой Фома, побеждающий еретиков. Плиты на полу также напоминали об именах более или менее известных инквизиторов. Но падре Михаэлиса провели не в ризницу, а в расположенный напротив Папский зал, примыкающий к монастырю.

Помещение было гораздо меньше, чем предполагало его пышное название, и его почти целиком занимал массивный стол. Сбоку, возле двери в монастырь, на трех креслах сидели трое пожилых доминиканцев, которых он видел впервые. Но внимание его сразу же приковали к себе те, кто сидел за столом.

В центре восседал брат Микеле Гизлери, и сейчас глаза его не улыбались. Слева от инквизитора разместились вечно задумчивый епископ Симанкас и Алессандро Фарнезе, оба в пурпурных кардинальских одеяниях. Они о чем-то тихо говорили по-испански и встретили вновь прибывшего холодными, отстраненными взглядами.

Справа от брата Гизлери сидел насупленный падре Диего Лаинес. Но его присутствие удивило Михаэлиса гораздо меньше, чем присутствие еще двоих иезуитов: падре Надаля и падре Оже. Он думал, что оба они во Франции, и очень удивился, когда понял, что они, зная, что он в Риме, не нанесли ему визита. Подавив тревогу, он жестом приветствовал собратьев, но в ответ получил только сухие кивки.

Брат Гизлери поднялся на ноги.

– Добро пожаловать, падре Михаэлис. Будьте любезны, сядьте сюда.

Он указал на стул с высокой спинкой напротив центрального стола и не сел до тех пор, пока Михаэлис не повиновался.

– Мне не хотелось собирать вас в дни печали и скорби. И если я позволил себе побеспокоить вас и других высоких гостей, то только для того, чтобы сообщить вам приятную новость, которая, может быть, скрасит нашу общую тревогу за состояние здоровья его святейшества. Но в то время как великий христианин болен, и очень серьезно, великий еретик получит справедливое наказание.

У падре Михаэлиса отлегло от сердца. Ему на миг показалось, что обвиняемый – это он, хотя и не знал, в чем его обвиняют. И он спросил почти радостно:

– Это Карнесекки?

– Да, Пьеро Карнесекки. Прошу вас, епископ Симанкас.

Испанец старался говорить звонче, но итальянские слова выговаривал все равно с гортанным призвуком.

– Я воспользовался временным разрешением, которое мне дал в Неаполе император, и конфисковал переписку Карнесекки с покровительницей вальденсов Джулией Гонзага. Она при смерти, но у нас нет надобности дожидаться ее кончины. Процесс над еретиком Карнесекки может быть возобновлен с будущего месяца, и я уверен, что он станет последним.

– Можете на это рассчитывать, – сказал брат Гизлери с довольным видом. – Благодарю вас, доктор Симанкас. Я могу только добавить, что копия корреспонденции уже находится у великого герцога Козимо Медичи. Я получил от него личное уверение, что он более не будет поддерживать Карнесекки, как поддерживал до сих пор. Напротив, он ждет не дождется часа, когда от него избавится. Что вы на это скажете, падре Михаэлис?

Михаэлис ликовал, но не потерял самообладания настолько, чтобы не обдумать ситуацию. Он знал, что папство не отказалось от требования выдачи архиепископа Карранца де Толедо, которого по приказу Филиппа II держал под арестом инквизитор Вальдес. И знал также, что в прошлом месяце в Испанию с мандатом о депортации в Рим заключенного прелата отправилась делегация Ватикана во главе с кардиналом Борромео. Он задал себе вопрос, не рождено ли усердие Симанкаса в отношении Карнесекки надеждой улестить нового Папу и расчетом на ответную милость, на «обмен любезностями». Но в такой трудный момент все эти соображения показались ему простой тратой времени.

Он склонил голову, стараясь казаться бесстрастным.

– Досточтимый великий инквизитор, нет такого христианского сердца, которое не возрадовалось бы при известии о крахе опасного еретика.

– Справедливо. А у вас есть особая причина возрадоваться, ибо вы усердно послужили успеху нашего дела. Его святейшество в скорбной своей агонии был так великодушен, что передал мне некоторые свои полномочия, и среди прочих право назначать инквизиторов. Вы принадлежите к ордену, который, как правило, отказывается от этих функций, и поэтому я хотел, чтобы сегодня орден иезуитов был представлен максимально. Я придерживаюсь мнения, что вы идеальный инквизитор, к тому же обладающий практическим опытом, и что пришло время иезуитам принять участие в прямых репрессиях против еретических заблуждений.

Падре Михаэлис задрожал от радости. Кровь прилила к вискам, что было у него признаком сильнейшего волнения. Он понимал, что нельзя сразу поддаваться эйфории, но ничего не мог с собой поделать и отдался ей со сладострастием.

От волнения он даже не расслышал вопроса, который брат Гизлери задал аудитории:

– Есть ли кто-нибудь среди присутствующих, кто возражает против назначения падре Михаэлиса на более высокую должность?

– Я возражаю.

Это произнес кардинал Фарнезе. Кровь тут же отлила от лица Михаэлиса, и его зазнобило. Ему надо было бы сообразить, что кардинал, далекий от Святой палаты, оказался здесь не случайно. Он вообразил, что мотивом его присутствия была близость к ордену иезуитов. Нервы натянулись до предела, он решил внимательно слушать, но напрягся и приготовился отразить любое нападение.

Великий инквизитор повернулся к прелату:

– Я слушаю вас, ваше преосвященство. Вам известно о каких-либо темных пятнах в прошлом падре Михаэлиса?

– К сожалению, да. Я могу свидетельствовать, что его на вид безупречная жизнь несет на себе серьезное пятно: это сластолюбие.

Падре Михаэлис задохнулся от негодования. Ему хотелось закричать, но разум продиктовал, что пока не время. Он постарался не выказать гнева и возмущения на лице и сложил губы в саркастическую усмешку.

– Продолжайте, ваше преосвященство, – поощрил браг Гизлери.

– Вы помните, что во время процесса в Риме Карнесекки находился под охраной у меня. В том же монастыре я содержал молодую герцогиню Джулию Чибо-Варано. По причине отлучения от церкви она и ее мать лишились всех прав на феод Камерино. Ее родственные связи с Карнесекки были мне весьма полезны в деле привлечения еретика к ответственности. Свидетель тому епископ Симанкас.

Испанец согласно кивнул:

– Кардинал Фарнезе боролся с Пьеро Карнесекки более чем кто-либо другой. Это благодаря ему у бывшего имперского посла в Венеции, Диего Уртадо де Мендоса, получены показания против архиепископа Карранцы. Дон Диего рассказал о венецианском кружке кальвинистов и о дружбе Пьеро Карнесекки с известными еретиками, такими как Пьетро Джелидо и сам Карранца.

Упоминать дело Карранцы на этом собрании было неуместно. Брат Гизлери остановил Симанкаса резким жестом и обратился к кардиналу Фарнезе:

– Ваши заслуги всем известны, ваше преосвященство. Прошу вас вернуться к теме беседы.

– Непременно. Несмотря на видимость безупречной жизни святого, падре Михаэлис никогда не отказывал себе в утехах плоти. Краткое пребывание во Франции укрепило меня в мысли, что Джулия Чибо-Варано была постоянным предметом его вожделений. Он явился в инквизицию Франции, чтобы похитить ее, и кардинал де Лорена может лично засвидетельствовать, к каким средствам он для этого прибегнул. Но ему все было мало, и он сделал так, что ее возлюбленный, астролог по имени Габриэле Симеони, по ложному обвинению оказался перед римской инквизицией.

Брат Гизлери кивнул.

– Мне известен этот случай. Несчастного освободили несколько дней назад, и как раз сегодня он должен получить из нашего секретариата оправдательный эдикт. К несчастью, на допросах к нему применяли слишком строгий подход. Он перестал разговаривать и практически ослеп.

Кардинал Фарнезе указал на Михаэлиса.

– Может поблагодарить этого змея в человеческом облике.

Михаэлис выслушивал обвинения с нарастающим ужасом. Он с трудом поборол дрожь в руках и смог ослабить воротник: не хватало воздуха. Внезапно негодование выплеснулось наружу.