Текст книги "Обман"

Автор книги: Валерио Эванджелисти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

ПРЕСТУПЛЕНИЕ С КОСВЕННЫМ УМЫСЛОМ

Колонна лионских рабочих, к которой примкнули бродяги, нищие и мошенники всех сортов, медленно тянулась между двумя рядам лачуг.

– Хлеба! Хлеба! – хрипло кричала толпа.

Стяги, качавшиеся над головами, представляли собой весьма пестрое зрелище. Кто нес портрет Франциска Первого, давая понять, что старый король был лучше нового, кто крест, кто изображения святых. Некоторые навязали на длинные палки разноцветные лоскутки: черные, в знак траура, или же красные, цвета крови. Оба цвета символизировали два полюса, между которыми протекала жизнь лионских бедняков.

Джулия отпрянула от окна, испытывая одновременно страх и отвращение.

– Надо переезжать из этого квартала, мама. Не понимаю, что вам тут делать. Я знаю, что Лион кишит флорентийскими беженцами, и вы стараетесь не потерять их из виду. Но жить в центре этих трущоб опасно.

Катерина Чибо-Варано томно восседала в кресле в центре скромной, но хорошо обставленной гостиной, обитой зеленым штофом.

– Пьетро Джелидо уповает на то, что эта лихорадочная суета послужит хорошей почвой для распространения идей Лютера и Кальвина. По-моему, он заблуждается, но это его дело.

Джулия согласно, но вяло кивнула.

– Может быть, так оно и есть, но восстание зародилось в Париже и только потом перекинулось на остальную Францию. Известно, что в Париже у гугенотов очень мало последователей.

Она скрестила руки на груди: жест, до последнего времени ей не свойственный.

– Если уж я добралась до самой Тосканы, чтобы повидаться с вами, то совсем не потому, что получила известие о брожениях в Лионе и других городах. Чернь любит время от времени устраивать беспорядки. А потом успокаивается, предварительно разорив свои же собственные кварталы.

Катерина с трудом узнавала дочь: раньше та не отличалась ни красноречием, ни уверенной зрелостью суждений. Однако свое удивление она на всякий случай оставила при себе.

– На этот раз все обстоит иначе, – сказала она. – Волнения длятся уже месяцы.

– Да, и тем не менее парламент два дня назад проголосовал за закон, предписывающий изгонять из городских центров всех работоспособных бездомных и иностранных бродяг. Вот увидите, теперь мятежи оборванцев разом прекратятся. – Джулия приподняла плечи. – Хотя во всех случаях это не интересует ни вас, ни меня. А вот что меня действительно угнетает и что заставило меня сюда приехать, так это ваше подчинение Пьетро Джелидо. Этот человек – законченный негодяй, и вы это прекрасно знаете.

Катерина выпрямилась.

– Джулия, не позволяй себе…

– А я позволю! И позволю во имя дочерней любви! – Она переплела пальцы. – Вы научили меня цинизму, но также, и прежде всего, гордости. Вы были горды и проницательны, настоящая львица. А потом появился этот человек, и вы подчиняетесь любому его желанию, даже самому низкому. Вы принимаете одно унижение за другим почти с наслаждением. Знаете, кого вы мне напоминаете?

Катерина была смущена и потрясена. Ей едва удалось прошептать одними губами:

– Кого?

– Диего Доминго Молинаса. Человека, который, совершив ошибку, был способен отрезать себе палец, а потом сладострастно вкушать боль. И то же сладострастие испытываете вы, позволяя Пьетро Джелидо без конца вас унижать. Иногда я спрашиваю себя, не вселился ли в вас дух Молинаса.

Это было уже слишком. Катерина вскочила на ноги, глаза ее вспыхнули прежней гордостью.

– Послушай, ты, маленькая идиотка! Ты прекрасно знаешь, что мы с Пьетро Джелидо вместе находимся на службе у герцога Флорентийского. И в том, что Козимо Медичи удалось избежать последствий французских завоеваний в Италии, есть и наша заслуга.

– Не надо мне этого объяснять. Посредником между Козимо и Италией был Габриэле Симеони, последний, с кем вы уложили меня в постель. По счастью, на этот раз с постелью вы попали в точку.

– Как бы не так! – Разгневанная Катерина говорила без обиняков. – Твой Симеони – дутый персонаж, бедняга, который хочет снискать себе поддержку сильных мира сего с помощью гороскопов. Но никому он не нужен. И если ты вздумаешь соединить с ним свою жизнь, так и останешься в нищете.

Джулия не растерялась.

– А я уже соединила. Габриэле не очень удачлив, зато он добрый и благородный. А вы можете сказать то же о Пьетро Джелидо? Вы отдаете себе отчет, что любить такого человека – безумие, самоубийство?

– Но я его вовсе не люблю.

Катерина говорила искренне. Пьетро Джелидо источал непонятное мрачное обаяние, но уже несколько месяцев, как любовь к нему угасла. В конце концов, монах сам немало этому содействовал: любое проявление чувства у него сопровождалось язвительными грубостями, словно он сам хотел ее как можно дальше оттолкнуть, чтобы помешать сближению.

Джулия, очевидно поняв, что мать говорит искренне, сильно смутилась.

– Но год назад, когда я уехала, вы написали мне, что влюблены!

– Я писала не о Пьетро. Я писала о другом человеке, с которым ты не успела познакомиться: о Мишеле Серве.

– Мишель Серве? Еретик? – воскликнул Габриэле Симеони, появившийся на пороге.

Он был молод и высок, в мягких, почти женственных чертах лица читались доброта и деликатность. Его глаза, такие же голубые, как у герцогини и ее дочери, светились теплотой. Светлые волосы локонами вились по плечам, соединяясь с коротко остриженной бородкой. Одет он был просто, без всякой претензии на элегантность, даже, можно сказать, небрежно. Пятна пота на зеленой рубашке указывали на то, что ему пришлось бежать, скорее всего, из зоны беспорядков.

Катерина смотрела на него, не скрывая вражды. Она терпеть не могла таких нарочито мягких и нежных мужчин.

– Мишель Серве – еретик только в глазах инквизиции. Надеюсь, господин Симеон и, вы не симпатизируете Матье Ори и его тюремщикам? Даже если это так, знайте, что Серве в безопасности в Женеве.

– В Женеве! Так это был он! – Симеони смешался. – Простите, герцогиня, Мишель Серве, о котором вы говорите, случайно, не звался Мигель де Виллануэва?

– Да, это его настоящее имя.

– Тогда у меня для вас дурные вести, – Симеони все больше смущался. Чтобы как-то потянуть время, он снял старый выцветший плащ и положил его на стул. Потом уселся сверху, – Серве был вашим другом?

– Да, – ответила Катерина, и голос ее дрогнул, – Говорите, прошу вас.

Симеони сглотнул.

– Серве считали еретиком не только католики…

– Он не был гугенотом, я знаю, но гугеноты помогли ему бежать в Женеву.

Симеони опустил глаза.

– Вы регулярно получали от него письма?

– Последнее пришло в прошлом году.

– Боюсь, мадам, что больше не получите.

Сердце Катерины забилось так сильно, что заболела грудь. Она еле выговорила:

– Что с ним?

Симеони глядел в пол.

– Хотел бы я, чтобы вы получили это известие не от меня, – прошептал он, – Серве сожгли живым несколько месяцев назад. Приказ о казни отдал лично Кальвин.

Пронзительный крик вырвался у Катерины. Она взглянула на Симеони с какой-то слабоумной улыбкой:

– Вы лжете. Не понимаю, зачем…

– Я не лгу, герцогиня. – Симеони поднял на нее грустные голубые глаза. – Удивляюсь, что вы ничего об этом не знали. О процессе Серве говорила вся Европа. Кальвин потребовал, чтобы он отрекся от тезиса о человеческой природе Христа. Он отказался, и его отггравили на костер.

Пропасть отчаяния поглотила разум Катерины. Она не знала, что сказать, что подумать. Из горла сами собой вырвались рыдания, но они не дали выхода отчаянию: просто разум так отреагировал на покрывшую его тьму. Откуда-то издалека до нее донесся голос Джулии:

– Вы вправду любили его, мама?

Катерина даже не разобрала смысла слов.

Соображать она была не способна.

Потом она почувствовала, как руки Джулии гладят ее по волосам, а сердце дочери бьется совсем рядом. Она ухватилась за это тепло, которое тоже шло из бесконечного далека. Заботливые пальцы старались вытереть ей слезы.

А Симеони продолжал говорить:

– Все порядочные люди, к какой бы вере они ни принадлежали, были возмущены тем, что случилось с Серве. Женева в одночасье потеряла свою репутацию вольного и толерантного города. Может, Кальвин и сам такого не ожидал. Он человек суровый, но честный и осмотрительный. Кажется, что рекомендательное письмо, которое Серве вез с собой, и решило его участь, не оставив другого выбора. Это было настоящее обвинительное заключение.

Из всего сказанного Катерина не поняла ни слова. Она продолжала рыдать на груди у дочери. Джулия обернулась к другу.

– Габриэле, похоже, Серве оказался жертвой какого-то обмана. Так?

Симеони кивнул.

– Я слышал только сплетни. Говорили, что тот, кто спас Серве во Франции, погубил его в Швейцарии.

Катерина вдруг очнулась от оцепенения и властным жестом отодвинула от себя Джулию.

– Рекомендательное письмо Серве к Кальвину написал Пьетро Джелидо. Это он расставил ловушку. – Слезы еще бежали у нее по щекам, но голос обрел решимость, – Это он, чудовище. Он понял, что я люблю Мишеля, и послал ого на смерть.

– Я бы так не говорил, – заметил Симеони, – Не знаю, насколько повлияло его вмешательство. Я передал вам только сплетни и не уверен, что на самом деле все обстояло именно так.

– Зато я уверена. – По мере того как в ней нарастала ненависть, Катерина приходила в себя, снова обретая самообладание и ясность ума. Слезы высохли на щеках, а голубые глаза, в последние годы чуть затуманенные, опять засияли ледяным блеском. – Но я отомщу. Он заставил Мишеля бежать, потому что не был уверен, что инквизиция приговорит его к костру. И меня сделал соучастницей преступления.

Джулия все еще находилась в замешательстве.

– Если все это верно, то он и в самом деле зверь в человеческом облике. Но вы прекрасно знаете, мама, что я его всегда таким и считала. Хотя, я думаю, замыслить подобное преступление – слишком сложная задача.

– Мне тоже так кажется, – вмешался Симеони. – Все это слишком напоминает историю с Претом и Беллерофонтом, с Кальвином в роли Иобата.

У Катерины вырвался крик.

– О господи! Тогда все действительно начертано на звездах. Кардано знал наперед, что должно случиться! Он меня предупреждал, а я не поняла!

Она была сама не своя, словно какая-то необоримая сила завладела ею.

Взволнованная Джулия взяла мать за руку и попыталась усадить ее в кресло.

– Прошу вас, сядьте. Вам надо прийти в себя. Успокойтесь, и мы сможем все обсудить и попытаться понять, насколько обоснованна гипотеза о совершении преступления через посредника.

Катерина силой высвободилась.

– О, теперь я абсолютно уверена.

Она с шумом втянула воздух и стиснула губы.

– И одно скажу вам точно: перед смертью Пьетро Джелидо будет так страдать, как и представить себе невозможно.

Встревоженный Симеони заботливо ее остановил.

– Не говорите так и вообще не говорите так громко. Пьетро Джелидо может находиться поблизости.

Джулия покачала головой.

– Нет, Джелидо нет в городе. Иначе я никогда не пришла бы сюда и не позвала бы тебя.

– Где же он?

Джулия уже собиралась ответить, как вдруг на улице внезапно потемнело. Она подошла к окну, выглянула наружу и передернула плечами.

– Откуда-то наползает огромное дымное облако. Так я и знала: оборванцы подожгли собственный квартал. У них всегда этим кончается. По счастью, пожар отсюда далеко.

Катерина не обратила никакого внимания на слова дочери.

– Я знаю, где сейчас Пьетро: в Салоне-де-Кро.

Теперь она почувствовала, что силы полностью к ней вернулись. Гнев восстановил поток жизненной энергии, который грозил вот-вот иссякнуть.

– Там должна проходить церемония полного оправдания тех, кто участвовал в избиении вальденсов Люберона. Пьетро был одним из участников.

Симеони застыл от удивления.

– Не может быть! Ведь Пьетро Джелидо гугенот!

– Девять лет назад он гугенотом не был. На церемонию его пригласил один из нотаблей Салона, некто барон де ла Гард. Видимо, он не знает о теперешних взглядах Пьетро.

Симеони еще больше удивился.

– Ого! Барон Пулен де ла Гард – один из самых знаменитых адмиралов Франции… Я что-то слышал о том, что он был под следствием по поводу какой-то резни.

– Не знаю, что у Пьетро на уме, – сказала Катерина, пытаясь сосредоточиться.

В ее сознании боль от утраты Серве переродилась в холодную решимость убийцы.

– Думаю, он воспользуется двусмысленным положением барона для какого-нибудь своего кровавого замысла. С ним поехало много гугенотов.

Джулия отошла от окна.

– Это не в Салоне-де-Кро обитает…

– Да, там обитает Мишель де Нотрдам, – ответила Катерина.

Жизненная сила, влившаяся вместе с гневом, разожгла былую ненависть.

– Человек, из-за которого много лет назад меня нагишом проволокли по улицам Экса и публично высекли. Я сумею покарать их обоих: и его, и Пьетро Джелидо. Тот, кто унизил меня, теперь должен платить. Время пришло.

Симеони наморщил лоб.

– Мишель де Нотрдам… Я, кажется, читал один из его альманахов. Он астролог?

– По крайней мере, претендует на это звание. Он поймет, что значит бесчестить женщину. А что до Пьетро Джелидо… он вообще пожалеет, что родился на свет.

Катерине с трудом удалось подавить рыдание. В памяти ее всплыло нежное лицо Мишеля Серве в миг последнего короткого объятия в тюремной камере инквизиции.

– Браво, мама! – повеселев, воскликнула Джулия. – Теперь вы снова прежняя властительница Камерино! Женщина отважная и умная…

Ее слова прервал отдаленный гул, такой сильный, словно его источник находился совсем близко. Огонь, пущенный рабочими, грузчиками и нищими, видимо, добрался либо до пороховых погребов, либо до мастерских, где работали с серой. Окно озарилось пламенем.

– Интересно, отчего настоятель не вызовет лучников, чего он ждет? – спросила Джулия. – Достаточно одного отряда конной стражи, чтобы разогнать злоумышленников.

И, словно в ответ на ее вопрос, послышался отдаленный прерывистый треск. Симеони улыбнулся.

– Дорогая моя, тут уже не лучники, в ход пошли аркебузы. В дело вмешалась власть в коротких одеждах.

– Вот и прекрасно! – повеселела Джулия.

Наверное, она не прочь была бы продолжить разговор, но тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался лысый, крутолобый человек лет пятидесяти. За его спиной, держась за ручку двери, стояла служанка.

– Братья, – начал лысый, – меня зовут Пьеро Карнесекки, я член лионской консистории. Консистория рассудила, что это здание находится в зоне опасности. Вы должны немедленно его покинуть.

– Там, кажется, стреляют, – сказала Джулия, указав на окно.

– Совершенно верно. Через полчаса стрелять начнут повсюду.

Катерина в этот момент так ненавидела гугенотов, что засомневалась, стоит ли повиноваться Карнесекки, наверняка диакону или пастору кальвинистской церкви, хотя платье его имело священнический покрой. Но потом решила, что, пожалуй, стоит. По крайней мере, у нее будет достаточно времени, чтобы обдумать план мести.

– Хорошо, идемте скорее, – ответила она. – Но куда вы нас поведете?

– Предоставьте это мне, – отозвался священник. – Я выведу вас из рабочего квартала.

Спустя некоторое время Катерина и ее спутники в сопровождении человека в черном почти бегом пробирались по узким, загаженным нечистотами переулкам. Все двери и окна в лачугах грузчиков были нараспашку. Вдали, над соломой и потрескавшейся черепицей крыш, виднелась часть города, охваченная пламенем. Выстрелов слышно не было, только эхо отдаленных криков.

Внезапно у Катерины подогнулись колени, и, чтобы не упасть, она схватилась за Симеони. Тот заботливо склонился над ней. Джулия тоже подбежала, а Карнесекки тем временем остановился в нескольких шагах отдохнуть.

– Что с вами, герцогиня? – спросил Симеони.

– У меня так сильно заболела нога, словно мышцу свело. Сейчас боль отходит.

– Это не подагра? – спросила Джулия.

– Подагра? Нет, не думаю, – ответил Симеони, – Скорее всего, это просто возрастная болезнь суставов.

Он обернулся к гугеноту.

– Нам надо идти помедленнее, мадам не может бежать, как мы.

– Хорошо, – согласился Карнесекки, – Но надо двигаться, здесь оставаться нельзя.

Катерина почувствовала себя такой униженной, что вновь обретенная уверенность улетучилась в один миг. На глаза снова набежали слезы и не вылились только потому, что она и так слишком много пролила их сегодня. На миг она вдруг остро почувствовала, что короткое любовное объятие с Серве было последним в ее жизни, и поняла, какая пропасть утраты и одиночества разверзлась под ее ногами со смертью возлюбленного.

Симеони взял ее под руку.

– Обопритесь на меня, герцогиня, и успокойтесь. Боль в суставах – не редкость в вашем возрасте. Попробуйте идти обычным шагом и увидите, что все получится.

Джулия взяла ее за другую руку.

– Я помогу вам, мама. Вот так. Если снова станет больно, скажите мне сразу.

Троица направилась к реке, где сосредоточились мастерские и мельницы. Здесь улицы были спокойны, но над ними висела непривычная тишина: замолк визг ткацких станков, да и вся жизнь, казалось, замерла. Вода в Роне стала чистой, и по ней не плыли больше пятна краски. Лодок тоже не было видно.

Обессиленная Катерина покорно повисла на руках спутников. Боль не отпустила ее, но она старалась не подавать виду. Во мраке, что окутал ее мысли, вдруг забрезжил просвет. Ее опять охватила жажда мести, и с новой, почти маниакальной силой вспыхнуло желание овладеть секретом Нотрдама, тем, что позволял останавливать время и нарушать его законы.

Вдруг она вздрогнула и повернулась к Симеони.

– Что вы сказали?

– Я рта не раскрывал, – ответил тот удивленно.

– И вы не просили меня присоединиться к вам в…

– Нет, герцогиня, где же вы ко мне должны присоединиться, если вы и так рядом со мной?

Катерина опустила глаза.

– О, простите, я думала…

Призыв, который она услышала, произнес голос, совсем не похожий на голос Симеони. Он говорил с заметным испанским акцентом, но это был не акцент Мигеля де Виллануэва по прозванию Серве. Она вспомнила тембр этого голоса, который стал для нее родным столько лет назад. Он звучал глухо и настолько размыто, что Катерина смогла разобрать только одно слово: Абразакс. Она спросила себя, не ослышалась ли она.

Симеони глядел на нее с явной тревогой.

– Вам, наверное, показалось. Как только выберемся из рабочего квартала, отправимся к моему другу, у которого я всегда останавливаюсь. Он один из немногих флорентийских изгнанников, которые остались верны Козимо. У него большой дом, и он охотно примет вас.

Катерина в задумчивости отрицательно покачала головой.

– Я не собираюсь оставаться в Лионе. Мне надо сразу уехать в Салон.

– Мама, вы шутите? – воскликнула Джулия, – Вы не в том состоянии, чтобы отправляться в дорогу.

Вопреки собственной слабости Катерина бросила на дочь свирепый взгляд.

– Говорю тебе, я еду в Салон, и не пытайся мне помешать.

Джулия испуганно замолчала.

Тем временем они подошли к границе рабочего квартала. Клубы дыма за их плечами превратились в тоненькие струйки. Аркебузы замолчали, и это означаю, что восстание подавлено.

ИКОНОБОРЦЫ

Гийом Рондле повернулся к Жюмель с самой радушной из своих улыбок.

– Знаешь… Знаете, дорогая, вы все так же прекрасны, как и раньше: просто праздник для глаз.

Жюмель лукаво улыбнулась. Было видно, что она рада видеть старого друга и случайного любовника.

– Да и ты… Извините, и вы тоже не особенно постарели. Надеюсь, вы сохранили прежнюю неукротимую энергию.

– О, стараюсь, как могу. – Рондле открыто рассмеялся. – Конечно, не так часто, как в Монпелье.

Сидя в кресле в гостиной первого этажа, Мишель благодушно следил за беседой, но счел нужным вмешаться и не дать ей ходу дальше, ибо знал бесцеремонность жены.

– Анна, угости нашего друга вареньем из апельсиновых корочек, которое мы варили вчера, – Он нарочно назвал Жюмель Анной, давая понять, что она уже не та, что прежде, – Думаю, это одно из лучших наших кулинарных достижений.

– Сейчас принесу, – весело откликнулась Жюмель.

Мишель заметил, как восхищенно глаза Рондле следили за изящным изгибом ее бедер, но это его не огорчило. Он просто поменял тему разговора.

– Должно быть, тебе хорошо служится личным врачом кардинала де Турнона.

– Да, только вот приходится все время путешествовать. Турнон ведь дипломат, постоянно загружен какими-то поручениями и все время таскает меня за собой, поскольку боится за свое здоровье. На самом деле он здоров как бык.

– Зато благодаря ему ты оказался в Салоне. Хотя не понимаю, что его сюда привело.

Рондле впервые посерьезнел, что не вязалось с его пухлым лицом и румяными щеками.

– «Те Deum» [41]41
  «Те Deum» – «Тебя Бога хвалим…» ( лат.)


[Закрыть], который прозвучит здесь, будет иметь решающее значение, и не только для моего кардинала, но и в глазах короля. Понимаешь? Бога благодарят за то, что суд вынес оправдательный вердикт виновным в избиении вальденсов. Это безошибочно рассчитанная пощечина гугенотам, почти что вызов выйти из тени.

Мишель слегка нахмурился.

Не нравится мне этот вызов: у нас и так достаточно напряженная обстановка.

– Пойди скажи это Турнону. А еще лучше – королю. Победа при Меце прибавила ему спеси, но на самом деле он еще больше не уверен в себе. Чтобы удержать осажденную Козимо Медичи Сиену, ему хочешь не хочешь, а нужна поддержка понтифика. Вот почему во Франции взялись за кальвинистов.

Мишелю пришли на память все ужасы осады Сиены. Чтобы заставить город покориться, герцог Козимо, уже открыто поддерживая связи с Карлом V, пустил реки крови. Каждый день у городской стены вешали по десять крестьян, в назидание осажденным. Детям отрезали носы и уши, а потом посылали к сиенцам. Не было ни одной крестьянской усадьбы, которую бы не сожгли, не было ни одной мало-мальски привлекательной женщины, над которой не надругались бы самым бесчеловечным образом. Парламентариев, пришедших заключить перемирие, бросили корчиться у городских ворот, отрубив им руки и ноги.

Тосканская трагедия выразилась у Мишеля в блестящих, полных тревоги стихах, которые ему нашептывал Парпалус. Но больше всего его пугало то, что все эти жестокости могут перекинуться и во Францию, если их будет подпитывать постоянная вражда между католиками и гугенотами.

– Я не нахожу разжигание фанатизма лучшей мерой в деле… – Колокол на ближайшей колокольне начал отбивать часы, и Мишель застыл, стараясь сосчитать удары. Он все еще не мог привыкнуть к новому отсчету времени, хотя тот и был гораздо удобнее старого [42]42
  До описываемого периода время в Европе отмеряли согласно так называемым литургическим часам, то есть колокол звонил согласно расписанию церковных служб: к заутрене, к вечерне и т. д. Затем время начали отмерять не по литургическим, а по астрономическим часам. ( Прим. перев.)


[Закрыть]. – Богослужение скоро начнется, наверное, тебе надо идти. Я оставлю тебе варенья на обед.

– А ты не пойдешь?

– Нет. С недавних пор меня мучают боли в ногах, и я долго не выстою. И потом, меня не было в списке обвиняемых, и мне нечего праздновать. Я боюсь религиозных противоречий как чумы. Мне кажется, мы рискуем докатиться до гражданской войны.

– Не могу отказать тебе в правоте. – Рондле поднялся и взял свой плащ. – Ты слышал: Рабле умер?

Мишель тоже встал с кресла, и лицо его опечалилось.

– Да, к несчастью. Он не первый из наших, кто ушел, но он был душой всей компании. Как он тебя называл?

– «Рондибилис», «Колобок». Под этим прозвищем он меня и вывел в третьей книге Пантагрюэля, в костюме брачного советника.

В этот момент вошла Жюмель и принесла на подносе вазочку с вареньем и два блюдечка.

– Ужасная книга. – Она скорчила гримаску. – В ней столько яду изливается по поводу нас, женщин… Словно у нас совсем нет души и мы предназначены только для удовольствия самцов, которые нас за это же и презирают.

Рондле приподнял бровь.

– Вы, Анна, мать очаровательной девочки, а месяц назад произвели на свет сына, Сезара. К матерям все штучки Рабле не относились.

Жюмель резким движением поставила на столик поднос, так что ваза и блюдечки звякнули.

– Еще до рождения детей у меня были и душа, и собственное достоинство, как и у других женщин. Вы что же, думаете, что мы начинаем существовать только с того момента, как родим сыновей для счастливой жизни или дочерей для несчастной? Ошибаетесь!

Мишель, обеспокоенный этим выпадом, поспешил извиниться:

– Не сердись на нее, Гийом. Она, может, слишком бесхитростна, но из жен она, несомненно, лучшая.

Рондле рассмеялся.

– Пусть это тебя не беспокоит. Рабле, прекрасный медик, не уставал повторять, что в женщинах вся загвоздка заключена в особой подвижности матки.

Жюмель посмотрела на него с иронией.

– Пожалуй. Однако, если мужчины умны, а женщины – нет, надо разобраться, в чем же их принципиальное отличие. Выходит, весь ваш ум заключен в том предмете, что вы имеете между ног, а мы – нет.

Рондле был настолько ошарашен, что сразу не нашелся что сказать. Потом еще громче расхохотался.

– Сдаюсь! Черт побери, Мишель, ты женился не на женщине, а на вулкане!

– Это мой крест, но и мое счастье. – Мишель ласково погладил жену по черным волосам, и та вся так и засветилась радостью. – Прошу тебя, Гийом, заходи к нам после «Те Deum», а если про меня будут спрашивать, скажи, что я занимаюсь новорожденным сыном, и извинись за мое отсутствие.

Рондле остановился на пороге.

– А меня уже кто-то спрашивал. Итальянский монах, некто Пьетро Джелидо. Наверное, это кто-то из старых знакомых.

Мишеля передернуло.

– Пьетро Джелидо? Да, он тоже был в Любероне. Настоящий фанатик: это он провоцировал самые бесчеловечные деяния, которые там вершились. Но я слышал, что его разыскивают уже как гугенота.

– Не думаю. Его пригласил на богослужение твой приятель барон де ла Гард. Хотя он мог и не знать.

Мишель с минуту подумал, потом повернулся к жене.

– Жюмель, принеси мне плащ, – Он взглянул на Рондле. – Подожди, я пойду с тобой. В «Тe Deum» участвовать не стану, но хочу посмотреть, кто там будет. Да и очень хочется перекинуться парой слов с Пьетро Джелидо.

Жюмель тронула его за руку.

– Не ходи, Мишель, не показывайся возле церкви. На Любероне ты никому не сделал зла, а остальные сделали. Не мешайся в их компанию.

Мишель осторожно снял руку жены со своей.

– Спасибо, Анна, не бойся, я буду очень осторожен. У меня нет ни малейшего желания быть втянутым в историю, к которой я непричастен.

На мгновение Жюмель застыла в замешательстве, потом вышла из комнаты и вернулась с плащом Мишеля.

– Если начнутся беспорядки, сразу уходи. Помни, что теперь у тебя двое детей.

– И обожаемая, хотя и диковатая жена, – с улыбкой ответил Мишель. Охваченный порывом нежности, он очень хотел поцеловать Жюмель, но Рондле уже терял терпение, и пришлось послать воздушный поцелуй. – Скоро вернусь.

На залитой солнцем площади перед собором Святого Лаврентия собралась огромная толпа. Ржали лошади, взад-вперед носились слуги, нотабли кланялись друг другу. Мишель приветствовал Адама де Крапонне, архитектора, которому поручили строительство канала на случай засухи, и поклонился издали первому консулу Паламеду, занятому беседой с командором де Бейне. Барон де ла Гард что-то оживленно обсуждал с сухощавым стариком в епископской одежде.

– Что это за прелат? – спросил Мишель у Рондле. – Один из помощников кардинала де Турнона?

– Нет, это Маттео Банделло, епископ Агена. В Салон съехались защитники католицизма со всего региона. Многие, наверное, уже в церкви… О, а вот и правая рука моего кардинала: он чем-то взволнован.

К ним сквозь толпу пробирался светловолосый человек в черном, но толпа мешала ему пройти. Он остановился, чтобы отцепить рясу от шпоры какого-то всадника.

– Как он странно одет, – пробормотал Мишель. – Никогда раньше таких на видел. Он монах или священник?

– Священник и принадлежит к так называемому ордену иезуитов. Еще несколько месяцев назад он был доминиканцем и служил в лионской инквизиции. Турнон разрешил ему сменить орден. Иезуиты у доминиканцев как бельмо в глазу. Доминиканцы их презирают так же сильно, как ненавидят францисканцев.

Наконец иезуит отцепил рясу и, задыхаясь, подошел к Рондле. Тот вежливо поклонился:

– Отец Михаэлис, позвольте представить вам…

– Сейчас не время, – отрезал иезуит. – Доктор Рондле, боюсь, что назревают серьезные события. Кардинал де Турнон уже в церкви. Пожалуйста, догоните его и имейте при себе оружие. У вас есть оружие?

– У меня только короткий кинжал.

– Этого достаточно. Ваше место сразу за спиной кардинала. Внимательно следите за всеми, кто к нему подойдет, и будьте готовы убить любого из них, если понадобится.

Рондле был ошеломлен.

– Да что случилось?

– Один из приглашенных на церемонию очень похож на главаря гугенотов. Я видел его всего раз, но лица не забыл: это один из негодяев, организовавших побег Мишеля Серве из лионского застенка. Если это действительно он, боюсь, что может случиться что-нибудь похуже.

– А как его зовут? Не Пьетро Джелидо, случайно?

Отец Михаэлис отрицательно покачал головой.

– К сожалению, я не знаю его имени. Здесь, на площади, видели, как он разговаривал с какой-то знатной дамой, и она быстро ушла. Думаю, что знаю, о ком идет речь. На мой взгляд, эта парочка что-то задумала.

– Я побежал в церковь! – воскликнул Рондле и повернулся к Мишелю: – Извини, что бросаю тебя.

– Ничего. Не забудь про обед у нас.

Отец Михаэлис огляделся.

– А я пойду предупрежу стражу. Что-то никого из них не видно.

Он уже собрался было откланяться, как из собора послышались громкие крики. Мишеля вдруг охватило волнение, и он быстро обернулся в сторону шума. На пороге собора показался человек, за ним, размахивая обнаженными шпагами, двигалась группа фанатиков. Он сразу узнал Пьетро Джелидо. Казалось, что за годы, прошедшие с их последней встречи, тот помолодел. Жилистыми, мускулистыми руками он высоко над головой держал какой-то круглый предмет.

Пьетро Джелидо – а это был, несомненно, он – швырнул предмет на мостовую, и тот разлетелся на множество осколков. Монах крикнул:

– Вот, видите? Это была голова Мадонны. В этом соборе практикуется суеверный культ священных изображений. Как будто святые могут быть низведены до мраморных черепков, и Господь Бог вместе с ними!

На площади поднялся возмущенный рев голосов. Все, кто был при оружии, выхватили шпаги. Тут из бокового переулка хлынула толпа простолюдинов вперемешку с буржуа, одетыми в черное. Их было не так уж много, но все с копьями, вилами и длинными мясницкими ножами. Они взяли в кольцо Пьетро Джелидо, и без того окруженного вооруженным отрядом, и быстро ретировались. На площади завязались многочисленные поединки, воздух звенел от эха бьющихся друг о друга клинков. Главная улица загудела от топота копыт и лошадиного ржания: приближался конный патруль. Испуганные лошади шарахались во все стороны.

Мишель увидел, как Рондле бросился в церковь, а Михаэлис, выхватив шпагу у какого-то старого солдата, ринулся в общую свалку. Сцена ясно отпечаталась в его мозгу, а потом ее вытеснил образ Жюмель. Она что-то кричала ему, заслоняя руками детей.

Это состояние полусна-полуяви длилось долю секунды. Когда оно прошло, Мишель вскрикнул и опрометью бросился с площади домой. На бегу он краем глаза успел заметить, как какой-то разъяренный аристократ топчет ногами распятие. Он ужаснулся, но мысли его были заняты другим. Навстречу ему выехал патруль, и Мишель вжался в стену. Невыносимо ясно перед ним снова встал образ испуганно кричащей Жюмель.