Текст книги "Личный дневник Оливии Уилсон"
Автор книги: Валериан Маркаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Вам полегчало, Эндрю, после того, как вы высказали всё, что было в вашей голове?
– Хм, вы хотите сказать, вам не хватило времени, чтобы разобраться, что в этом странном кабинете, в вашем до чёртиков неудобном кресле сидит человек, коим владеет недуг куда более мощный, чем болезнь? Вы можете мне ответить, кто я? Куда я иду? И что ждёт меня впереди? Мой ум повреждён. И я знаю, что завтра лучше не будет. Будет только хуже. И потому смерть меня не пугает. Меня страшит жизнь. Я постоянно думаю о самоубийстве. А ещё я страшусь, что однажды у меня получится…
– Энрю! Сейчас мы начнем экспозиционную терапию.
– Что?
– Нам нужно вернуться к тому дню, когда всё это началось. Поверьте мне, Эндрю, это то место, где вам обязательно помогут…
– О, нет! – закричал он. – Не помогут! – и вызывающе засмеялся. – Вот он, перед вами – живой пример того, что ваша терапия не действует. Не знаю, как и почему я пришёл сюда, но я здесь в последний раз. Потому что вы давно махнули на меня рукой. Вы уже не обсуждаете со мной происхождение моих страхов, а просто терпеливо всё выслушиваете и выражаете надежду, что до следующего сеанса со мной ничего не случится. А ваша импульсивная помощница, как её? Люси? Она смотрит на меня с холодной издёвкой и молча убирает в нижний ящик своего стола мои деньги. Или выставляет мне чек.
– Эндрю, не будем тратить время на обсуждение характера моей помощницы. Вам надо пройти терапию… Если желаете, мы даже можем обговорить с вами возможность сокращения нашего общения…
– Нет! Ваше лечение бессмысленно, оно мне не помогло. Вы даже не прописали мне лекарств! Я не чувствую себя лучше после ваших сеансов. Всё кончено! Обойдусь без психоаналитика. Я уже и так нехило пополнил ваш счёт в банке… Но вы всё ещё пытаетесь удержать меня, как и других своих пациентов, в зависимом состоянии как можно дольше.
– Вы ошибаетесь, Эндрю! Если бы я удерживал пациента в терапии ради своего бумажника, я бы плохо спал по ночам…
– Не уверен, что это так. И полагаю, вы просто злоупотребляете своим положением…
– Злоупотребляю своим положением?
– Именно! Кстати, почему вы всё время поглядываете на часы?
– У меня плотный график, Эндрю…
– И что это значит? – оборвал он Джозефа. – Что сеанс окончен?
– А как вы хотите?
– Хочу, чтобы был окончен.
– Тогда считайте, что он окончен.
– Хорошо. Но учтите, доктор, чёрт вас подери, что это ещё не конец. Мы встретимся, встретимся в обязательном порядке. Ах, если бы вы знали, как же сильно мне иногда хотелось двинуть кулаком в вашу «добродушную» физиономию, или нет – подложить дохлую крысу под вашу дурацкую кушетку! Это сравняло бы кое-какие счета… Но и это ещё не всё… В моём распоряжении имеются средства, которые напрочь испортят вашу репутацию! Вот увидите… они будут иметь для вас такие последствия, что мало не покажется…
А потом случилось то, что должно было случиться при таких обстоятельствах. Он, Джозеф Уилсон, всегда признавал необходимость физического контакта с пациентами. И обычно они с Эндрю обменивались рукопожатиями в конце сеанса. Но не сегодня: Эндрю толкнул дверь ногой и сухо кивнул ему на прощание.
Само собой разумеется, что за долгие годы работы в практике доктора Уилсона случалось всякое. Подавляющее большинство пациентов были благодарны ему за проведённое лечение. В те эпизодические дни, когда он болел, они справлялись о его здоровье: как он себя чувствует и состоится ли очередной сеанс психотерапии? А если уходил в отпуск, опасались, что он больше не вернётся, и это станет для них настоящим апокалипсисом! Они дарили ему конфеты и музыкальные шкатулки, поздравляли с праздниками и присылали открытки на Рождество, порой незаслуженно, потому что, бывало, его пациент выздоравливал сам. Среди врачей бытует фраза «спонтанная ремиссия» – для объяснения немыслимого. В таком случае Уилсону как врачу было нечего сказать самому себе: его клиент здоров и он рад тому, что теперь они могут попрощаться. Самым заветным подарком для него оставалось простое «спасибо» и объятия: это то, что заставляло его просыпаться утром и выполнять свою работу, имея шанс получить такую благодарность. Но бывало, к счастью, крайне редко, что вместо признательности он слышал оскорбления и даже угрозы. Иначе и быть не могло – такова специфика его профессии. И внутренне он был уже давно к этому готов. Единственное, в чём он всегда нуждался – это толстая кожа носорога, чтобы с большей лёгкостью выносить незаслуженные нападки в свой адрес. Увы, она иногда подводила его, оказываясь в такие моменты недостаточно прочной…
– Таким образом, доктор Уилсон, – продолжала его ассистентка Люси, треща без умолку, безостановочно, бесконтрольно и лихорадочно подбирая слова. – При всём почтении к вам, я… ну, вы понимаете, вынуждена официально заявить, что не намерена оставаться в столь опасной для жизни среде… Точка! Иначе, ещё совсем чуть-чуть, и мне самой придётся сесть на «валиум» и «прозак». Да, и вот что… – внезапная перемена, произошедшая с её голосом и лицом, настораживала: озабоченность моментально сменилась ледяной надменностью, – по поводу срока: накануне мой гинеколог сообщил, что к седьмой неделе беременности крошечный мозг эмбриона производит пятьсот тысяч нервных клеток в минуту. Представляете? Полмиллиона клеток в минуту! А вы говорите: «срок ничего не значит»…
Заносчивый тон уже фактически бывшей помощницы задел доктора за живое. Чего таить, сейчас ему страшно как хотелось почувствовать себя обиженным. Но он не показал виду, однако его выдавали отчётливые следы продолжительной усталости и стресса, как-то сразу выступившие на лице.
«В этой выходке Люси нет моей вины, – беспрестанно твердил его разум. – Я всё делаю и говорю так, как нужно. Я стараюсь не допускать ошибок. Да, я чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как психотерапевта, я о себе высокого мнения. И потому берусь за любые случаи. И творю добро. У меня очень хорошая голова, острый ум. Я себя люблю. И меня любят мои пациенты, не считая психопатов вроде Эндрю Роббинсона».
Что ж, пусть Люси, эта упрямая, норовистая особа поступает, как ей вздумается! Она полна скепсиса, и вряд ли получится её переубедить. Хотелось бы только, чтобы она не ушла работать к конкурентам! Да хотя бы к этому пройдохе доктору Расселу. А что, если это именно то, что она задумала? Коли не так, тогда с какой же стати ей надоумливать моих клиентов, чтобы они обращались к другому лекарю?
А что Рассел? Какой он ему конкурент? Никакой! Полная бездарность в профессии! Несмотря на это, статейки об этом отъявленном жулике с кричащими заголовками «известный психолог», «автор многочисленных бестселлеров» и «создатель уникальной методики», не перестают мелькать на страницах жёлтой прессы, где его фотографии с улыбкой, словно из рекламы зубной пасты, уверенно усмехаются потрясающе ровными зубами… и затмевают бесчисленные пошлые истории из жизни звёзд шоу-бизнеса и политиков. Эти заказные статейки и навязчивая реклама на ТВ как раз и обеспечили доктору лёгкий успех, принесли ему востребованность, и превратили в «звезду психоанализа»!
А ведь у Рассела, в отличие от него, Джозефа Уилсона – блестящего выпускника факультета психиатрии Стэнфорда – и в помине нет никакого медицинского образования, лишь законченный факультет психологии неизвестного ему университета и многолетняя практика «вешать лапшу на уши» и выдавать домыслы за действительность. Потому что он, Джозеф в этом уверен, закладывает у своих клиентов ошибочные модели поведения, даёт им неправильные установки и невыполнимые советы. То есть консультации этого авантюриста попросту вредны! Но слишком мало тех, кто в этом разбирается, потому популярность психологических услуг «великого гуру» продолжает расти как грибы после дождя. Он, подобно конкистадорам, бросившимся завоевывать Америку пять столетий назад, резво отхватывает свой кусок на рынке жизни: консультирует по радио, воздействует на психику конвейером по пятьдесят человек сразу на своих псевдотренингах, больше смахивающих на профанацию, во время которых даёт страждущим замечательные рекомендации на тему: «как жить без внутренних конфликтов» и «как себя полюбить». Американцы как-никак любят тренинги не меньше тусовок, «подсаживаются» на них не хуже, чем на марихуану. После этого, разумеется, их существование особо не меняется, но остаётся иллюзия скорого решения всех проблем. Каждый пятый его, Джозефа, пациент когда-то проходил тренинги или лечение у Рассела. Оказалось, некоторых тот приобщил к таким антидепрессантам, что они забывали снимать штаны, прежде чем сесть на унитаз. Вспомнил он и тот день, когда Рассел позвонил ему и пригласил на ужин «для знакомства». Как бы не так, прохвост, держи карман шире!
Понимая, что поработать в такой гнетущей обстановке не получится (ну какая может быть работа?! Да никакой!), Джозеф попросил Люси отменить на сегодня все до единого сеансы. Она гневно оторвала взгляд от ногтей, которые в тот момент старательно покрывала ярко-красным лаком, и фыркнула, что означало «только ради вас, сэр». И тут же нахмурилась, склонившись над ногтями, давая тем самым понять – разговор окончен, что ещё сильнее огорчило доктора и было расценено им как откровенное неуважение к его личности. Во всяком случае, раньше казалось, что она умеет выслушать его с благоговением, с молчаливой покорностью смотря в глаза и аккуратно записывая в блокнот все поручения. Нет-нет, он никогда и не был обладателем авторитарных замашек босса, приучающих подчинённых к беспрекословному повиновению и согласию без лишних вопросов и размышлений. От них он ждал лишь одного – преданности работе и уважительного отношения к нему как к работодателю.
Так что же явилось причиной столь разительной перемены в характере Люси? Неужели он – расхваленный на весь Нью-Йорк доктор медицины, психиатр и психотерапевт-аналитик – мог так сильно заблуждаться на её счёт, не сумев найти истоков столь сложного переплетения добра и зла в её человеческой натуре? Да, надо признать, порой она резка и своенравна, но он был склонен оправдывать спорадичную вспыльчивость особенностью её женской природы либо предельной живостью темперамента. Нет-нет, он всё же считал маловероятным, чтобы его представление о Люси было совершенно ошибочным…
Чувствуя, как несмотря ни на что шалят его нервы, доктор Уилсон вытянул из стола старинный чёрного серебра портсигар. Не слишком уж ценный, он был ему дорог как память о Вивиан, его безвременно ушедшей жене. Много лет назад она из всего обилия диковин антикварной лавки выбрала этот изящный плоский футляр – специально для подарка к его дню рождения… Покрутив его в ладонях, он сказал самому себе, что пора бы уже ему завязывать с курением. Да, но только не сегодня.
Выудив из портсигара последнюю сигарету «Treasurer», он звучно щёлкнул зажигалкой и закурил, сделал две глубокие, медленные затяжки и тут же уложил никотиновую палочку на краешек пепельницы. Над ней тотчас завился лёгкий сизый дымок, заструившись наискось к окну. Рука непроизвольно потянулась к фотографии, окаймлённой в коричневую рамку на столе. И он пристально вгляделся в застывшее в лучистой улыбке лицо Вивиан. Несчастная, ей так и не удалось испытать радости материнства. У неё было хорошее здоровье, но роды проходили с осложнениями. К тому моменту, когда её привезли в больницу, у неё разорвалась плацента, и она потеряла слишком много крови. Дочка появилась на свет благодаря кесареву сечению, а бедная женщина умерла от сильного кровотечения, успев лишь обнять недоношенную малютку и шепнуть над ней её имя – Оливия, то есть «несущая мир». Это было так похоже на благородство Вивиан: пожертвовав собой, дать новую жизнь и надежду на нечто светлое!
Перед глазами встала страшная картина того дня, когда хирург сообщил ему о смерти жены:
– Мы сделали всё, что было в наших силах, мистер Уилсон. Но, к сожалению, нам не удалась спасти вашу жену.
У него подкосились ноги.
– Нет, – в горле застрял ком и он завыл. – Только не это. Только не моя Вивиан!
– Очень сочувствую вашему горю. Полагаю, ваша жена была чудесной женщиной, и знаю, как сильно вы будете скучать по ней. – врач положил руку ему на плечо и кивнул в сторону окна:
– Там за углом есть небольшая часовня, мистер Уилсон. Если вы во всё это верите, может, вам станет легче, когда вы помолитесь.
Он не хотел слышать тех слов поддержки – в тот момент любой акт доброты был для него невыносим.
После смерти жены Оливия принесла ему истинную радость. Никто лучше, чем ребёнок, не поможет забыть невыносимую боль утраты. Правда, пришлось взять няню – пожилую, но крепкую и очень добрую женщину миссис Браун. Она воспитывала его дочь до тринадцати лет. Конечно, малышка изголодалась по отцовской любви: он никогда не мог дать ей то, в чём она так сильно нуждалась. Работа превратила его жизнь в нечто, напоминающее океан во время шторма. Почти каждый вечер он засиживался в своём кабинете до полуночи, изучая анкеты своих пациентов и скрупулёзно анализируя записи, сделанные во время сеансов. А в ночь субботы занимался подготовкой к лекциям, которые в воскресенье днём читал студентам-медикам. У него выискивалось лишь непродолжительное время, чтобы успеть заскочить в спальню дочери и поцеловать её на ночь, но и тогда, как правило, он не внимал её мольбам рассказать ей сказку «Как братец кролик заставил братца лиса, братца волка и братца медведя ловить луну», обещая в следующий раз рассказать сразу две: про братца кролика и про Дэви Крокета.
Постой-ка, а когда же была сделана эта фотография? Неужели, в день первой годовщины их свадьбы? Да, пожалуй, именно так. Вивиан всегда была привязана к знаковым датам, чем смешила Джозефа. Он считал, что ни одна цифра не может быть сильнее чувств, но ей ничего не возможно было доказать. Она обижалась, если он забывал, какого числа и какого месяца состоялась их первая встреча, или когда впервые он поцеловал её, и не дарил в эти дни цветы. В целом, с ней было не сложно, не считая тех моментов, когда их отличающиеся многогранностью взгляды на жизнь и происходящие в ней события становились преградой на пути к взаимопониманию…
Он осторожно вернул фотографию на место и несколько раз медленно провёл над ней ладонью, как бы смахивая невидимые пылинки с рамки, бережно хранящей воспоминания о прошлом…
Затем подошел к огромному, в человеческий рост окну. Яркий свет пытался пробиться сквозь маленькие щёлочки жалюзи и создавал в кабинете необычно мягкое освещение. Раздвинув пальцами горизонтальные пластины штор, он поначалу зажмурился и ощутил, как весенние лучи ослепительного солнца ласкают лицо. Их приветливый жар не могли сдержать белые пушистые облака, грациозно плывущие по небу и переливающиеся всеми оттенками голубого цвета.
Расслабившись, доктор стал рассеянно наблюдать за происходящим на улице. Здесь всё как всегда. Впрочем, что нового можно увидеть на Манхэттене, кроме неизменного бурления многоцветьем шумной толпы, устроившей сумасбродную гонку за материальными благами, находящейся в бесконечном стрессе от хронического неуспевания и неизменного фастфуда на обед, засорявшего организм? В этой суете, надо полагать, и заключается вся жизнь современного индивидуума – карикатурная, ничтожная мельтешня (с сотовым телефоном в руках!) в каменном городе, среди фешенебельных бутиков и надменных офисов, высоких стеклобетонных зданий, укоризненно взирающих сверху на непрерывно ползущие в разные стороны машины, испускающие чад выхлопов… Да, теперь у людей другие ценности, их заботит только собственное «Я». На то, что окружает их, они не обращают внимания. А если и обращают, то стараются быстрее вернуться в свой невидимый панцирь.
Вот раньше всё было по-другому. Раньше Вивиан и он до ужаса любили Нью-Йорк, никакой другой город в мире не мог сравниться с тем, где они жили! А теперь? Теперь он презирал его! Ненавидел ничтожную мышиную беготню, она была просто невыносима, пугая и подавляя его, и зачастую в её окружении он ощущал свою неуместность и несвоевременность. С какой великой радостью он предпочёл бы заполучить свободу, оставив медицинскую практику, будоражащие душу ночные телефонные звонки, ответственность и обязательность, незыблемый распорядок дня, и всю человеческую цивилизацию с её омерзительными производными, чтобы поселиться вместе с дочерью на каком-нибудь тихом острове, затерянном в Мировом океане! Но увы, как бы сильно ему ни хотелось быть с Оливией двадцать четыре часа в сутки, счета требовали регулярной оплаты.
– Простите, что вмешиваюсь, уважаемый коллега. Я понимаю, что веду себя назойливо, но не могу оставаться в стороне, когда… – знакомое кряхтение с сильным немецким акцентом вырвало Джозефа из размышлений. Повернув голову, он бросил взгляд на стену, откуда сухощавый профессор Фрейд пялился на него, недоверчиво сузив глаза! Надо полагать, в эту минуту ему приспичило поболтать. – Видите ли, у меня нет круга общения, а данная потребность присуща всем людям, она, знаете ли, заложена в нас природой. Я не покидаю этого треклятого кабинета, не поддерживаю старых знакомств, а в вашем лице, к счастью, нашёл приличного собеседника. Но вынужден публично заявить, что мои уши не потерпят пустопорожних размышлений в стенах этого помещения…
– Что вам угодно, герр профессор? – Джозеф был не в том расположении духа, чтобы вести беседу, но, помня о приличии, изобразил вежливость и сдержанную учтивость.
– Вот вы, Уилсон, утверждаете, что вам, стало быть, нужна свобода?
– Совершенно верно, профессор. Мне бы хотелось ощущать себя более свободным, чем сейчас. А что? Неужто вы усмотрели в этом какой-то нонсенс?
– Ха, обожаю людей, которые заставляют меня смеяться. Потому что смеяться – это то, что я люблю больше всего, если не считать курение сигар. Знаете, это лечит множество всяких болезней. И мне становится смешно, когда я вижу, что люди врут!
– Что? – переспросил Джозеф. – Что значит врут? Вы это о ком, профессор? Обо мне?
– Все врут, уважаемый коллега, и вы – далеко не исключение! А причин врать, поверьте на слово старику, прошедшему насыщенный жизненный путь, у людей предостаточно. Газеты врут, мои биографы лицемерят и врут, фальсифицируя факты моей жизни, и телевидение сегодня только и делает, что бесстыдно врёт. Женщины пытаются скрыть свой возраст, свои расходы на никчемные приобретения, счета за телефонные переговоры. Мужчины не говорят правду о доходах, бояться обнажить свои истинные чувства, врут о семейном положении… Это просто ужасно! Что касается конкретно вас, Уилсон: вы, грезя о свободе вдали от цивилизации, лгали, разумеется, ради саморазвлечения, наивно думая, что таким образом ваши мысли обретут более привлекательный вид. А всё дело в том, что большинство людей в действительности не хотят никакой свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность людей страшит… Я описывал это в своих работах. Вы ведь, я полагаю, читали мои труды? Целых двадцать четыре тома! Тогда зачем же вы мелете несусветную чушь, что вам, дескать, надоела медицинская практика! День за днём пациенты открывают вам самые сокровенные тайники своей жизни. День за днём вы успокаиваете их, утешаете, прогоняете отчаяние. А вас за это холят и лелеют. И, признайтесь, неплохо платят…
Надоедливый старикан! Опять завёл свой патефон! Заумный и скучный всезнайка! На что он рассчитывает? Хочет развести меня на задушевную беседу? Ну уж нет, откровенничать с ним я точно не собираюсь! Во всяком случае, не сейчас. И не сегодня! Хотя, справедливости ради, Зиг прав. Он, Уилсон, любит свою работу. И понимает, как ему повезло. Ведь он нашёл свое призвание и мог со всей уверенностью заявить, что находится именно там, где должен быть, – на пике своего таланта, страстей и интересов. Каждое утро, когда ассистентка приносила ему регистрационную книгу и он видел имена шести или семи пациентов, с которыми ему предстояло провести этот день, его наполняло чувство, назвать которое он мог лишь благоговейным. В такие моменты его охватывало непреодолимое желание рассыпаться в благодарностях – чему-то, что привело его на верный путь.
Вернувшись к столу и устроившись в кресле, Джозеф вновь открыл портсигар, чтобы выкурить очередную сигарету. Но, в досаду, серебряный футляр был безнадёжно пуст. Тогда, пошарив рукой в нижнем отделении стола, он вынул деревянный ящик с крышкой на петлях, в которых хранил дорогие сигары. Да, он не любил сигар, но ему, надо отметить, нравилось на них смотреть, любоваться переливчатыми цветами и рисунком покровного листа, напоминающим сеть капилляров; изучать сигарные банты с различными медалями и узорами; касаться их и чувствовать приятную шероховатость, свойственную некоторым сортам табака; слышать легкое потрескивание при надавливании, говорящую о правильности их хранения. Вот и сейчас он довольно долгим взглядом изучал огромную кубинскую штуковину, извлечённую из ящика, точно пытаясь вникнуть в её суть; живописно представил себе, как, по легенде, катали её вручную, не доверяя эту работу станку, на тёмном бедре страстной кубинки. И, с тем, чтобы вдоволь насладиться ароматом, продолжительно вертел её в пальцах, лаская, гладя и вдыхая запахи незажженной сигары.
– Вы знали, мой друг, что курением человек удовлетворяет сосательный рефлекс и компенсирует отсутствие материнской груди? Хотя иногда сигара – это просто сигара, и ничего, кроме сигары, – услышал он язвительный смешок старого распутника со стены, видевшего в этом предмете фаллический символ. – Курение, Уилсон, – это одно из величайших, и при этом самых дешёвых удовольствий в жизни…
Не обращая внимания на внешние раздражители, доктор щёлкнул гильотинкой, отрезая кончик сигары, медленно раскурил её и стал с остервенением выпускать дым. Спустя полминуты, когда во рту появился омерзительно-горький привкус, а в горле запершило, он вдруг судорожно раскашлялся. Ему захотелось выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, он вцепился в неё зубами ещё крепче, так, что челюсти заломило. Прошла ещё одна томительная минута, прежде чем Джозеф понял – курение не принесло ему мало-мальски стоящего умиротворения. И он загасил цилиндрическую скрутку, тут же уловив недовольный резкий окрик со стены, заставивший его замереть на месте:
– Уму непостижимо, Уилсон! Что за фортели вы выкидываете? Сигару не гасят намеренно – это полное к ней неуважение и признак дурного тона! Её бережно укладывают, чтобы она потухла сама… Право же, не ожидал от вас такого художества! К тому же, я смотрю, вы и слабак! Не выкурили гавану даже на четверть! Эх, если бы я сейчас мог… В течение всей своей жизни я выкуривал по двадцать сигар за день, иногда больше! Да-да, и именно это помогало мне сосредоточиться, дьявольски помогало, скажу я вам…
Джозеф с досадой оттолкнул тяжелую хрустальную пепельницу, полную исковерканных окурков и серого табачного пепла. Она заскользила вперёд по полированной поверхности стола со всё возрастающей скоростью, как скользит подгоняемая утренним бризом яхта по глади моря, но внезапно удержалась у самой кромки, словно её что-то остановило. К счастью, это помогло сберечь ворсистый турецкий килим на полу, много лет назад доставленный из Стамбула: его яркие узоры так приглянулись Вивиан («погляди, милый, они переливаются, словно драгоценные камни, и радуют глаз»), что она, будучи на редкость упрямым человеком, вынудила его распахнуть бумажник и выложить за какой-то ковёр без малого тысячу долларов, несмотря на бессильный и почти молчаливый протест Джозефа. Ничего нового: ему никогда не удавалось переубедить жену, и если уж она что-то задумала, то ни за что не отступалась от своего… Сама она с гордостью называла эту сторону своего характера упорством, Уилсон же убеждён, что это было самое настоящее упрямство, ведь первое имеет своим источником сильное желание, а второе, наоборот, сильное нежелание. Нежелание уступать. Потому что для Вивиан было важнее быть собой, чем ладить с кем бы то ни было, будь этот человек даже её собственным мужем. Похоже на то, что их дочь Оливия унаследовала от матери не только миндалевидные глаза, прямой нос и ямочки на щечках, но и её неуступчивость.
Ты не в себе, Джо! Возьми себя в руки и сохраняй ледяное спокойствие! И пепельница эта тебе ещё пригодится! Ведь вдумчивое созерцание сего объекта твоими клиентами, детальное обсуждение его достоинств, вперемешку с дальнейшей, вполне пустой болтовнёй о превратностях погоды, о котировках и текущем курсе доллара, и непременно о текущем самочувствии помогает им прийти в себя, собраться с нужными мыслями, и, в конечном итоге, повышает эффективность лечения…
Н-да… за последние два года на должности Люси побывали четыре женщины. Две из них были если не слишком юные, то, скажем, довольно молодые особы. Первая, кажется, её звали Меган, вроде как назвалась моделью или актрисой, правда, до той поры непризнанной. Была она несколько полноватой для модели, но всё же стройной и высокой ростом. И, несомненно, смазливой, что вскружило ей голову. Она являла собой чёрт те что, а не ассистентку, и, к удовольствию доктора, уволилась через месяц, получив роль в коротенькой рекламе бесполезного крема для подтяжки лица.
Вторая – аляповато одетая бывшая официантка по имени Келли. По-видимому, ей была очень нужна эта работа, поскольку в первые дни она всё время оглядывалась на его дверь через худенькое плечо, тревожась, не сморозила ли она чепуху по телефону или переступила запретную черту в общении с его пациентами.
Но в самом начале второй недели она заявилась на работу с накладными ногтями и ярко накрашенными губами: боже, они выглядели до ужаса неестественно! Но это обстоятельство, как оказалось, не мешало их обладательнице не терять времени даром. Она компенсировала отсутствие «чаевых» на новой работе тем, что пыталась с лихорадочной поспешностью заводить шашни с богатенькими (и необязательно холостыми) клиентами, обременёнными душевными проблемами.
Однажды, так уж вышло, Джозеф невольно подслушал её прямолинейный разговор с подружкой, бывшей напарницей по ресторану, решившей, вопреки установленным правилам, нанести ей визит в рабочее время. А ведь он не терпит никаких отступлений от заведённого им порядка!
– Скажи, подруга, до каких это пор ты собираешься мотаться как угорелая между столиками с вонючими, грязными подносами и расплываться в улыбке сверх силы направо и налево? Тебя ещё не воротит от запаха форели, запечённой в фольге с овощами? У тебя же мозги свои есть! – пылко спрашивала Келли. – И экстерьер присутствует, ну, то есть, наружность подходящая! Чего же ты ждёшь? Могла бы воспользоваться антуражем, обаять играючи раздутого толстосума с Уолл-стрит и взметнуться, как ракета, с его трамплина на самый верх.
– Ты права, Келли. И двух мнений тут быть не может, но не так всё просто, – отвечала та. – Мне, конечно, многого не понять в сложном мире человеческих чувств. Но одно мне известно точно: толстосумы сокращают не только путь наверх, но и твою жизнь. Я слышала, как они умеют пить кровь своих несчастных пленниц. А уж если ты ещё продала им душу… ну, то есть тело… нет, это точно не для меня.
– Ну-ну, смотри, подруга, не переусердствуй, изображая из себя недотрогу, принцессу на горошине, ждущую своего принца. А то и впрямь придётся всю жизнь хребет ломать подавальщицей. Просто запомни одну элементарную вещь: никогда не выходи замуж по любви. Это весьма ненадежно.
– Ты не веришь в любовь, да, Келли? – простодушно спросила та.
– Ни капли! Потому что совершенно нереально, чтобы мужчина и женщина прожили всю жизнь вместе, чувствуя лишь временное взаимное влечение, пусть даже страсть. Любовь – всего лишь вежливое слово, которым люди пользуются, чтобы описать эти чувства.
– А как же создавать семью без любви? На основе чего?
Келли насмешливо взглянула на неё:
– Невеста должна быть на поколение, а лучше – на два моложе своего жениха. Короче, чем кобель старше и богаче, тем лучше… И пусть это тебя не шокирует! Это современно, а главное – практично…
Ранним утром, на второй день после увольнения Келли, уста профессора Фрейда разверзлись и устроили Уилсону строгую взбучку:
– Когда вы нанимали на работу эту девицу, коллега, вы наивно верили, что она является образцом добродетельной фрау и будет превосходным работником. Но извольте ответить, бывает ли у добродетельных фрау такой порочный изгиб губ?
Этот вопрос прозвучал с таким высокомерным тоном, с которым, не исключено, профессор Фрейд, позволял себе вести воспитательные беседы с безусыми студентами-первокурсниками… Но разве Зиг не знает, что как ни изучай людей, хоть лоб себе расшиби о стену, в них всегда ошибаешься. Почти всегда!
Третьей ассистенткой Джозефа Уилсона стала Камилла – бывшая школьная учительница, не в меру привередливая, с поджарой фигурой и высокой грудью, потерпевшая крах на профессиональном поприще. С тяжёлым характером, с таким же тяжёлым квадратным подбородком и подозрительным зырком глубоко посаженных глаз. Их жёлтые зрачки впивались в собеседника, словно гипнотизируя. И почему-то трудно, почти невозможно было уйти от этого пронзающего насквозь взора.
Да, дела вела она, пожалуй, неплохо, во всяком случае, в бумагах у неё царил полный порядок. Но всё же никак не подходила для него, поскольку обладала некоторыми малообъяснимыми странностями. В частности, имела дурацкое обыкновение встречать и выпроваживать клиентов долгим косым взглядом, награждая их прозвищами вроде: «псих», «чудаковатый тупица», «маниакальный интроверт» или «неуч-второгодник». Каждую минуту своей жизни она тратила на то, чтобы успеть вторгнуться в чужое личное пространство и, кровь из носу, отвоевать его. Она знала правило: чтобы победить – необходимо нападать. И в такие моменты напоминала кобру, готовящуюся к прыжку, хотя сама в это время могла мило улыбаться. Если же она, по какой-то трудно объяснимой причине, терпела фиаско, то не сдавалась в стремлении хотя бы оставить за собой последнее слово – как в общении с клиентами, так и с ним, Уилсоном, что заставляло его думать, что всё происходящее имеет место не в кабинете психоаналитика, а в самом настоящем театре. Театре одного актёра, в котором все роли исполнялись комедианткой Камиллой!
Хм, а что она учудила ровно год назад, на «День дурака»! Устроила глупый розыгрыш, который, должно быть, позаимствовала у бывших учеников: перевязала тесьмой свой портмоне и незаметно подбрасывала под ноги озадаченных клиентов. Это занятие так веселило её, что она принималась хохотать во всё горло и хлопать в ладоши, заикаясь, ловя воздух ртом и вытирая слёзы ладонями так, что пробудила ото сна даже надоедливого профессора Фрейда: тот очнулся от полуденного сна и первым делом пытался разобраться, где находится. Оглядевшись, он вспомнил, что висит на стене, окаймлённый в портретную раму, отчего залился густой краской и начать сыпать словами как горохом из мешка:
