Текст книги "Об индивидуальности и индивидуализме"

Автор книги: Валериан Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

V.

Мы уже указывали на общее условие эволюции – понижение температуры окружающей среды. Следствием этого является, что более сложные индивидуальности образуются при более низких температурах, чем, более простые; каждая индивидуальность имеет свой верхний температурный предел, выше которого она не может существовать. Когда эволюция доходит до протоплазмы, до появления раздражимости, процесс становится сложнее: предел существования уже не односторонний, а двусторонний – данный организм может существовать только в определенных и кверху и книзу температурных пределах.

Затем, путем эволюционного приспособления высшие организмы вырабатывают такие регуляторы, которые поддерживают внутреннюю температуру тела почти постоянной (теплокровные животные), независимой, пока жив организм, от внешних условий. Эти внутренние температурные пределы очень незначительны, – так, если болезненные процессы понизят температуру человека до 34°—35° или повысят ее до 42°—44° Ц., то человек теряет сознание, и если процесс продолжается более или менее продолжительное время, то больной умирает. Конечно, в данном случае изменение температуры является скорее показателем, чем причиной разрушения индивидуальности.

Уже самый процесс эволюции, выработавший у высших животных такую внутреннюю температуру с такой незначительной амплитудой, показывает, что и здесь, в мире организмов, наиболее сложные индивидуальности – наиболее высоко организованные существа требуют более узких температурных пределов окружающей среды, чем низшие организмы, не владеющие такими регуляторами.

Хотя в данном случае вопрос осложняется и запутывается сложностью и различием аппаратов приспособления, которые каждый вид вырабатывал по своему, в иных внешних, а следовательно, и температурных условиях, но мне кажется, что все же можно отметить общую тенденцию: для усложнения индивидуальности, для эволюции необходимы—во-первых понижение температуры, а затем все бо́льшая и бо́льшая однородность температурных влияний.

Но что такое температура?

Физика довольно неопределенно отвечает – температура есть степень нагретости, молекулярная физика дополняет: та или иная высота температуры обусловливается быстротою колебания частиц, составляющих данное тело: чем быстрее это колебание, тем выше температура.

Таким образом температура является как бы прообразом воздействия окружающей среды на индивидуальность, самой грубой, первичной формой этого воздействия. Чем выше температура этой среды, чем сильнее, чаще бьют ее частицы зарождающуюся индивидуальность, тем эта последняя проще, примитивнее: элементы образовались при необыкновенно высоких температурах, химические частицы уже при менее высоких, первичная протоплазма могла появиться вероятно, только при 50°—80° Ц., протоорганизм при еще более низких и, наконец, теплокровные животные, носят, если можно так выразиться, свою температуру (35°—50°) с собою – они уже почти эмансипированы от гнетущего влияния неорганической среды.

В специально органической эволюции мы наблюдаем99
  Если принять нашу гипотезу о появлении первичной протоплазмы на дне моря.


[Закрыть] такую же постепенную эмансипацию от давления: эволюция организмов идет параллельно с понижением внешнего давления.

Одновременно с этим процессом эмансипации от грубого воздействия среды на индивидуальность, эта последняя становится все индивидуальное, красочнее, богаче свойствами, но ясно само собой – становится и более чувствительной к изменениям, совершающимся в окружающей среде. Наиболее красочная индивидуальность – организм мог появиться только тогда, когда воздействие окружающей среды стадо более кротким, более уравновешенным, но зато и чувствительность этой индивидуальности – организма к изменениям, совершающимся вокруг его, соответственно увеличилась – появилась раздражимость.

В дальнейшей – уже органической эволюции – мы еще яснее наблюдаем ту же законность: чем выше, сложнее появляется организм, тем он становится самостоятельнее от воздействий внешней среды, но в то же время чувствительнее к этим воздействиям. Венцом этого процесса нужно считать появление человека с его сознанием, покоряющего природу, но в то же время и познающего ее более всех других, индивидуальностей: возрастание самостоятельности от воздействий внешнего мира и чувствительности к этим воздействиям идут рука об руку с эволюциею индивидуальности.

В социальной своей истории человек инстинктивно стремится к осуществлению этого же идеала мировой эволюции...

Как мы уже говорили, мы считаем эволюцию организмов, их дифференциацию, появление органов, развитие специфических раздражимостей – ответом первичной протоплазмы на уменьшение давления.

Здесь не место разбирать вопрос, как шла далее дифференцировка и эволюция организмов, этому вопросу посвящены многие сотни томов, заключающих в себе работы по сравнительной анатомии, эмбриологии и палеонтологии.

Но, может быть, нам поставят следующий общий вопрос. Почему появляется индивидуальное отклонение и почему изредка появляется видовое – эволюция делает скачок? На это мы ответим, что подобного вопроса ставить нельзя. Индивидуальности «существуют», потому что мы мыслим индивидуальностями, мы не можем себе представить внешнего мира иначе, как разбитым на ряды индивидуальностей. Понятие об индивидуальных отклонениях могло появиться только тогда, когда появилась абстракция: «вид», имя нарицательное, «тип» и пр., т.-е. когда процесс упрощения индивидуальностей зашел уж очень далеко и стал сознательным.

Все изменения индивидуальности происходят в пределах, очерченных определенным для нее радиусом, и являются ответом на влияния внешнего мира. Можно, пожалуй, задать вопрос, почему эти изменения иногда выскакивают, так сказать, за пределы данной индивидуальности – появляется новый вид – Oenotheria gigas де Фриза, гений, урод, кретин?

Может быть, некоторые удовлетворятся следующим ответом: раздражимость данной индивидуальности была выше, или своеобразнее, чем средней, типовой и потому она ответила на раздражения внешнего мира иначе, уклонилась от среднего типа. Тот, кто удовлетворится таким ответом, удовлетворится и всякой другой тавтологией.

Единственным ответом и здесь может быть только следующее. Одни индивидуальности отличаются друг от друга только индивидуальными отклонениями, другие видовыми, но иногда от индивидуальности одного вида происходит индивидуальность, столь резко от нее отличающаяся, что мы принуждены отнести ее к другому виду. Почему появилась эта новая индивидуальность? Но отчего же я не спрашиваю, почему от индивидуальности одного вида происходит обыкновенно индивидуальность того же вида? Почему это яснее, чем появление новой индивидуальности? Я говорю, что две частицы водорода и одна частица кислорода образуют частицу воды – новую индивидуальность. Не спрашиваю же я в данном случае, почему они образуют частицу именно воды, а не другого вещества. Ведь такой вопрос был бы нелеп. Не стану я и всех свойств воды объяснять из свойств кислорода и водорода: я знаю, что у нее появились новые свойства – на то она и новая индивидуальность. Здесь скачок эволюции. Также и новый органический вид образуется из другого путем появления такого отклонения или, вернее, целого ряда таких отклонений, которые в силах удержаться при данных условиях внешней среды, т.-е. могут появляться неоднократно и передаваться по наследству. Здесь тоже скачок эволюции. Эти эволюционные скачки – суть скачки нашего мышления индивидуальностями, но вспомним здесь, что и самое наше мышление образовалось на почве чувственного противопоставления «я» внешнему миру, уже смутно разложенному на неясные и немногочисленные зачатки индивидуальностей.

Мы можем только связывать нитями пространства и времени созданные нами индивидуальности, но вывести все свойства высших индивидуальностей из свойств низших мы не можем, пока мы мыслим индивидуальностями. Поэтому во всякой эволюционной теории, являющейся всегда подобной попыткой, неизбежно будут констатированы скачки.

Какие же индивидуальные или видовые отклонения создали человека? Что дало ему господство в природе?

Вне сомнения следующее: прямая походка, конечности, способные к разнообразнейшим движениям и подвижная голова; отсюда, вероятно, как следствие – свободная грудь и глотка, давшие возможность развиться речи, глаза, овладевшие широким горизонтом, и все более и более увеличивающийся и дифференцирующийся мозг. Но как могли появиться эти качества?

Мы знаем, что и теперь некоторые, близкие к нам породы обезьян пользуются камнями и палками, как орудиями защиты и нападения; можно предположить, что и наши доисторические или, лучше сказать, зоологические предки тоже не брезговали этим оружием. У некоторых индивидов этих, неизвестных нам, наших предков могли появиться в строении мозга, рук, в посадке голов индивидуальные или видовые, как хотите, одним словом, устойчивые, наследственные отклонения. Такие индивиды выживали бы в борьбе за существование дольше других и давали бы более многочисленное потомство. Последовательным повторением таких наследственных, скачковых уклонений из нашего зоологического предка могло образоваться существо с прямой походкой, свободной грудью и глоткой и с довольно большим мозгом. Дальнейшие скачковые уклонения могли уже касаться только мозга и дифференциации его и органов речи. Появился homo sapiens.

Здесь мы хотим обратить внимание читателя на следующее.

В этой эволюции нашего зоологического предка, вероятно, появлялись различные уклонения в строении и развитии различных органов, но могли удержаться только те, которые соответствовали условиям внешней среды, т.-е. борьбе за существование при помощи орудий – палки и камня, – только такие уклонения закреплялись, благодаря более многочисленному потомству, и затем, в свою очередь, создавали чисто механические, внешние условия (более свободная грудь, глотка, глаза) для раздражения мозга и возможности появления новых уклонений, касающихся уже, главным образом, увеличения в объеме и дифференциации этого наиболее важного нашего органа.

Доисторический период зоологической выработки вида homo sapiens шел, конечно, многие тысячелетия, и в историю и даже миф человек вошел уже установившимся видом или, точнее, несколько близкими друг другу, но не тожественными расами. Я лично склоняюсь к тому мнению, что общий корень этих рас, может быть, нужно искать на очень низких ступенях эволюционной лестницы.

Как бы там ни было, уже на заре истории кончается зоологическая эволюция человека и начинается социальная.

Зоологическая эволюция создала человека наиболее дифференцированным, наиболее чувствительным к восприятиям внешнего мира животным; социальная продолжала ту же работу, но далеко не так прямолинейно. Мы уже останавливались на некоторых психологических моментах этой эволюции. Характерным отличием ее от зоологической является то, что последняя закрепляла свой опыт в самом организме, в его изменениях, социальная же эволюция сохраняла общечеловеческий опыт благодаря речи, сначала в виде устной, а затем письменной. Достоверность знания доисторического человека была зоологическая – в его мышцах и инстинктах, достоверность современного человека в науке. Поэтому инстинкт можно назвать бессознательной наукой.

Человек и в социальной жизни стремится и бессознательно и сознательно к идеалу, завещанному ему мировой эволюцией: к наибольшей самостоятельности, к наибольшему проявлению своей индивидуальности и в то же время к наибольшей чувствительности к внешнему миру, но социальная эволюция затуманивает и коверкает лот идеал: она создала рабство и пирамиды, крепостное право и Аракчеева, постоянное войско и Наполеона, мещанскую буржуазию и ее мораль, американских миллиардеров и чудовищный разврат, пролетариев и вырождение.

Когда вожак в стаде обезьян избивает своих соперников, то на это можно смотреть, как на благоприятный фактор эволюции, так как более сильный и умный самец создает более сильное потомство, напряженность жизни увеличивается и основной фактор эволюции, отмеченной нами выше, не нарушается. Также ничего ужасного не видим мы в той жестокой борьбе за существование, которую вел первобытный человек со своим братом за женщину, за господство, наконец прямо из-за каприза; это была борьба, увеличивавшая напряженность жизни для данного индивида и улучшавшая породу, так как победителем выходил в большинстве случаев наиболее сильный, наиболее талантливый, – наилучший.

Несправедливость начинается с тех пор, как социальная эволюция создала неравные условия для борцов, когда выходит победителем из борьбы не более сильный, более умный, более красивый, а тот, кому бабушка ворожит, кто совместил в себе, как в фокусе, все несправедливости социальной эволюции, кто получил хорошее наследство не в крови и мозгу, а в банковых билетах и землях. Социальная эволюция сделала многое: она создала науку и материальную культуру, но вместе с тем она создала и несправедливость, которой не знала эволюция зоологическая и которая может разрушить всю цивилизацию. Я лично, впрочем, не смотрю на социальный вопрос так уж пессимистически.

Причинами, вызывавшими пессимистические настроения, была всегда идея о бесконечности, шедшая в разрез с действительностью, которая указывала на конечность всего существующего: на смертность человека, конечное существование человеческого рода, самой земли, нашей планетной, нашей звездной системы. Самая идея о бесконечности появилась, как отрицание смерти, она была изобретена жрецами для спасения наших праотцев от того зоологического ужаса, который их объял, когда они поняли, что они смертны.

Но представление о смерти создано сознанием, и в конце концов трагизм человеческого существования заключается не в смерти, а в появлении сознания, в раздвоении былого зоологического единства на «я» действующее и «я» наблюдающее. С развитием науки гашишная идея о бесконечности оттеснялась все в новые, более далекие, менее нам известные области – бесконечность миров, бесконечность эволюции человеческого рода и т. д.

Но, по нашему мнению, и здесь мысль о бесконечности есть только testimonium paupetatis нашего знания и нашего мужества. Доказательства бесконечности миров совершенно те же, что и доказательства бессмертия души: они созданы для успокоения нашей пытливости и нашего страха. Те же, которые говорят о бесконечности эволюции человеческого рода, или, вернее о бесконечности прогресса, забывают об одной маленькой вещи – о пределе раздражимости нашей протоплазмы. Протоплазма вида homo sapiens, вероятно, самая богатая в этом отношении, все же имеет пределы в том количестве неустойчивых химических соединений, из которых она состоит. И мне кажется, что мы уже приближаемся к этому пределу с тех пор, как наше сознание вполне окрепло, и человек раскололся на объект и субъект.

Показателем близости этого предела является самая трагедия человеческого сознания. Зоологическая эволюция человеческого рода закончилась не только потому, что социальная эволюция закрепляет человеческий тип, архитектуру его организма, но и потому что мы уже достигаем, если не достигли, предела раздражимости нашей протоплазмы. Дальнейшая наша эволюция будет эволюцией только социальной и будет состоять в дальнейшем расчленении внешнего мира на новые ряды индивидуальностей, в дальнейшей выработке достоверности и, с другой стороны, в созидании новых индивидуальностей, в созидании материальной культуры ив творчестве.

Кому этого мало, тот может поставить более далекую цель, близкую к бесконечности.

Например, Ничше, отчаявшись в человеке, высшей целью сознательного человеческого существования считает создание «сверх человека».

«Я пришел проповедывать вам сверхчеловека, – говорит Заратустра к собравшейся вокруг него толпе. – Человек есть нечто такое, что должно быть превзойдено. Что вы сделали, чтобы превзойти его?

«Все существа, какие были доселе, давали рождение чему-нибудь более, чем они, высокому; и вы хотите явиться отливом этого великого прилива и, пожалуй предпочтете вернуться к состоянию зверя, лишь бы не превзойти человека?

«Что такое для человека обезьяна? Посмешище или стыд и боль. И тем же самым должен стать для сверхчеловека – человек: посмешищем или стыдом и болью...

«Внимайте, я проповедую вам сверхчеловека!

«Сверхчеловек это – смысл земли. Пусть же и воля ваша скажет: да будет сверхчеловек смыслом земли!»...

Создание сверхчеловека, конечно, было бы новым, великим религиозным утешением для человечества.

Сотворить нечто большее самого себя – такая мысль может удовлетворить даже сатанинскую гордость, это посильнее идеи о бесконечности.

Но здесь приходят в голову следующие соображения.

Если зоологическая эволюция есть увеличение раздражимости протоплазмы, то сверхчеловек должен обладать протоплазмой, способной к большей раздражимости, чем наша протоплазма. Откуда же она возьмется?

По всем, вероятиям наша протоплазма наиболее совершенная в этом отношении. Конечно, возможно предположить, что имеются уже организмы с еще более богатой протоплазмой, но они находятся, так сказать в эмбриональном состоянии – из них-то и разовьется «сверхчеловек» Ничше.

Может быть (гипотезы в наших руках), карлики центральной Африки являются не остатками первобытного человека, не наиболее древними расами, а наоборот, наиболее молодыми, с протоплазмой, более богатой возможностями развития, чем наша.

Возможно, но дело в том, что человек достиг, благодаря социальной эволюции, такой силы материальной культуры, что не допустить развития своего соперника и уничтожить его, даже не подозревая того, что уничтожает нечто высшее, чем он сам. Не все будут столь бескорыстны и самоотверженны по отношению к нарождающемуся «сверхчеловеку», как его творец. Но лица, предполагающие, что не все наше знание покоится на ощущениях и на процессе расчленения внешнего мира на ряды индивидуальностей, могут указать на рассказы, хотя и не вполне достоверные, о гениальных детях, к 3, 4 годам достигавших развития взрослого человека и затем безвременно умиравших, могут указать на явления транса, в которых знание приходит медиумам какими-то неведомыми нами путями и которые, как ни как, удостоверяются некоторыми учеными, даже враждебными спиритизму и «духовную» жизнь сводящими к материальным процессам1010
  Напр., Джемс в своей „Психологии" (Уильям Джемс. „Психология“. Перев. И. И. Лапшина. Изд. 4-ое. 1902, стр. 167), говорит следующее: “Я не имею никакой теории, которую мог бы дать для объяснения многих фактов, виденных собственными глазами. Тем не менее я убежден на основании многочисленных наблюдений над одним медиумом в состоянии транса, что „дух“ может быть совершенно непохожим на нормальную личность испытуемого. Могу указать на один случай, где „духом“ был некий французский доктор, который, как я убедился, знал всевозможные обстоятельства жизни, а также живых и умерших, родных и знакомых бесчисленного множества участников сеансов, которых женщина-медиум никогда не встречала прежде и не знала по имени“.


[Закрыть].

Но все эти явления так противоречат построенной человечеством достоверности, а в то же время так густо обросли сознательным и бессознательным шарлатанством и простым мошенничеством, что мы можем только ими интересоваться, но принимать в соображение при обсуждении какого-либо вопроса и не хотим, и не имеем права. В конце концов «сверхчеловек» Ничше остается, по крайней мере в наших глазах, не оправдавшим своего права на существование.

Перейдем же снова к социальной эволюции.

Мне кажется, что как человечество справилось с рабством, с крепостным правом, так справится и с менее грубой несправедливостью – неравномерным распределением богатства.

Ведь, собственно говоря, вся история человечества, помимо созидания научной достоверности и материальной культуры, есть непрестанная борьба за индивидуальность и постепенное раскрепощение последней: сначала отстаивали право быть человеком, а не вьючным скотом, который можно убить или продать, – и достигли этого, затем боролись за право свободы мыслить и говорить – и достигли этого, но не везде; теперь борятся за право быть сытым. Я не вижу оснований, почему эта борьба должна быть более ожесточенной и более безнадежной, чем первая и вторая. Ведь в конце концов должны же понять, что человечество выродится, если и здесь не будет одержана победа – и в жизненной борьбе будут одерживать верх физические и нравственные уроды.

Я не могу себе представить людей в виде стада баранов, пасущихся мирно на тучном лугу, я убежден, что всегда будет борьба и конкуренция, как всегда останутся человеческие индивидуальности, но борьба должна быть честная, при равных условиях и одним и тем же оружием. А это настанет только тогда, когда каждому человеку будут даны одинаковые возможности учиться, работать и жить.

Социальная эволюция сделала свое дело – она наметила пути для построения достоверности, построив науку, она создала материальную культуру, дающую возможность, но только возможность, при относительно малой затрате сил удовлетворять свои зоологические нужды, но при исполнении этих задач социальная жизнь порабощала в человеке индивидуальность и разбила людей на большие стада со стадными и «добродетелями» и «пороками», со стадной нравственностью.

Создав научную достоверность путем урезания индивидуальных уклонений – иллюзий, путем нахождения среднего арифметического, люди, или, точнее, некоторые из них – философы – думают, что и мораль, т.-е. законы поведения могут построиться таким же путем; они забывают при этом, что наука есть закрепление в наиболее общих, экономических формулах общечеловеческого опыта, закрепление уже прожитого, прошедшего, здесь метод нахождения среднего арифметического и выработка типовой человеческой индивидуальности является вполне естественным и надежным методом, – но мое поведение, моя активность, мое творчество есть не только научный факт, в нем не только отражено все прошлое, в нем созидается будущее и в этом отношении поведение постольку и ценно, поскольку индивидуально. Это инстинктивно всегда чувствовалось человечеством: оно всегда ценило и почитало выше всех других своих героев и гениев, как наиболее индивидуальные личности. И ценило не из корыстных расчетов, не из эвдемонистических соображений: часто герои-гении не делали человеческую жизнь счастливее, а наоборот, даже углубляли страдания, увеличивали сомнения, но они вносили в жизнь новые элементы, делали ее красочнее и напряженнее, и только за это мы им благодарны.

Часто эта оценка приходила поздно, и памятники воздвигались уже мертвым, но виной тому опять-таки та же стадность, то же порабощение прошлым, нормой.

«Законы» поведения заключены в уголовном и гражданском кодексе и охраняются государством; они дают норму того типового поведения, которое в прошлом складывало данное государство.

«Законы» морали заключены в учениях основателей различных религий, различных философских систем; эти законы обусловлены идеалами данного пророка или философа; но идеалы этих пророков и философов были часто совершенно противоположны.

Для меня, как автономной личности, законы кодекса постольку обязательны, поскольку я боюсь околодочного надзирателя, законы морали – постольку, поскольку я разделяю идеалы пророков и философов.

Мое поведение бесспорно обусловливается отчасти и этими законами, как обусловливается и моим интеллектуальным развитием, и вообще моим сознанием, но далеко не ими одними; все это бросается на чашки весов, на которых мое «я», моя индивидуальность, на ³/4 бессознательно, взвешивает свои желания и хотения.

Если бы «законы» поведения были бы в действительности законами обязательными, то жизнь человечества остановилась бы на одном месте, мы перестали бы творить будущее, – и все, чем красна еще наша жизнь, – активность, борьба исчезли бы.

Мое поведение обусловливается всей моей индивидуальностью и единственный законодатель морали – моя автономная личность.

Мораль может быть только личной; история превосходно иллюстрирует это положение: что ни пророк, что ни философ – то своя особая мораль. Собственно говоря, самое построение систем морали есть резкое и довольно грубое проявление индивидуализма: стремление индивидуальности поработить чужую волю, навязать свои нормы чужому поведению.

Конечно, рабство и крепостное право были еще более грубым порабощением чужой личности, но в силу самой этой первобытной грубости, пожалуй, не столь опасным: люди легче с ними разделались; мораль же до сих пор еще гнетет, и под влиянием ее развивается и заражает человечество сверху до низу самая гнусная и опасная болезнь – лицемерие.

Люди из общества исповедуют мораль того или иного толка, а объявленные преступными страсти и желания принимают чудовищные формы и размеры, лицемерие не прикрывает порока и «греха», а только придает ему еще более едкий и пикантный привкус. Ведь как приятно, должно быть, было английским лордам повалить Парнелля за несоблюдение им установленного кодекса морали и в то же время безнаказанно участвовать в таких оргиях разврата и жестокости, которым позавидовал бы Нерон и Мессалина. Как приятно, должно быть, про поведывать любовь к людям, к меньшому брату, прощение обид, непротивление злу, отдавать на словах последнюю рубашку ближнему – и в то же время обрабатывать человеческое мясо при помощи пушек Максима, играть на бирже и тотализаторе, скупать башкирские и татарские земли, насаждать в деревне твердую власть и вырабатывать в мужиках более ясное представление о собственности при воздействии нагаек и пуль вооруженных с ног до головы черкесов.

Как приятно, должно быть, говорить со слезами о мире и готовиться к войне...

Мораль породила лицемерие, и еслиб это был ее единственный грех, то и его было бы достаточно, чтобы выбросить ее за борт. Но у нее есть и другие грехи.

Лицемеры не страдают от морали, они только становятся неуязвимее и с ними труднее бороться, надо тратить время на неинтересное занятие – срывать маски и показывать людям лица, искаженные злобой и трусостью, покрытые язвами скрытых пороков. Лицемеры – все равно пропащие для будущего люди, если бы даже они открыто проявляли себя: их индивидуальные уклонения не в сторону будущего, а в сторону еще более далекого прошлого, чем сама европейская мораль. Лицемеры это – трусливые насильники, убийцы и сластолюбцы.

И если мы нападаем на мораль, как на узду, задерживающую созидателей будущего, то этим вовсе не даем благословения на убийства и насилия.

Бесспорно, будущее созидается проявлением индивидуальности. Но в то же время многие проявления индивидуума есть выражение столь далекого прошлого, такого зоологического атавизма, что всякая мораль, даже какого-нибудь первобытного народа, – все же шаг вперед сравнительно с такими индивидуальными проявлениями настоящего.

И здесь мы сильно расходимся с Ничше: «белокурый зверь» для нас не идеал будущего, даже хотя бы и переходного. Далекое будущее от нас скрыто, но к ближайшему, к тому, которое мы созидаем, мы можем протянуть нити из прошлого.

Мы вывели уже общую тенденцию мировой эволюции: индивидуальность стремится, с одной стороны, к наибольшей самостоятельности. с другой – к наибольшей чувствительности по отношению к внешнему миру, к наибольшему пониманию других индивидуальностей. В первой части этой формулы наша активность, наша гордость и борьба, во второй – наше знание и наша справедливость. Наш идеал – посильное для нашего времени осуществление этой формулы, наша мораль – борьба за это осуществление.

Все, что увеличивает самостоятельность индивидуальности и увеличивает ее чувствительность к другим индивидуальностям мы зовем добром, – все, что ослабляет, задерживает развитие этих качеств – злом. И мне кажется, что с этой общей формулой эволюции мы можем разобраться во всех вопросах, которые предлагает современному человеку действительность – и в бурской кампании, и в японской войне, и в возмутительном деле князя Гагарина, и в университетском вопросе, и в марксистской теории, и в шовинизме, и в радиоактивности, и в электронах.

Мораль, вытекающая из этой формулы – не эвдемонистическая мораль; человек, принявший ее, не будет руководиться соображениями об удовольствиях и страданиях, не будет мучиться, как Мечников, той мыслью, что он не проживет до 150 лет, а умрет завтра. Цель индивидуального существования не тащить свое бренное тело по жизненному пути возможно дольше и скучнее, а проявлять свою индивидуальность возможно полнее, бороться за свое «добро» возможно напряженнее, а придет смерть – умереть возможно мужественнее.