Текст книги "Об индивидуальности и индивидуализме"

Автор книги: Валериан Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Валериан Константинович Агафонов
Об индивидуальности и индивидуализме

„Мера всех вещей есть человек“

(Протагор, V в. до Р. X.)

 
„За метафизику потом
Я всем советую приняться,
Чтоб все как дважды два узнать,
Что смертных ум вместить не может,
А где чего вам не понять,
Там слово громкое поможет“
 

(Гете. „Фауст“, I ч., перев. Голованова).

„Нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живою кровью; а там что Бог даст!“

(Пушкин „Капитанская дочка)“.

I.

Мысль, что мы – европейцы живем в какое-то

ное время, стала общим местом.

Вспомним Ничше, вспомним «Три разговора» Владимира Соловьева, где он предсказывает близкую «кончину мира» и антихриста и только вторичное пришествие Христа спасает род людской от окончательной гибели. Но это были философы-поэты; возьмем трезвого общественного деятеля трезвой Америки – Генри Джорджа. Он убежден, что если общественная и политическая жизнь Северо-Американских Штатов будет эволюционировать в том направлении, в котором она развивается теперь, то американско-европейская цивилизация погибнет так же, как погибли цивилизации Египта, Рима и Греции.

«Откуда же могут придти новые варвары? – спрашивает Джордж. – «Прогуляйтесь по грязным кварталам больших городов и вы, уже теперь, можете увидеть их собирающиеся орды! Но как погибнет знание? Люди перестанут читать, а книгами воспользуются для поджогов и для изготовления ружейных патронов...11
  Генри Джордж. „Прогресс и бедность“. Перевод С. Д. Николаева. 1899 г. Стр. 406.


[Закрыть]. Всюду заметно смутное, но общее чувство разочарования, усиливающееся озлобление среди рабочих классов, какое-то беспокойство и революционное брожение»22
  Ibidem, стр. 409.


[Закрыть].

Действительно, люди начала ХХ-го века накануне великой битвы– это будет битва национальностей и народов, битва различных культур и мировоззрений, битва прошлого с будущим, которая приведет неизбежно к переоценке многих «ценностей».

Джордж ждет крушения цивилизации от внутренних «варваров», другие почти с уверенностью предсказывают столкновение в начале текущего столетия Китай с Европой и появление затем на мировой сцене и африканских народностей

Как встретит их Европа и Америка – крепким ли союзом национальных федераций, или же междуусобной сварой и полным социальным и нравственным маразмом? Это большой вопрос, на который вряд ли кто даст категорический ответ. Если бы у европейцев была вера в силу и мощь своей культуры, то и вопроса бы не было: они заставили бы и китайцев, и негров приспособиться к своей культуре.

Но в том и дело, что у нас нет этой веры. Прогресс приобрел в конце XIX века какой-то механический, безличный характер, машина в своем постепенном, как бы имманентном развитии стала могущественнее и цельнее того ряда людей, которые ее создавали; в науке иссякло гениальное творчество и она движется как бы в силу инерции тысячами маленьких однообразных усилий маленьких, друг на друга похожих «Вагнеров»; в литературе, живописи, скульптуре тот же недостаток оригинальности, ту же дряблость и тусклость личности стремятся замаскировать вычурностью и даже кривляньем; в гуманитарных науках некоторые социологические доктрины вытравляют из истории значение индивидуальности... Люди мельчают и сереют, и мы не согласны с Ничше только в том что процесс этого обезличения идет уже века и начался с появления религии и идей долга и греха. Нам кажется, что XVIII век, даже первые три четверти ХІХ-го были еще достаточно индивидуальны и красочны: они могут выставить таких героев и борцов во всех сферах человеческой деятельности, которые почти, а иногда даже вполне, удовлетворят великого «имморалиста».

Разногласие, вероятно, зависит от того, что у Ничше был у несколько иной масштаб «ценности», чем у нас.

Ничше был «аристократ духа», он ненавидел демократов, социалистов и презирал «чернь».

Единственной ценностью он считал личность, не только жаждущую проявиться, но и имеющую что проявить – «свое добро, свое зло».

Заратустра говорит:

«Есть ли у тебя новая сила и новое право? Разве ты – первое движение? Разве ты произвольно катящееся колесо? Разве ты можешь заставить звезды вращаться вокруг тебя?

«Ах, как много людей, праздно стремящихся в высоту! Ах, как часты судороги честолюбцев! Докажи мне, что ты не из числа этих праздно желающих и честолюбивых!

«Ах, слишком много есть великих идей, делающих не больше, чем раздувальный мех: они надуваются и становятся еще пустее.

«Ты называешь себя свободным? Я хочу слышать о господствующей мысли твоей, а не о том, что избег ты ярма.

«Из тех ли ты, кто имел право избегнуть ярма? Многие лишаются последней цены своей, отбрасывая подвластность свою.

«Стать свободным от чего-либо? Что за дело до этого Заратустре! Но твой взор должен ясно говорить мне: стать свободным для чего-либо? Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на себя волю свою, как закон? Можешь ли ты быть своим собственным судьею и мстителем за закон свой?»33
  „Так говорил Заратустра" перев. Антоновского, стр. 116—117.


[Закрыть]

Неудивительно, что Заратустра и не нашел таких людей: если бы у них было свое добро и свое зло и воля их была бы для них законом, они и не шли бы к Заратустре, не нуждались в нем.

По нашему мнению, ценна уже личность, жаждущая самоопределиться, жаждующая проявить все свои силы, развить все свои способности. Для нас ценны не только великие Вольтер и Руссо, но и вся плеяда энциклопедистов, веровавших в силу знания, разрушающую предрассудки и пережитки, и самоопределявшихся, с различными индивидуальными вариациями, в этой общей формуле. И не только энциклопедисты представляют для нас «ценность», но и все отстаивавшие, хотя бы и толпой, но до конца, безбоязненно, до смерти, «декларацию прав человека»: у них было общее «добро и зло», но оно было их собственное и за него они жертвовали жизнью.

Ценна всякая личность, способная к воодушевлению, к экстазу и к борьбе. Зачем предъявлять к ней требование быть единственной в своем роде и как бы замерзшей в своем великолепии? Для нас «ценны» и те люди из народа, которые и на западе, и в Америке, и у нас так страстно стремятся к знанию, так как знание в настоящее время все же первый этап к самоопределению. Они еще полны пережитков, эти люди, и даже характер их стремления к знанию в некотором смысле пережиток, но в то же время он и показатель того, что из них могут развиться люди не менее индивидуальные, чем те, к которым обращался с проповедью Заратустра. Как возможности, для нас ценны и те искатели религиозной истины, которых так много в нашем народе. Если отрицать возможности, если требовать от индивидуума какой то абсолютной единственности, то на всем протяжении человеческой истории только и можно остановиться на нескольких гениях, но ведь и они все же появились не как «deus ex machina» и жили не в пустыне. К этому вопросу мы еще вернемся впоследствии, здесь же мы хотим сказать только следующее.

Если бы к тому времени, когда Китай столкнется с Европой, последняя успела окончательно омещаниться, окончательно вытравить из себя всякий порыв, энтузиазм и сгладить индивидуальности, окончательно закрепила бы среднюю мораль и маленькое, даже ниже среднего, благополучие – уверенность в том, что завтра не умрешь с голода – то исход «столкновения» зависел бы от численности и китайцы, конечно, «победили» бы.

Если такой исход может еще оспариваться, то только по тому, что хотя мещанство и заразило в культурных странах почти все классы общества, но народные массы еще не вполне: там, как мы указывали, сохранился еще энтузиазм, хотя бы в виде веры в более светлое будущее, создаваемое индивидуальными усилиями, жертвами и борьбой целого класса. Эта вера в возможность из части машины превратиться в равноценную другим индивидуальность, этот энтузиазм, который временами охватывает рабочих западной Европы, дает надежду, что красочность и напряженность индивидуальной жизни еще не исчезли у европейцев, но таятся где-то в глубинах народного сознания, и могут вспыхнуть и найти более определенное выражение, более положительные и широкие идеалы. Вопрос только в том, насколько такой идеал действительно является выражением индивидуальностей, составляющих данную группу, и насколько сильны их усилия проявить свое «я» в достижении этого идеала. Если же он только знамя, около которого в положенные дни собираются, как около идола в индийскую божницу, чтобы отбыть свои религиозные обязанности, а затем отойти к другим, более существенным – ко сну, к еде и вообще к «насущному хлебу», то такое знамя скоро полиняет, а батальоны, собирающиеся вокруг него, станут такими же мещанами, как и все прочие.

Есть и еще другое, что противопоставлялось мещанству, – это интеллигенция.

Западно-европейская интеллигенция... Но она во-первых стала худосочна, во-вторых растеряла своих богов и подчас, вероятно, завидует даже русской: у этой хоть тоже нет Ормуздов, но зато Ариманов в изобилии.

И мы – русские немножко знакомы с подобной завистью по Ариману – хотя бы в лице Шубина, завидовавшего более ограниченному сирою» Инсарову, у которого был великолепный Ариман в лице «турки»; несколько иначе завидовал старый Кирсанов Базарову, у которого Ормуздом было естествознание, а Ариманом невежество, и сдается мне, что какой-нибудь теперешний философ критической школы, по косточкам разбирающий «метафизику» Карла Фохта, все же украдкой завидует этому пылкому, жизнерадостному материалисту, который верил в естествознание, как еврей в Иегову, и ненавидел теологов и ханжей, как монах сатану...

Да, западно европейская интеллигенция растеряла своих богов. Только немногие, наиболее сильные, проявляют свою индивидуальность в борьбе за идеалы народных масс, другие, хотя и называют себя индивидуалистами, неспособны ни к какой активной деятельности и занимаются взаимным любованием, с восторгом смакуя свою слабость и сложные запахи своей разлагающейся индивидуальности. Третьи – ноют и мечутся.

Веру во всемогущество науки убила критическая философия, веру в «права человека» и в прочие республиканские добродетели осквернило мещанство, веру в самого себя... да ее у большинства и не было: ее с детства вытравляла схоластическая, стадная школа, мещанская среда, тысячи мелких привычек и обязанностей, рассудочность; если же могучий инстинкт жизни требует иногда проявления индивидуальности, то она проявляется наполовину, с оглядкой на других, ищет знаков одобрения и сочувствия... Нет крови, нет мышц, нет желаний. Поистине, как говорил Заратустра, ни холодные, ни горячие, а только теплые. Бледные, вялые и бессильные бегают «интеллигенты» из одной знахарской лечебницы в другую...

Когда то эти лечебницы были часовнями.

У каждого знахаря свой секрет; один торгует феноменализмом, другой – идеализмом, третий – лечит специальными впрыскиваниями категорического императива. Говорят, многим помогает, хотя все знают, что эти лекарства – чистая вода.

Часовня материализма развалилась, и только на пороге старый Геккель бредит атомом, чувствующим удовольствие и неудовольствие... Этот еще молится и не побоится во имя Дарвина послать вора на виселицу.

Русская интеллигенция никогда не была склонна к такому лечению водой, – но теперь и у нас открываются водолечебницы: чем мы хуже европейцев. Ариманы наши все еще здравствуют, но они страшные какие-то, куда страшнее западноевропейских; а вдруг поступки потребуются... Ну их... Лучше уж вкусить в какой-нибудь лечебнице снадобья и сейчас во сне тебе Ормузд явится – кроткий, добрый и ласковый и начнет сказки рассказывать и поступков от тебя никаких не потребует, знай слушай только.

По правде сказать я не думаю, чтобы в эти водолечебницы пошло много нашего брата – русского интеллигента; большинство из любопытства разве зайдет. Кроме того, я отнюдь не говорю, что раз человек в такой лечебнице лечится, так он и об Ариманах наших забыл и с ними не воюет; я только утверждаю, что для многих россиян такое лечение может оказаться вредным: память о действительности отобьет. Полечится, полечится иной, да и начнет вдруг фельетоны в «Новом Времени» писать «о суете земного и о консерватизме князя Мещерского».

Нет, шутки в сторону. Нельзя, конечно, говорить, что метафизика несовместима с мужественной, активной, разносторонней личностью, но можно утверждать, что метафизика, хотя бы даже и «идеализм», не вызывает сама по себе ни активности, ни мужества, ни напряженности жизни – и в ком всего этого нет, тому никакая метафизическая система не поможет...

Что касается нас, то чужое метафизическое мировоззрение интересно нам, поскольку интересен сам автор, так как, по нашему мнению, мировоззрение есть только некоторое отражение части данной личности.

II.

Исторический период развития науки начинается с установления аксиом: они ограждают от бесполезной траты времени и ограничивают объем науки. Что значит, что аксиомы нельзя доказать? Это значит, что их нельзя вывести из логических форм нашего мышления, нельзя вывести потому, что они и сами являются формами нашего мышления, что они образовались в общем процессе его созидания.

Основным вопросом всякой метафизики, до сих пор ею не разрешенным является вопрос о «я» и «не я», вопрос о «реальности» внешнего мира, о существовании «вещи в самой себе». Вопросы эти решались философами на различные, часто совершенно противоположные, лады, и некоторые пришли даже к заключению, что доказать существование внешнего мира нельзя, что можно утверждать только наличность собственного сознания.

Совершенно верно, нельзя доказать, так как это и не доказуемо: «я» и «не я» – это формы нашего сознания. Лишите человека возможности сообщаться с внешним миром, отнимите от него все органы чувств, в том числе и мышечное, и он потеряет сознание и представление о «я» и «не я», между тем жизненные процессы будут продолжаться. Такие случаи наблюдались .у истеричных. В глубоком сне, в обмороке сознание теряется, но жизнь течет, хотя и не столь интенсивно. Человек явился на мировую сцену уже с вполне сформированным сознанием, оно продукт долгой зоологической эволюции и различные степени сознания мы наблюдаем уже у многих высших животных, у тех, которые мыслят и чувствуют, помнят, любят и ненавидят; они не только противопоставляют своей индивидуальности другие индивидуальности, но и среди этих последних различают не только видовые, но также и индивидуальные различия. Они «мыслят» также индивидуальностями, как и мы. На более низких ступенях животного царства вряд ли противопоставление «я> и «не я» индивидуально в той же степени: наиболее развитые насекомые различают, вероятно, только видовые индивидуальности и почти наверное не в силах различать индивидуумов одного и того же вида. У еще более простых животных, вероятно, различение идет только между своей собственной индивидуальностью и какой либо другой, не слишком отличающейся от нее своими размерами.

И, наконец, у простейших это различение является, по выражению Спенсера, глухим чувством сопротивления окружающей среде.

Во всяком случае, каковы бы ни были детали этой эволюции сознания, оно является фазой определенного зоолого-исторического процесса, всегда заключавшего в себе противопоставление, хотя бы только в сфере ощущений, «я» и «не я», – все же наши «объяснения», вся наша логика явились уже продуктом этого сознания, этого противопоставления ощущающего индивидуума к окружающему его миру, и потому «доказывать» построениями нашего ума «бытие» или «небытие» внешнего мира нелепо. Самый вопрос о существовании внешнего мира «не я» нелеп, так как словом «существовать» человек, прежде всего, обозначил неоспоримое для него, в его индивидуальность заложенное противоположение «я» и «не я».

Мне могут здесь возразить, что мое утверждение этой «нелепости» требует признания общечеловеческой логики, как исходного пункта, и что мы попадаем здесь в заколдованный круг. Конечно, я могу говорить только словами и мыслить только логическими формами, но эта самая логика указывает мне, что она проявляется только при наличности сознания, а последнее, в свою очередь, есть лишь высшая форма противопоставления ощущающего индивидуума окружающей его среде; но это противопоставление вовсе не требует наличности сознания, а следовательно и человеческой логики: ее нет у животных, но подобное противопоставление у них существует. Нет сознания и у лунатика, который с столь изумительной ловкостью идет по краю крыши. Кто ведет его, что им руководить? То великое нечто, которое является творцом не только сознания, но и гораздо более первичного элемента – ощущения, нечто, которое мы называем индивидуальностью.

Таким образом противопоставление «я» и «не я» есть явление более основное, чем само сознание. Что такое спенсеровское «глухое чувство сопротивления окружающей среде», это первичное ощущение, как не противопоставление неразложимого «я» неразложенному «не я».

Мало этого, также недоказуемо, также привзошло вместе с появлением человека и человеческого сознания не только упомянутое выше противоположение, но еще и расчленение «не я» – внешнего мира на целый ряд других индивидуальностей. Мышление по аналогии, мышление индивидуальностями также аксиома сознания.

Из зоологической эволюции, от своих предков человек принес начатки речи – слова, обозначавшие, вероятно, вначале наиболее сильные и частые ощущения, а затем индивидуальности, причинявшие эти ощущения. Но, с одной стороны – индивидуальностей-«объектов» кругом было много и с расширением опыта становилось все больше и больше, память же первобытного человека была ограничена; с другой стороны, ощущения, связывавшие человека с окружающими объектами часто были так близки друг другу, что не различались ими, – отсюда прямою необходимостью явилось упрощение действительности; индивидуальности – предметы, дававшие неразличимые ощущения, объединились одним словом, и вместо многих имен собственных появились нарицательные, имена собственные сохранились только за самыми близкими, самыми нужными и дорогими индивидуальностями. Так появились первые абстракции.

Может быть, исторический процесс развития человеческой мысли шел не всегда так, может быть, человек уже явился на мировую арену с некоторыми готовыми абстракциями, с запасом имен нарицательных и эти нарицательные делались даже в некоторых случаях снова именами собственными. Но такие обратные процессы уже частности, в общем все же процесс создания мышления, с увеличением человеческого опыта, должен был идти от более индивидуального к менее индивидуальному, упрощенному. Иначе говоря, процесс этот состоял все в бо́льшем и бо́льшем разложении «не я» на ряд индивидуальностей, но по мере увеличения количества их они становились все более и более простыми: этого требовала экономия мысли, или, выражаясь иными символами – емкость мозга первобытного человека.

Общение с другими людьми, с чужим опытом, с чужими переживаниями играло в этом упрощении действительности, конечно, громадную роль–оно делало слово выражением наиболее общих ощущений, получаемых человеком от того или иного предмета– индивидуальности; так вырабатывались начала достоверности знаний: человек проверял свои переживания переживаниями других людей.

Благодаря экономии сил, получившейся при таком упрощении действительности, иначе, благодаря выделению из переживаний наичаще повторявшихся элементов, первобытный человек мог обратиться к самонаблюдению, т.-е. к установлению отношений между своими переживаниями во времени. Внешний опыт выяснял ему его отношения к другим индивидуальностям, создавал, между прочим, его пространственные представления, внутренний опыт – самонаблюдение – рисовал ему историю своей собственной индивидуальности, ее развитие во времени. Конечно, процессы эти не шли и, конечно, не идут так просто и так раздельно, как мы их здесь представляем. Мы хотим только показать, что самонаблюдение в более или менее заметном размере могло явиться только после того, как внешний опыт получил уже довольно значительное развитие. Самонаблюдение – чисто человеческое завоевание.

Таким образом пространственные идеи должны были появиться у человека раньше, чем идеи о времени; предчувствие идей о пространстве человек принес уже с собою из зоологической эволюции; высшие животные по своему соображают и оценивают и расстояния, и даже объемы. Но идеи о времени – целиком приобретение человека и чем ниже культура племени тем смутнее, неопределеннее эти идеи; для дикаря как бы не существует времени: он беззаботен, беспечен и не думает о будущем, летом он истребит и даже разбросает все свои пищевые запасы, а зимой будет голодать.

Первобытный человек ощущал себя целиком, неразложимой индивидуальностью, со всеми своими инстинктами, аффектами, со всей своей волей; но настал момент, когда ему стало ясно, что он смертен. Ужас охватил первобытного человека, когда он понял в первый раз неизбежность этого факта. Он умрет, он – единственная «реальность», но ведь с ним умрет все: и женщина, которою он обладает, и эта палица, и шкура медведя, которою он укрывается, и лес, и солнце, и луна. Чтобы избавиться от этого ужаса полного небытия, дикарь начал пытаться закрепить во времени свою индивидуальность – отсюда, мне кажется, выросли зачатки религии, истории и искусства – области индивидуального творчества, по методу совершенно противоположные науке, развившейся из упрощения действительности.

Опять-таки повторяю, что я не претендую в этом описании процесса появления религии, искусства и науки на историческую правду, а хочу только прометить основные логические моменты этого процесса...

Самонаблюдение же – явления смерти, сна, болезни показали человеку, что и его собственная, казалось, неразложимая индивидуальность не всегда одинакова, и он стал рассматривать себя состоящим как бы из двух индивидуальностей – тела и духа, то соединенных друг с другом, то разъединяющихся.

Общение, образование групп, кланов увеличивает и разнообразит внешний опыт, делает его более достоверным; развивается язык, увеличиваются запасы слов и сознательная работа мысли – упрощение действительности растет в геометрической прогрессии; абстракции становятся все более и более общими, но основной элемент остается тем же: каждая абстракция является все же индивидуальностью, но только упрощенной, лишенной большинства своих индивидуальных качеств, но за то связанной определенными отношениями с другими объектами. Эти отношения отражают нам те ощущения, которые являлись основною связью чувствующей индивидуальности и окружающего ее мира.

Последней наиболее полной абстракцией, наиболее полным упрощением действительности, наиболее обесцвеченной, наиболее общей индивидуальностью в сознании человека явилось число.

С появлением числа появилась наука о внешнем мире, о природе. Такая наука всегда была, есть и будет наиболее полной в данный момент систематизацией опыта человечества, т.-е. выражением отношений в пространстве типовой человеческой индивидуальности ко всем сознанным человечеством другим индивидуальностям – предметам.

Но память человека ограничена, и, чтобы закрепить его отношение ко всей громаде окружающих и окружавших его индивидуумов-предметов, приходилось обезличивать их до конца, до понятия об единице, до предела упрощения действительности.

Наиболее полным и совершенным знанием было бы, конечно, знание всех индивидуальностей и их взаимоотношений. Такое знание религии приписывают Богу: Он всеведущ, Он знает все индивидуальности бывшие, существующие и будущие существовать; Он знает каждую индивидуальность лучше, чем она самое себя, так как Он знает не только ее настоящее, но и ее прошлое, затерянное в глубинах мировой жизни.

Конечно, другого знания человек и не мог приписать Божеству, так как и человеческое знание индивидуально, но не совершенно и требует упрощения действительности. Даже свою собственную индивидуальность человек знает далеко не совершенно, ибо сознание не может сознать бессознательного, а ведь оно-то и составляет человеческую индивидуальность. Сознание может постигнуть только существование этого бессознательность и свою зависимость, свое исхождение от него......

Выше мы уже упоминали, как самонаблюдение – создало идеи о духе и теле, как о двух индивидуальностях, то соединенных воедино, то разъединяющихся. По аналогии перенесли этот дуализм и на все тела (фетишизм), затем только на самые важные, связанные с человеком тысячами самых сильных ощущений – на других людей, на животных, на солнце, луну, Нил и т. д.

Этот процесс уже противоположен описанному нами упрощению действительности. Здесь индивидуальность не обесценивается, а наоборот, на нее переносится ценность, которую признает человек за своей индивидуальностью. И так как внутренний мир первобытного человека, доступный для самонаблюдения, был крайне беден, внешние же впечатления лились могучей волной, то те предметы, от которых он получал наиболее частые и наиболее сильные впечатления, те, которые ощутимо благотворно действовали на его организм, или же перед которыми он чувствовал свое бессилие, страх, оценивались им даже выше своей индивидуальности – появились божества, подобные человеку, но более могучие, более ценные. Здесь, во всем этом процессе единицей ценности принималась человеческая индивидуальность целиком, без всякого упрощения, со всеми ее страстями и аффектами, со всем ее богатством бессознательного и со всем ее жалким багажом сознательной жизни.

И так всегда – наиболее индивидуальными для человека являются наиболее для него важные, наибольшим комплексом ощущений с ним связанные индивидуальности. Нечего удивляться, что дикарь уподобил солнце себе; я почти убежден, что многие русские крестьяне, несмотря на то, что комплекс их переживаний неизмеримо сложнее, чем у дикаря, несмотря на то, что в этих переживаниях главнейшую роль играют те, которые связаны с другими людьми, несмотря на влияние религии и кой-какие знания, все же питают к «солнышку» чувства несколько религиозного характера.

Наиболее близкое к нам – наиболее индивидуально, красочно и жизненно, наиболее далекое – наиболее упрощенно и абстрактно, наиболее приближается к идеальной абстракции – к понятию об единице.

Оно и понятно. Что является наиболее нам близким? То, что мы не можем в нашем сознании сильно упростить, не обесценив окончательно, в чем мы ценим индивидуальность близкую к нашей – другую человеческую личность, – мы признаем в ней самоценность. Меньшую ценность признаем мы за животной индивидуальностью, еще меньшую за растением и т. д.

У первобытного человека в тот период, когда его представление о времени было еще очень смутно, не было этих градаций ценности, этих различных степеней индивидуальности; вначале он все мерил собою, – но стал развиваться описанный нами процесс упрощения действительности и параллельно с этим становилась детальней скала ценностей.

Мы уже указывали выше, что страстное стремление закрепить во времени самую высокую, непререкаемую ценность – свою собственную индивидуальность заставило человека создать историю и искусства, – скульптуру и живопись. Не будем останавливаться здесь на сложном вопросе, что в ходе истории отвлекло человека от мысли, вначале бывшей ему ясной, о существовании и других ценностей, и других, не поддающихся сильному упрощению индивидуальностей – животных и растений. Но факт, что об этом настолько обстоятельно забыли, что Декарт считал животных простыми автоматами. Поэтому, так долго не появлялось истории животных и растений – их не считали на столько интересными, настолько близкими к нам индивидуальностями, чтобы их стоило рассматривать, как определенный исторический процесс, и только во второй половине ХІХ-го века появился Дарвин и эволюционная теория организмов.

Систематизирующая наука, упрощая действительность, создала индивидуальные абстракции – виды. Только благодаря такому упрощению наука могла охватить «всю природу» – закрепить хотя бы общие черты переживаний человечества. Но, как мы уже говорили, при этом получается некоторая экономия сил и сознательная деятельность может обратиться к обратному процессу – так сказать к частичному раскрепощению упрощенных индивидуальностей. У человеческого сознания остается более свободного времени и оно сейчас же наполняет его интересом к обиженным его предками индивидуальностям, восстановляя их в некоторых правах, признавая в них бо́льшую ценность, чем прежде, приближая их к своей собственной индивидуальности.

Эволюционная теория организмов могла появиться только благодаря тому, что до нее была установлена система Линнея и внимание человека, внимание науки могло остановиться на более мелких индивидуальных различиях внутри данного вида. Происхождение видов есть, собственно говоря, попытка написать краткую историю животных и растений, впервые признанных самоценными – индивидуальностями.

Такой же процесс намечается теперь и по отношению к неорганизованному миру, к так называемой мертвой природе, – начинается раскрепощение частицы материи, атома.

Науке для упрощения действительности нужно было признать атом неделимым и однородным, сохранить за ним только пространственную и массовую индивидуальность – создалась механика и некоторые части физики.

Благодаря получившейся экономии стал возможен обратный процесс – восстановление ценности и усложнения индивидуальности – выработалось понятие о нескольких десятках химических элементов,о некоторой индивидуальности частиц материи; мы стали отличать атомы разных элементов друг от друга, но в пределах одного – данного химического вида атомы остались однообразными, не отличающимися друг от друга. Развилась химия, появилась физическая химия.

Теперь наступает процесс обратной индивидуализации и в области атома. С одной стороны некоторые явления указывают на различие атомов одного и того же химического элемента, с другой – многие электрические явления, а особенно удивительные «истечения», испускаемые радиоактивными веществами, с несомненностью указывают на существование, иначе – на необходимость создания гораздо более мелких индивидуальностей, чем атом – электронов.

Но так как атом в физическом смысле существовал постольку, поскольку он был индивидуален, как определенное количество массы и движения, то разложение его на электроны и мысль об его индивидуальности в пределах данного химического вида, приводит к следующим последствиям. Во первых вносится смута в понятия о массе и движении, так как электрон является независимым от этих понятий, как индивидуальность еще более мелкая, еще более основная, чем атом, для характеристики которого были созданы понятия массы и движения; во вторых – является законное стремление дать историю развития атомов, как восстановленных ценностей, атомов, ставших индивидуальными настолько, что мы отличаем их даже в пределах одного и того же химического вида.