Текст книги "Об индивидуальности и индивидуализме"

Автор книги: Валериан Агафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Про электрон – эту новую появившуюся индивидуальность – мы можем пока сказать только одно – это должна быть более упрощенная индивидуальность, чем атом, и потому символы материи и и движения, которым мы характеризуем последнего, слишком еще частны, слишком индивидуальны для нее; нужно искать более общего символа, который обнимал бы и материю, и движение; вероятно, таковым может быть энергия.

И с этой точки зрения притязания энергетики правильны, но стремление ее заменить материю и движение энергетическим символом и для частиц так называемой весомой материи является, по моему мнению, регрессом, так как обесценивает уже оцененную более широкую индивидуальность атома.

Итак, сознание для выражения индивидуальных переживаний – совокупности внутреннего и внешнего опыта – выработало два метода: один состоит в упрощении действительности и происходит в пространстве, другой, в восстановлении индивидуальных ценностей и происходит и в пространстве, и во времени. Не всегда они ясно противополагаются, и в истории человечества часто оба метода сливаются и спутываются в сложный, трудно распутываемый клубок.

В более чистом виде второй метод выражается в истории, в узком, смысле этого слова, в литературе, в скульптуре и живописи. Эволюционная теории в лице Дарвина, Спенсера, Крукса и многих других делает попытку внести этот метод во всю «природу» – дать историю развития всего-мира, всех переживаний человечества, всех оцененных им индивидуальностей.

Так человеческое сознание построило «мир», создавало «вещи» и само крепло и росло. Мы сотворили себе мир «по образу и подобию нашему» и не пойдем на выучку к метафизикам, чтобы они доказывали нам его бытие; мы не сомневаемся в его существовании, так как носим его в нашем мозгу, нервах, крови и мышцах. Но сознание – только незначительная часть нашей индивидуальности, под ним течет могучая жизнь – инстинкты, аффекты, страсти, воля, наша активность, наше творчество, великое нечто, создавшее и мир, и сознание.

Это нечто жило, проявлялось и творило, не зная ни добра, ни зла, ни мысли, ни времени, могучее в своем бессознательном одиночестве; но каким-то неведомым взрывом оно извергло из своих недр на поверхность маленькое сознание, и этот счетовод-мучитель начал разносить по разным графам великое тело, породившее его, и читать ему прописи и учить его морали. И гигант сразу захирел и почувствовал ужас, тоску и одиночество и увидел, что он не один.

С этого времени начинается человеческая трагедия. Сознание разъяв внешний мир на ряд упрощенных индивидуальностей, создав «вещи», реальность и время, начало разлагать и великое «я», его породившее. Прежде всего оно сказало: «я – дух, а ты – тело», и старалось уверить это «тело,» что оно подчинено ему, что оно должно управляться им – духом, сознанием, чтобы чувствовать себя единым и не мучиться своею раздвоенностью. Началась борьба «духа» с «телом», умерщвление плоти.

Как убить своего отца – это «тело», вечно желающее, вечно действующее и проявляющееся, не умерщвляя и сознания? Единственное средство – изнурить тело, не давать ему двигаться, питаться, желать: нужно голодать, стоять на одной ноге, молчать, сделать невозможным половой инстинкт... Сознание все же чувствовало свое бессилие – великое «я» – «тело» проявлялось и действовало, вопреки его предписаниям и циркулярам, как бы не замечая их, но пользуясь его оружием, – теми двумя процессами, о которых мы говорили – создавало из своих желаний материальную культуру. А умерщвление плоти сделалось специальностью особой касты жрецов и монахов. Но и здесь бессознательное жестоко отомстило: подавленная жажда проявляться и жить как бы обернулась и приняла новую форму – жажду власти: столпники и монахи создали папу, инквизицию и иезуитов, умерщвление собственной плоти превратилось в подавление чужой индивидуальности и вместе с ним, конечно, и чужого сознания. Сознание, забыв благодарность к породившему его великому «нечто» и стремясь убить своего отца, само понесло заслуженную кару.

Религия была первым лекарством, предложенным сознанием человеку против той боли, которую он испытал, когда, впервые сознал сам себя и объектом и субъектом, когда впервые почувствовал ужас при мысли о неизбежности смерти, когда впервые создал будущее.

Сознание в своем самоослеплении не понимало, что оно дает лекарство против самого себя, и что требует этого лекарства индивидуальность, чувствовавшая раньше себя нераздельной и с появлением сознания сознавшая свою раздвоенность. Первое лекарство –  религиозное – состояло в том, что сознание признало только себя не разложимой, непререкаемой индивидуальностью – духом, частью, отражением великой индивидуальности – Бога, а тело являлось только временной, несущественной оболочкой души. Раздвоенность как бы исчезла, поведению, поступкам, даны были «скрижали». Сознание, конечно, не уничтожило, но все же сковало бессознательное. Но надолго ли? Моисей увидел у подножия Синая народ, плясавший у золотого тельца. Идеи о грехе, будущей жизни, о рае и аде явились негласными уступками сознания могучей силе бессознательной индивидуальности и ее инстинктов; к нормам поведения нужно было прибавить устрашение, награды и удовлетворение незаглушимых желаний. Магомет создает даже гурий.

Религия, действительно, спасает человека от ужаса смерти и раздвоенности и люди, отдав шесть дней в неделю жизни, творчеству, проявлению своей индивидуальности, затем посвящают несколько часов Богу и примиряют непримиримое, чтобы в понедельник с успокоенною совестью снова пойти на базар.

Вторым лекарством, которое сознание предложило человеку, явилась метафизика. В последнем счете всякая метафизика является, по нашему мнению, решением вопроса о происхождении сознания, так как и вопрос о происхождении внешнего мира, и вопрос о происхождении человека, о происхождении нравственности – все сводятся к появлению сознания: оно породило эти вопросы.

Конечно, уже в каждой религии имеется своя метафизика, так как всякая религии решает вопрос о происхождении сознания, или, что́ то же, человека – волею божества. И раз ставится этот вопрос, то решение религии является наиболее логическим, так как выводит сознание из чего-то, вне него находящегося, все же метафизики стремятся вывести бытие, реальность, вещь, т.-е. сознание из процессов мысли, – а ведь мысль лишь форма сознания. Поэтому-то их лекарство никому никогда не помогало и метафизическая философия бессильна была дать даже то успокоение, которое давала религия. Метафизика, впрочем, часто действительно успокаивала, так как человек, потонувший в ее бесплодных абстракциях, становился вялым и неспособным к активной деятельности.

Мы уже в начале нашей статьи указали, что считаем сознание одною из форм противопоставлении «я» и «не я», но как оно образовалось из этого бессознательного противопоставления, как чувствующее «я» стало способным наблюдать, сознавать свои чувствования, это вопросы бесплодные, так как ставит их само сознание и решать их может только средствами, находящимися в его распоряжении, а глаз никогда не увидит самого себя. У метафизиков является здесь еще одна лазейка: раз подобные вопросы возникают в человеческом сознании, являются, как они выражаются, неистребимыми потребностями человеческого духа, то, значит, они законны и на них должны быть даны ответы. Бесспорно, эти вопросы возникают у каждого мыслящего человека, бесспорно, сознание вносит некоторую двойственность в нашу природу и мы мучимся этою двойственностью, как бы тоскуя по утраченному единству зоологической индивидуальности. Что же делать: в этом трагизм человеческого существования и надо смотреть судьбе в глаза твердо и мужественно, а не искать утешения и успокоения в различных одурманивающих средствах.

Люди переживали тяжелые минуты, когда Коперник и Галилей доказывали им, что они не центр вселенной; немудрено, что они таскали Галилея по тюрьмам, и сожгли Джиордано Бруно, но все же человечество вынесло эту боль разочарования и после Галилея было совершено еще много мужественного и красивого.

Вопрос о сознании – еще более коренной и еще более страшный вопрос, но все же нужно бесстрашно сознаться, что мы не можем «объяснить» сознания и что еще трагичнее – не можем вывести из него норм нашего поведения: наши поступки обусловливаются всею нашею индивидуальностью, и кто не побоится остаться с нею глаз на глаз, тот выработает своею кровью и своим мозгом свое «зло» и свое «добро». Эта работа тяжела и трагична, но она приводит нас к активности, основному свойству всякой индивидуальности: в действии и творчестве сознаем мы силу свою и ощутим утерянное единство.

III.

Из зоологической эволюции – в мышцах, в органах чувств, в мозгу, в своих координированных движениях, в инстинктах и желаниях человек принес с собою на мировую арену ясное чувственное противопоставление своего «я» всей окружающей его среде.

Человеку осталось только сознать это противопоставление и продолжать в сознании давно уже производившуюся его предками бессознательно работу расчленения «не-я» на ряды индивидуальностей.

Также из зоологической эволюции принесено человеком смутное представление о пространстве и еще более смутное предчувствие идеи о времени. Пространство создалось, когда впервые появился организм, владевший определенной формой и активно двигавшийся: логика заставляет меня признать наличность в таком организме некоторого ощущения пространства, – он смутно ощущает свой объем, свою форму, как нечто более постоянное, и противопоставляет их окружающему изменчивому и текучему.

Смутное представление о времени имеет уже животное, которое помнит: у такого животного есть уже не только настоящее, но и прошлое; будущее только еще намечается в тех инстинктах, которые заставляют, напр., белку делать запасы орехов на зиму; но все же это одни, так сказать, предчувствия и, как мы уже указывали, время, особенно будущее, является созданием, главным образом, человека, который может делать объектом наблюдения и чужие индивидуальности и свою собственную.

Наблюдая самого себя, человек увидел, что не только изменяются, в той или другой степени, созданные им ряды индивидуальностей, но меняется и он сам: он то бодрствует, то спит, то в гневе сжимает кулаки и бросается на врага, то ласкает женщину, то пляшет и радуется, то плачет и чувствует себя подавленным. Но так сильно было чувство индивидуальности в первобытном человеке, так резко противопоставлял он себя всему окружающему, что и эти перемены, происходящие в нем, он мог осмыслить только как нечто привносимое в него извне другими индивидуальностями: он спит, потому что бог сна послал ему сон, он гневен, он бросается на врага, так как бог мести, бог войны вселились в него, он любит, так как амур пронзил его стрелой.

Тожество «я» была первая законность, которую установило сознание, но это тожество или, вернее, тожество своей индивидуальности уже раньше было прочувствовано зоологически. Мы знаем теперь, что законность эта требует многих поправок, что изменения, которые я наблюдаю, происходят во мне самом, что тожество это нужно понимать не как неизменяемость «я», а как неизменное противопоставление текучего и в известных пределах изменяющегося «я» внешнему миру, разложенному человеком на ряды других индивидуальностей, тоже в известных пределах изменяющихся.

Изучение этой изменчивости, текучести – и нашего сознания и вообще всей нашей индивидуальности – дало повод некоторым новейшим философам утверждать, что и самое <я» есть такая же фикция, иллюзия, как и внешний мир – «не я», что существует только «комплекс ощущений», или точнее «переживаний». В этом утверждении философы-«реалисты» пошли даже дальше чистых метафизиков, которые отрицают, в большинстве случаев, только существование внешнего мира, но цепляются за сознание, как единственную неоспоримую сущность.

Здесь мне опять приходится возвращаться уже к сказанному и повторять, что самое слово «существую» человек применил прежде всего к своему «я», к своей собственной индивидуальности, а также и другим индивидуальностям-объектам, по мере того, как выделял их из «не-я».

Сознающее «я» создало идею о «комплексе ощущений», и замещать этим комплексом все целостное «я», это – делать ту же ошибку, которую мы отмечали уже у теологов и метафизиков, когда они пытаются убить тело и подставить вместо целокупной красочной индивидуальности сухое, бесцветное сознание.

Попытка тщетная и бесплодная. Человек чувствует в себе самоценную нераздельную индивидуальность, когда любит, когда мстит, тогда творчески работает, когда созидает будущее. В каждом человеке не только комплекс ощущений, но и творческое начало, оно является блестящим выразителем индивидуальности, как целокупного и самоценного центра.

«Я» разложило себя на ряды ощущений и переживаний, но утверждать на основании этого об исчезновении, о фиктивности «я» все равно, что говорить об исчезновении воды, так как вода состоит из водорода и кислорода, или о фиктивности человеческого организма, о фиктивности клетки, так как организм состоит из клеток, а клетка из ядра, протоплазмы и в конце концов из разнообразных химических соединений. Действительно, частица воды может быть разложена на две частицы водорода и одну частицу кислорода, но все же и частица воды существует, как самоценная индивидуальность; такой же индивидуальностью является и клетка, и человек.

Активности человеческой индивидуальности, ее созидания будущего не принимают во внимание философы, замещающие «я» комплексом ощущений.

Я думаю, что знаменитый физиолог Петенкофер, покончивший с собой самоубийством на 80-м году жизни из-за того, что начал замечать в себе ослабление умственной энергии, прекрасно чувствовал и сознавал, что он не только «комплекс ощущений»; он уважал в себе свое прошлое и страшился унизительного будущего...

Я знаю, что я был ребенком, юношей, знаю, что буду стариком, если доживу до старости, – но и ребенком и юношей я чувствовал противопоставление своей индивидуальности всему остальному, совершенно особое противопоставление, только мне свойственное и отличающее меня от других индивидуальностей; отдельные черты этого противопоставления менялись, но в целом оно было всегда мое, особенное, резко мною отличимое от других; я знаю, я убежден, что и в старости, хотя многие элементы привзойдут в мою индивидуальность, многие выпадут, но все же она сохранит свой основной тон, свое специальное, неповторимое противопоставление окружающему миру, как сохраняет весь мой организм свою особенную архитектуру, несмотря на то, что кровь и клетки, его составляющие, меняются несколько раз в течение жизни. Я ношу в себе свое прошедшее и творю свое будущее. Я убежден, что наука, литература, искусство не только теперь, но всегда будут мне дороги, что в них для меня будут особенно интересны некоторые области; я убежден, что почти все, что я ненавижу теперь, я буду ненавидеть и после, я убежден, что не только теперь жажду разрушения Карфагена, но и буду жаждать, пока он не падет. Еще точнее, еще определеннее я знаю, чего я не буду делать: ничто не заставит меня служить в жандармах или в цензорах, несмотря на бесспорный интерес этой службы, или заниматься доносами, писать в «Новом Времени», в «Московских Ведомостях», в «Гражданине», изучать латинскую грамматику и генеалогию голштинского дома; а знаю, что я не буду выть шовинистических песен и писать так называемых «патриотических» статей, не буду «националистом», антисемитом, но не буду и марксистом. Все это я хорошо чувствую и знаю только один я, пока не сообщу другим, но другие мне могут и не поверить.

Опять-таки повторяю, философы, сотворившие себе кумир в виде безличного «комплекса сгущений» вычеркивают из человека зоологическую индивидуальность, его самочувствие, его активность и его будущее.

Но и самая защита этими философами истинности своих положений, их полемический задор, их стремление найти учеников и адептов компрометируют их бесстрастного кумира и выдают спрятавшихся сзади жрецов, подчас полных жизни и желаний: слишком уж много индивидуального в их защите всемогущего «комплекса ощущений».

Бесспорно, индивидуальность изменчива, но изменчива в известных пределах, характерных для данной индивидуальности. Бесспорно, сознание также изменчиво, но тоже в известных пределах.

Мы уже говорили, что первая наиболее общая и наиболее грубая законность, которую установило сознание, было тожество данного сознания; мы стремились показать, что эта законность покоится на более основном, созданном нами в нашей зоологической эволюции – самочувствии индивидуальности, как целом, противопоставляемом окружающему миру. Закон тожества моего сознания, моей индивидуальности, а также и тожества всякой другой индивидуальности, благодаря наблюдению и самонаблюдению, открывшему некоторую изменчивость в этом тожестве, должен был постепенно изменяться рядами все более и более детальных поправок. Эти поправки и есть то, что мы зовем законами. Законы – это поправки, которые внесло сознание в процесс расчленения «не я» на ряды индивидуальностей, когда движение и время, созидавшиеся чувствованиями, отлились в более отчетливые для нас формы понятий.

Человек рождается, растет, мужает, старится и умирает – вот была одна из первых поправок на текучесть, на движение, на время. Относительно недавно мы смогли применить подобную же поправку, подобную же законность, ко все организмам и создали биологию, с ее законами оплодотворения, развития, роста и смерти.

Здесь нам нужно сделать оговорку относительно геометрии. Большинство геометрических аксиом создал не человек, а его предки – животные в своей эволюции: они неизмеримое число раз – в бегстве, в преследовании, просто в перемещении – пробегали пространства, отделяющие один организм от другого организма или вообще от другого объекта; тот индивид, который совершал эту работу наиболее экономным образом, при равенстве прочих условий, выживал долее других. Так, напр., могла вырабатываться привычка двигаться прямолинейно, могло как бы прочувствоваться бессознательное положение, что наиболее выгодно, наименьшей работы требует, скорее всего достигает результата – прямолинейное движение; человеческое сознание только закрепило, оформило этот результат многомиллионных индивидуальных усилий – в виде известной аксиомы Эвклида: «Кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая линия».

Вся геометрия есть только дальнейшая логическая обработка аксиом. Большинство же геометрических аксиом – это законности, завещанные нами наши предками – животными, это законности, так сказать, зоологические.

Остальные же законности являющиеся поправками к закону тожества индивидуальности, могли создаться, как мы уже указывали, только тогда, когда появилось сознание, когда человек как бы раскололся на объект и субъект, когда он получил и развил в себе способность наблюдать самого себя, наблюдать изменения своей индивидуальности во времени. Время уже заключено в самонаблюдении, следовательно и в сознании: время – это цемент, которым сознание склеивает разложенную им свою собственную индивидуальность; благодаря этому цементу, комплекс переживаний все же остается личностью, индивидуальностью. Законности – это те нити, протянутые во времени, которыми сознание соединяет отдельные переживания как бы для того, чтобы сохранить единство сознания и цельность индивидуальности; благодаря этим нитям, этим законностям, переживания становятся закономерным комплексом, не разрушающим того заколдованного круга, который я называю индивидуальностью.

Таковы и законы логики, и законы «природы» – они стремятся построить нам такую последовательность наших переживаний, которую наше сознание могло бы охватить в наиболее общей, наиболее экономной формуле; законы – это квинтэссенция прошлого, необходимая нам для построения будущего, это – мировой опыт, который мы должны обогатить своею деятельностью, проявлением своей индивидуальности.

Мы хотели наметить только наши основные мысли о законах, и не намерены разбирать здесь того процесса, каким человечество построило эти законы и создавало науку.

Но на одной характерной черте этого процесса мы должны остановиться. Наука могла только тогда выйти из туманных дебрей схоластики и теологии, когда она обратилась к общечеловеческому опыту, и только таким образом она выработала основы достоверности знания.

Но что же такое общечеловеческий опыт, как не признание законным не только своего опыта, но и опыта всякой другой человеческой личности? Наука в корню своем есть явление социальное, она стала возможной, когда человек признал другого человека равноценной себе индивидуальностью, когда он стал исправлять некоторые индивидуальные уклонения своего личного опыта опытом других людей. И чем больше число индивидуальностей участвует в построении человеческого опыта, тем достовернее становится знание.

Поэтому наука должна быть интернациональной, поэтому она должна быть доступна возможно бо́льшему числу людей. Требования справедливости совпадают здесь с требованиями наибольшей достоверности и полноты знания.

Философы могут называть иллюзиями что им угодно – существование внешнего мира, наличность сознания, самое «я», для естествоиспытателя же иллюзия есть уклонение от общечеловеческого опыта, нечто слишком индивидуальное, ненужное другим, пока бесполезное. Собственно говоря, большая нелепость говорить об аристократизме науки – она в основе своей демократична, хотя многие представители ее и любят титул Geheimrath’a и мечтают о звездах.

Ряды индивидуальностей человеческое сознание связало нитями пространства и времени, как бы подвижными, то сближающимися, то растягивающимися, в известных пределах, шарнирами; так создалась «природа». Понятно, поэтому, что в природе все или, вернее, почти все, связано; изменение какой-либо части должно отражаться на всех других частях; понятна отсюда так называемая «гармония природы».

Наблюдая самого себя, человек и себе нашел место в созданной им природе, и сначала это место было самым важным, центральным, но дальнейший опыт разрушил закономерность такого представления о природе и постепенно сознание стало отводить человеку более скромную роль в мироздании. Химический анализ, микроскоп показали, что сам человек составлен из клеток, из химических частиц, из тех же индивидуальностей, которые он наблюдал и вне себя. Закономерные нити – шарниры, связывающие индивидуальности, протянулись не только вне человека, но и внутри его, внутри и других организмов; стало устанавливаться единство строения живых существ и процесс раскрепощения индивидуальностей привел к идее о более тесной их связи, к идее об единстве их происхождения – к теориям атомной и к эволюционной.

Эти идеи единства мироздания были высказаны и даже развиты раньше, чем наука приняла их, как наиболее экономную формулу для выражения общечеловеческого опыта. Вспомним хотя бы знаменитую поэму римского поэта Лукреция, жившего в І-м веке до Р. X. «Не сами атомы, – говорит Лукреций, – стали каждый на свое место, не сами они определили, какое движение имеет каждый примет; но, так как многие из них в многократных странствиях через вселенную, получая толчки, носились целую вечность, то они прошли через всевозможные виды движения и сопоставления и, наконец, пришли к таким положениям, из которых состоит все нынешнее творение, и после того как оно держалось многие и долгие годы, оно производит, попавши раз в надлежащее движение, то, что потоки питают обильными волнами жадное море, и что земля, согретая лучом солнца, порождает новые произведения, и род живущих растений «процветает, и подвижные огни эфира не угасают»44
  Цитирую по Фр. Ланге: „История материализма“. Перев. Страхова, стр. 93.


[Закрыть].

Это была только схема, только предчувствие поэта, которое через 19 веков выросло в разработанную атомно-эволюционную систему.

Но и теперь в этой системе много еще произвольного, слишком индивидуального, далеко не общепризнанного. Мы, с своей стороны, хотим предложить читателям эскиз мировой эволюции, как эволюции индивидуальности, но предупреждаем, что в этом эскизе также много будет личного, еретического, требующего с одной стороны дальнейшей, более детальной обработки, с другой – крещения огнем полемики и критики.

Но... des chôques des opinions jallit la verité.